«Утраченный» аффект психоанализа

Ж.Лакан

Упомянутые воображаемые пленения образом другого лежат в основе нарциссического построения. Первичная воображаемая зрительная диалектика отношений с другим оформляется из преждевременности рождения человеческого существа, его органической недостаточности. Приманка целостного образа стадии зеркала вынесена вовне, идеальное я будет обнаруживаться вовне, полнота бытия обнаруживается в другом, недостающая идеальность в другом. Субъект обречен на изнурительную погоню за вечно ускользающим объектом своего желания, как безвозвратно утраченной частицы себя самого. Безвозвратно утраченного наслаждения в отношении с первичным другим, связанного не только с оральными и анальными требованиями, но и стребованиями взгляда голоса Другого. Нарциссическая любовь или влюбленность как достройка собственного образа за счет образа другого, и есть такое обретение иллюзии кажимости полноты бытия, своей идеальности. «В этой точке схождения природы с культурой… только психоанализ признал узел воображаемого рабства, который любовь призвана вновь и вновь развязывать или разрубать» (10:71).

У самих основ субъективации обнаруживается дыра, зияние, требующая другого, который никогда не будет окончательным, но который оставит глубокий след, рубец означающего желания. Отныне это символические пусковые крючки, своего рода фетиши воображаемого нарциссического завораживания, влюбленности²². Образ Груши, девушки стоящей на коленях и моющей пол, «наклонившись вперед, так, что выпукло обозначилась задняя часть» (2:218) – манящий фетиш, спусковой крючок, приманка влюбленности человека-волка. Фетиш-обманка необходимый и достаточный для того, чтобы впасть в неистовую страсть: увидев крестьянскую девушку, стоящую на коленях и занятую мытьем белья в пруду – «он моментально и с непреодолимой силой влюбился в прачку, хотя и не видел еще ее лица» (2:218). Фрейд отмечает, что даже окончательный выбор объекта, имевшей в его жизни такое большое значение укладывается в те же необходимые для него условия любви, которые владели им с «первичной сцены» и через сцену с Грушей. Вспомним: «самым замечательным явлением в его любовной жизни по наступлении зрелости были припадки навязчивой чувственной влюбленности, которые наступали и вновь исчезали в загадочной последовательности и развивали в нем колоссальную энергию даже в период заторможенности, овладеть которыми было совершенно не в его власти… Женщина должна была занять положение, какое в «первичной сцене» мы приписываем матери. Крупные, бросающиеся в глаза задние части он с юных лет воспринимал как самую привлекательную прелесть женщины; коитус не a tegro почти не доставлял ему наслаждения» (2:181). Вспомним случай человека–крысы, сексуальность которого во многом была зафиксирована на взгляде²³, когда его навязчивая влюбленность в кузину оказалась инициированной взглядом другого²⁴. Фрейд усматривает в этом «корень его любви». Или случай, описанный Фрейдом, когда интерес к женщине у субъекта был связан с необходимостью разглядеть у нее «блеск на носу» («Glanz auf der Nase»)²⁵. Все это различные способы латания прорех в любви посредством воображаемых фетишей желания.

Любовь-страсть, влюбленность довольствуются воображаемым регистром²⁶, аналогией с другим, подпорками которой являются многочисленные зрительные приманки. Эта любовь в забвении бытия, замирания в зеркальном отношении к другому. Забвение бытия – не что иное, как забвение разделения между сущим и бытием, как объективация другого в опыте влюбленности. Влюбленность нарциссична, она лежит в рамках воображаемой оптики, неизбежно подчиняющей субъект «отношениям типа ты или я, то есть: если это ты, то меня нет или: если это я, то нет тебя. В воображаемом плане объекты всегда предстают человеку в отношениях взаимной утраты. Человек узнает в них свое единство, но лишь вне себя самого. И по мере того как он это единство узнает, он чувствует себя по отношению к нему потерянным» (8:242). Мир полон, другой полон, я отчужден от этого мира, я за пределами самого себя, я утрачен, я не обнаруживаю себя в себе. Мне необходимо владение другим, ведь это единственный путь обретения утраченной полноты²⁷.

