В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

И здесь мы касаемся второго вопроса: чем объяснить совершенную неспособность народа и партии к сопротивле­нию? Видимо, можно исходить из того, что партия уже была лишена способности к самоорганизации — вне и независимо от партийного аппарата. Сведена к состоянию «войны всех против всех», как и все остальное общество. Стала конгло­мератом изолированных индивидов. Ведь в каждом репрес­сивном акте и в каждом указании сверху противостояли друг другу всемогущее государство и одинокий изолирован­ный индивид. Ощущение паралича стало всеобщим. И в то же время никто не мог оспорить самоочевидный, казалось бы, факт: партия по-прежнему существует на основании принципов, которые были обязательны всегда.

Но что значит — всегда? Все члены партии были участ­никами массового насилия над обществом в 20-е — начале 30-х гг. Насилия над беспартийным населением. И когда они сами становились объектами насилия — им уже не к кому было обращаться. Ведь никто из них не возмущался сфабри­кованными процессами рубежа 20—30-х гг. Никто не возму­щался убийствами людей, пока они не касались партий­ных деятелей. Все — активно или пассивно — признавали принцип: нет ничего противоестественного и аморального в убийстве человека. Все соглашались с тем, что партийная верхушка может самостоятельно определять, кто в данный момент является классовым врагом, агентурой кулака или империалистов. Поэтому те же самые правила игры, которые партия применила к обществу вследствие бюрократических тенденций революции, теперь были применены против са­мих членов партии.

В ней отсутствовала морально-политическая почва, не­обходимая для воли к сопротивлению. Переплетение мораль­ных ценностей с политическими шло только в бюрократи­ческом направлении, порождающем новую верноподдан­ность — бессознательно-доверчивое отношение к существую­щей власти. И потому не вызывает удивления следующий эпизод. Писатель А. Ват встретился во время войны в одном из сталинских лагерей с умирающим старым большевиком— известным историком и публицистом И. М. Стекловым. И спросил: чем объяснить, что все фигуранты показательных процессов признавали себя виновниками невероятных пре­ступлений? Ответ Стеклова был безжалостным, но справед­ливым: «У нас у всех руки по локти в крови».

Следующий вопрос связан с причинами массовых само­оговоров. Здесь мы имеем дело с явлением, которое, на пер­вый взгляд, может показаться коллективной галлюцинацией, массовым психозом или, если воспользоваться терминоло­гией Маркса, невероятно сильной практической иллюзией. Если даже предположить, что у Сталина были рациональ-

9. Зак. Ni 26. 241
ные причины для массовых убийств коммунистов, то зачем была нужна система, которая заставляла любого человека признаваться в том, что один хотел продать Узбекистан ан­гличанам, другой был агентом Пилсудского, а третий хотел убить вождя или товарища Ворошилова? В этой иллюзии, однако, было и рациональное зерно. Речь шла не только о физическом, но и о моральном уничтожении человека.

На первый взгляд кажется, что следователи сами без труда могли подписывать показания. От имени людей, кото­рых они пытали. А затем — убивать или посылать в конц­лагеря на основе этой подписи. Никакого бы различия не было. За исключением жертв показательных процессов, кото­рые должны были предстать перед общественным мнением советских граждан и всего мира как действительные пре­ступники. Однако участники показательных процессов — мизерная доля репрессированных.

Но аппарат НКВД требовал, чтобы люди сами подписы­вали свои ложные показания. Человек, вознесший клевету на себя, сам ее подписывал. И, насколько известно, эти подпи­си не подделывались. Так жертва становилась соучастни­ком преступления, направленного против нее же: универ­сальной политической лжи. С помощью пыток от каждого человека можно добиться признаний в чем угодно. Уже гово­рилось, что пытки, как правило, применяются для получе­ния правдивых показаний. А в сталинском режиме и жертвы, и палачи знали, что обоюдно лгут. И все поддерживали эту ложь. Следовательно, даже в предельной для человека ситуации они способствовали строительству иллюзорного мира, контуры которого наметил Сталин. Политические иллю­зии приобрели всеобщий характер и качество правды. А именно такое отношение к истине и лжи типично для бюро­кратии.

