В контексте науки и культуры

О степени значимости Г. Йоста в культурной жизни Третьего рейха красноречиво говорит пере­чень сфер его деятельности: художественный руководитель Государственного драматического театра в Берлине (1933), президент «Немецкой академии поэтов» в Академии искусств (1933) и «Объединения на­циональных писателей» (1934), советник Прусского государственного совета (1934), президент «Импер­ской палаты письменности» (1935), член обычного подразделения СС («allgemeine SS», 1935), затем в звании группенфюрера СС (1937), президент «Германского общества Роберта Шумана» (1943) и «Германо-финнского общества» (1943). Его заслуги как писателя нашли признание только в годы нацизма: в 1933 г. он стал лауреатом премии «Вартбургская поэтическая роза», в 1935 г. ему первому была вручена на пар­тийном съезде в Нюрнберге премия НСРПГ в области литературы и науки, в 1939 г. Йост получил нацио­нальную премию искусств, в 1940 г. – медаль Гёте и в 1941 г. – поэтическую премию города Лейпцига¹⁵⁷.

Ганс Йост родился 8 июля 1890 г. в Зеехаузене под Дрезденом в семье школьного учителя. Писа­тель, взращённый в недрах экспрессионизма, публиковавшийся в знаменитом леворадикальном журнале Франца Пфемферта «Акцион», Йост заявил о себе как талантливый драматург, чьи пьесы с успехом шли на самых главных сценах Германии, а критики, в том числе такие, как Герберт Иеринг и Бертольт Брехт, каждый по-своему, проявляли большой интерес к его творчеству¹⁵⁸. Первая же пьеса Йоста «Час умираю­щих» («Die Stunde der Sterbenden», 1914), написанная по всем канонам эстетики экспрессионизма, обра­тила на себя внимание критиков. На поле боя ночью, под дождём, лежат умирающие солдаты. Их безы­мянные голоса и составляют основу пьесы. Высказывания солдат создают атмосферу некоего сакрально­го умирания, и хотя отдельные голоса проклинают войну, общую тональность их мнений определяет приготовление к смерти, в которой они видят некое спасение: «Человек может понять войну, битву, боль и смерть как выражение индивидуальной воли, принять страдание и тем самым воспринять настоящий смысл существования, так что в конце “сверкающий мотив преодоления смерти” торжествует»¹⁵⁹. Это вос­приятие смерти, впервые зафиксированное в художественной литературе, станет ведущем мотивом мно­гих книг, посвящённых Первой мировой войне, и войдёт в катехизис добродетелей истинного национал-социалиста.

Если эту и ряд других пьес можно рассматривать как поиск начинающим автором своей темы, и поиск достаточно удачный, то в пьесе «Молодой человек. Экстатический сценарий» («Der junge Mensch. Ein ekstatisches Szenarium», 1916) впервые проявляются черты, которые станут определяющими в после­дующем творчестве писателя. Герой пьесы, отвергающий общественные установления, христианское ми­лосердие, видит гармоническое существование в иррациональном, в некоем симбиозе реальности и мифа: «Освящение кровью!.. Это было бы спасением мира!» И далее: «Никакой ясности греков!.. Ника­кого итальянского пурпура!.. Немецкую легенду я хочу читать»¹⁶⁰.

Патетика «экстаза-быть-только-молодым-и-ничем-иным» станет основной тональностью многих про­изведений Йоста¹⁶¹, и она станет одной из составляющих нацистского мировосприятия. Многие современ­ники (О. Вальцель, М. Рейнхард, Ф. Ведекинг, О. Лёрке) восторженно отзывались о пьесе молодого дра­матурга, о необычном накале страстей, о смелости высказываний, и только Х. Иеринг высказал сомнения в искренности и художественной достоверности помыслов автора, усмотрев в экстатических интенциях пьесы лишь подобие экспрессионистского духа: «Господин Йост представил революцию в духе журнала для домашнего чтения. Он думает, что он страстно протестует, а сам сидит в уголке на диване… Буря и натиск для господина Йоста средство ощутить самого себя… Он вынужден представить себя… распятым на кресте для того, чтобы он мог страдать, потому что господин Йост не страдает, чтобы что-то выра­зить, а он лишь выражает нечто для того, чтобы страдать»¹⁶².

Однако настоящим прорывом в литературной карьере Йоста стала пьеса «Одинокий. Гибель человека» («Der Einsame. Ein Menschenuntergang», 1917), посвящённая последним годам жизни немецкого драма­турга Кристиана Дитриха Граббе. Драма художника, традиционная тема экспрессионистского театра, превращается у Йоста в героизацию индивидуума, что особенно характерно для авторов фёлькиш-нацио­нальной направленности. Не случайно в пьесе все остальные персонажи, кроме Граббе, безымянны и представлены как «его друзья» и «его враги». Человеческое, повседневное теряет свою значимость, что подтверждается в провоцирующих поступках Граббе (появление на службе в кальсонах), в его антисе­митских высказываниях, в его аморализме, согласно которому ординарное преступление превращается в героический поступок. Все эти проявления не содержат какого-либо разумного обоснования: «Оно нахо­дит своё оправдание по большей части во встречающемся у Йоста и у героев Граббе сопряжённого пони­мания принципиального противостояния между жизнью, молодостью, витальностью, с одной стороны, и разумом и слабостью, с другой. Тем самым уже в этом раннем произведении писателя предварительно явно сформировался основной политический принцип будущего национал-социализма, включая его бру­тальные методы»¹⁶³.

Драма «Одинокий», представленная в 1919 г. «на всех сценах Германии», имела огромный успех¹⁶⁴, хотя мнения критиков разделились. Одним из самых резких критиков драмы был Б. Брехт, находившийся одно время в дружеских отношениях с Йостом¹⁶⁵. Именно эта драма послужила для Брехта отправным моментом для написания пьесы «Баал», суть которой определялась не только неприятием драмы Йоста («слабая, пользующаяся успехом пьеса» как выражение «смешного восприятия гения и аморального человека»), но и критикой экспрессионизма как направления¹⁶⁶. Правда, и сам Йост сразу же после премьеры «Одинокого» в ряде статей всячески открещивался от экспрессионизма, полагая, что новое искусство берёт свое начало в природе, и в этом состоит его магия, которая «ведёт его к созданию абсолютного произведения искусства»¹⁶⁷. Йосту претил интеллектуализм экспрессионизма: «В искусстве интеллектуальная энергия не весит ни грамма»¹⁶⁸.

Схожие мысли Йост высказывал и раньше в своём первом романе «Начало» («Der Anfang», 1917), повествующем о становлении фёлькиш-национального мировосприятия Ганса Вернера, молодого чело­века из буржуазной семьи. Ментором по жизни для него является тяжело больной доктор Шверт, кото­рый выступает в роли авторского ego и соответственно излагаемые им мысли носят программный харак­тер фёлькиш-национального толка: «Гнев, хитрость и месть, ложь и ненависть являются выражением героического начала, а слёзы – ещё и дивным наслаждением. Нравственное остаётся связанным с чувст­венным. Мужество является добродетелью. Здоровье – идеал… Простота этих мыслей… скрывает в себе для нас жестокость, которую мы научились – из библии – воспринимать социально»¹⁶⁹.

