III. ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД РАБОТЫ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО

III. ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД РАБОТЫ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО

(С 1974 г. ИСТОРИЧЕСКОГО) ФАКУЛЬТЕТА

И СОВРЕМЕННОСТЬ

Письмо профессоров

историко-филологического факультета об открытии

Проблемной научно-исследовательской лаборатории истории, археологии и этнографии Сибири

(ПНИЛ ИАЭС) в ТГУ

Мы (Флеров, Бородавкин, Говорков, Разгон) после длительного обсуждения пришли к заключению, что целесообразно при историко-филологическом факультете создать проблемную лабораторию по истории, археологии и этнографии Сибири. В качестве материальной базы этой лаборатории использовать Музей материальной культуры, научную библиотеку университета и музей Куйбышева университета, а также центральные архивы и архивы Томска и других городов Сибири.

Для такой лаборатории нужно минимум 15 штатных единиц научных работников и 2 ставки ст. лаборантов…

Временно лабораторию можно расположить в Музее материальной культуры, для чего необходимо немедленно произвести там ремонт. В дальнейшем необходимо будет выделить для научных работников лаборатории одну – две комнаты рядом с музеем для работы научных сотрудников. Для публикации работ лаборатории можно будет использовать ежегодник кафедр истории СССР досоветского и советского периодов «Вопросы истории Сибири», увеличив издание его до 2-х выпусков в год.

Протокол заседания ученого совета

историко-филологического факультета ТГУ

им. В.В. Куйбышева от 28 марта 1974 г.

1. Сектор дореволюционной истории Сибири (зав. доц. Н.В. Блинов, зам. к.и.н. В.А. Скубневский).

2. Сектор истории Великой Октябрьской социалистической революции в Сибири (зав. проф. И.М. Разгон, зам. мл. н. с. Э.И. Черняк).

3. Сектор социалистического и коммунистического строительства в Сибири (зав. проф. Л.И. Боженко, зам. к.и.н. В.И. Дудукалов).

4 Сектор археологии и этнографии Сибири (зав. доц. В.И. Матющенко, зам. к.и.н. Н.В. Лукина).

5. Сектор истории молодежного движения в развитых капиталистических странах (зав. доц. С.В. Вольфсон, зам. доц. Н.С. Черкасов).

Приказ ректора

Томского ордена Трудового Красного Знамени государственного университета им. В.В. Куйбышева

о разделении историко-филологического факультета

на филологический и исторический

за № 391 от 7 июня 1974 г.

I
Объявляется приказ Министерства высшего и ССО РСФСР № 236 от 22.05.74 г.

О структурных изменениях в высших учебных заведениях Главного управления университетов, экономических и юридических вузов

В целях улучшения управления учебным процессом в высших учебных заведениях Главного управления университетов, экономических и юридических вузов

ПРИКАЗЫВАЮ:

2. Разделить следующие факультеты:

2.4. В Томском университете историко-филологический факультет на:

– филологический факультет со специальностью 2001 – Русский язык и литература

– исторический факультет со специальностью 2008 – История.

3. Организовать следующие кафедры:

3.18. В Томском университете:

– кафедру охраны природы

– кафедру электродинамики и квантовой теории поля

– кафедру истории экономических учений

– кафедру методологии управления социальными процессами

– кафедру общего языковедения

7. Ректорам перечисленных высших учебных заведений установить штаты факультетов и кафедр в соответствии с объемом работы, в пределах утвержденных штатов и фонда заработной платы.

8. Внести соответствующие изменения в уставы указанных высших учебных заведений.

доцент Э. Воробейчиков

Д.М. Зольников^

СТУДЕНТ^

Не одного меня выручала армейская одежда. Однокурсник Жора Лигаев тоже все пять лет проходил в офицерской шинели. Верно, она была сшита из шикарного генеральского сукна. Где-то достал, «проявил инициативу»... Но другой однокурсник, Ваня Казанцев, хотя и был на фронте офицером разведки, пять лет носил солдатскую шинель. Со второго курса он четыре года подряд избирался председателем студенческого профкома. И в той поношенной, коротковатой и тесной для него шинелишке как официальное лицо вышагивал на демонстрациях во главе колонны ТГУ рядом с ректором и секретарем парткома. Между прочим, Ивану Казанцеву, несмотря на ту шинель, было что демонстрировать: был он стройным, высоким, белокурым, косая сажень в плечах. Верно, голос его не соответствовал фигуре, писклявил. Но на демонстрациях это не отражалось – там он не командовал. А профкомом он и с тонким голосом руководил успешно.

К армейской одежде студентов в 1945–1947 гг. присоединилась и офицерская одежда большой группы преподавателей, демобилизованных из армии. Я помню одетых в шерстяные гимнастерки и кители доцентов биолога И.П. Лаптева, литераторов Н.Ф. Бабушкина и Н.А. Гуляева, историков А.И. Данилова и С.А. Сидоренко, многих других... Всех не перечтешь. Верно, преподаватели по понятным причинам быстрее студентов сменили одежду на гражданскую.