То же можно сказать и о других сферах политической жизни. Например, о всеобщих выборах в государстве и самой процедуре голосования. Казалось бы — зачем государству тратить силы и средства на выборы, иллюзорный характер которых был всем известен? И продавать конфеты, печенье и другие деликатесы в буфетах на избирательных участках? Затем, чтобы с помощью брюха приобщить всех граждан к новой политической пасхе, которой всегда предшествует дли­тельный пост. Затем, что с помощью выборов все граждане становились соучастниками в создании политических фик­ций. Мнимой действительности, которая, благодаря участию в ней громадных масс людей, приобретала черты реаль­ности. Создавался еще один канал бюрократической интегра­ции общества с государством.

Собрания и другие формы общественной жизни отража­ли эту интеграцию, т. е. «войну всех против всех», господ­ствующую в государственном аппарате. Приведем только один пример.

242
«Огласил секретарь бумагу и говорит:

— Вечером проведем общее собрание колхозников. Явка всех, кто хоть с палочкой, хоть на карачках ходить может, обязатель­на... А сейчас,— говорит дальше,— давайте определим кандидатуры на выселение. Вашему колхозу (тут он заглянул в бумажку) над­ лежит выселить пять человек.

Долгая и страшная была пауза. А потом началось такое, что и пересказать невозможно. Называли, конечно, наиболее дерзких, непокорных, сводя при этом какие-то счеты. И, оказалось, далеко уходили корни этих счетов. Сорок девятый год был, а припомина­ли, чей дед или отец, или брат у Колчака служил, кого раскула­чивали, кто в колхоз не хотел вступать, кто сын врага народа или был в плену...

Председатель колхоза назвал фамилию одной вдовы, известной неукротимым характером и острым, как бритва, языком.

• 
  Женщин — не надо! — сквозь зубы бросил секретарь.
  
• 
  Так мужиков-то у нас по пальцам,— начал было председа­тель и поперхнулся под взглядом секретаря.
  

В президиуме, кроме членов правления, секретарь, начальник районного комитета МГБ, начальник районной милиции. Люди вы­слушали в угрюмом безмолвии. Назвали им первую кандидатуру на голосование. Опустили голову, прячут глаза колхозники, не под­нимают рук!

Секретарь вышел из себя. Встал (крупный был мужчина, в «сталинке» и галифе), загремел:

• 
  Саботируете? Мало вам пять человек? Хотите, чтобы про­должили список? Ставлю вопрос на голосование...— Считай,— при­казал он милиционеру, стоявшему сбоку от стола президиума. Ми­лиционер пошел по проходу у стены. Едва поравнялся с первым рядом лавок, все сидевшие на них подняли руки. Так прошел мили­ционер до самого последнего ряда, и раз за разом повторялась та же картина.
  
• 
  Кто против?.. Воздержался?..
  

С учетом всех этих обстоятельств нетрудно ответить и на последний вопрос. Информация о событиях в Советском Союзе, поступающая на Запад, была отрывочной и неопре­деленной. Новое государство успешно изолировалось от обоюдных контактов. Выезд за рубеж строго контролировал­ся. Ограничивался задачами, необходимыми для государства. Передача любых неавторизованных сведений за границу ква­лифицировалась как шпионаж.

И все же абсолютная изоляция от всего мира была не­возможной. Некоторые сведения проникали на Запад, хотя никто не знал истинных размеров репрессий. Спешка и не­достаточно квалифицированная подготовка показательных процессов сделали свое дело. Часть западной прессы обра­тила внимание на явные противоречия и абсолютно недока­занные факты. Но чем тогда объяснить снисходительность,

243
а то и явную поддержку сталинизма со стороны европей­ской интеллигенции?

Британские социалисты Сидней и Беатриса Вебб, извест­ные своей честностью и неподкупностью, посетили Совет­ский Союз в годы апогея сталинского террора. Результатом их поездки стал огромный труд о новой коммунистической цивилизации. В нем авторы на все лады прославляли ста­линский режим как воплощение извечных стремлений че­ловека к счастью и справедливости. И это особенно станови­лось явным на фоне прогнившей и коррумпированной бри­танской псевдодемократии. Сидней и Беатриса Вебб не ви­дели никаких оснований сомневаться в справедливости по­казательных процессов и совершенстве народовластия — первой действительной демократии в истории России.

Репрессии одобряли также Л. Фейхтвангер, Р. Роллан, А. Барбюс. В известном смысле исключением был А. Жид. Он тоже посетил Советский Союз и описал свой визит. Тоже не заметил жестокостей сталинского режима. Но почувство­вал универсальную ложь, что скрывалась за его фасадом.

