Б.Г. Могильницкий И.М. РАЗГОН В МОЕЙ ПАМЯТИ

Б.Г. Могильницкий

И.М. РАЗГОН В МОЕЙ ПАМЯТИ

И все же мемуарный жанр имеет по сравнению с так называемым объективным исследованием, по крайней мере, одно преимущество: он дает ощущение непосредственной связи с рассматриваемым объектом, будь то историческое событие или отдельный персонаж, чувство сопричастности с ним, позволяющее разглядеть нечто существенное, проясняющее его сокровенную суть, лучше, чем одни только документальные источники. Думается, эта «опора на память» может быть особенно полезной при реконструкции образа такой яркой, неординарной личности, как Израиль Менделевич Разгон.

Я не принадлежу к славной когорте непосредственно учеников Разгона, но, наверное, как всякий, кто общался с ним, испытал властное притяжение его самобытной личности. Перефразируя слова поэта, можно сказать: Разгон. Как много в этом звуке слилось для каждого, знавшего его. И как много отзывается, когда садишься за воспоминания о нем. Никак не претендуя на воссоздание целостного образа этого необычайно талантливого человека, многогранной и вместе с тем очень цельной лич­ности, я пытался обозначить лишь некоторые черты ее, с тем, чтобы выразить свое уважение и восхищение этим человеком и ученым, столь много сделавшим для развития исторической науки и исторического образования в Сибири.

Мое знакомство с ним сначала было заочным. В 1949 г. в стране развернулась одна из самых позорных идеологических кампаний – яростная борьба с «космополитизмом», затронувшая все сферы советской культуры и науки. В исторической науке главными «космополитами» были объявлены известные ученые И.И. Минц, И.М. Разгон и Е.Н. Городецкий. Их имена не сходили с полос центральных газет, обвинявших крупнейших исследователей Октябрьской революции и Гражданской войны в «антипартийности», «подрыве сталинской дружбы народов», «антипатриотизме»», «искажении исторической правды» и прочих смертных грехах. И вот в разгар этой разнузданной травли на нашем историко-филологическом факультете разнесся слух, что к нам приезжает «космополит Разгон».

Современному читателю трудно представить себе, какой резонанс могли иметь эти обвинения, выдержанные в стилистике приснопамятного 1937 г., последовательно создававшие в общественном мнении образ врага, и что должен был чувствовать сам объект этих обвинений! Правда, кампания против «космополитов» являлась настолько надуманной, настолько грубо были сшиты белыми нитками обвинения в их адрес, что, как я помню, слухи о грядущем приезде московского профессора вызывали среди студентов не праведный гнев, а скорее любопытство, замешанное на сенсационности происходящего, а может быть, и на некотором юношеском цинизме.

Тем сильнее в мой памяти запечатлелся следующий эпизод. Как-то в ясный осенний день я, тогда студент IV курса, во время прогулки со своим учителем, деканом факультета А.И. Даниловым, спросил его, правда ли, что к нам едет космополит Разгон? На всю жизнь запомнилась его реакция. Он внезапно остановился и резко сказал: «Запомни, к нам приезжает лауреат Сталинской премии, профессор, коммунист Израиль Менделевич Разгон!». Так была обозначена занятая факультетом позиция в отношении опального профессора.

Разгон быстро вошел в факультетскую жизнь, тесно сблизился с группой талантливых молодых преподавателей-фронтовиков, задававших тон этой жизни. Особенно теплые, дружеские отношения у него сложились, несмотря на разницу в возрасте, с А.И. Даниловым, знакомым еще по МГУ (Разгон любил вспоминать, что был председателем счетной комиссии на защите Даниловым кандидатской диссертации в 1947 г.).

Буквально сразу же после приезда в Томск Разгон стал любимцем студентов. Вспоминаю, сколько в студенческой среде ходило легенд о Разгоне, о его доброте и заступничестве, о его недюжинной силе (все-таки бывший грузчик), проявлявшейся в победоносных стычках с томской милицией, и о многом другом. В его отношениях со студентами всегда существовала дистанция, не было и тени панибратства, но мы всегда видели в нем своего деятельного защитника, подлинно старшего друга. Стало факультетским афоризмом его выражение: «Если на экзамене преподаватель колеблется в оценке, колебаться нужно в пользу студента». А скольким студентам он в их нелегкой жизни помогал материально!

Студенческая любовь объяснялась не только личностными качествами Разгона. Огромный интерес вызывала его педагогическая деятельность. С первых же лет его работы в Томске на факультете стало в геометрической прогрессии возрастать число студентов, специализирующихся по истории Революции и Гражданской войны. Для многих поколений студентов спецсеминары профессора стали захватывающей формой первоначального обращения к науке и обретения навыков самостоятельной работы и творческого мышления, во многом определившей их дальнейший жизненный путь, и отнюдь не только в науке.