Нарциссическая достройка собственного образа за счет другого в нарциссической любви дает ощущение полноты собственного бытия, ликования, радости. Именно пререживанием такого ликования захвачен ребенок у зеркала, он «вне себя от радости(!), в усвоении собственного зрительного образа в опыте нарциссического раскрытия. На одном из семинаров Лакан обмолвился: «радость предполагает субъективную полноту, которая заслуживала бы нашего более подробного рассмотрения» (7:269). Быть может стадия зеркала с его ликованием и есть образец субъективной полноты, раскрытия, соответствия идеальному образу?!

Но ощущение себя в любой момент может быть расстроено, собственный нарцисический образ похищен, что вызывает сильный аффективный всплеск. Аффективные качели влюбленности в тисках воображаемой диалектики отношения к другому, любви-страсти, готовы в один момент обернуться, опрокинуться в противоположное, в ненависть. Человек-волк в своих воспоминаниях писал о влюбленности как о состоянии «когда парящий восторг сменялся страшным отчаянием» (20:69), а окончание своей влюбленности описывал как обретение своего я. В зеркальном противостоянии другому, в максимальной степени отчуждения, в утрате себя в воображаемом другом субъект замирает, костенеет. Объект берет верх, именно так об этом говорил Фрейд, обнаруживая аналогии с меланхолией²⁸. Лакан подчеркивал всю двусмысленность нарциссической идентификации, когда собственный образ в другом может нести максимальную степень отчуждения, рождая очень неустойчивую в онтологическом отношении позицию (!).

Вернемся к меланхолии. Фрейд, говоря о меланхолии, отмечает, что предпосылкой этого процесса является с одной стороны сильная фиксация на объекте, а с другой стороны в противоречие с этим небольшая устойчивость привязанности к объекту. Это противоречие требует, чтобы выбор объекта был сделан на нарциссической основе. Фрейд подчеркивает в случае меланхолии регрессию от нарциссического выбора объекта к первичному нарциссизму. Выбор объекта на нарциссической основе приводит к тому, что утрата, исчезновение объекта – по сути, оборачивается утратой части собственного воображаемого построения. Эта утрата неизбежна всегда, это своего рода дань субъекта вхождению в символическое. Однако эта утраченная часть собственного воображаемого построения в случае меланхолии оказывается несимволизирована. Утрата оборачивается нарциссической раной, меланхолической раной, дырой в психике, утратой собственного я. Сильная фиксация на любовном объекте, связанная с высокой вязкостью либидо, приводит к невозможности покинуть эту объектную нагрузку, к невозможности обрести новые точки опоры в символическом. Отсюда невозможность залатать дыру в психике посредством символических заместителей, невозможность рождения смысла в акте метафорического творения.

Непредставимый неозначенный утраченный объект как некий несимволизированный остаток являет собой пустоту, дыру в символическом, чистую нехватку вокруг оформляется судьба желания. Невозможность обозначить, перевести в план символического утраченное оборачивается вечным балансированием на грани утраты смысла. По мысли Лакана, меланхолический субъект – субъект в состоянии отказа от первичной символизации. Постфактум обнаруживается отказ от означивания пустоты, образующейся уходами матери. Диалектика символизации утраченного – именование запрещенного, обозначение запрещенного, оказывается невозможной. Операция метафоризации, участвующая в производстве смысла, оказывается недостижима. «Вот почему положение это для субъекта мучительно и он погружается в состояние меланхолии, когда я оказывается, к примеру, собственным идеалом отвергнуто» (9:351). Лакан подчеркивает, что в случае с меланхолией речь может идти о механизме отбрасывания (Verwerfung). «Депрессивное состояние как таковое развивается именно постольку, поскольку субъект как живое и реальное существо идеалом собственного я³⁶ ставится в положение, когда всякое возможное значение для него оказывается исключено» (9:351). Отвергнутость, отторженность делает невозможным значение для субъекта как смыслорождающую метафорообразующую компоненту, субъект погружается в ностальгию вечного метонимического скольжения. Символическая идентификация со знаком отличия другого оказывается невозможной, как невозможным, отвергнутым идеалом собственого я оказывается всякое значение для субъекта³⁷.