В этих словах на первое место выдвигается не разум, а чувственное восприятие естественного человека, для которого здоровье, жестокость и прочие его проявления, данные ему природой, лишены общественной обусловленности, и поэтому библия с её этическими канонами объявляется виновницей потери этим человеком его исконных природных качеств. Отсюда делается вывод о том, что «быть здоровым является первым требованием каждой цивилизации, потому что из болезни вырастает только настроение! Вырастает раннее малодушие, ранняя зрелость, слишком ранняя смерть!»¹⁷⁰

В романе находит своё выражение и один из важнейших идеологических компонентов программы национал-социалистов – тема «матери», тема «женщины» вообще, суть которой сводится у Йоста к био­логическому предназначению женщины, сопряжённому с покорным восприятием «неумолимых законов судьбы, какой бы жестоко несправедливой она ни была: слабый пол, настроенный героически, вынуж­ден – хочет он того или нет, и является ли он борцом или нет – довести борьбу до конца, начало которой представляет собой преданность, полная пассивность, любовь!»¹⁷¹

Примечательно, что много позже в рассказе «Мать не подвержена смерти» («Mutter ohne Tod», 1933), пользовавшемся огромной популярностью (тираж его в 1944 г. составил 200 тысяч), Йост несколько смягчил жёсткую посылку, что, возможно, связано с личными мотивами, ибо в этом рассказе он «описал свои чувства после смерти матери»¹⁷². Образ матери, «чьи руки ощущались везде и во всех делах»¹⁷³, вос­принимается рассказчиком как собирательный образ матери, чья сущность состоит в заботе о семье и жерт­венности ради семьи, ибо, как заключает Йост рассказ, «матери всегда умирают ради своих сыновей…»¹⁷⁴

В следующем романе «Крестный путь» («Kreuzweg», 1922) фёлькиш-национальная идеология обретает более ясные черты. Своеобразным ключом для понимания этого романа служит статья Йоста «Немецкий язык» («Deutsch», 1921), в которой чётко обозначены пределы творчества писателя, заклю­чающиеся в «языке, манере, расе и природе»¹⁷⁵.

Роман «Крестный путь» посвящён становлению молодого человека после Первой мировой войны в фёлькиш-национальном духе, осознавшего, что его жизнь определяется двумя постулатами – жертвен­ность и долг. Молодой врач, общаясь со своими коллегами, проникается идеями национальной особен­ности. Йост искусно сталкивает его с представителями разной политической ориентации, которые, каждый в своём роде, исповедуют фёлькиш-национальную идеологию. Аптекарь, жаждущий принять участие в русской революции и презирающий образованность, интеллектуальность, поучает молодого коллегу: «Дух – это всегда сомнение! Сомнение – это отсутствие лица. Отсутствие лица – это всегда заблуждение глаз… Только масса созерцала бога!.. Разве прибили бы его [Христа. – Е. З.] к кресту убеждения книжни­ков, если бы он не отверг от них народ, массы? Христос, а в его лице и бог, являются жертвами духа»¹⁷⁶.

Другой коллега никак не может смириться с разрывом сословных отношений: «…крестьянин и рыцарь, аристократия и народ, господин и раб. Трусливое мышление, нездоровую истерию порождают такие разделения… Вся история человечества – это ни что иное, как картина болезни различного рода возбудимости… Всегда, как только народы начинают мыслить, они начинают физически деградировать. До тех пор, пока у них здоровые зубы и кулаки, в их философии заметно отсутствие глубины; но у них есть государство, которым они могут блистать… Ошибка демократии состоит в том, что она из всех хотела бы сделать политиков. Для нас германцев удовлетворение состоит в верности. Повиновение является для нас самым благородным помыслом»¹⁷⁷.

Подобные рассуждения героев романа, основанные на отрицании духовности, интеллигенции, яв­ляющейся проводником идей гуманизма, порождённых международным еврейством, отражают возрос­шие фёлькиш-национальные тенденции в творчестве Йоста.

Именно с этого романа начинается активная борьба Г. Йоста против Веймарской республики, ибо в нём, а также в ряде сопутствующих роману статей писателя, нашли отражение все претензии фёлькиш-национальных кругов страны, а нацистов в особенности, к послевоенному государству. Последующие пьесы – «Пророки» («Propheten», 1922), «Томас Пейн» («Thomas Paine», 1927) – стали неким руководством к действию, ибо в них уже определялись основной принцип построения будущего немецкого государства и статус непререкаемого вождя, фюрера. Историческая драма «Пророки», посвящённая борьбе Мартина Лютера за освобождение немецкой церкви от римско-католического влияния, за становление собственно немецкого восприятия мира: «Германия?.. Никто не знает, где она начинается, никто не знает и где она кончается. У неё нет границ, господи, в этом мире… Она в сердцах людей… или её не найдут нигде и никогда»¹⁷⁸.

В этих словах можно усмотреть парафраз не только к высказываниям Г. Фихте, Я. Гримма, В. Гёте и Ф. Шиллера, но и к пангерманистским настроениям, царившим в фёлькиш-национальных кругах во времена кайзера и во времена Веймарской республики. Не случайно Йост завершает драму патетичес­кими словами Лютера об историческом предназначении Германии: «Жизнь помогает живым… живая вера освобождает жизнь! Меч вызывает энтузиазм, но меч и правит, слава мечу! Германия штурмует своё небо!»¹⁷⁹.

Патетика речей Лютера определяется и осознанием им своей руководящей роли, роли вождя, роли фюрера, ибо масса – ничто, фюрер – всё: «Моя свобода – это моя вина… Моя вина – это божья милость! Я, я несу её… я, я страдаю за неё! Я борюсь за то, чтобы вас освободить, я люблю вас свободными!»¹⁸⁰

Следующим шагом для утверждения культа фюрера является драма Йоста «Томас Пейн», посвя­щённая одному из вождей революционного движения за независимость Соединённых Штатов в XVIII веке. Через всю пьесу проходит мысль о жертвенности харизматического вождя, который должен погубить свою «личную судьбу» для того, чтобы «стать мелодией», которая звучит для нас «гимном властной и прекрасной жизни в словах «Мы, камрад, мы!»¹⁸¹ Этого же требует Пейн и от американцев в их борьбе за независимость: «Готовы ли вы ради этого вызывающего эмоцию слова Америка принести в жертву ваше имущество и кровь?»¹⁸² Личность – ничто, общество – всё. Этот лозунг, определявший идеологию нацис­тов, находит своё полное воплощение в трагической судьбе Пейна, который после неудачной попытки принять участие в революционном движении во Франции (его, как предполагаемого роялиста, револю­ционеры посадили в тюрьму) возвращается в США и обнаруживает, что здесь он никому не нужен. Но он утешается тем, что страна стала свободной и историческая миссия выполнена: «Со словами, обращён­ными к его прежним, но теперь уже мёртвым соратникам в политической борьбе, «Я вернулся!.. Кам­рады!», он бросается в море»¹⁸³.

Учитывая, что пьеса была написана в 1927 г. и Гитлер как вождь нацистского движения ещё не воспринимался широкими массами в роли мессии, пьесу Йоста можно рассматривать как некое упреж­дающее действо, как посыл националистской идеи преобразования Германии тем более, что публика пре­красно поняла этот посыл: «В Кёльне в присутствии автора публика впала в такой восторг, «какого ещё много лет здесь не случалось»; повсюду раздавались «бурные», «мощные, нескончаемые аплодисменты» и «восторженные отзывы»¹⁸⁴. По крайней мере, фёлькиш-консерваторы и нацисты восприняли Пейна как «неизвестного солдата политики», который «направил игру политических элементов на великую цель становления народа и построение государства… и смертью подтвердил основной принцип своего поли­тического актинизма, согласно которому вся полнота народной жизни стоит над честолюбием и эгоиз­мом отдельной личности»¹⁸⁵. Эти слова известного нацистского литературоведа Арно Мулота, прозвучав­шие в 1944 г., когда война шла уже на территории Германии, лишний раз подтверждают установку идео­логии национал-социализма на пестование культа смерти и жертвенности.

Без преувеличения можно сказать, что Йост, не будучи членом НСРПГ, в своих пьесах 20-х гг. развивал многие тезисы нацистской идеологии, приуготовляя публику к восприятию новой политичес­кой данности, воспитывая в ней вкус к новому пониманию предназначения личности, вернее, напоминая ей о возвышенном статусе ведомого в великих начинаниях ведущего.

Хождение Г. Йоста в политику началось ещё в 1922 г., когда он в ответ на речь Т. Манна «О не­мецкой республике» («Von deutscher Republik», 1923) разразился открытым письмом к своему другу¹⁸⁶, обвинив писателя в «предательстве его собственной немецкой сущности»¹⁸⁷. Йост и его соратники не на­ходят ничего хорошего в «пацифистском, гуманистическом, провозглашающем братство народов, интер­национально-национальном правительстве», потому что сегодня, как никогда раньше, нужна «проникну­тая героизмом личность» для того, чтобы народ не погиб «бесследно в политике взаимных интересов словоохотливых каст и классов… Мы отказываемся от с л о в а, потому что мы верим в п о с т у п о к. Уже четыре года как республика получила слово, нагромоздила аргумент на аргумент, чтобы доказать, что она существует по праву, и действительно, Вы стали её неплохим панегиристом. Только нам по духу родственны самые радикальные утописты слева и справа, чем важные в литературном смысле ораторы рассудка, духа, права, человечности, гуманизма»¹⁸⁸.