Я пишу эти строки в замечательную пору завершения учебного года, когда на факультете собираются выпускники разных лет, отмечающие свои «круглые даты». Радостные встречи, объятия, смех, слезы и воспоминания, воспоминания... На днях я побывал на одной из таких встреч. Собирались выпускники 1976 г. Одно из моих самых ярких впечатлений – выступление школьной учительницы, очень тепло и подробно вспоминавшей о спецсеминаре Разгона и той роли, которую работа в этом семинаре сыграла в ее жизни.

Итак, Томск сразу принял Разгона, принял легко, быстро и навсегда. Но едва ли так же легко принял Томск Разгон. Слишком внезапным и разительным был поворот в его жизни. Можно только догадываться, что творилось в душе еще далеко не старого, а по нынешним меркам и вовсе молодого (ему исполнилось всего 44 года), блестящего московского профессора, увенчанного высокими государственными наградами, жившего в эпицентре научной и общественной жизни страны, чья стремительная карьера была так грубо прервана. Уже позднее в дружеских застольях он часто декламировал строки комсомольского поэта А. Безыменского: «Цека играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то наземь бросит без стыда». Хотя и добавлял, что «без Цеки нам жизни нет».

Думается, что процесс адаптации И.М. Разгона к новым жизненным условиям в первые «томские» годы был нелегким, даже в чем-то мучительным. И в том, что он не сломался, что томский период стал временем расцвета его научно-организаторской и педагогической деятельности, трудно переоценить роль его новых друзей, всего его томского окружения, включая студентов, чью поддержку он всегда ощущал.

Но особенно велика была роль Галины Николаевны Циванюк, чья взыскательная любовь, да простятся мне громкие слова, спасла И.М. Разгона, укрепила в нем столь необходимую веру в себя, в свои силы, в свое будущее. Известная в городе женщина, заведующая кафедрой иностранных языков (позднее после раздела этой кафедры – кафедрой английского языка) ТГУ, активная общественница, она посвятила себя мужу, создала все возможные в Томске условия для его работы и отдыха, превратила его дом в чашу изобилия для друзей. Хорошо разбиравшаяся в людях, она много делала для того, чтобы в его близкое окружение не попадали карьеристы, подхалимы, случайные люди. В моей памяти запечатлелась умная, высокая, статная, спортивная (до войны она несколько лет была неизменной чемпионкой Томска по теннису), красивая женщина, радушная хозяйка большого гостеприимного дома, боготворившая своего Солю, как она называла И.М. Разгона, но вместе с тем строго за ним следившая.

Эти впечатления относятся к более позднему времени моего общения с И.М. – уже в качестве его коллеги. Мне выпало счастье много общаться с Израилем Менделевичем и Галиной Николаевной, как принято говорить, в неформальной обстановке, в полной мере испытать их радушие.

Я специально останавливаюсь на этом сюжете, потому что он помогает прояснить важную грань, рельефно подчеркивающую уникальную неповторимость личности И.М. Разгона, ее цельность. Душа любой компании, он всегда задавал тон, царил в ней, не подавляя, однако, других. Будучи в течение нескольких десятилетий председателем диссертационного совета, Разгон прославился как непревзойденный прирожденный тамада на послезащитных банкетах. Справедливо рассматривая эти банкеты как неотъемлемый элемент всего процесса «остепенения», он превращал их для диссертантов в яркий, незабываемый праздник.

Но особенно мне запомнились небольшие дружеские застолья, которые любил и на которых блистал И.М. Разгон. В таких застольях с особым блеском проявлялись его яркий интеллект, неистощимое остроумие, потрясающая память, сохранявшая интереснейшие детали общественно-политической, научной и культурной жизни Москвы 20-х гг. Сейчас приходится горько сожалеть, что мы так и не собрались записать эти воспоминания, являвшиеся бесценным памятником устной истории советского общества.

Не могу не отметить еще одно обстоятельство. И.М. Разгон был носителем высокой культуры застолья, во многом утраченной сегодня. Он отнюдь не был анахоретом, любил вкусно поесть, хорошо выпить (уже в старости, прижимая к груди бутылку водки, восклицал: «Голодная норма профессора Разгона»), любил декламировать стихи, петь песни, ценил удачную шутку, веселый анекдот. Но не выносил пошлости, скабрезности, двусмысленности, и с его моральным авторитетом нельзя было не считаться другим.