Но печать армейская, тем более фронтовая – это не столько одежда, сколько другое, более значимое. Оно начиналось с приемных экзаменов. Приемные комиссии к демобилизованным относились не очень строго, учитывали, что пробелы в знаниях, образовавшиеся за перерыв в учебе до 7 лет, быстро восполнить невозможно. Более того, когда в аттестате значились «отлично» по физике и математике, а по гуманитарным предметам только «хорошо», абитуриента на физико-математический факультет принимали без экзаменов. То же и на историко-филологический, если по гуманитарным предметам было «отлично». Так в пользу бывших фронтовиков выполнялось правительственное распоряжение принимать их в вузы без вступительных экзаменов при наличии у них аттестата отличника за среднюю школу.

Как правило, приемные комиссии не ошибались. Принятые с такой поблажкой студенты много трудились с первых же дней обучения. Например, мы всей комнатой все свободное от аудиторных занятий время, прихватывая еще и ночи, сидели за учебниками, в том числе и за 9–10 классы средней школы. Сидели так, что спины порой деревенели. Тогда студентки со старших курсов по понятным причинам роились вокруг нас, кто посмелее, пытались выманить в кино или на танцы. А когда не удавалось, ехидничали: «Ну, и корпите, сидельцы несчастные». Конечно, такие упреки не все выдерживали. А иногда мы и сами, говоря армейским языком, «проявляли инициативу». Однако, проявив, снова возвращались к «великому сидению». Самодисциплина, самоорганизованность, твердое чувство цели обучения, ответственность в профессиональных и инициатива в общественных делах отличала большинство студентов и преподавателей из бывших армейцев, особенно фронтовиков. Почему так происходило? Попытаемся выяснить.

Во-первых, действовал самый поверхностный и непосредственный фактор: угроза для студентов этой категории вылететь из вуза после первой экзаменационной сессии или немного позже.

Во-вторых, обязательная армейская дисциплина помогла выработать самодисциплину, особенно в условиях войны. На фронте разболтанность ходила рядом с кровью и смертью, которые не были оправданы обстоятельствами, а дисциплина и выдержка являлись условиями успеха в бою.

В-третьих, обладание обостренным и твердым чувством цели. Война жестоко показала, чем оборачивались неумение, непрофессионализм не только в больших операциях, но и деталях боев. Став на войне воинами-профессионалами, многие фронтовики на собственном кровавом опыте узнали цену профессионализма. И возможность получить высшее образование по избранной профессии бывшие фронтовики ценили очень дорого.

В-четвертых – партийность. Не все, но значительная часть студентов и преподавателей из бывших фронтовиков вступили в партию на фронте. И не для «лучшего куска». Преимуществом коммуниста на фронте было первым идти в бою, добровольно брать на свои плечи дополнительную тяжесть войны, конкретного боя. А если попасть в плен, то подвергнуться немедленному расстрелу.

В-пятых, чувство гордости победителей. Его ощущали все, но особенно – бывшие фронтовики. На них, награжденных боевыми орденами и медалями, студенты и преподаватели, не побывавшие в боях, смотрели по-особенному. Ну, как в такой атмосфере учиться и работать кое-как, в полсилы? И, наконец, чувство патриотизма не на словах, а на опыте, деле.

Конечно, жизнь сложнее всяких рассуждений о ней: все могло происходить и проще, и сложнее, чем я описал. Но «фронтовое» сказывалось на поведении долго, у многих – всю оставшуюся жизнь. Замечу: не каждый бывший военнослужащий, даже фронтовик, приобретал и проявлял в жизни указанные и другие положительные качества. Встречались люди, которых и война ничему не научила, вечные разгильдяи и неумехи. Такие, покрасовавшись положением участников войны, быстро теряли уважение окружающих и исчезали по тем или иным причинам из вузов. Разумеется, приобретенные на фронте и в армии вообще положительные качества студенты могли проявить позже, если те качества сочетались хотя бы со средними, еще лучше с достаточно высокими способностями, данными природой. Но последнее относилось уже ко всем студентам.

Положительное, сказанное о бывших фронтовиках, необходимо подтвердить фактами. Из шести факультетов ТГУ я больше знал студентов и преподавателей физико-математического и историко-филологического. Из двух десятков студентов – бывших фронтовиков 1944–1945 гг., на первом факультете в свое время защитили кандидатские диссертации 10 человек, из них, спустя не очень длительное время, 5 защитили докторские диссертации. На втором факультете также из двух десятков студентов той же категории примерно в то же время защитили кандидатские 11 человек, из них позже докторские шесть: М. Евсеев, В. Флеров, А. Сухотин, Д. Зольников, М. Шейнфельд, А. Говорков.

А вот цифры, дающие более широкий охват. К столетию основания ТГУ в 1980 г. была издана книга по его истории. Там опубликованы портреты почти всех профессоров за 100 лет деятельности университета. Среди 70 профессоров, трудившихся в ТГУ после Отечественной войны до 1980 г., насчитывается 25 бывших фронтовиков.

Итог? Половина студентов из демобилизованных в разное время получила потом звание доцента, четверть – профессоров. И за 35 лет после войны бывшие фронтовики составили более трети профессоров старейшего вуза Сибири. Факты говорят сами за себя, а они – «упрямая вещь». Уместен вопрос: схожи ли данные по ТГУ с показателями по высшей школе страны в целом? Ответ может дать только специальное исследование.