В ещё большей степени и большей открытости идеи национал-социализма получают своё выраже­ние в сборнике статей Йоста «Знание и совесть» («Wissen und Gewissen», 1924), в который входят три трактата «О новой драме» («Vom neuen Drama»), «О прекрасном, добром и истинном» («Über das Schöne, Gute und Wahre»), «О вере» («Vom Glauben») и эссе «Этос ограничения» («Vom Ethos der Begrenzung»). Этот сборник являет собой не только катехизис идеологических основ творчества писателя, но и идеоло­гическую платформу фёлькиш-национальной оппозиции, хотя, по большому счёту, всё, о чем пишет Йост, было сказано ещё в трудах Лангбейна, Бартельса, Чемберлена. Основная мысль этого сборника определяется проблемами расовой гигиены и отказа от гуманистических идеалов. Прежде всего, Йост настаивает на том, что «вся жизнь» определяется «нравственными требованиями национального созна­ния», которое покоится только на душе, а не на каких-то представлениях, понятиях, максимах, т. е. не на интеллекте¹⁸⁹. Немецкий народ, являющий собой «кровное родство и расовое своеобразие», постоянно подвергается воздействию «бациллы западной ориентации», что грозит «гармонии влияния государства и царства небесного»¹⁹⁰. Коли эта гармония нарушена, немецкому народу нужен «лидер», который дол­жен появиться из глубинки, обладающий не образованием, а «безошибочной интуицией», могущий «все безымянные слои населения» заставить повиноваться себе, ибо немцы принадлежат к тем народам, кото­рые «могут достичь величия только под руководством выдающейся личности»¹⁹¹.

В этой ситуации значимость индивидуума как такового по отношению к коллективу сводится на нет, ибо главной обязанностью его становится жертвенность во имя высшей цели: «Добровольная жертва или принесённый в жертву… перед лицом фёлькишер идеи суть вещи одинаковые. Сам факт живой жерт­венности служит на благо отчизне. Индивидуумы предлагают себя в качестве кровавой жертвы, в этом качестве они жертвуют собой ради идеи немецкого народа»¹⁹². Добровольная смерть или убийство ради сохранения отчизны стали позднее главной составляющей идеологии будущих эсэсовцев, обучение кото­рых в специальных школах проходило под лозунгом «приносить и принимать смерть»¹⁹³.

Понятно, что приказы подобного рода будет отдавать та самая «выдающаяся личность», без кото­рой немецкая нация ни на что не способна. Отсюда выстраивается принцип «безграничной и безогово­рочной веры» в слово этой личности, т. е. принцип фюрерства, ставший основой Третьего рейха.

Для того чтобы реализовать все названные постулаты, нужны «единство слова и души, слова и убеждений, слова признания и поступки»¹⁹⁴, и в этом заключается задача немецкой литературы и, в част­ности, драмы. Театр будущего должен стать национальным культом, могущим создать некое подобие совместного переживания, и поэтому актёры и зрители должны слиться в единое «дыхание нового и ста­рого, почувствовать дыхание вечного культа»¹⁹⁵.

Любовь к театральным действам нацистов общеизвестна. В каком-то смысле нацистское «движе­ние» можно назвать театральным предприятием, состоящим из маршей, факельных шествий, партийных съездов. К числу подобных театральных действ относились и выступления Гитлера. Иоахим Фест, биограф Гитлера, пишет о том, что фюрер «изобретательно соединяет постановочные элементы цирка и оперного театра с торжественным церемониалом церковно-литургического ритуала. Вынос знамён, музыка мар­шей и приветственные возгласы, песни, а также вновь и вновь звучащие крики «хайль!» создают своим нагнетающим напряжением обрамление для большой речи фюрера и тем самым уже заранее впечатляю­ще придают ей характер благовестия»¹⁹⁶.

Особую озабоченность Йоста вызывает засилье в немецкой действительности «чужестранцев», евреев, которые, в силу их «ненемецкой» ориентации, представляют опасность для становления немец­кой национальной самости. Только благодаря Лютеру, порвавшему с Римом и очистившему веру от об­разованности, знаний и рефлексий, удалось как-то сохранить истинную религиозность.

Ко времени публикации сборника «Знание и совесть» Йост ещё не был членом нацистской партии, но уже «считался представительным писателем правых политиков», который поставил своё творчество на службу фёлькиш-национальным кругам, а от них до национал-социалистов было рукой подать. Не случайно, что многие положения сборника «Знание и совесть» прямо или косвенно вошли в программу НРСПГ: «Выведение «чуждых по крови» евреев из «народного сообщества» и лишение их гражданства, введение «законодательства об инородцах», высылка представителей «чужих наций (не граждан), недо­пущение в страну мигрантов не немцев; борьба против «парламентской экономики»; «беспощадная борь­ба с теми, кто своей деятельностью вредит общественным интересам; замена римского права на «герман­ское общинное право», создание «сильной центральной власти в империи», борьба против «художест­венных и литературных направлений, которые оказывают разлагающее воздействие на жизнь нашего на­рода»; свобода для всех религиозных вероисповеданий, если они не нарушают нравственные и мораль­ные чувства германской расы»; свобода «позитивному христианству», включая борьбу против «еврейско-материалистического духа в нас и вне нас», и, наконец, колонии «для пропитания нашего народа и засе­ления их избытком нашего населения»¹⁹⁷.

Нельзя сказать, что публицистика Йоста оказала решающее воздействие на становление полити­ческой программы НРСПГ, но то, что к его мнению прислушивались, свидетельствует хотя бы тот факт, что его речи регулярно публиковались в нацистских изданиях, вроде «Известия боевого союза», «Фёль­кишер беобахтер»¹⁹⁸ и в официальных теоретических изданиях нацистов вроде «Зюддойче Монатсхефте» («Süddeutsche Monatshefte») и «Национал-социалистише Монатсхефте» («Nationalsozialistische Monatshefte»)¹⁹⁹.

Начиная с 1929 г. Йост становится постоянным участником почти всех мероприятий «Боевого союза в защиту немецкой культуры», на которых он близко сошёлся с А. Розенбергом, назначившим его в 1933 г. «имперским руководителем отделения письменности» «Боевого союза»²⁰⁰, с Г. Герингом, кото­рый, правда, не раз вставал на его карьерном пути, и с А. Гитлером. Знакомство Йоста с Гитлером со­стоялось в марте 1932 г. и произвело на него такое впечатление, что он стал его фанатом и принял самое активное участие в его президентской кампании. Журнал «Литерарише Вельт», публикуя в сентябре 1932 г. текст выступления Йоста по радио, представляет его уже как «ведущего литературного деятеля из близкого окружения Гитлера»²⁰¹, так что состоявшееся в ноябре 1932 г. вступление Йоста в ряды НРСПГ было формальным завершением его тесной связи с национал-социализмом.

Поступок этот, имея в виду довольно слабое представительство НРСПГ в парламенте на данный момент, объясняется не столько прагматическими надобностями Йоста (в этом смысле он не гнушался, когда это касалось его произведений, пойти на поклон даже к собственным противникам), сколько его искренним убеждением. Правда, столь позднее решение стать членом партии могло показаться неким приспособленческим поступком, однако в данном случае всё было иначе. Личность Гитлера была для Йоста решающим фактором для того, чтобы откинуть в сторону традиционное подозрительное отношение фёлькиш-националов к партиям и к политике вообще, для которых эти понятия ассоциировались с ненавистной им Веймарской республикой. Понимание того, что свержение этого демократического ре­жима невозможно без партии и соответствующей политики привело к тому, что в публицистике Йоста, как, впрочем, и документах НРСПГ, особое место заняло слово «движение» («die Bewegung»), игравшее роль некоего политического эвфемизма. Йост воспринимал НРСПГ не как партию, а как некое «движе­ние», выражавшее народную волю, стоявшее над партиями и признававшее только слово вождя, фюрера. Собст­венно, так позиционировала себя и НРСПГ, «решительно дистанцируясь от так наз. системных партий»²⁰².