Рассуждая о меланхолии, Фрейд говорит о возможном разъединении влечений, их рассогласовании, распаде на первичные. Амбивалентность предстает как одно из трех условий меланхолии. Лакан делает особый акцент на том, что Фрейд депрессивное состояние относит не столько к регистру идеала я, сколько к «некоей сумеречной конфликтной сфере, образованной связями между собственным я с одной стороны и идеалом я с другой… Все происходящее в регистре подавления угнетения – результат противостояния конфликта между этими инстанциями и независимо от того, кем военные действия объявляются – бунтует ли собственное я или, напротив идеал я становится чересчур строгим, вызывая чрезмерной своей суровостью ответную реакцию и нарушение равновесия» (9:337). Меланхолия предстает как глобальное расстройство возможного согласования, смешения (!). Любое смыслобразующее значение для данного субъекта оказывается невозможным, означающие, оформляющие субъекта в его бытии, оказываются отброшенными. Метафорическая функция парализована, расстроена, предуготовляя обреченность на ностальгию метонимического скольжения в лишенности возможного образования смысла в формировании метафоры. В обнажающемся чистом влечении к смерти я рассматривает себя как объект в поступательном разрушении собственного я. Источник или «изначальное состояние, из которого происходит жизнь влечений», то, что Фрейд называет «грандиозной самовлюбленностью я» или нарциссизмом субъекта оказывается ущербеным. Отказ от первичной символизации предстает как отказ от возможности собственной субъективации!

В острых приступах меланхолии, когда нарциссическое облачение рушится, обнаруживается причастность к «боли существования». Фрейд не раз возвращается к проблеме боли, в попытках экономического обоснования меланхолии. В рукописи 1894 года Фрейд говорит о меланхолии как о психическом торможении с обнищанием влечения и связанной с ним болью (!). Символизация как умерщвление Вещи оказывается невозможной. Меланхолия оказывается причастна сердцевине страдания, лежащей в основе бытия. Ведь «желание – не в развитых, замаскированных формах, а именно в чистом, простейшем своем облике – граничит со страданием, обусловленным существованием как таковым» (9:393). Боль обнаруживается в руслах торения как предел движения к сердцевине бытия, как причастность к боли существования. Боль предстает как предел фрейдовского изучения меланхолии, точка, где «целесообразно остановиться»…

Смыслонесущая конструкция субъекта оказывается неустойчивой, она вновь и вновь обнаруживает невозможность метафорического означивания, брешь наслаждения латается собственным нарциссическим образом, всякий смысл, значение для которого оказывается невозможным, отброшенным. Отсюда неистовое стремление уничтожить себя в обнажившемся влечении к смерти, в невозможности символизировать объект наслаждения Другого…

3.Аффект в метапсихологическом описании

Из всего сказанного выше касательно различных аффектов, очевидно, что аффект оказывается причастен к самим основам становления желания субъекта, к судьбам его вызревания. Но этим мы пока нисколько не приблизились к самому механизму порождения аффекта, а уж тем более к возможному метапсихологическому описанию…

Границы первых наметок субъективации конституируются в изгнании, в отторжении, вынесении вовне, выплевывании из первоначально неконституированного неопределенного, лишенного границ как некоей самотождественности, тождественности наслаждения и бытия. Раскол бытия/небытия в сумерках хаоса сопряжен с лишением полноты самобытия. Изгнание наружу, отторжение позволяет придать смысл мифическому первоначальному (!) размещению внутри. И тогда внешнее конституируется из уже введенного внутрь; операция изгнания неизбежно обнаруживает постфактум некое первичное расположение внутри субъекта. Это первичный текст в конституировании субъекта – операция/изгнания выброса (Austossung) подразумевает первичное полагание/утверждение (Bejahung), которое необходимо предположить как предшествующее исключению. Линия раздела между внешним/внутренним, между первичным внешним, навсегда утраченной вещью (das Ding) и внутренним, имеющим возможность обрести существование, связана с изначальной операцией конституирования субъекта. Первичное полагание – потенциальная возможность атрибутивного суждения, изначальное и необходимое условие его появления. Упомянутый процесс первичного полагания/изгнания «являет собой не что иное как изначальное условие для того, чтобы нечто реальное могло предстать в откровении бытия, или, говоря словами Хайдеггера, быть отпущено в бытие». Именно к этому дальнему рубежу Фрейд и ведет нас, ибо лишь позже может чтобы то ни было оказаться обретенным там в качестве сущего» (7:412).