Прочитал еще раз написанное выше о студентах из фронтовиков и задумался. Вроде бы некоторыми указанными положительными качествами, обучаясь на ФМФ, обладал и я, прослуживший 7 лет в армии, из них – более трех лет на фронтах. И, кажется, обязан был, да и собирался «все преодолеть». А не преодолел. Была еще одна грозная сила, которая погубила во время войны миллионы людей. После войны она действовала как зависимость здоровья от последствий ранений и всех тягот фронтовой и тыловой жизни. Она часто и круто меняла жизнь не только студентов, но и других людей, переживших войну. С этой силой я вскоре и столкнулся.

Месячное «великое сидение» начинало давать первые результаты. Две первые контрольные по матанализу и аналитической геометрии, я выполнил на «хорошо». Неплохо для студента 1946 г., окончившего сельскую среднюю школу в 1938 г. Еще несколько месяцев такого «сидения» – и я вошел бы в нормальное русло обучения. Но вместе с первыми успехами появилось и другое: начал быстро уставать, потеть по ночам, надсадно кашлять. Обратился к врачам. Те послушали грудь, поглядели в рот и успокоили. Посоветовали бросить курить, чтобы не кашлять. Позже выяснилось: врачи просмотрели симптомы страшной для того времени болезни – туберкулеза легких.

Самочувствие мое не соответствовало заключению врачей. Вместе с упадком сил начал пропадать интерес к математике. Я не только понял, а физически почувствовал: еще месяц «великого сидения» и мне не выдержать. А не сидеть, будут не только тройки, но и двойки. Возможно, вообще ничего не будет, что же делать? Попробовать учиться на другом факультете, где не потребуется «великого сидения», реализовать там свое со школьной скамьи, да и позже, увлечение литературой? Тяжело было расставаться с факультетом, да пришлось. В деканате ФМФ уговаривали остаться, убеждали, что скоро главные трудности будут позади, что на ИФФ и учиться-то бесперспективно, а у нас – посмотрите только. Правы были в уговорах, да только не знали они, как плохо у меня со здоровьем, о нем я в деканате промолчал. Отпустили, и я перевелся.

Обычное напряжение студенческой жизни я еще мог какое-то время выдерживать, даже сумел вскоре нагнать товарищей по учебе на ИФФ, сдать первую сессию, а за ней и вторую на «отлично». Попутно я «расписался», сочинив рассказ из послевоенной жизни села, который на обсуждении одобрил видный советский писатель Г. Марков и который попал на страницы альманаха «Томск». Казалось, дела мои учебные и творческие складываются благополучно.

Но с февраля 1948 г. я попал под гнет той силы, о которой писал раньше. После двух тяжелых операций на фронтальной полости черепа в течение полугода, в 1947–1948 гг. меня зацепил на много лет туберкулез легких сразу в открытой форме. Видимо, скрытно болезнь тлела и до операций. Они, как и «великое сидение», только ускорили вспышку туберкулезного пожара. Чем была эта болезнь для населения страны в первые послевоенные годы? Сверхчеловеческое напряжение на фронтах и в тылу не могло пройти бесследно. Но пока нервное напряжение существовало, болезни у многих как бы отскакивали от брони этого напряжения. После войны оно ослабло. Тут-то и подстерегли ослабленных людей разные болезни, в том числе туберкулез.

<…>

Я не только выжил, но и, будучи больным, продолжал учиться. Как это удавалось? Прикопив сил в очередном санатории, я несколько месяцев посещал аудиторные занятия, изживал отставание в учебе, если оно возникало. А в двухмесячные санаторные поездки я набирал учебную литературу, конспекты лекции старших по курсу студентов. И учился. Одновременно с лечением готовил минимум два экзамена. Врачи удивлялись, почему я все время что-то читаю и пишу? Когда узнавали, не запрещали, а некоторые видели в этом стимул к выздоровлению. Возможно, они были правы. Больше того, стал замечать: мое самообучение дает заметный эффект, я узнаю даже больше, чем мои сокурсники при постоянном аудиторном обучении. Так, летом 1948 г. во время двухмесячного лечения я проштудировал двухтомник сочинений Белинского, однотомник большого формата Добролюбова. Летом 1949 г. настала очередь Герцена и Чернышевского. Конспекты и выписки из работ этих четырех авторов очень помогли мне готовиться к семинарам по Пушкину и Лермонтову, а позже и по истории философии.

Коротко об историко-филологическом факультете ТГУ. Открылся он в 1940 г. Главный организатор его – Зоя Яковлевна Бояршинова, она же – первый декан с 1940 г. по 1947 г. На этом факультете она прошла путь от рядового, но очень сильного преподавателя, кандидата наук и доцента до доктора наук и профессора истории. В 1946 г. факультет числился среди всех шести самым молодым и слабым. Не случайно в отчете университета за 1945/46 учебный год отмечалось: «Особо остро нуждается в профессорско-преподавательских кадрах ИФФ» («Томский университет...», с. 241).

Когда я начал учиться на филологическом отделении, работали там всего два доцента, на историческом – тоже два доцента да еще профессор древней истории. Не густо... У филологов лекционные курсы истории СССР, фольклора, древнерусской литературы и даже теории литературы читали слабо подготовленные преподаватели. Попадались и авантюристы. Преподаватель фольклора до того обнаглел, что сам сочинил «Плач о краснодонцах», опубликовал его в областной газете. Но был кем-то из москвичей разоблачен и исчез из университета. Нет худа без добра. Слабое лекционное преподавание толкало нас на изучение предмета не только по учебникам, но и сверх того – по исследованиям ученых.