Особая тема – его отношение к женщинам – необычайно предупредительное и деликатное, рыцарское в подлинном смысле этого слова. Недаром упоминавшаяся выше легенда (или быль?) о сражении Разгона с томской милицией заканчивалась так: разъяренный профессор, отправив мощным нокаутом в канаву одного за другим несколько милиционеров, немедленно поднял руки и сдался при появлении милиционера-женщины. Если добавить, что этот рассказ получил широкое распространение в студенческой среде едва ли не в первый год приезда профессора в наш город, то приходится только изумляться, как быстро и как точно томское студенчество оценило одну из сущностных черт Разгона-человека.

Он не был женолюбом в обычном смысле этого слова. Но за все годы общения с ним я не могу припомнить ни одного недоброго слова, сказанного им в адрес женщины, будь то студентка, аспирантка или преподавательница. Всегда окруженный женщинами, он для каждой из них находил теплые слова, и они не были просто дежурным комплиментом. Они, если позволено будет так выразиться, были строго индивидуализированы, но за каждым из них стояли галантность, сочувствие, поддержка и восхищение. Надо ли говорить, что женщины отвечали ему нежной любовью? А сколько было студенческих влюбленностей!

Отношение к женщинам особенно ярко высвечивало определяющую черту личности И.М. Разгона: его глубокую интеллигентность. Он представлял собою редкий тип подлинного интеллигента. Он никогда не «казался», всегда «был». И здесь невольно задумываешься о феномене советской интеллигенции, ярчайшим представителем которой являлся И.М. Разгон. Сколько за последнее десятилетие было выпущено в ее адрес с разных сторон ядовитых стрел, сколько было высказано презрения в отношении ее совковости, и лишь постепенно начинает приходить понимание ее действительного места и значения в жизни страны. И, добавлю, тех огромных перегрузок, которые выпали на ее долю.

Понятно, что речь идет о проблеме, которая в этих заметках не может специально рассматриваться. Мне хочется подчеркнуть лишь один ее аспект, приобретающий особое значение в наше время агрессивной бездуховности. Я имею в виду высокую духовность советской интеллигенции – качество, тем более поразительное, если вспомнить, какое ей досталось время. Это было суровое время, безжалостно ломавшее и «усреднявшее» людей, на всем и на всех оставлявшее свою неизгладимую печать. Не вдаваясь в тему «Интеллигенция и власть», думаю, что в этой ситуации интеллигенция являлась важным духовно стабилизирующим фактором в наполненной всевозможными катаклизмами жизни советского общества. Сформировавшейся в совершенно иных исторических условиях советской интеллигенции удивительным образом удалось сохранить черты преемственности со старой русской интеллигенцией, и прежде всего ее духовность.

Пути ее формирования были различны. Один из них, самый распространенный, воплотился в жизненном пути И.М. Разгона. Детские годы в семье местечкового ремесленника в глуши за «чертой оседлости», бурная комсомольская юность в Москве 20-х гг., учеба в вузе и последовавший затем стремительный рывок в науку, которой он оставался верен до конца дней своих... Не берусь судить, какая непростая работа мысли и души скрывалась за этими вехами жизненного пути. Могу только предполагать, что именно эта, невидимая постороннему глазу, напряженная работа и сделала его интеллигентом высшей пробы. И безмерно повезло нам, студентам конца 1940–1950-х гг., что мы, начиная свой самостоятельный путь в жизни, встретили ТАКОГО Разгона.

Нам повезло вдвойне – на историко-филологическом факультете в это время работала целая плеяда ярких, самобытных, талантливых преподавателей: Александр Иванович Данилов, Александр Павлович Бородавкин, Николай Федорович Бабушкин, Павел Васильевич Копнин, Константин Петрович Ярошевский, Николай Александрович Гуляев, совсем еще молодая тогда Фаина Зиновьевна Канунова. Вместе с И.М. Разгоном они составляли дружный коллектив, продуцировавший на факультете незабываемую ауру, одним из важнейших компонентов которой являлась высокая духовность. Нет нужды распространяться о том, какое влияние она оказывала на послевоенных студентов, какую роль она сыграла в судьбе многих из нас.