Именно со времени вступления в НСРПГ Йост публикует ряд статей, ставших едва ли не опреде­ляющими в культурной политике национал-социалистов. И здесь, прежде всего, нужно назвать его статью «Искусство при национал-социализме» («Kunst unter Nationalsozialismus»). Основная мысль этой статьи сводится к «идее фюрера», к «особой значимости его личности», которая воплощает в себе все прояв­ления общественной жизни, будь то искусство или промышленность, и поэтому фюрер не подлежит какой-либо критике. Значимость остальных индивидуумов сведена к их утилитарной надобности государства: индивидуум живёт, вернее, он имеет право жить до тех пор, «пока он служит», а умирает в том случае, «как только он становится негодным для службы». В таком же соотношении к государству находятся литература и искусство, ибо «национал-социалистское государство и культура идентичны», и всё, что не отвечает этим представлениям, умирает. Искусство не должно занимается интеллектуальным рассмотре­нием и рациональным конструированием, а путём «метафизики убеждения», находящейся за пределами эмпирических знаний, посвятить себя «восхвалению», «бессмертию», «подвигу», потому что «фашизм покоится на побуждении всего происходящего к фанатической вере в подвиг»²⁰³.

Официальное признание Йостом своей принадлежности к национал-социализму потребовало про­яснения и его отношения к еврейскому вопросу. Иметь своё мнение по данному вопросу входило в пакет обязательных высказываний для лиц, приближённых к партийной верхушке, и Йост по заведённому порядку высказал это мнение в статье «Народ в народе» («Volk im Volke», 1932). Йост заявил, что ветхо­заветные евреи исчезли, а те, что остались, – «ни немцы, ни евреи», а нечто промежуточное между нация­ми. Немец определяется своей национальной принадлежностью, еврей – подданством. В немецкой культур­ной жизни еврей «позиционирует себя агрессивно», играя своими типично расовыми свойствами рацио­нализма, интеллектуальности, он всегда превосходит и тем самым действует разлагающе, он «всегда прав»²⁰⁴. Настоящий статус в Германии немецкие евреи обретут только тогда, считает Йост, когда они найдут в себе силы так же, как «мы, молодые немцы», возродить ветхозаветный дух еврейства: «Еврей, полуеврей или тот, кто духовно или душевно каким-то образом принадлежит еврейской сфере по крови или воспитанию, этот еврей должен вспомнить о своей народности», ибо только тогда он сможет «как ясно ограниченный этнос и единая субстанция действовать рядом с нами, с немцами, вместе с нами»²⁰⁵.

Конечно, по сравнению с оголтелым антисемитизмом Юлиуса Штрайхера из «Штюрмера», вы­сказывания Йоста покажутся совершенно безобидными, однако позже, когда он станет значительной фигурой в культурной жизни Третьего рейха, его словарь существенно изменится. По большому счёту, Йоста нельзя назвать радикальным антисемитом, его антисемитизм укладывался в общепринятые рамки обычного антисемитизма в Германии. В статье «К еврейскому вопросу» («Zur Judenfrage», 1924) Йост пишет: «По роду и крови я отношусь к антисемитам; я признаю также, что моё отношение к человеку еврейской национальности никогда не сможет возникнуть с такой непосредственной, наивной естествен­ностью, как это происходит по отношению к какому-либо белокурому брату; но я подтверждаю с удвоенной объективностью, что часть моих любимых друзей семиты»²⁰⁶.

Филосемитизм и антисемитизм Йоста определялись его литературными надобностями, а после 1933 г., особенно после завязавшейся дружбы с Генрихом Гиммлером, главой СС, присвоившим ему зва­ние группенфюрера СС, и занимаемым местом в нацистской иерархии. Здесь вряд ли можно говорить о перерождении Йоста; скорее всего верх взяла его царедворская натура и открывшиеся возможности по­считаться с некоторыми врагами из мира театра, к которым он обращался за помощью в первые годы своей литературной карьеры.

Таким образом, ко времени прихода к власти нацистов Йост как бы отметился по всем пунктам кодекса правоверного национал-социалиста, и это не осталось незамеченным, ибо после января 1933 г. на него обрушился буквально поток назначений высшего порядка.

1 марта 1933 г. Йост был назначен ответственным за литературную политику Государственного драматического театра в Берлине и фактически принял на себя руководство театром. «Фоссише Цайтунг», доживавшая последние дни, писала ещё 4 февраля 1933 г. о предполагавшемся назначении Йоста на этот пост: «Если его назначат на пост Легаля [руководитель театра. – Е. З.], то это возвышение произойдёт не из-за его лирики, его драм и его романа, а из-за его приверженности к партии. Йост давно уже стал членом национал-социалистской партии»²⁰⁷.

Именно с позиций партии Йост сразу же определяет в своей статье «Что такое культурбольше­визм? Задачи, стоящие перед немецким театром» («Was ist Kulturbolschewismus? Die Aufgaben der deutschen Bühne», 1933) основные принципы театральной политики нацистов: очищение немецкой сцены от иност­ранных пьес, т. к. французские бульварные комедии, английские и американские «криминальные боеви­ки» пренебрегают высшим назначением искусства – «правдивостью; в будущем в театре должны быть представлены классики и современные драматурги, которые «черпают свои силы из народа и его истории»²⁰⁸.

В качестве примера подобного рода драматургии Йост решает поставить 20 апреля 1933 г., в день рождения фюрера, во вверенном ему театре свою новую пьесу «Шлагетер» («Schlageter»), которая в качестве радиопьесы, начиная с 1 марта 1933 г., передавалась по всем радиостанциям 15 раз, заложив основы «нацистской радиопьесы»²⁰⁹. Значимость этой пьесы определялась ещё и тем, что её постановка совпала с десятилетней годовщиной смерти Альберта Лео Шлагетера, расстрелянного по решению фран­цузского военного суда в 1923 г. за террористическую деятельность (подрыв мостов, взрывы на вокза­лах) в оккупированной французами Рурской области²¹⁰. Нацисты возвели его в статус мученика и нацио­нального героя, с помпой отмечая по всей стране дату его смерти. Особый размах чествования Шлаге­тера приняли во Фрайбургском университете, где он изучал экономику. Мартин Хайдеггер произнёс пе­ред тысячной толпой студентов торжественную речь, назвав смерть Шлагетера «тяжелейшей и величай­шей смертью во имя немецкого народа и рейха… Мы чествуем героя и поднимаем молча в знак привет­ствия руки»²¹¹.

Миф Шлагетера, начавшийся формироваться в нацистских кругах уже во время его похорон, вы­лился в огромное количество стихов (Э. фон Медем, А. Вайс, Э. Ханфштэнгль, П. Варнке), пьес (К. фон Бёттихер, П. Пфенниг, О. Зэнгер). Однако наибольшего успеха в прославлении Шлагетера, в создании мифа нацистского мученика добился Йост, ибо ему удалось попасть в самое больное место в сознании не только национал-социалистов, но и многих немцев, испытывавших после поражения в Первой мировой войне национальное унижение, оккупацию Рейнской области, тяготы репараций. Из террориста, работав­шего на польскую разведку, предателя, выдавшего на суде ради спасения собственной головы всех своих подельников, Йост сделал «первого солдата Третьего рейха»²¹², положившего свою жизнь ради высоких идеалов. Как истый царедворец, а проще говоря, конъюнктурщик, он связал мечту Шлагетера о создании Третьего рейха с днём рождения Гитлера, осуществившего эту мечту, уловил дух победного торжества первых месяцев, охвативший нацистов после захвата ими власти в стране. Не случайно Йост посвятил свою пьесу фюреру c трогательной надписью «Адольфу Гитлеру с величайшим почтением и неизменной преданностью»²¹³.

Именно поэтому премьера его пьесы в Государственном драматическом театре 20 апреля 1933 г. превратилась в некий государственный акт, в котором впервые приняли участие все высшие чины на­цистской партии во главе с Гитлером, а также писатели, деятели искусства. «Шлагетер» был «первой пьесой, которой Третий рейх праздновал самого себя»²¹⁴.