Начиная с 1947 г., за несколько лет преподавательский коллектив ИФФ значительно усилился. Приехали преподаватели русской литературы доценты Н.Ф. Бабушкин и Ф.З. Канунова, зарубежной литературы – доцент Н.А. Гуляев, историки – средних веков доцент А.И. Данилов, новой и новейшей истории – С.С. Григорцевич, истории СССР – А.П. Бородавкин и профессор И.М. Разгон, доцент философии П.В. Копнин и профессор философии К.П. Ярошевский. Все они – одни по приезде, другие позже, возглавили соответствующие кафедры, позже, если не сделали этого раньше, защитили докторские диссертации, получили звания профессоров.

Среди них прослеживается та же закономерность, о которой говорилось выше. Из 8 прибывших в ТГУ преподавателей 5 оказались бывшими фронтовиками. В книге по истории университета на с. 254 справедливо отмечено: указанная группа из 8 человек «внесла в жизнь коллектива, в том числе в его научную деятельность, особую атмосферу творческих исканий». Теперь и ИФФ, по меньшей мере, выглядел среди других факультетов вполне равноправным, а учиться на нем стало не менее перспективно.

Позволю себе сделать несколько замечаний о преподавателях. Зав. кафедрой литературы Николай Федорович Бабушкин сразу же очаровал студентов свободным блестящим стилем речи, эрудицией, широтой интересов, патриотическим коммунистическим настроем. На его лекциях по теории литературы и спецкурсе по творчеству М.Ю. Лермонтова было что послушать. Он же дал сильный толчок едва дышавшему до него литературному кружку. Часто выступал Николай Федорович с лекциями в городе и области, неустанно популяризировал творчество русских XIX века и советских писателей. И внешний вид его был весьма привлекательным. Он не был чужд вину и знакомствам с прекрасным полом, чем доставлял немало забот своей жене – преподавателю философии Марии Алексеевне.

Однако иногда Н.Ф. усердствовал излишне, отрывался от подлинников в толковании литературных сюжетов и образов. Он «обвинил» Максима Максимыча из «Героя нашего времени» Лермонтова в том, что тот якобы способен был стрелять в декабристов на Сенатской площади. А в рецензии на постановку Томским театром пьесы А.П. Чехова «Три сестры» посоветовал актеру разоблачать Вершинина как враждебного гуманизму человека. За последнее Н.Ф. попало в одной из столичных газет. Но в целом положительные качества Н.Ф. многократно перекрывали его все же не столь частые срывы и заскоки.

Николай Александрович Гуляев преподавал историю зарубежной литературы. До него этим занимался некто Борисов. Многие художественные произведения, не говоря уже о научных исследованиях творчества зарубежных писателей, он, образно говоря, и в глаза не видел. Чтобы быстро «обогатить» свою память такими знаниями, заставлял студентов на экзаменах рассказывать содержание произведений. Находчивая студентка Тамара Братина шибко его подвела. Вместо содержания указанного в экзаменационном билете произведения Метерлинка она сочинила и рассказала попурри из нескольких произведений Метерлинка и Александра Дюма, сдобрила все это собственной безудержной фантазией. И получила «отлично». Все студенты факультета не один день хохотали. А секретарь кафедры выложил на стол Н.Ф. Бабушкину (тогда кафедра литературы была общей) список «борисизмов» – неграмотных и смешных выдумок человека, взявшегося за дело, которого он не знал. Борисова уволили.

К нам пришел Н.А. Гуляев. Некрасивый, в армейской мятой одежде не первой свежести, с медными широкими кольцами на пальцах рук, медленной речью, он нам показался не лучше Борисова. «Хрен редьки не слаще» – заговорили студенты о новом преподавателе. Но, прослушав пару его лекций, поняли, что Н.А. – не «хрен» и не «редька», а умный, эрудированный и ироничный ученый. И потому прониклись к нему доверием и уважением.

Почти так же получилось и с доцентом Фаиной Зиновьевной Кануновой. Не очень красивая, с голосом тоньше среднего женского и так же, как и Н.А., с излишне замедленной речью, она наперекор всему этому, с глубоким знанием предмета, умением рассказать сложное доступно, порой остроумно до колкости, сумела быстро обратить нас в своих почитателей. В итоге получилось по «концепции» из деревенской частушки. «Но не все красивых любят, а кто кому понравится».

Необходимый для филологов курс отечественной истории (тогда истории СССР) преподавала нам первый семестр 1946/47 учебного года молодая женщина, прошлогодняя выпускница ИФФ ТГУ. Видимо, рано ей поручили лекционный курс. Она тонула в подробностях, записать которые за ней было невозможно, часто теряла главную нить изложения, не отрывалась от конспекта и, кажется, не понимала, что такое связь лектора с аудиторией. Во втором семестре ее сменил Александр Павлович Бородавкин. С первой же лекции мы проводили его аплодисментами. Знали, что нельзя этого делать, но не удержались. Слишком велик был контраст с предыдущим. А.П. сильно смутился, хотя позже выяснилось, что смутить его было не просто. Взаимные симпатии лектора и студентов нашего курса сохранились не только до его последней лекции, но и все остальные четыре года обучения. А у выпускников, соприкасавшихся с А.П. и позже, в том числе и у меня – навсегда.