С высоты настоящего дня этим людям можно предъявлять немало претензий. Они принадлежали своему времени, искренне верили в его идеалы, но также разделяли многие его заблуждения и предрассудки, проявлявшиеся в их повседневной деятельности на факультете. Они являлись убежденными защитниками советской общественно-политической системы и ее идеологических ценностей, что, разумеется, выражалось в их образе мыслей и политическом поведении. Вместе с тем они не были бездушными «винтиками», бездумно проводившими партийную «линию». Я уже писал, как был встречен на факультете «космополит» Разгон. Рожденные системой, они в чем-то существенно выходили за ее жесткие идеологические параметры. Именно поэтому эти люди не остались в своем времени. Их имена с благодарностью вспоминаются и сегодня – в совершенно иной социально-политической и идеологической ситуации. Более того, в воспоминания о них вплетается выраженный легендарный оттенок – верный признак их укорененности в жизни факультета, в самом его духе. И, может быть, особенно сильно этот оттенок присутствует в восприятии наряду с образом А.И. Данилова образа И.М. Разгона.

Высокое духовное начало, пронизывавшее весь облик Разгона, в полной мере проявлялось в его научно-педагогической деятельности. В годы моей студенческой юности он был единственный на факультете профессор-историк. Сейчас их (нас) 20. Я не противопоставляю эти цифры: 1 и 20. Разные времена, разные люди. В чем-то нынешние профессора превосходят Разгона, например в количестве публикаций, в чем-то явно недотягивают до него, например в числе подготовленных кандидатов и докторов наук. Но не в этих количественных показателях суть дела. В нашем восприятии он был Профессором с большой буквы, которых, увы, нет сейчас на факультете, чье положение определялось не «бумажками», удостоверяющими его должность и звание, а высотой духовно-нравствен-ного авторитета.

Вспоминаю себя. Я не слушал лекции Израиля Менделевича, не работал в его спецсеминаре, имел поверхностное, к тому же искаженное газетной шумихой о «космополитах» представление о его научных трудах. Но в моих глазах он, несомненно, являлся Профессором. Почему? Сегодня, спустя полвека с лишним, едва ли возможно, не впадая в грех модернизации, дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, но, думается, что в основе такого восприятия Профессора не всегда даже четко отрефлектированное, находившееся подчас на подсознательном, интуитивном уровне понимание масштабности его яркой личности, огромной силы и исходившей от него радиации, редкого по своей гармоничности сочетания физической и душевной красоты. Общение с ним обогащало, причем не только в узкопрофессиональном плане.

Позднее пришло понимание колоссальной значимости Разгона-ученого, не поддающееся, впрочем, точному выражению в каких-либо количественных показателях и требующее осмысления его деятельности в широкой перспективе развития сибиреведческих исследований в стране.

К сожалению, такого понимания не обнаружил Лев Разгон, который в своей интересной книге воспоминаний «Позавчера и сегодня» (1995) писал о своем брате: «У него не было способностей ученого-исследователя, а был талант учителя. В нормальной хорошей средней школе Соля – преподаватель истории – пользовался бы большой любовью своих учеников... Успехов в жизни, карьеры, известности он достиг в большой мере потому, что со студенческих лет оказался прицепленным к паровозу, который уверенно тащил его в гору. Паровозом этим был его учитель и старший друг Исаак Израилевич Минц».

О Минце и отношении к нему Разгона я еще скажу. Сейчас же хочу подчеркнуть вопиющую несправедливость этих оценок ученого, чья кипучая деятельность заложила на огромных пространствах Азиатской России основы современного изучения истории Сибири. Правда, двумя страницами ниже Лев Разгон мимоходом упоминает, что он создал «сибирскую школу». Но как можно было это сделать, не обладая способностями ученого-исследователя, остается великой тайной.

Действительно, приходится сожалеть, что, работая в Томске, И.М. Разгон писал сравнительно мало. Думаю – не от «отсутствия способностей», а вследствие так до конца не преодоленного шока от разнузданных проработок 1949 г. Однако и то, что было опубликовано, характеризуется и оригинальностью постановки вопросов, и основательностью их решения. Об этом уже писали ученики и коллеги И.М. Разгона.

Я же хочу сказать о другом. В канун очередной годовщины Октября (это было, если мне не изменяет память, уже в начале 80-х гг.) И.М. Разгон выступил с циклом радиопередач о Томске 1917 г. Я ожидал услышать, откровенно сказать, к тому времени уже порядком надоевшее традиционное повествование о нарастании классовой борьбы, забастовках, демонстрациях и других его проявлениях, словом, всего того набора, который неизбежно составлял образ назревающей революции. Но вместо этого прозвучал увлекательный рассказ об обыденной жизни томичей в 1917 г. Выставки, концерты, театральные и киноафиши, нарастание экономических трудностей, короче, вся повседневная жизнь горожан, отразившаяся на страницах газет того времени (замечу в скобках, что мы, посетители Научной библиотеки ТГУ, поражались, как истово работал пожилой уже ученый над этими газетами, просиживая там многие дни и часы, не отвлекаясь ни на миг от своих занятий).