В этом смысле, первичная символизация как первый очаг субъективации обязана смерти – нечто оказывается исключенным уже на первом такте символизации. Исключенное делает более невозможным проявление символического порядка, дальнейшее вписывание в символический текст субъекта, дальнейший перевод одного письма в другое, переписывание одного знака в другой. Воспринятое является лишь принятым внутрь, оно оставляет след, знак восприятия (Zeichen Wahrnehmung). Отбрасывание, отторжение поражает на этом уровне – уровне восприятия, делая более невозможным доступ в символические артикуляции, вписывание в символическую сеть знаков. Это исключение из возможной открытости бытию, это то, что навсегда останется невыразимым, непроизносимым, невписанным. Символически упраздненное, изгнанное за пределы закона отныне несет печать исключенности из истории субъекта – как невыразимое, лишенное различий, непроявленное, неподдающееся прочтению. Следы исключенного – следы непроницаемых глубин беспамятства отныне не имеют потенциальной возможности быть вплетенными в символический текст, в систему различий. Но воспринятое может стать представленным с перезаписями в разнородной ткани психической деятельности, в сообщении между следом и запозданием, в различных способах вписывания в память, в символическую артикуляцию. Путь от восприятия к словесному представлению, путь балансирующий на грани жизни и смерти, и заключающийся в стирании отпечатка следа и перевода его в новую систему записи, может быть прерван.

В изгнании во-вне, в конституировании исключенного, речь идет о событии первовытеснения, событии, которое может дать о себе знать впоследействии. Первовытесненное или ядро вытеснения существует так, как если бы не существовало вовсе, как некая химерическая сущность. Будущее присваивает событийный статус происшедшему акту восприятия, «первоначало» обнаруживается будущим. След исключенного, не вписанного в символическое субъекта может дать о себе знать исходя из травматических последствий в настоящем субъекта. Игра символов, знаков задействует след, оттиск задним числом. «Письмо восполняет восприятие еще прежде, чем то само себя обнаружит. Память или письмо – открытие этого обнаружения. «Воспринятое» поддается прочтению только в прошлом под восприятием и после него» (19:285). Событийный статус случившемуся, имевшему место восприятию присваиваивается будущим. Оно проявляет первовытесненное, обнаруживая дыру в символическом, открывает наличествование следа бывшего восприятия. Будущее меняет конфигурацию взаимодополнительности событий, делая возможным или невозможным вписывание событий в память. Бадью говорит о пополнении ситуации как предъявленной множественности неким чистым событием, «особым именованием, запуском сверх того еще одного означающего… Ибо изначально в ситуации, если ее не дополняет какое-либо событие, нет никакой истины» (13:17). Это не что иное как избыточная случайность события. Лиотар говорит о чистой «тавтологии события: оно случается. Однако потом, постфактум, мы скажем, что оно случается лишь постольку, поскольку случай встречается с потенциальным полем, которое он актуализирует… Событие лишь случается, но то, что случается, определяется полем возбудимости. Следовательно, случай, он тоже не какой угодно. У него есть своя предпосылка… постфактум обнаруживающая предрасположенность» (24). Оживление следа восприятия может действовать как свежее событие, как некий удар аналогичный воспоминанию. Вытеснение всегда происходит впоследействии, возвращение вытесненного возможно из будущего: «то, что мы видим в качестве возврата вытесненного, является стертым сигналом чего-то, что получит свое значение лишь в будущем посредством его символической реализации, его вписывания в историю субъекта. Буквально говоря, это всегда будет чем-то, что в конкретный момент исполнения станет бывшим» (7:211). Лакан это называет взломом в воображаемом: Pragung – слово это созвучно удару, оттиску, тиснению монеты, «Pragung травматического события, дающего начало отсчета, который относится сначала к невытесненному бессознательному, к тому, что не было интегрировано в вербализованную систему субъекта. Оттиск оказывается задействован задним числом в игре символов, он приобретает характер травмы. «В такой момент нечто отделяется от субъекта в том самом символическом мире в процессе интеграции которого субъект и находится» (7:231). Здесь и кроется эффект происшедшего в прошлом, проявляющийся в символическом как аффект (!)