А что для нас значили «старые» доценты А.Л. Пинчук и А.А. Скворцова? Первый, будучи зам. декана, отчаянно боролся, вплоть до снятия со стипендии, со студентами, отлынивавшими от аудиторных занятий. Став грозой для таких студентов, А.Л. строго держал порядок на факультете. Уроки латыни он вел твердо, знал ее превосходно, двойки за контрольные и на экзаменах сыпал бисером. Бывало, вся группа без одного получала «очень плохо» и лишь один – «плохо». В итоге мы все учили латынь до умопомрачения, хотя не были уверены твердо, пригодится ли она потом. Античную литературу А.Л. читал своеобразно. Положит два учебника один на другой, сдвинув вниз верхний, и читает, не отрываясь от книг. Говорили, что ему попало за свободное изложение, в котором было что-то «не так». И потому он рассказывал по учебникам. Но разве знающего человека можно совсем приковать к учебникам? Он иногда забывал про них, и тогда слушать его было очень интересно. Порой, декламируя стихи Сапфо или Овидия, он, как ребенок, захлебывался от восторга. И мы ему за эти «отрывки» все прощали – даже замдеканские строгости.

Сменившая З.Я. Бояршинову на посту декана доцент А.А. Скворцова усердно нас учила применению учения Марра к истории русского языка, но не очень-то в этом преуспевала. Тогда мне «марризм» казался какой-то фантастикой. Но свое мнение я критично рассматривал как непонимание сути дела из-за слабой языковой подготовки. И только на 5 курсе мы узнали, что изучение и применение теории Марра о происхождении языков было пустой тратой времени. Хорошо, что других предметов «марризм» не затронул, хотя попытки пристегнуть его туда были. Да и сама А.А., организовав изучение старых русских говоров Приобья, не смогла себя и других заставить хоть как-то использовать для этого учение Марра. Начатая А.А. работа по говорам продолжалась полвека, вылилась в составление и издание многотомных словарей, других научных трудов. За итоги этой многолетней работы в 1997 г. была присуждена Государственная премия. Основное руководство группами многих наборов студентов, в том числе и нашего курса, составление и издание трудов осуществляли ученики А.А. Скворцовой Вера Владимировна Палагина и Ольга Иосифовна Блинова-Лейтан. Обеим со временем присвоили докторские степени и профессорские звания. Факт «говоры и Марр» показывает: надуманная теория, даже если она пропагандируется много лет, не может помешать плодотворному делу науки – хотя бы иногда. Укажу также, что в доказательстве антинаучного содержания «марризма» немалая заслуга принадлежит И.В. Сталину.

Об общественных делах. И в этом крупную, а некоторое время после войны и решающую роль играли бывшие фронтовики. Парткомом ТГУ не один год после войны руководил доцент биолог И.П. Лаптев, позже, много лет – инвалид войны И.Е. Попов. Даже я, со своими болями и инвалидностью, немало поработал: руководил агитколлективом на первых послевоенных выборах Верховного Совета СССР, на втором году обучения избирался первым секретарем бюро ВЛКСМ ИФФ, потом – зам. секретаря партбюро ИФФ, два года – членом парткома ТГУ, пять лет редактировал университетскую многотиражку «За советскую науку». Последнюю обязанность я выполнял, уже будучи кандидатом наук и доцентом. Но времени на редактирование газеты я затрачивал больше, чем на подготовку к лекциям и семинарам. И бесплатно. В редакции имелся всего один оплачиваемый работник – секретарь. Одно время эту должность занимал известный в будущем лирический поэт Василий Казанцев.

Назову и другие факты. …я уже писал, что четыре года должность председателя студенческого профкома исполнял И. Казанцев. С момента организации университетской многотиражки несколько лет ее редактировал фронтовик-дальневосточ-ник Н.А. Антропянский. В редакции в разное время работали бывшие фронтовики Ременсон, Хахлов, Синяев, Сенкевич, несколько лет ее редактировал будущий министр просвещения РСФСР, тогда доцент А.И. Данилов. А членами парткома ТГУ и партбюро факультетов перебывали почти все фронтовики-коммунисты. Отмечу общественную работу бывшего фронтовика-дальневосточника студента-историка, потом доцента философии Л.В. Алякринского. Кем только он ни работал! Не один раз избирался секретарем бюро КПСС ИФФ, членом парткома ТГУ, много раз – секретарем партбюро кафедр общественных наук. От природы добрейший и отзывчивый, он добровольно подставлял свое плечо, чтобы облегчить тяготы жизни человеку, попавшему в трудное положение. Не только по глубине убеждений, но и в повседневной жизни он был до мозга костей коммунистом. Не случайно после его трагической гибели весной 1976 г. на его похороны пришли сотни людей – не только работников университета, но и горожан.

Не хотелось об этом писать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Речь пойдет о политических репрессиях. В 1937 г. и 1942 г. их огонь вплотную приближался ко мне, к счастью, только обдав жаром, пролетел мимо. После перевода на ИФФ я переселился из «пятиэтажки» в «четырехэтажку», где жили студенты ИФФ. Я занял там кровать, только что освобожденную добровольно отчислившимся из студентов бывшим военнослужащим Кружковым. Все три мои новые сожителя по комнате оказались студентами-историками 1 курса из демобилизованных. Перечислю их. М. Бондарик как-то сумел прослужить войну без боевых наград. А. Кропочкин, насколько помню, служил в батальоне аэродромного обслуживания и, кажется, имел боевую медаль. У обоих ранений не было. Ф. Ломов (он почему-то тогда называл себя Костей) воевал танкистом, получил ранение в голову, был награжден за бои орденом «Красной Звезды».