Специфика этой лжи заключалась в господстве дефор­мированного и догматизированного марксизма-ленинизма над критическим восприятием и здравым рассудком. Кроме того, в годы репрессий в Советском Союзе по Европе шири­лась чума гитлеризма. Данный факт частично объясняет причины того, что многие западные интеллигенты, воспи­танные в духе либерализма, видели в Советском Союзе опору всей европейской цивилизации, которой угрожал фа­шистский потоп. Этим объясняется готовность многое про­стить сталинскому режиму. Увидеть в нем действительное пролетарское государство, ибо оно выступало в ореоле демо­кратии, противостоящей фашистской диктатуре.

Но и это обстоятельство не является главным. У фа­шизма практически не было идеологического фасада. Его идеология открыто провозглашала цели режима: построить тысячелетний рейх на костях других народов и подневоль­ном труде «низших рас». Тогда как сталинизм никогда не отказывался от унаследованной марксистской фразеологии. Постоянно говорил об интернационализме, мире, равенстве, освобождении труда, дружбе народов и т. д. Политическая фразеология оказалась сильнее действительности. Даже в восприятии людей, профессией которых было критическое мышление. В этом отношении догматизированный марксизм-ленинизм стал большей служанкой политики, нежели дру­гие идеологии. Гуманистический жаргон политической со­фистики ослеплял людей и не давал возможности увидеть потрясающий разрыв между теорией и практикой.

Уже говорилось, что репрессивный аппарат не был абсо­лютным хозяином в государстве. Не стоял «над партией», как говорил впоследствии Хрущев, стремящийся реформи­ровать сталинский режим и вернуть партии господство над

Требование поставить органы внутренних дел и госбезо­пасности под контроль партии, выдвинутое Хрущевым, озна­чало, что ее члены не могут быть арестованы без ведома партийных органов. Но этот принцип соблюдался и в 30— 40-е гг. Если, скажем, НКВД арестовывало членов райкома партии, то обком безусловно знал об этом. Следовательно, аппарат репрессий был орудием партии. Тогда как полицей­ское государство предполагает полную свободу репрессивно­го аппарата в своих действиях. Однако такой свободы он никогда не имел, поскольку она означала бы не только поте­рю власти партией, но и крах всей политической системы.

Этим объясняется роль идеологии в сталинском режиме. Она была не просто дополнением или вспомогательным средством, а одним из главных условий существования ре­жима. Независимо от того, как и насколько признавалась конкретными людьми. Сталин создал режим, правомочность которого опиралась на идеологию. Речь идет о представле­нии: существующее государство выражает интересы всех трудящихся, в первую очередь — пролетариата. Представ­ляет их стремления и потребности. Является только этапом мировой революции, которая рано или поздно осуществится. И принесет окончательное освобождение всем трудящимся.

В то же время предполагалось, что этого можно достичь только за счет ликвидации демократических тенденций ре­волюции. Этим объясняется специфика сталинской деформа­ции марксизма-ленинизма: она укрепляла существующую систему власти. Аппарат власти был насквозь идеологиче­ским организмом. И не мог быть заменен армией, органами госбезопасности или какой-либо другой формой органи­зации. '

Отсюда не следует, что действительная политика Стали­на определялась марксизмом-ленинизмом. Он существовал только для того, чтобы обосновывать и оправдывать эту по­литику. Марксизм-ленинизм был встроен в режим личной власти. И потому выполнял функции, которые не имеют ничего общего с его содержанием.

С помощью такого использования марксистской теории режим обеспечивал для себя безнаказанность. Отпадала не­обходимость что-либо объяснять обществу. Идеология при­менялась для того, чтобы снять вопрос: действительно ли данный режим выражает интересы общества? Положитель-

245
ный ответ на него был самоочевиден. В то же время этот режим оказался чрезвычайно чувствителен на идеологиче­скую критику. Связь бюрократизма и догматизма стала его характеристикой. Поэтому аппарат власти и управления на­сквозь идеологизировался.