Вся пьеса пронизана ненавистью к Веймарской республике, и является своего рода поношением демократии как таковой. В какой-то мере эту пьесу можно назвать неким ответом на литературу о «потерянном поколении», неким положительным вариантом псевдогероического разрешения жизненных проблем солдат в послевоенном мире, выполненным в нацистском духе. Йост акцентирует внимание на воинских доблестях немецкого солдата, не получивших достойной оценки в произведениях «литера­торов, разглагольствовавших о военных переживаниях»²¹⁵. Весь пафос этой пьесы определяется словами одного из её героев: «Мы на войне, чёрт меня побери, занимали не место, а позицию! Мы были свободны и готовы ко всему, и мы не были такими совершенными идиотами, какими хотели бы представить нас сегодня благородные литераторы! И тот, кто тогда, всё то чудесное время, был солдатом, тот и сегодня остаётся им!»²¹⁶

В первом акте происходит встреча двух бывших фронтовиков, а теперь студентов, Шлагетера и Тимана. Шлагетер изучает экономику, полагая таким путём проникнуть в суть финансовых процессов с тем, чтобы разрушить мировую систему государственного устройства, которая приведёт человечество, по его мнению, «к катастрофе… к банкротству»²¹⁷. Но сначала нужно навести порядок в собственной стране, а для этого требуются проповедники, «властители, которые не боятся вида крови»²¹⁸, и поэтому «народу требуются проповедники, обладающие мужеством жертвовать лучшим… проповедники, кото-рые проливают кровь, кровь, кровь… проповедники, которые убивают!»²¹⁹ В этих фанатических выкри­ках содержится призыв к политическим убийствам, к свержению Веймарской республики.

Тиман мыслит более конкретно, уговаривая Шлагетера забросить экономику и вступить в ряды революционеров, перейти от теории к активным действиям, к террористическим актам против француз­ской армии, оккупировавшей Рейнскую область: «Биржа как поле битвы, доллар как боевой призыв! Как благороден по отношению к ним пулемёт!»²²⁰ 1918 г. не был для Тимана годом поражения, а только продлённой «побывкой», и то не на родине, а среди врагов, демократов, республиканцев: «Всю эту чушь знаю я ещё с восемнадцатого… Братство, равенство… свобода… Красота и достоинство! Мышей ловят на сало. И тут же, за болтовнёй: Руки вверх! Бросай оружие… Ты республиканское стадо избирателей! – Нет, весь этот мировоззренческий салат не подходит… Здесь стреляют! Когда я слышу слово “культу­ра”… я взвожу курок моего браунинга!»²²¹

Хотя Шлагетер оценил радикальный запал Тимана – «Здорово сказано!»²²² – и сам готов принять участие в террористических акциях, однако такого рода деятельность должна иметь некий более весо­мый посыл, чем простое проявление «солдатского буйства»²²³. Главное для Шлагетера – определить цели новой Германии, и заключаются они в отказе от любых проявлений демократии: «Всех сторонников братства мира 1918 года к стенке! Вырвать рейх из пут парламентаризма»²²⁴. Место демократических установлений займёт «сообщество, сходное монашескому ордену», где «больше не будет никаких сыно­вей, никаких братьев, никаких отцов, вообще никаких родственников… Мы только товарищи!»²²⁵

Несмотря на хлёсткие лозунги, патетические возгласы и «правильные» высказывания, первый акт, как свидетельствовали современники, не вызвал у публики энтузиазма: «Когда занавес упал, аплодис­ментов не последовало»²²⁶. И вызвано это было не только скучным и затянутым действием, но и позицией главного героя, не разделявшего анархистские взгляды своих друзей, привыкших крушить всё и вся без разбора, как это они делали во время карательных рейдов в Прибалтике и в Силезии. В подобной реак­ции зрителей сказывался менталитет победителей, не терпящих сомнений любого свойства.

Второй акт, надо полагать, должен был показать истинное лицо правительства социал-демократов, и выдержан в остро сатирических тонах. Регирунгспрезидент Шнайдер, выходец из пролетарской среды, ещё не освоившийся в новом качестве, сокрушается по поводу своих рабочих рук: «Эти лапищи грузчи­ка, на них тошно смотреть! Они не подходят для этого кабинета… к моей должности… Раньше они под­ходили… когда я выступал… всё время размахивал сжатыми кулаками… вообще-то… неплохо… осо­бенно когда кулаком ударить по столу»²²⁷. Но Шнайдер уже вкусил прелесть власти, и когда его соратник по партии Клемм пообещал ему продвижение по службе, если он узнает у своего сына имена радикалов, собирающихся провести вооружённую акцию против французских оккупационных войск в Рейнской об­ласти, то Шнайдер с готовностью соглашается пожертвовать своим сыном ради карьеры.

Сатирически представлен и генерал вермахта, пытающийся уговорить Шлагетера отказаться от проведения вооружённой акции во имя спасения мира в стране. Генерал, поддерживая официальную ли­нию на пассивное сопротивление французам, в душе согласен с намерениями Шлагетера, но в разговоре с ним, как военный, привыкший подчиняться приказам, призывает Шлагетера оставаться в рамках дозво­ленного. Шлагетер, поняв, что от вермахта кроме моральной поддержки трудно ожидать какой-либо по­мощи, в сердцах восклицает: «Из ваших слов, ваше превосходительство, я понял, что официальная Гер­мания не желает иметь с нами ничего общего. Мы вне закона. Я лично признаю себя находящимся вне закона. Поэтому я отказываюсь быть героем вашей отчизны! Я даже отказываюсь от звания героя моей отчизны. Я буду саботажником, террористом, человеком, лишённым чести, преследуемым, каторжани­ном… Мы будем взрывать!!!» На что генерал ответил: «Благодарю вас, Шлагетер»²²⁸.

В третьем акте, отмеченном обилием антифранцузской риторики в солдатском духе, группа на­ционалистов под руководством Шлагетера готовится к подрыву французского поезда во время прохож­дения его по мосту. При этом их не беспокоит, что среди французских солдат будут находиться немец­кие заложники: «…несколько погибших душ только наделают больше шуму. Подрывом двух-трёх поез­дов мы не добьемся успеха»²²⁹. И хотя Шлагетер поначалу возражал против этого, но, в конце концов, признал необходимость такой жертвы. Шлагетер выступает здесь не только как настоящий вождь, как фюрер, но и как «первый солдат Третьего рейха»²³⁰. Со словами «Германия!» участники группы отправ­ляются в Рейнскую область.

Действие четвёртого акта происходит на квартире родителей Тимана, одного из приближённых Шлагетера. Уже известно, что участники террористического акта арестованы и преданы военному суду. Профессор Тиман проклинает войну, унёсшую двух его сыновей, и считает себя виноватым в том, что воспитал своих детей и всех школьников, прошедших через его руки, в духе любви к родине; Генерал, напротив, считает, что жертвы были не напрасны: «Проигранная война ещё не повод для того, чтобы отказываться от своих идеалов! Наоборот, она является поводом для того, чтобы глубже, фанатичнее и благочестивее восхвалять победу!»²³¹; регирунгспрезидент Шнайдер от одной мысли, что погибнет его сын, почти теряет рассудок: «Если французы убьют моего Августа… и если наше правительство стерпит всё это, тогда я убью это правительство!.. Товарищи… товарищи… Где вы теперь?»²³² Наконец по теле­фону сообщают, что Шлагетер приговорён к расстрелу, Август Шнайдер – к пожизненному заключению, Тиман – к двадцати годам каторжных работ. Сцена заканчивается провидческими словами генерала: «…я слышу, как идут новые колонны… маршевый шаг… подъём… Германия, проснись!»²³³

Суд над Шлагетером на сцене не представлен. Пьеса завершается сценой расстрела Шлагетера, который, стоя на коленях спиной к публике, произносит свой предсмертный монолог: «Германия! По­следнее слово! Одно желание! Приказ! Германия! Проснись! Воспламенись! Воспылай! Зажгись неслы­ханным огнём!»²³⁴ Яркая вспышка света, сопровождаемая залпами выстрелов, которые сквозь тело Шла­гетера словно направлены на публику, и темнота. В зале воцарилось молчание. Вместо того, чтобы апло­дировать, зрители поднялись со своих мест и запели вместе с участниками спектакля национальный гимн «Германия превыше всего» и партийный гимн «Хорст Вессель».

