Уроки 28-29. XVII век переходный век русской литературы. Протопоп Аввакум. Тексты к урокам. Аввакум
У. Каким предстает в повествовании Никон? Д
жүктеу/скачать 0.54 Mb.
|
У. Каким предстает в повествовании Никон? Д. Жестокий и хитрый. У. А Аввакум? Д. Он сильный духом. У. Что же укрепляет дух страдающего узника? Д. Ему является ангел. У. Обратите внимание на то, как он появляется. Д. В его явлении как бы нет ничего чудесного. Аввакум даже сомневается — ангел это или человек, ведь он берет его за плечо, сажает на лавку, дает ложку, хлеб, щи. У. Аввакум не раз описывает чудеса, случающиеся с ним по молитве его, но они всегда вот такие «нечудесные», сплавленные с бытом, с самой низкой реальностью. Фрагмент 3. Ссылка в Сибирь. Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, — поехал на Лену. А как приехал в Енисейской1, другой указ пришел: велено в Дауры2 вести — дватцеть тысящ и болши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову3 в полк — людей с ним было 6 сот человек; и грех ради моих суров человек: безпрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня. Егда поехали из Енисейска, как будем в болшой Тунгуске4 реке, в воду загрузило бурею дощеник5 мой совсем: налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике двух человек сорвало и утонули в воде. По сем, оправяся на берегу, и опять поехали впредь. Егда приехали на Шаманъской порог, на встречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и болши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге, стал меня из дощеника выбивать: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галъки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята инъдейские6 и бабы7 и лебеди и иные дикие, — многое множество - птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волъки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверми и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго (глядящего) в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобъство (сомнение) показуеш», — и прочая: там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: «Поп ли ты, или роспоп8? И аз отвещал: «Аз есм Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий (дикий) зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой, и паки в голову, и збил меня с ног и, чекан9 ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши (раздев) по той же спине семъдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж безпрестанно говорю. Так горко ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьеш? Ведаеш ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги и на беть (поперечную перекладину) кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощ под капелию лежал. Как били, так не болно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек! — Другой фарисей з говенною рожею, — со владыкою судитца захотел! Аще Иев1 и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари Бога познал. А я первое — грешен, второе — на законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбми подобает нам внити во Царство Небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду-ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялъся пред Владыкою, и Господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть. Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому болшему, Падуну, — река в том месте шириною с версту, три залавка (уступа) чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет2, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно (мучительно) было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на Бога вдругорят. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: «Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретает вам Бог. <…> И сими речми тешил себя. По сем привезли в Брацкой острог3 и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне4, там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батошка (хворостинки) не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» Да сила божия возбранила, — велено терпеть. Перевел меня в теплую избу, и я тут с манатами (заложниками-туземцами) и с собаками жил скован зиму всю. А жена з детми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю — лаяла да укоряла. Сын Иван — невелик был — прибрел ко мне побывать после Христова Рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я сидел: начевал милой и замерз было тут. И наутро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери — руки и ноги ознобил. На весну паки поехали впредь. Запасу неболшое место осталось; а первой разграблен весь: и книги, и одежда иная отнята была; а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке5 по реке заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, — и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней полъзаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выполъзу наверх. Несло с версту и болши; да люди переняли. Все розмыло до крохи! Да што петь (ведь) делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах, да в сумах; все с тех мест перегнило, — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаеш за посмех!» И я паки свету-богородице докучать: «Владычице, уйми дурака-тово!» Так она-надежа уняла: стал по мне тужить. Потом доехали до Иръгеня1 озера: волок тут, — стали зимою волочитца. Моих работников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленки были, едоков много, а работать некому; один бедной горемыка-протопоп нарту зделал и зиму всю волочилъся за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четверътое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой (для домов и крепостных стен). Стало нечева есть; люди учали з голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелъкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палъки болшие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска2, люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет! Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступилъся. У протопопицы моей однарятка московская была, не згнила, — по русскому рублев в полътретьяцеть (двадцать пять) и болши, по тамошнему — дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой, тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди з голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось неболшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну (сосновую кору), а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, — и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волъков и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла/ <…> Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с прочими, скитающиеся по горам и по острому камению наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам3. Увы, грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, ю же зле погубих житейскими сластми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, — иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку-другую4, а иногда и полъпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму ис корыта нагребет. Дочь моя, бедная горемыка, Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! — Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была, а ныне уж ей 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени5, с меншими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны6 сидят. Да што же делать? Пускай горкие мучатся все ради Христа! Быть тому так за Божиею помощию. На том положено: ино мучитца, ино мучитца веры ради Христовы. Любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: не начный блажен, но скончавый (не начавший блажен, но окончивший). Полно тово; на первое возвратимся. У. После реформы 1658 г. Никон стал расправляться со своими противниками. Не подчинившийся ему Аввакум, несмотря на симпатию самого царя Алексея Михайловича, был сослан в Сибирь. Какие испытания ожидали там непокорного протопопа? Как он их переносил? Как относился к своему страданию и к своим мучителям? Итог обсуждения. Аввакум по-прежнему активно отстаивает свои убеждения, не останавливается ни перед чем, спорит с теми, от кого зависит его судьба, если считает, что они не правы, заступается за обиженных. Он терпеливо переносит свои страдания: «Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» да сила Божия возбранила, — велено терпеть». Он старается вразумить своих мучителей и не держать на них зла. У. Аввакум готов принять любые муки ради своей веры. Но с ним мучаются и его близкие. Умерли два маленьких сына, томятся другие. Как к этому относится Аввакум? Д. «Пускай горкие мучатся все ради Христа!» — он их жалеет, говорит «горкие», но считает, что они должны мучиться ради Христа. У. Согласны ли вы с таким отношением? Д. ... Фрагмент 4. Возвращение из Сибирской ссылки. Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по лду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедми итти не поспеем — голодные и томные (утомленные) люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалилъся: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что-ты, батко, меня задавил?» Я пришол, — на меня, бедная пеняет, говоря: «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, ино еще побредем». Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу Божиим повелением; нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. А нынеча мне жаль курочки той, как на разум приидет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку соснову ис котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравше в короб, ко мне прислала, чтоб-де батко пожаловал, помолилъся о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес збродил — корыто им зделал, ис чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры Божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была. Да полно тово говорить! У Христа не сегодни так повелось. Еще Козма и Дамиян1 человеком и скотом благодействовали и целили о Христе. Богу вся надобно: и скотинка, и птичка во славу его, Пречистаго Владыки, еще же и человека ради. У. Возвращение из Сибири было не менее тяжелым, чем путь в ссылку. Как относится к своей судьбе и судьбе мужа его жена Анастасия Марковна? Помните, в начале Аввакум рассказывает, что молил Бога дать ему жену — «помощницу ко спасению»? Итог обсуждения. Анастасия Марковна принимает свою участь и так же сильна духом, как ее муж («Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, ино еще побредем»). Она поддерживает его в тяжелые минуты сомнений и жертвует благополучием семьи ради того дела, которому служит ее муж. Она помогает ему во всем, делит с ним все тяготы пути, улаживает скудный быт, помогает установить мирные отношения с язычниками на Оби. У. Отношения Аввакума и его жены — это отношения любящих и равных людей, связанных не только телесно, социально, но и духовно. Одиннадцать лет Аввакум скитался по Сибири. В эти годы нарастает недовольство Алексея Михайловича Никоном. Царь и его окружение не могут допустить, чтобы «священство было выше царства», и в 1658 г. Никон вынужден покинуть патриарший престол. Царь, желающий помирить Аввакума, ставшего очень влиятельным, с официальной церковью, в 1663 г. вызывает его в Москву. Его встретили «Яко ангела Божия», все были ему рады. Царь и бояре оказывали ему знаки внимания и милости. Ему давали «место, где бы он захотел», звали в духовники. Но все это при условии «чтобы я с ними соединилъся в вере». Он не хочет молиться по-новому, считая, что это значит забыть Божии благодеяния. Для него главное — отстоять свою веру, свои убеждения. Он не может их предать. Фрагмент 5. Аввакум с единомышленниками в Пустозерске. Таже осыпали нас землею: струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырми замъками: стражие же пред дверми стрежаху темницы. Мы же, здесь и везде сидящии в темницах, поем пред владыкою Христом, Сыном Божиим. песни песням1, их же Солом воспе, зря на матерь Виръсавию: «Се ecu добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая моя! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека: зрак лица твоего паче солнечных лучь, и вся в красоте сияеш, яко день в силе своей» (хвала о церкви). Таже Пилат2, поехав от нас, на Мезени достроя, возвратился в Москву. И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так? Не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить. Но Господем реченно ко апостолом сице3: шедше в мир весь проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет. Смотри, слышателю, волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокаряющихся огнем жечь и на виснлицах вешать. Татаръской бог Магмет4 написал во своих книгах сице: «Непокаряющихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити. А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны, яко шиши5 антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити, от плода бо всяко древо познано бывает. Да што много говорить? Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Перъсиду. а то дома Вавилон6. Ну-тко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением Спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перъст, не разсуждай много! А я с тобою же за сие о Христе умрети готов. Аще я и несмыслен гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти яко же приях: не прелагаю предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком! Не блуди, еретик, не токмо над жерътвою Христовою и над крестом, но и пелены не шевели. А то удумали со дьяволом книги перепечатать, вся переменить,— крест на церкви и на просвирах переменить, внутрь олътаря молитвы иерейские откинули, ектеньи переменили, в крещении явно духу лукавому молитца велят,— я бы им и с ним в глаза наплевал,— и около купели против солнца лукаво-ет их водит, такоже и церкви святя, против солнца же, и брак венчав, против солнца же водят1,— явно противно творят,— а в крещении и не отрицаются сатоны. Чему быть? — Дети ево: коли отца своево отрицатися захотят! Да что много говорить? Ох, правоверной душе! Вся горняя долу быша. Как говорил Никон, адов пес, так и зделал: «Печатай, Аръсен2, книги как-нибудь, лишь бы не по старому!» Так-су и зделал. Да болши тово нечем переменить. Умереть за спе всякому подобает. Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а стражущим от них вечная память 3-ж! У. Так Аввакум становится одним из предводителей борцов за старую веру, появляется слово «раскол». Движение раскольников принимает огромный размах, церкви пустеют, Аввакум сближается с боярыней Морозовой. Помните картину Сурикова? Царь вынужден сослать Аввакума на Север, в Пустозерск. Но, ввиду крайней тяжести зимнего пути, ссылка в Пустозерск была заменена ссылкой в менее отдаленную Мезень. Через полтора года, весной 1666 г. в связи с созывом собора, на котором решался вопрос о борьбе со старообрядцами, Аввакума с двумя сыновьями привезли опять в Москву. Больше года старались победить его упорство, чередуя уговоры и посулы с грубым физическим воздействием. Но ни муки в монастырских тюрьмах, ни уговоры не сломили Аввакума. В конце концов, по решению собора, он вместе со своими единомышленниками был лишен сана, предан проклятию и отправлен в 1667 г. в заточение в Пустозерск. Здесь он пробыл 15 лет в невыносимо тяжелых условиях, но не переставал бороться. Именно здесь он обратился к литературной деятельности. В тюрьме Пустозерска написано большинство его произведений, которые расходились по всей России. Вскоре после смерти царя Алексея Михайловича Аввакум написал его сыну Федору очередную челобитную, устрашая молодого царя участью отца, который, по мнению протопопа, мучается в аду за свое потворство никонианам. 14 апреля 1682 г. он вместе со своими единомышленниками был сожжен. Но и после смерти, благодаря своим писаниям, Аввакум остался идейным вождем раскольников. Мученическая смерть только усилила его влияние. Челобитная Аввакума. Фрагмент. У. Это свое особое назначение Аввакум чувствовал еще при жизни. В его последней (пятой по счету) челобитной (1669 г.) царю Алексею Михайловичу есть удивительное место: Нынешня 177 году, в Великий пост, на первой неделе, по обычаю моему, хлеба не ядох в понеделник, також и во фторник, и в среду не ядох, еще-ж и в четверг не ядше пребых; в пяток же прежде часов начах келейное правило, псалмы Давыдовы пети, прииде на мя озноба зело люта, и на печи зубы мои розбило з дрожи. Мне же, и лежа на печи, умом моим глаглющу псалмы, понеж от Бога дана Псалтырь и наизусть глаголати мне, прости, царю, за невежество мое, от дрожи тоя нападе на мя мыт; и толико изнемог, яко отчаявшу ми ся и жизни сея, уже всех дней не ядшу ми дней з десять и болиши. И лежащу ни на одре моём и задирающу себя, яко в таковыя великая дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и Божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, разпространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен, под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо и землю, и всю тварь. Мне же молитвы безпрестанно творяшу и лествицу перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом возставши ми от одра лехко и поклонившуся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начал хлеб ясти во славу Богу. Видишь ли, самодержавне? Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо, и землю; ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светому одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, яко-ж выше того рекох. Авваум ощущал себя всечеловеком, вместившим в себя весь мир, все Божие творение. И это ощущение давало ему силу в его личной борьбе за правду, как он ее понимал. И сила эта, как мы видим, была необыкновенна в простом сельском священнике. Для раскольников-староверов Аввакум и поныне остается ревнителем истинной веры, «рыцарем идеи». Все культурное человечество чтит память этой неординарной личности, упорного борца за свою веру. Но память эта не идеализирует Аввакума, помнит о его жёсткости, готовности во имя своей веры мучиться не только самому, но и обрекать на муки своих близких, единоверцев, проклинать тех, кто не принимает его веру. Потомки чтут Аввакума и как наиболее талантливого писателя XVII века. Особенно восхищает словесное мастерство протопопа. Так мы возвращаемся к поставленному в самом начале вопросу о любви Аввакума к своему русскому природному языку. Был ли Аввакум красноречив? Проверка выполнения задания № 15 в тетради по литературе. жүктеу/скачать 0.54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|