Фронтовики сослуживцев без наград и ранений не очень-то чтили, подозревали, большей частью оправданно, что они если и были на фронте, то обретались в тихих местах. По этой причине я больше симпатизировал Ф. Ломову. К тому же М. Бондарик вел себя странно: отращивал свои длинные темные прямые как проволока волосы, чтобы они были «как у Глинки». Но поскольку он волосы не мыл месяцами, они у него были похожи скорее на глину, чем «как у Глинки». В разговорах М. Бондарик мало участвовал, был «сам по себе», учился преимущественно на «удовлетворительно».

Но А. Кропочкин и Ф. Ломов любили поговорить «про политику», особенно первый. Они возмущались тяжелым положением народа, больше колхозников, видели причиной тому злоупотребления партийного и государственного аппарата, советских «нуворишей». Велись разговоры и о богатой жизни в США. В общем-то, в их беседах, часто при посторонних, я не видел ничего криминального, но сообразил, помня свой опыт прошлых лет, что они могут добром не кончиться.

К тому же я замечал и неправду в их рассуждениях. «Разве не понятно, – думал я, – многие послевоенные трудности вызваны последствиями страшной войны. Конечно, были и есть среди аппаратчиков мздоимцы, особенно в торговле. Но чтобы все? Кто же тогда организовывал работу тыла для победы? Что касается богатств США, то эта страна в обе мировые войны не столько воевала, сколько обогащалась». Я напомнил им слова В.И. Ленина о комьях грязи и крови на каждом долларе прибылей капиталистов США. Примерно такими (за дословную точность не ручаюсь) были мои контрдоводы. Да только для Кропочкина и Ломова я не был большим авторитетом.

Однажды политический настрой А. Кропочкина вылился в безобразную сцену. Я тогда работал руководителем агитколлектива по выборам. В один из вечеров в нашу комнату прибежала моя агитаторша с жалобой: ее подопечные избиратели не являются на подготовленные ею беседы. А участок ей достался на окраине города в домах-мазанках. Присутствовавший при этом А. Кропочкин съехидничал: «А ты посулила бы им по куску хлеба, сразу бы прибежали».

Не помню форму своего возмущения этой репликой, но я не мог ее не оценить как дурацкую. Потом я и та девушка походили вдвоем по мазанкам вечерами, вместо одной беседы провели десяток, в каждом доме. Избиратели благодарили нас за то, что мы пришли по темноте в такую даль поговорить про нелегкую жизнь, рассказать, что нас ждет вскоре. Увидев результаты бесед, девчонка моя расцвела, удивилась, что все у нас получилось. Попутно возмущалась и той обидной для нее репликой.

Однажды в нашу комнату неожиданно набилась неизвестная компания молодых людей с журналом «Америка». Принялись обсуждать, где жизнь лучше, в США или в СССР. Конечно, сравнение могло быть только в пользу США. Я пустил в ход свои аргументы. Не помогло. Добавил: «Вы для чего поступили в университет? Учитесь, после окончания помогайте сделать жизнь лучше». Не слушают, спорят еще круче. Все это показалось мне провокацией. Чтобы затеять такое в 1946 г. в общежитии без определенной цели? Спор я прекратил тем, что выгнал ту ораву из комнаты под предлогом, что она мешает мне заниматься. На столе действительно лежали книги по истории античной литературы, которой я занимался до их прихода. Видимо, насчет провокации я был прав, потому что гораздо позже А. Кропочкин рассказывал мне о чем-то подобном по отношению к нему со стороны «органов». А той беседой, возможно, хотели прощупать не только Кропочкина. Последний, видимо, к этому времени был уже «под колпаком».

Мои опасения о последствиях тех разговоров вскоре сбылись в наихудшем варианте. В один из вечеров в нашу комнату в сопровождении коменданта общежития зашел человек средних лет в гражданской одежде и позвал меня в райком партии якобы для разговора по личному делу. Я пошел за ним, не успев сообразить, что райком теперь по вечерам не работает.

Вместо райкома он привел меня в другое учреждение «для беседы». В те времена по фронтовой привычке я спецорганы считал предназначенными для ловли шпионов и всяких вредителей, коих считал однопорядковыми. И как у бывшего армейского офицера к офицерам «органов» имелось уважительное отношение. Оно укрепилось еще и тем, что в 1942 г. с моим «делом» «Смерш» все же сумел разобраться.

После обмена репликами о моем студенческом житье-бытье завели разговор о Кропочкине и Ломове, их настрое. Я удивился и сказал, что на шпиков и вредителей они не тянут. Тогда мне рассказали о наших дискуссиях даже больше, чем я знал. Упомянули и о реплике про «кусок хлеба». «Как это оценивать?» – спросили у меня. Я оценил как безответственную болтовню и сказал: «Вызовите их сюда, как меня, объясните суть дела, они не глупцы, поймут, что к чему». Мне ответили: «У нас не агитпункт, а серьезное учреждение». Наш разговор записали и заставили подписать, как и бумагу о неразглашении. С тем и отпустили.