Спектакль, как писала берлинская «Тэглихе Рундшау», стал высшим проявлением национального духа: «Этот Шлагетер стоит в начале нового искусства, которое принадлежит народу, или его не будет вообще. Этот Шлагетер зажёг огнём немецкую совесть. Огнём Клейста. Очищающим огнём нации. Шла­гетер – это новый молодой немецкий человек. Его смерть – это возрождение, всё, чем он владеет, это фронтовое товарищество, верность, братство»²³⁵.

Не все разделяли это мнение. Оскар Лёрке после разговора с Готтфридом Бенном, присутствовав­шем на премьере «Шлагетера», отметил в своём дневнике: «Бенн ощутил наглость и враждебность. Он считает, что нас не только отстранят, но и физически уничтожат»²³⁶. Французская газета «Журналь дё деба» назвала пьесу детищем «сотрудничества Йоста и министра пропаганды Геббельса»²³⁷.

Вдохновлённый успехом «Шлагетера», Йост ставит во вверенном ему театре свою пьесу «Про­роки», но здесь его подвела излишняя горячность в красочном претворении на сцене антисемитских проявлений разъярённой толпы. Антисемитизм как таковой отвечал постулатам национал-социализма, но в данном случае Йост, по словам современника, «слишком рано выпустил кошку из мешка», чем и вызвал необузданный гнев Геринга, премьер-министра Пруссии, в ведении которого находились и театры²³⁸. Отсутствие политического чутья у Йоста, ответственного за театральную политику Государст­венного драматического театра, сказалось и в том, что он задался целью обогатить его репертуар пьесами фёлькиш-национального толка, что вызвало недовольство как среди актёров (особенно Эмми Зонненман, будущей жены Геринга), так и среди партийной элиты.

Не надо забывать, что до прихода к власти нацистов, Берлин по праву считался одним из мировых театральных центров. Нацистам хотелось сохранить глянцевую обложку столицы, а фёлькиш-националь­ные пьесы, за которые так ратовал Йост, мало кого интересовали (если вообще интересовали, учитывая их низкий уровень), превращая столичный театр в прибежище провинциального вкуса. Ради сохранения высокого статуса Берлина как театральной Мекки решено было пожертвовать Йостом, который после нелицеприятной беседы с Герингом был отстранён от руководства театра, а его место занял Густав Грюндгенс, популярный в Германии артист, который, как не без иронии отметил знаменитый драматург Карл Цукмайер, в одночасье превратился из «радикального “культурбольшевика”» в любимца нацист­ских богов.

За всеми этими событиями стояло соперничество между Розенбергом, Герингом и Геббельсом. В этой ситуации речь шла меньше всего о каких-то политических предпочтениях. Йост был человеком Розенберга и Гиммлера, и Геринг не упустил возможности насолить своим противникам, а заодно и Геб­бельсу, так как (и это ещё один казус культурной политики в Третьем рейхе) ведущие театры Германии – Государственный драматический театр, Оперный театр и «Шаушпильхаус» – были единственными теат­рами в рейхе, не подпадавшими под начало всесильного министра пропаганды. Геринг, будучи премьер-министром Пруссии, столицей которой был Берлин, мог распоряжаться всеми культурными учреждения­ми, в том числе и театрами, по своему усмотрению даже, если его действия не вписывались в контекст национал-социалистской идеологии²³⁹.

Изгнание Йоста из Государственного театра не означало какой-либо опалы. В феврале 1935 г. Йост отправляется по линии ведомства Геббельса в полугодовую пропагандистскую поездку по Европе, результатом которой было появление книги «Маска и лицо. Путешествие национал-социалиста из Герма­нии в Германию» («Maske und Gesicht. Reise eines Nationalsozialisten von Deutschland nach Deutschland, 1935»). Книга полна столь страстного восхваления новой Германии, выражения столь безоглядной пре­данности Йоста нацистскому режиму, что в свете недавних событий в его жизни она воспринимается не иначе как верх низкопробной лести и заискивания. Об этом свидетельствует уже посвящение книги «Генриху Гиммлеру в знак верной дружбы»²⁴⁰, вызванное стремлением Йоста заручиться поддержкой главы СС в сложившейся непростой ситуации. Этими же надобностями вызваны и прочувствованные слова по поводу книги графини Фанни Виламовитц-Мёллендорф «Карин Гёринг» («Karin Göring», 1935), посвящённой жизни первой жены Г. Геринга, умершей в 1931 г.²⁴¹ Йост, которого Геринг в довольно грубой форме отправил в отставку с поста главного режиссёра Государственного театра, теперь пытает­ся, ссылаясь на нежные письма Геринга к матери Карин, представить своего обидчика ангелом во плоти, называя его «мужчиной в самом глубочайшем смысле», и хотя «за границей слишком часто поговари­вают о том, что Геринг это вояка, брутальная натура, но я буду с сегодняшнего дня всем этим достойным людям, которые распространяют подобные избитые мнения, вручать эту книгу»²⁴².

Однако апофеозом этого пропагандистского опуса Йоста является безмерное восхваление Гитлера. Мало того, что упоминание имени Гитлера не сходит со страниц этой книги, но в довершение всех пате­тических возгласов о великой миссии фюрера Йост заканчивает её сладкоголосой главой о встрече с вождём нации в рейхсканцелярии. Каждое слово фюрера, каждое его движение вызывает у Йоста неопи­суемое умиление. Фюрер справляется о его поездке за рубежом и мимоходом бросает: «Вы, наверное, читали, я тоже был там… Я был в Венеции». Действительно, фюрер сказал совершенно наивно: «Вы, наверное, читали». Этот человек ничего не предполагает. Он начинает каждый разговор по-сократовски, совершенно произвольно»²⁴³.

Глава заканчивается двумя стихотворениями Йоста. Одно, «Призыв Роланда» («Rolandsruf», 1918), в котором он, восхваляя страдания немецкого народа, утешает его тем, что они не напрасны: «Я чую, мой народ, бури / смутное предвещание»; другое, «К фюреру» («Dem Führer»), откровенный панегирик спасителю: «И народ и фюрер слились воедино. / Третий рейх окаменел, закалился, / Стоит прочно в сия­нии зари, / Преображённый как великолепнейшая дароносица / Твоей счастливейшей улыбкой, мой фюрер!»²⁴⁴

Подобного рода изъявления верноподданнических чувств не остались без внимания, и стараниями Розенберга Йост был выдвинут в качестве кандидата на только что учреждённую Гитлером премию НСРПГ «за заслуги в области искусства и науки». Науку представлял Ганс Гюнтер, ведущий специалист по вопросам расовой теории. Подобный тандем достаточно красноречиво говорил о характере культур­ных предпочтений нацистов.

Как видно из выступления Розенберга на имперском съезде НРСПГ в Нюрнберге в 1935 г., руко­водство партии придавало большое значение вкладу Йоста в становление нацистской идеологии в стране: «Йост… создатель «Шлагетера», который прославил того самого человека, о котором мы и на этом имперском съезда вспомним, о его совершенно безоговорочном самоотречении и боевой готовности ради немецкого народа, стал символом пробудившейся молодой Германии. Этой мученической смерти нацио­нал-социалистской Германии Ганс Йост создал в своей драме памятник потрясающего рода»²⁴⁵. 11 сен­тября 1935 г. в оперном театре Нюрнберга состоялся торжественный акт вручения этой премии, на кото­ром присутствовала вся политическая элита Третьего рейха во главе с Гитлером, тем самым недвусмыс­ленно давалось понять, что Йост является первым бардом нацистской литературы. Отсюда понятно последовавшее 1 октября 1935 г. назначение Йоста на должность президента «Имперской палаты письменности».