Всякое сомнение в официальной идеологии и пропаганда других идеологий для такой системы смертельно. Потому роль идеологов-пустомель, если воспользоваться выражением Маркса, в ней возрастала. Однако никакая бюрократическая власть не в состоянии до конца подавить критическое мыш­ление. Она кажется всемогущей только по причине своего господства над всеми сферами жизни. А на самом деле — слабая, так как любая щель в «идеологическом монолите» представляет для нее громадную угрозу. Если идейная жизнь совершенно парализована и сведена без остатка к текущим распоряжениям вождя, стабильность власти недостижима без использования всех общих и особенных характеристик бюрократического управления. Объективная логика стали­низма развивалась в этом направлении.

Предполагалось, что все высказывания и распоряжения вождя есть абсолютная истина. Марксизм-ленинизм лишил­ся собственного содержания — и в то же время (будучи госу­дарственной идеологией) претендовал на ранг теории. А вся­кая теория обладает своей собственной логикой развития. Нет никаких гарантий, что она не будет обращена против человека, претендующего на монопольное ее истолкование. Такой процесс начался сразу после смерти Сталина.

Однако в конце 30-х гг. эта опасность казалась нереаль­ной. Сталинизм в это время достиг почти идеального со­стояния. Создавалось впечатление, что все общество сущест­вует только для того, чтобы славить вождя и выполнять его приказы. Различие между Советским государством и ре­жимом личной власти сделалось практически неуловимым, а теоретически небезопасным. Государство целиком пере­плелось с обществом.

Важным средством уничтожения всех социальных свя­зей, не навязанных государством, стал внутренний шпио­наж. Каждый гражданин обязан был доносить на других. С идеологической точки зрения донос выглядел как способ достижения морально-политического единства советского народа. А по сути дела, он был средством карьеры. Перма­нентные репрессии высвобождали вакансии для тех, кто стремился к привилегиям партийно-государственной бюро­кратии. Такое стремление предполагало активное участие в уничтожении других людей. Внутренний шпионаж пре­вратил огромное число советских граждан в соучастников преступлений Сталина и режима.

Казалось, что идеалом сталинского социализма явля­ется такое общество, в котором все сидят в тюрьмах и конц­лагерях — и в то же время служат внештатными агентами

Маски политической активности

Главной из упомянутых выше привычек была верноподданность — квазирелигиоз­ное отношение к существующей власти. Оно в значительной степени определялось политическими традициями России. В результате преобразования бюрокра­тических тенденций революции в режим личной власти вер­ноподданность стала стереотипом политического поведения и связала режим с обществом.

Советские люди обнаружили почти автоматическую го­товность подчиняться образцам поведения, которые им на­вязывал сталинский режим. И при этом не менее охотно и сознательно они его высмеивали. Данная двусмысленность породила специфический синдром бдительности: незаметное разглядывание по сторонам перед доверительным разгово­ром с собеседником до того, чтобы убедиться — рядом нет секретных сотрудников («сексотов», по тогдашней моде на сокращения) НКВД. Этот синдром особенно проявлялся то­гда, когда предстоящий разговор затрагивал существующий режим.

Как известно, Гоббс в «Левиафане» описал обычное со­стояние общества как войну всех против всех. Ранее была описана роль жалобы при бюрократическом управлении и поставлен вопрос: насколько партийно-государственный аппарат отражал, а насколько усиливал холодную войну всех против всех? Нужно учитывать, что сталинский режим культивировал доносы и с их помощью связывал гражданина и государство.

Всеобщее доносительство было небесполезно для власти.

Трудно точно оценить размеры и последствия массового доносительства. Статистических данных на этот счет пока нет. Но поскольку Сталин превратил жалобу в основное сред­ство улучшения аппарата, можно считать, что режим по­ложительно оценивал готовность граждан к слежке за своими соседями и коллегами по работе. В то же время трудно было проверить обоснованность доносов. Для этого потребовалось создать отделы в партийных и советских учреждениях, а также в органах НКВД — НКГБ. Инспирируя доноситель­ство, режим был вынужден лавировать между Сциллой ано­нимки и Харибдой точной информации.

Каждый гражданин имел право обратиться лично к Ста­лину. Предполагалось, что око выражает заботу гражданина о государственных интересах и потому тождественно полити­ческой сознательности. В то же время любой человек стре­мился обезопасить себя от рядом живущих. В этих условиях анонимка стала существенной характеристикой политиче­ской жизни. Служащие партийно-государственного аппарата обязаны были докладывать о всякой деятельности, которая кажется им антипартийной или антигосударственной. Сле­довательно, режим постоянно находился перед проблемой выбора между количеством и качеством доносов.