Иду в общежитие и думаю: «Дело пахнет керосином». Надо этих балбесов выручать, как меня выручили в свое время. Я был уверен: за то, о чем шел разговор, не посадят. Чтобы оставить для себя возможность потом отказаться, решил поговорить только с Ломовым. Если говорить с двумя – будет материал для того, чтобы обвинить меня в разглашении. Поступил, как решил. Посоветовал Ф. Ломову. «Перестаньте болтать, пока не загремели. Вами там уже интересуются, тобой меньше, Кропочкиным больше. Не вздумайте натворить еще чего».

Оказалось, «еще чего» они уже натворили. Как я потом узнал от свидетелей на суде, Кропочкин и Ломов не то советовали, не то спрашивали у колхозников, почему они не протестуют против поставок и налогов... Произошло это в сентябре 1946 г., когда студенты ИФФ помогали убирать урожай в одном из колхозов. Я в то время находился в подсобном хозяйстве ТГУ в группе студентов ФМФ на уборке картофеля. Видимо, колхозники и донесли на ту компанию, скорее – бригадир колхоза. «Органы» расценили тот разговор как призыв к сопротивлению Советской власти.

Та троица по возвращении из колхоза пошла в ресторан, пригласив еще одного знакомого им бывшего офицера-фронтовика. Выпив и выйдя из ресторана, они запели песню «На просторах Родины чудесной». Сочинили к ней свой припев: «Идет, идет, идет (народ за Сталиным.  Д. З.) и скоро пропадет!». От такого припева их четвертый товарищ предпочел удрать. Разве могло быть иначе в 1946 г.? Если бы это случилось при мне, то я за оскорбление Верховного мог бы певцу и морду набить.

Когда их арестовали, возможно, Ф. Ломов признался, что я его предупредил. Я был вызван и информирован о том, чем мне грозило нарушение подписки о неразглашении. И сразу же допросили как свидетеля. Мне удалось все же из показаний по общежитию полностью исключить Ф. Ломова. На А. Кропочкина и без этого показаний было много. Тогда зачем были нужны мои показания? Возможно, я понадобился в качестве свидетеля как бывший фронтовик, награжденный несколькими боевыми орденами, для усиления веса обвинения? Только на суде я увидел в приемной всех свидетелей: колхозников, четвертого собутыльника, студентов.

Первоначально присудили Кружкову, которого привезли из Иркутска и Кропочкину по 10 лет, Ломову – 8. Через год – пересуд. И всем по десять. Кружков погиб в лагере, Кропочкин и Ломов выжили, освободились по амнистии, реабилитировались. В 1947 г. после суда я понял: посадить могут, если захотят, только за болтовню, за «лишнее» слово. К тому же надо мной постоянно висела угроза наказания «за разглашение». Хотя я отрицал, что предупредил Ф. Ломова, утверждал, что это наговор, но был уверен, что мне не поверили. Но единичные показания все же не доказательство. Возможно, это меня спасло. Много было тогда нервотрепки, пока время не ослабило ощущение опасности.

История эта имела продолжение. Уже во времена «перестройки» А. Кропочкин, проработавший более 20 лет после освобождения учителем труда в одной из школ г. Новосибирска, вдруг вспомнил обо мне. Где-то в Томске на одном из собраний «Мемориала» он брякнул, что именно я посадил его, хотя не мог не знать, что моя роль там была нулевой. В итоге в оплату за то, что я попытался их выручить, меня предали дважды: Ф. Ломов в 1946 г., А. Кропочкин – в 80-х гг. Получается по Юрию Деточкину из кинофильма «Берегись автомобиля»: «Помогай, а потом за это расплачивайся».

Репрессия, о которой рассказывалось выше, не была для ИФФ ТГУ единственной. Позже по 58 статье посадили студентов ИФФ Нестеренко и Платонова, преподавателей истории Лившица и Кугеля. При этом свидетелями обвинения последнего вызвали почти всех студентов-мужчин, которые слушали его лекции. Но ко всем этим делам я не имел никакого отношения, поскольку они происходили на историческом отделении. Да и я, будучи со второго курса женатым, жил с семьей в отдельной комнате, а там я вел дискуссии только с женой. Но дискомфорт, ощущение незащищенности возрождались при каждом новом происшествии из цикла репрессий.

<…>

В студенческие годы мы жили трудно. Маленькая дочка часто болела. Нас выручала в дополнение к стипендиям моя пенсия инвалида войны 2 группы. В особенно трудные минуты помогали товарищи. Среди них наиболее близкие нам – Лев Алякринский и Нина Седова.

Я все студенческие годы возглавлял партийную группу своего курса филологов из трех коммунистов: Антропянского, Казанцева и Зольникова. Что-либо делать мы могли только через комсомольскую организацию своего курса. Из комсомольских собраний запомнились два. Первое состоялось, кажется, на втором курсе. Наш сокурсник – Димка Иванов (его все так звали), будучи сыном директора драмтеатра в г. Томске, возомнил себя интеллектуалом, а нас, бывших фронтовиков, определил как «грубых солдафонов». Еще среди наших девочек пошел разговор о цели образования. Геля Шехина, весьма представительная по росту, внешности и уму девушка, заявила, что надо готовиться образованием в жены генералов. Другие ее поддержали, заявив, что высшее образование – гарант удачного замужества.