Должность эта отвечала как честолюбивым интересам самого Йоста, ибо она открыла перед ним необъятный простор для личного представительства в культурной и отчасти политической жизни Третьего рейха, так и надобностям нацистского государства, ибо более лучшего и в известной степени приемлемого для внешнего, как, впрочем, и для внутреннего потребления пропагандиста идеологии национал-социализма трудно было найти: «Он олицетворял собой совокупность всей националистски ориентированной немецкой литературы»²⁴⁶, хотя, начиная с 1935 г. и до конца Третьего рейха, Йост как литератор в истинном смысле этого слова перестал существовать. Опубликованные за этот период три книги – уже упоминавшаяся «Маска и лицо» (1935), «Зов рейха – Отклик народа! Поездка на Восток» («Ruf des Reiches – Echo des Volkes! Eine Ostfahrt», 1940) и «Фриц Тодт. Реквием» («Fritz Todt. Requiem», 1943) – являются чисто пропагандистскими, заказными произведениями, в которых от прежнего Йоста остались лишь слабые напоминания о былом таланте. Агитатор, оратор, пропагандист, «мыслитель», как его иногда представляли в нацистской прессе, а, в общем-то, самовлюблённый человек, упивающийся открывшимися возможностями быть в центре внимания не в силу собственной значимости как творчес­кой личности, а в силу занимаемой должности президента «Имперской палаты письменности», таким Йост оставался до конца Третьего рейха.

В этом качестве самой палате Йост уделял мало внимания, вернее, уделял в той мере, в какой это отвечало его личным надобностям и сохранению его имиджа в глазах партийного руководства, он всё же находился в курсе всех её событий, выполняя роль регулятора, следившего за тем, чтобы во вверенном ему учреждении сохранялся порядок, не вникая при этом в чисто литературные проблемы. В этой связи проявилась двойственность его натуры. Йост, например, много сделал для того, чтобы спасти от гестапо Курта Пинтуса, известного писателя, эссеиста, одного из теоретиков экспрессионизма, с которым он находился в дружеских отношениях ещё со времён расцвета этого литературного направления. В 1934 г. Йост даёт письменное свидетельство о заслугах Пинтуса перед немецкой литературой²⁴⁷, а в 1937 г. помо­гает ему, по свидетельству Пинтуса, покинуть с семьёй Германию и даже вывести его обширную библиотеку²⁴⁸.

Более масштабной и необычной выглядит история другого представителя того же цеха – Готфрида Бенна. Йост был знаком с Бенном ещё с начала 20-х гг., ещё более это знакомство усилилось во время преобразования секции поэзии в Прусской академии искусств в «Немецкую академию поэзии», а также при организации «Союза национальных писателей», появившегося стараниями обоих авторов после выхода Германии из ПЕН-клуба. Бенн и Йост зачастую выступали совместно в разработке различного рода документов, постановлений, а симпатии Бенна к новым властителям в Германии ещё более усилили их знакомство. Поэтому, когда в 1934 г. нацисты заподозрили наличие у него еврейских корней, Бенн обратился к Йосту за помощью, и Йост тут же откликнулся: «Я подтверждаю… что г-н Бенн с самого начала поставил себя на службу новому государству и никогда не нарушал законы национальной чести. Кроме формального подтверждения мне надлежит в рамках вверенных мне фюрером и рейхсканцлером под мою ответственность ведомств немецкой письменности сердечно поблагодарить г-на доктора Бенна за мужественную борьбу за немецкую культуру в духе Третьего рейха на международном фронте!»²⁴⁹ В 1937 г., после разгромной статьи о Бенне сначала в газете СС «Шварце Корпс», а затем и повтор её в «Фёлькишер беобахтер», появляется книга некоего третьестепенного художника Вольфганга Вилльриха, сотрудника ведомства Вальтера Дарре, вождя немецкого крестьянства, «Очистка храма искусства» («Säuberung des Kunsttempels»), в которой выражалось возмущение по поводу того, что «некий культур­большевик, во время перебежавший в НСРПГ, занимает сегодня (в 1936 году!) важное место в Литера­туркаммер», и недоумение по поводу того, что критика в «Шварце Корпс» не возымела успеха²⁵⁰. Бенн опять вынужден обратиться за помощью к Йосту, тот, со своей стороны, от имени палаты пишет опро­вержение, а когда узнаёт, что Вилльрих в личном письме на имя Бенна поносит и его, то подключает к проблеме своего лучшего друга Гиммлера, потому что почувствовал обиженным и самого себя. Гиммлер указал Вилльриху его место и запретил своим сотрудникам (значит, и газете «Шварце Корпс») заниматься Бенном. Здесь, как справедливо пишет Р. Дюстерберг, речь шла не столько о Бенне, Бенн был лишь по­водом, а о соперничестве между Дарре, мечтавшем подмять под себя «Имперскую палату письменнос­ти», Розенбергом, лелеявшим такие же планы, и Геббельсом, опередившим обоих соперников²⁵¹.

Но тут случилось непредвиденное. Через голову Йоста Геббельс с подачи Геринга отчислил Бенна из «Имперской палаты письменности», поставив под угрозу само его существование, ибо такой же удар по инерции мог последовать и со стороны «Палаты врачей», учитывая основную специальность писате­ля. По просьбе Йоста Гиммлер добился того, чтобы Бенна оставили в покое и позволили ему продолжить воинскую службе в качестве врача, чем и создали ему условия уйти в военную «внутреннюю эмигра­цию». Какие-то статейки и высказывания продолжали появляться, но не с той интенсивностью, ибо Йост по-прежнему продолжал оказывать Бенну повсеместную помощь: «Игнорируйте критику», – сообщал ему Йост в своей телеграмме в мае 1939 г. – «Ручаюсь за неприкосновенность и безупречность Вашей поэтической личности»²⁵².

Бенн до конца своей жизни, утверждает Р. Дюстерберг, был благодарен Йосту за помощь в труд­ные годы фашизма²⁵³. Однако в своей книге «Двойная жизнь» («Doppelleben», 1943–1950) Бенн пишет лишь о том, что «Йост – надо отдать ему должное – всегда вёл себя по отношению ко мне честно…»²⁵⁴, и все перипетии своих бед свёл к разговорам со своим военным начальством, благоволившим к нему. Ско­рее всего, такая «забывчивость» Бенна связана с тем, что «Двойная жизнь» появилась как ответ писателя на обвинения немецких эмигрантов в связи с его начальной приверженностью к идеологии национал-социалистов.

Йост мог и мстить своим коллегам по цеху, и самым ярким примером тому является его печально знаменитое письмо Гиммлеру от 10.10.1933 г. с предложением арестовать и отправить в концлагерь Дахау в качестве заложника Томаса Манна с тем, чтобы заставить замолчать его сына Клауса Манна, издававшего в Амстердаме эмигрантский журнал «Собрание» («Die Sammlung»): «Так как этот полуев­рей вряд ли перейдёт к нам и, следовательно, мы не сможем его, к сожалению, посадить на стульчик, я бы предложил в этой ситуации прибегнуть к захвату заложника. Нельзя ли слегка заарестовать господи­на Томаса Манна, проживающего в Мюнхене, из-за его сына? Его духовная продукция не пострадает ведь от осенней свежести Дахау, мы ведь знаем по примерам из наших собственных рядов, какие велико­лепные произведения были успешно написаны именно национал-социалистскими заключёнными. Доста­точно вспомнить о Гитлере и Рёме. Я упоминаю об этом с тем, чтобы мы в этом отношении могли под­страховаться в случае, если нас назовут варварами. Ведь мы выступаем только против клеветнической плоти господина Манна, а не против его европейского духа»²⁵⁵.

Откровенный цинизм этого письма вызван не только стремлением закрыть эмигрантское издание, в котором публиковались изгнанные из Германии писатели, но в ещё большей степени всё возраставшей с 1922 г., после знаменитой речи Т. Манна «О немецкой республике», ненавистью Йоста к своему преж­нему другу.

Предложение Йоста Гиммлеру понравилось, но вскоре выяснилось, что Т. Манн ещё 10 февраля 1933 г. покинул Германию, и акция Йоста провалилась. Подобная неосведомлённость о местонахожде­нии одного из значимых врагов рейха является лишним свидетельством того, в какой степени Йост (Гим­млеру хватало врагов и в самом рейхе) интересовался литературными делами, будучи на данный момент президентом секции поэзии в Прусской академии искусств²⁵⁶. Свою деятельность на посту президента «Палаты письменности» Йост воспринимал как сугубо представительскую, полагая себя неким олицет­ворением всей истинно немецкой, т. е. национал-социалистской литературы.