Крен в сторону анонимки гарантировал для власти целые монбланы доносов, каждый из которых необходимо было хотя бы прочитать. Развитие этой тенденции делало неуло­вимым различие между обычным брюзжанием недовольных людей и политически, значимой информацией. И потому власть была вынуждена вести борьбу с анонимками. Логиче­ским завершением этой тенденции стал специальный указ, принятый недавно. В этом смысле даже из гроба Сталин нас достал...

Предпосылки для крена в сторону качества доносов тоже были при нем заложены. Еще на XIV съезде РКП(б) Шкирятов говорил, что правдивая информация о замыслах оппози­ции не имеет ничего общего с доносительством и является долгом каждого члена партии. А тот, кто им пренебрегает, не может считаться настоящим коммунистом. При таком под­ходе для режима было важно сохранить тайну информатора. Что, в свою очередь, вело к разрастанию штатов доверенных людей и увеличению расходов на эту сферу деятельности. А поскольку донос стал правилом партийной жизни — трудно

248
было отличать добровольного информатора от штатного. Особенно с точки зрения правдивой информации.

Таким образом, целью призывов к массовым доносам было стимулирование гражданского чувства в форме вернопод­данности — бессознательно-доверчивого отношения к ре­жиму. Компрометирующие сведения о людях стали при­равниваться к политической информации. Тем самым возро­дился и окреп мнимый либерализм на уровне массового политического поведения и сознания. Если учесть, что по общим социальным проблемам лучше было не высказываться (горький опыт оппозиции это подтвердил), то каждый граж­данин становился просто одним из щупалец многоголовой бюрократической гидры.

Перманентные репрессии в определенной степени дез­ориентировали граждан: коммунистический сановник вче­рашнего дня сегодня мог превратиться во врага народа. Непредсказуемость кадровой политики заставляла людей держаться подальше от политики. В то же время они видели, что партийные чиновники обладают полной свободой в очер­нении своих жертв. Об этом можно было узнать из очередного номера газеты. Поскольку гарантий от ареста не было ни у кого, рядовой гражданин мог время от времени обратить ору­жие аппарата против него самого. Существенным свойством политического поведения стал донос на действительных или потенциальных доносчиков. В такой ситуации мог оказаться каждый и потому должен был усвоить правила игры. За­частую донос был единственным шансом спасения жизни.

Пропаганда поступка Павлика Морозова была направлена на внедрение доносов в отношения между членами семьи. Если человек выдает родного человека в руки власти,—это свидетельствует не только о слабости традиционных связей, но и о болезни общества. Если учесть, что солидарность с жертвами доносов была исключением, а не правилом, то до­носители не испытывали особых неудобств со стороны сосе­дей или товарищей по работе. Это относится и к отъявленным провокаторам, доказывающим свою верноподданность. Не­мало было (и есть) таких людей, кому созерцание чужой драмы или трагедии доставляет удовольствие. Культивиро­вание извращенных форм отношения человека к власти — не менее важное свойство сталинизма.

Щупальца, вершины власти достигали глубин любой со­циальной общности и аппарата управления. В данной ситуа­ции каждый чиновник или орган районного, к примеру, ранга стремился собирать только такие оценки собственной дея­тельности со стороны граждан, которые он сам сознательно распространял. Если из какой-либо местности в центр посту­пало меньше жалоб, чем из другой, вершина могла заклю­чить, что местные чиновники сознательно блокируют этот поток, ибо в любую минуту он мог быть направлен против них. Подобная ситуация, в свою очередь, оказывалась пово-

249
дом для пристальных проверок и внедрения еще большего количества информаторов. Тезис о внутренних врагах куль­тивировал внутренний шпионаж в самом партийном ап­парате.

Доносы циркулировали на всех его уровнях и во всех со­циальных слоях: от рабочих и крестьян до писателей и уче­ных. Каждый считал своим долгом сообщить о подозритель­ном образе мыслей ближнего, ибо в противном случае каж­дого могли обвинить в сообщничестве. Сплошь и рядом до­носы стали средством сведения личных счетов и карьеры, а для предприимчивых людей — средством вымогательства и шантажа. Зачастую в основании доносов лежали сексуаль­ные мотивы, особенно со стороны женщин. Жена, например, могла засадить опостылевшего мужа в тюрьму, если рядом был любовник. Муж мог поступить точно так же в отношении жены. Секретарша высокопоставленного начальника могла написать донос на его жену в матримониальных целях.