Так о революции тогда у нас не писали. Так начинали писать на Западе в рамках набиравшей силу молодой исторической субдисциплины, именующейся историей повседневности. Не думаю, что И.М. Разгон был хорошо знаком с этой субдисциплиной и тем более находился под ее влиянием. Дело, на мой взгляд, в другом. Для меня этот цикл радиопередач является убедительным (добавлю, далеко не единственным, но в моих глазах особенно поразительным) свидетельством удивительной способности Профессора быть на острие современной науки, использовать, интуитивно открывать новейшие методики, позволяющие существенно расширить исследовательское поле в изучении даже, казалось бы, вдоль и поперек разработанных в советской науке проблем.

Теперь вернусь к его отношениям с И.И. Минцем. Он всегда с исключительной теплотой говорил о своем учителе, любил рассказывать о его участии в Гражданской войне (Минц был комиссаром знаменитого корпуса «червонного казачества», которым командовал В.М. Примаков), повторял его шутки и анекдоты. Оба они принимали активное участие в создании второго тома «Истории Гражданской войны», удостоенного Сталинской премии I степени, оба были объявлены главными «космополитами».

В их многолетней дружбе и сотрудничестве ведущая роль принадлежала Минцу. Но вот насчет «паровоза»? Думаю, этот образ в значительной степени справедлив для московского периода жизни и деятельности И.М. Разгона, но никак не для томского. А ведь, образно выражаясь, Разгон стал Разгоном именно в Томске. Именно здесь он создал прославившую его имя научную школу. Именно здесь он сформулировал целый ряд принципиальных положений и идей, ставших основополагающими в развитии послевоенного исторического сибиреведения. Именно благодаря его научно-организаторскому таланту, помноженному на кипучую энергию, была создана пятитомная «История Сибири». Именно здесь его имя стало знаковым. Именно здесь он стал локомотивом, мощно продвинувшим историческую науку и историческое образование в Сибири.

В заключение остановлюсь на таком деликатном вопросе, как нравственность ученого. Приходится с сожалением констатировать, что в историю советской исторической науки И.И. Минц вошел как крупный ученый, подчинивший свой талант проведению и обоснованию «партийной линии» в истории. Сколько раз менялась эта линия, столько раз изменялись и подходы ученого, создавшего, по образному выражению Л. Разгона, «все варианты советских историй».

Иным был его ученик. Он никогда не являлся партийным диссидентом, хотя, я думаю, его отношение к советской действительности, особенно в последние годы, носило достаточно критический характер. Но у него была совесть, не позволявшая делать лихие кульбиты в науке и жизни. В свое время рассказывали, что И.М. Разгона приглашали в высокие московские партийные инстанции, где ему обещали разные, в том числе академические, блага в обмен на покаянную критику себя и своих друзей. Он, естественно, не согласился.

Не могу судить, насколько это действительно имело место, но в этом рассказе, на мой взгляд, получила точное выражение нравственная позиция Разгона. Это была твердая позиция ученого, которая уберегла его от самобичевания в годы оголтелой борьбы с «безродным космополитизмом». Она же определяла его деятельность в Томском университете, свободную от всяких шараханий в угоду тем или иным сиюминутным колебаниям «линии».

Я не хочу идеализировать И.М. Разгона, да он меньше всего в этом нуждается. На его общей концепции истории Сибири сказывались те или иные идеологические штампы, например стойкое неприятие сибирского областничества и его вождей. Но в целом это была концепция ученого, а не политического приспособленца, что и определяло ее научную значимость, а в последнем счете и недосягаемо высокий авторитет ее создателя. Не все в ней выдержало испытание временем. За годы, прошедшие со дня кончины Израиля Менделевича, под влиянием радикальных перемен, совершавшихся в науке и самой жизни, переменилось видение истории Сибири, появилась новая исследовательская проблематика, существенно изменились некоторые оценки.

Не изменилось только одно: отношение сибирских историков к своему патриарху. Эти перемены нисколько не поколебали нравственный авторитет Профессора. Более того, из встреч с историками различных сибирских городов, чтения посвященных ему публикаций у меня возникло впечатление, что сегодня этот авторитет является даже еще более незыблемым. И, вероятно, оно, это впечатление, справедливо. Время стирает случайные черты, высвечивая главное. Думается, что пришла пора создания серьезного монографического исследования, которое бы досконально раскрыло это главное в трудной и славной жизни выдающегося советского ученого и педагога.
Разгон И.М.: творческая биография ученого и педагога

в материалах и воспоминаниях. Ч. 1 / Сост.: Л.А. Голишева,

М.Э. Черняк. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. С. 57–66.