Что наши девчонки говорили о проблемах замужества в условиях дефицита женихов, вполне понятно. Но объявлять целью учебы только удачное замужество – этого мы, бывшие фронтовики, понять не могли. Нельзя было позволять нас третировать и противопоставлять как «солдафонов» остальной, преимущественно девичьей, преобладающей по количеству, части курса (из 36 человек курса, окончивших в 1951 г. ТГУ, 25 принадлежало к «женскому сословию»). К тому же учились все бывшие фронтовики без троек, а трое – на «отлично».

Про «солдафонов» говорил я. «Да, мы, фронтовики, в армии и в боях могли огрубеть. Так помогите нам стать мягче, интеллектуальнее, если можете. Но и у нас есть незаменимое – патриотизм не слова, а дела. Этому мы и будем учить своих учеников в школе. А чему будут их учить те, кто видит в образовании только подготовку к удачному замужеству?». В том же ключе говорил Н. Антропянский. Девушки наши смущались, оправдывались тем, что их «не так поняли». Решили: считать, что ничего особого не случилось, будем готовиться учительствовать.

Удивительные в жизни бывают совпадения. Геля Шехина, учительствуя на Дальнем Востоке, вышла за военного, тот стал генералом. У них родились два сына, оба выучились на офицеров, служили там же. Может, в генеральстве мужа была и заслуга Гели? Такое можно только приветствовать. Но все же в 1948 г. речь шла о другом...

Второе памятное собрание произошло в 1950 г. на пятом курсе. Заседали мы в выходной день много часов. Выступали все, критиковали всех. Сначала «свергли» бывшею комсорга Димку Иванова за развал работы по причине его лени. Вот когда ему не раз напомнили кичливость несуществующей интеллигентностью. Долго составляли и обсуждали план работы. Для подготовки к госэкзаменам решили провести 2–3 своеобразные курсовые конференции. Каждый должен был готовить доклад по разделу, остальные тоже готовились, но докладчик основательнее. Доклад должен быть сделан и обсужден, его нужно было критиковать и дополнять. В июне три такие конференции мы провели с положительным итогом.

Студенты помогали не только себе, но и городу. Курс участвовал в прокладке траншей для кабелей автоматической телефонной станции, помогал делать насыпи для рельсов первой линии городского трамвая. И мы имели право сказать: до нашего поступления в ТГУ город не имел ни АТС, ни трамвая, а к выпуску в 1951 г. обзавелся ими не без нашего участия. И мы могли ездить на «своем» трамвае, говорить по «своим» линиям телефона. И в этом была своя доля истины.

Конечно, не все и не у всех нас было, как надо. Учился в нашей группе И.М., можно, сказать, выдающийся шпаргальщик. Он разрабатывал, потом размещал на себе систему шпаргалок так, что мог достать записку даже на дополнительный вопрос, попросив у преподавателя разрешения «подумать». Самая острая среди нас на язык Зоя Цветкова сочинила про него анекдот. «Получил И.М. назначение. На вокзале у него украли чемодан со шпаргалками. И.М. горько заплакал и пошел поступать учиться на 1 курс». Зоя почти угадала. Спекулируя дипломом о высшем образовании, И.М. перебрал не одну должность. Из-за низкой профессиональной подготовки он нигде долго не задерживался. Но преуспел в другом. Женившись троекратно, он у каждой жены оставил детей. После уплаты алиментов у него мало что оставалось на собственное житие. Тогда он подал в суд (на себя?), чтобы ему снизили сумму алиментов.

Почему стал возможен такой «феномен И.М.»? Мы слышали его ответы на экзаменах. Даже по шпаргалкам они редко тянули на «удовлетворительно». Но «ответчика» жалели, оценки ему «чуть» завышали и так дотянули его до диплома. Но И.М., как видим, не мог принести пользы с этим дипломом ни себе, ни людям. А разве одному И.М. завышали оценки? И не этим ли и высшая школа, дополняя отрицательную тягу других факторов, ослабляли наше общество? Мы к этой особенности советской средней и высшей школы еще вернемся. В «феномене» И.М. его «многоженство»-«многоалиментство» можно отнести к индивидуальным качествам. Ну, а все остальное?

Сопровождали студенческую жизнь и другие факты и события. Студенты-политехники упрямо не ладили с курсантами военного училища. Поговаривали, что из-за девушек пединститута и университета. В этих неладах стычки один на один и небольшими группами не были редкостью. Но однажды на стадионе после футбольного матча это вылилось в массовую стычку «стенка на стенку», что, в общем-то, не противоречило русским обычаям. Трубадуры «холодной войны» по «забугорному» радио сообщили: «В г. Томске на протестующих против зверств властей студентов бросили войска». Как говорится в пословице, «в огороде бузина, в Киеве дядька». Но что только тогда не выворачивало наизнанку «забугорное» радио, чтобы «уесть» нашу страну.

А вот еще один факт-суждение. На последней нашей конференции, посвященной подготовке к госэкзаменам по литературе, кто-то из девушек сказал: «После университета мы больше знаем не содержание предмета, а где и что о нем почитать». Никто из нас не возразил против такого вывода. Сейчас у меня есть дополнение. Университет нам дал несущие конструкции предмета и сведения, где взять строительный материал. Остальное мы могли, если потребуется, сделать сами. Не это ли составляло стержень университетского образования?

<…>
Зольников Д.М. Времена и нравы (от гражданской войны до наших дней глазами участника событий и ученого). Новосибирск, 2000. С. 136–155.