Разделение семей во время войны увеличило работу для военных цензоров: теперь они собирали информацию о не в меру ретивых доносителях, которые информировали солдат об изменах жен в тылу. Поскольку такая информация отри­цательно влияла на боевой дух — доноситель легко мог по­пасть в лагеря. В то же время война поставила каждого чело­века в ситуацию неопределенности и эмоционального напря­жения, расширила социальную почву подозрительности и увеличила массу доносов. Впереди шли женщины, поскольку их было больше и каждая считала нужным проявить бди­тельность. Когда мужья, отцы, братья и сыновья были на фронте, внутренний шпионаж стал вкладом тыла в победу над врагом и формой проявления патриотизма. Увеличилось число добровольных доносителей, особенно из числа тех, близкие которых погибли на фронте.

Не менее того донос был оружием в конфликте поколений. Пионеры и комсомольцы должны были сообщать, как себя ведут родители, учителя и другие взрослые. Бацилла шпионо­мании с особым успехом поражает неокрепшее сознание, так как связывается с формированием детских представлений о добре и зле. Нет ничего проще, чем связать их с разделением мира на своих и чужих, друзей и врагов Сталина-отца.

Иными словами, мотивы доносов были «социалистиче­скими» в том извращенном смысле, которые им придал ста­линизм. Опасение перед доносами парализовало общество и укрепляло режим. Донос превратился в безусловный реф­лекс и политический инстинкт гражданина. Способствовал тотальной бюрократизации общества и передавался по на­следству как необходимый элемент политической активности и политического опыта. Сталинизм реставрировал такое от­ношение к власти, которое уходит корнями не только в добуржуазную, но и в догосударственную эпоху, когда главным критерием власти были кровнородственные отношения и сила.
250
Репрессии деформировали представление о социальном порядке. Каждый мог убедиться, что порядок при Сталине есть мера насилия, которую может использовать всякая структура власти и конкретный чиновник в соответствии с потребностями режима в данной ситуации. Личность как гражданин и субъект политических отношений распадалась. Она была включена в сложную систему мотиваций, над которой висел дамоклов меч власти со всем арсеналом угроз: от лишения средств существования и социального статуса до лишения жизни. Власть создавала общественное мнение с помощью силы. Оно окружало каждого человека и способ­ствовало развитию тотального конформизма в политическом поведении.

Примером здесь может быть навязанный режимом обы­чай вывешивать красные флаги на фасадах домов в государ­ственные праздники. Местное начальство могло особо не забо­титься о выполнении этого требования, ибо каждый житель моментально призывался к порядку соседями. Даже те, кто был согласен с режимом, жил в постоянном страхе перед анонимными доносителями. Персонификация власти в лич­ности вождя сделала всех граждан безымянными. Содей­ствовала формированию в каждом из них специфического политического самовнушения.

Оно выражалось в том, что всякая новая акция партии и правительства заведомо была «обречена» на поддержку общества. Потенциальная угроза наказанием за любое не­подчинение привела к тому, что граждане выполняли распо­ряжения властей как бы по собственной воле. Их поведение было в большей степени продиктовано чувством страха, не­жели совокупностью официальных указаний. Усердие не по разуму связало воедино режим и общество, чиновника и гражданина. Сфера самостоятельного политического поведе­ния постоянно ограничивалась — в строгом соответствии с принципами бюрократического управления.

Они не вызывали особого сопротивления в обществе, сформированном столетиями монархического деспотизма и бюрократического произвола. В таком обществе самооценка личности опирается не столько на чувство ее отличия от остальных, сколько на причастность к одному из звеньев государственной машины. Это привело к предпочтению силь­ного правительства общественному самоуправлению. Кроме того, репрессии уничтожили всякое противодействие догма­тизированной государственной идеологии. Для этого тре­буется определенная контридеология, а не только отрицание официально навязанной. Такой идеологии не было, поскольку демократическая тенденция политической мысли была унич­тожена. Поэтому представление о свободе человека перепле­лось со службой вождю и режиму.

Гражданское лицемерие — следующая характеристика политической активности при сталинизме. Каждый опасался