Апофеозом карьеры Йоста стало присвоение ему в 1935 г. звания оберфюрера СС, а в 1937 г. – группенфюрера СС, приравненного к Генеральскому званию. Йост гордился этим званием, и даже после крушения рейха продолжал утверждать, что со стороны Гиммлера это было «очень благородно» таким образом отметить его заслуги перед Германией. Таким образом, дружба Йоста с Гиммлером, носившая чуть ли не интимный характер (Йост называл Гиммлера «великим братом одного немецкого поэта»)²⁵⁷, пере­росла в политическое содружество, ибо Гиммлер задумал создать некую «сагу» о войсках СС, и Йост как никто лучше всего подходил для этой цели.

В 1939 г., после падения Польши, Гиммлер был назначен «рейхскоммисаром по упрочению не­мецкой народности», т. е. ответственным за германизацию завоёванных польских земель, что подразуме­вало депортацию евреев в определённые дистрикты, переселение поляков с земель, подлежащих герма­низации. 24 октября 1939 г. Гиммлер отправился в инспекционную поездку по оккупированной Польше, взяв с собой Йоста с тем, чтобы тот вживе ознакомился с деятельностью войск СС. Судя по всему, Йост придавал этой поездке огромное значение, если даже отказался выступить с обязательной речью на Великогерманской встрече поэтов в Веймаре (25–28.10.1939). Во время поездки по Польше Йост принимал участие в беседах Гиммлера с высшими офицерами генерал-губернаторства (так называлась Польша в годы нацистской оккупации), слушал их рапорты об уничтожении польских евреев и предста­вителей интеллигенции, присутствовал при депортации евреев Лодзи в Люблин, где нацисты, как с удов­летворением отмечал Йост, создали «первую в Европе еврейскую территориальную резервацию»²⁵⁸, был свидетелем показательных расстрелов польских саботажников, специально устроенных для высоких гостей. Всё это подвигло Йоста к выводу о том, что немецкие поэты слишком мягкотелы: «…немецким поэтам… следует принимать участие в экзекуциях, проводимых на Востоке, с тем, чтобы увиденное сде­лало из них настоящих мужчин»²⁵⁹. Более развёрнуто эту мысль Йост изложил в своём выступлении по радио в июле 1942 г., положив тем самым начало групповым выездам писателей в действующую армию²⁶⁰.

Если первая поездка Йоста с командой Гиммлера в Польшу была своеобразной прикидкой, сбором материала для будущей «саги», то вторая поездка в Польшу 25 января 1940 г. в той же компании дала писателю обширный материал для создания первой книги о деятельности СС «Зов рейха – отклик наро­да! Поездка на Восток». Цель поездки носила пропагандистский характер и связана была с переселением так наз. волынских немецких крестьян с восточных территорий Польши, занятых советскими войсками, на этническую родину в Германию²⁶¹, а также с инспекцией состояния дел в губернаторстве. Йост при­сутствовал во время бесед Гиммлера с высшими немецкими оккупационными чинами. Выслушав отчёт одного из офицеров СС об уничтожении 300 пациентов психиатрической больницы, а также сообщения о подобного рода акциях других высоких чинов СС, Йост замечает: «В сердцах этих людей заключён катехизис воли фюрера, и с этим вросшим в них и надёжным ощущением порядка они энергично, точно и храбро и с совершенством делают то, что от них требуется… Мне нравятся такие пионеры нового госу­дарства, которые ярко демонстрируют новым провинциям закономерности нашей расы»²⁶².

Именно люди такого сорта являются для Йоста главными героями его «саги» о «подвигах» СС, и он с самозабвением, сравнивая себя с Цезарем и Тацитом, пускается, «словно Одиссей», в плавание по оккупированной Польше, прославляя силу немецкого оружия: «Борьба идёт не на жизнь, а на смерть! И растёт уверенность в том, что более сильный элемент одолеет слабого! Ради чего он одолевает, это является судьбоносным вопросом победителя! На этот вопрос не ответит ни один романтик и никакая идеология, не нажив себе мозолей. Этот ответ даст только более сильный!»²⁶³ Деяния этого «сильного» по уничтожению поляков и евреев Йост наблюдал лично, и пришёл к выводу, что «времена сентимен­тальности прошли. Того, кто мягок, пронзит кинжал ненависти»²⁶⁴, потому что «унаследованная здоро­вая кровь» является «единственной предпосылкой закона жизни, в соответствии с которым народ входит в историю»²⁶⁵.

Речь идёт, конечно, о немецком народе: «Поляки ни в коем случае не являются государствообра­зующим народом. У них отсутствуют для этого простые предпосылки. Вместе с рейхсфюрером СС я проехал страну вдоль и поперёк. Страна, которая имеет столь малое понятие о сути поселения, которого даже ни сколько не хватает для понятия стиля деревни, эта страна не имеет никаких притязаний на какое-либо самостоятельное властное положение в европейском пространстве. Это колониальная страна! Скоро немецкий плуг изменит эту картину»²⁶⁶. Йост настолько упоён увиденным, что в восторге вос­клицает: «Никогда я ещё не был таким ясным и окончательным национал-социалистом, как здесь»²⁶⁷.

Эти и многие другие высказывания Йоста были оценены по заслугам Гиммлером. С октября 1939 по ноябрь 1944 гг. Йост постоянно находился в полевом штабе Гиммлера, присутствовал на встречах с узким кругом генералов, сопровождал Гиммлера во время посещения еврейского концлагеря в 1942 г. и участвовал в октябре 1943 г. в совещании, на котором Гиммлер произнёс свою печально знаменитую речь об «окончательном решении еврейского вопроса»: «Я хочу упомянуть с полной откровенностью ещё об одной совершенно тяжёлой проблеме… Я имею в виду теперь эвакуацию евреев, уничтожение еврей­ского народа. Это легко сказать. «Еврейский народ будет уничтожен», – говорит каждый член партии. – «здесь всё ясно, об этом говорится в программе партии, об изоляции евреев, об уничтожение евреев, мы это сделаем». И тогда все они, все 80 миллионов славных немцев приходят к нам, и у каждого есть свой порядочный еврей. Понятно, что все остальные свиньи, а вот этот – отличный еврей. Каждый из тех, кто так говорил, остался ни с чем, ничего не добился. Большинство из вас знает, что значит, когда рядом лежат 100 трупов, когда тут же лежат 500 или 1000 трупов. Это всё вынести и при этом – несмотря на исключение человеческой слабости – остаться порядочным – это делает нас твёрдыми. Это есть непи­саная и никогда написанной не будет славная страница нашей истории… Но в целом, мы можем сказать, что мы это сложнейшую задачу выполним из любви к нашему народу. И от этого наш внутренний мир, наша душа, наш характер ничуть не пострадают»²⁶⁸.

Как обстояли дела с внутренним миром у участников этой встречи в дальнейшем трудно сказать, но Йост совершенно точно не испытывал никаких угрызений совести, принял речь своего друга как ру­ководство к действию, говорит о его беззаветной преданности идеологии национал-социализма.

После 1945 г. Йост трижды привлекается к суду, но с каждым разом степень его виновности признаётся, как это было обычным делом в западногерманских судах того времени, менее значимой, и в 1955 г. его полностью реабилитируют.

Реабилитация Йоста-писателя не состоялась, несмотря на то, что в том же году он публикует роман «Благословенная быстротечность» («Gesegnete Vergänglichkeit»). Написанный ещё в годы нацизма и теперь очищенный от антисемитских пассажей, роман подвергся уничтожающей критике²⁶⁹, что, впро­чем, нисколько не смутило автора. В литературном архиве в Марбахе хранится огромное количество стихов, рассказов, фрагментов и просто заметок, свидетельствующих о том, что Йост по-прежнему мыс­лил категориями прошлого, хотя иногда он приходил к осознанию заката собственной литературной зна­чимости, как это видно из одного фрагмента: «Я никогда не буду открыт… для интеллектуалов – я слиш­ком глуп, а для глупцов – слишком интеллектуален»²⁷⁰.