В воспоминаниях и документах

Ф.А. Селиванов^

НА БЕРЕГУ ТОМИ В ЛАГЕРНОМ САДУ^

Если пойти по проспекту Кирова, то будешь идти по аллее елей. А вышел на высокий берег Томи в Лагерном саду – откроются голубоватые бескрайние дали.

Мне пришло в голову спуститься к реке прямо по крутому склону. Не знаю почему. Рядом никого не было, покрасоваться не перед кем. Глина осыпалась под ногами, берег отвесный. Как удалось спуститься и не полететь кувырком – трудно объяснить. Не видел, чтобы мой опыт кто-нибудь повторил.

Томск, в котором я прожил почти двадцать лет, был первым городом, увиденным мною. Когда мы уезжали из ссылки из поселка Захарково, то шли пешком от пристани до вокзала. Перед главпочтамтом – подъем. Наверху, напротив – общежитие университета. Перед ним-то я потерял родителей. Засмотрелся. Оказалось они шли впереди. Успокоили меня.

Не знал я, что в этом доме, у которого я испугался, пройдут мои студенческие годы, а потом и доцентские. В этом доме родился сын Андрей. На этом же месте я чуть не погиб. Переходил улицу, чтобы попасть на главпочтамт. И не заметил поднимающейся машины. Задумался. Увидел ее, когда ощутил сильнейший удар по коленям. Ладно, шофер притормозил, и скорость в гору была невеликой.

Поступил в университет в 1947 году. На факультете (и в нашей 137 группе) учились вместе с бывшими десятиклассниками только что демобилизованные участники войны. Это были особые студенты. Хватив лиха на войне, они ценили учение, университет, дружбу. И хорошо влияли на нас. Нынешний студент мало похож на студента послевоенных лет.

Мне до сих пор снится Томск. Чаще всего – новые дома, груды земли. Видел во сне, как все перерыли и воздвигли красивые здания в том месте, где впадает Ушайка в Томь. Видел строящиеся дома за стадионом, где была деревянная улица без асфальта, а также на проспекте Фрунзе, где мы жили одно время. И каково было мое удивление, когда увидел, приехав на Копнинские чтения, все это наяву. Я любил Томск, университет, рощу при нем, Лагерный сад, Потаповы лужки, Басандайку. Может он мне мстит, показывая, что я покинул?

Все студенческие годы нам преподавал Павел Васильевич Копнин, гордость советской философской науки. Он был нашим шефом – «партприкрепленным», как тогда говорили (теперь – куратор). Это Павел Васильевич предложил мне остаться на кафедре философии университета ассистентом после окончания пятого курса. Я сказал, что мои родители были раскулачены.

Распределили меня в первую школу, где я уже два года работал по приглашению директора. Дело в том, что тогда ввели в 9 и 10-х классах психологию и логику. Нескольких студентов отделения логики, психологии и русского языка (так к 5 курсу стало называться наше философское отделение) пригласили в школы. Дирекция сделала на меня заявку – и вот я штатный учитель, потом завуч одиннадцатого педкласса, а потом и всей школы. Жили мы с матерью в подвальной комнатке, напротив кочегарки той же школы.

Когда умер Сталин и начались перемены, Павел Васильевич разыскал меня и позвал на кафедру. Это было время надежд, воодушевления, борьбы с начетничеством, примитивизмом в философии. Мы – В.Н. Сагатовский, Л.А. Зеленов, я – буквально не ложились спать, не сделав открытия. О моей деятельности в университете в этот период хорошо рассказано в книге «Развитие общественных и гуманитарных наук в Томском университете (1880–1980)», изданной в Томске в 1980 г. к столетию университета.

В Томске вышли мои первые книги, сделавшие мне имя: «Этика. Очерки», «Заблуждения и пороки», «Благо». В Москве издали брошюру «По совести и долгу». В журнале «В мире книг» (№10, 1966) появилась рецензия на них «О добре и об истине» В.Н. Сагатовского: «Стиль этих работ можно охарактеризовать так: о сложном в них сказано просто, об абстрактном – образно» (с. 8).

В Томске я часто выступал перед студентами, молодежью города: читал лекции, вел диспуты. Был руководителем философского кружка студентов, философского кружка молодых специалистов... Популярность мне даже мешала. Я сам слышал, как, показав на меня товарищу, парень говорил обо мне как о знаменитости. Это не понравилось, да я и не осознавал все это. Увидел, когда уезжал из Томска. На привокзальной площади было много молодежи. Не придал этому значения. Когда подошел к вагону, толпа тоже двинулась к нему. Подходили знакомые и незнакомые, жали руку, говорили приятные слова, дарили цветы. Потом А.И. Ореховский, мой первый аспирант, прислал хорошее стихотворение «На отъезд Селиванова из Томска». Возмутителя спокойствия выжили из города. Стихотворение начиналось словами:

Не от друзей он уезжает:

Как грустно светятся глаза!

И заканчивалось:

И уезжают справедливые

В другие веси, города,

Чтоб обыватели счастливые

Балдели тихо у пруда.

Да, ситуация в стране изменилась. Был арестован и посажен за выступление на партсобрании на восемь лет Эдик Юдин, ставший впоследствии одним из столпов теории систем. Мой кружок молодежи прикрыли. Масла в огонь подлили братья Мицко (мои студенты), которые тоже были арестованы. На допросе в КГБ они показали, «что не разделяют ни философии Ленина, ни философии Селиванова». Это и спасло меня.

Когда я уехал, в Томский обком пришло письмо В. Хазанова на имя Е.К. Лигачева, тогдашнего секретаря обкома, в котором партийные органы обвинялись в том, что допустили мой отъезд.

Недавно по радио журналист – А.К. Омельчук передал интервью томского историка В. Славнина, моего бывшего студента. Он вспоминал меня, говорил, что Селиванов – «ученый колоссального ума»; когда работал в Томске, «отличался свободомыслием и принципиальностью, что не нравилось партийным властям, и они вынудили его уехать».

В. Славнин в «Томске сокровенном» рассказывает, что знаменитый томский старец Федор Кузьмич (его считали императором Александром I), оказывается, жил одно время на Чулыме, в деревне Белый Яр, в с. Зерцалы. Мы жили в Белом Яре, а в с. Зерцалы я пошел в школу. Хорошо помню их. Читал журнал «Томская старина». В №1 (3) 1992 г. хорошая рецензия Бориса Пойзнера «Плодотворность ностальгии: хроника Славнина-внука» (о книге В.Д. Славнина «Томск сокровенный).

...У студентов Томска в пятидесятых годах было два увлечения: симфонический оркестр и каток. Мы боялись пропустить хотя бы один концерт симфонического оркестра. Концерты проходили в прекрасном зале краеведческого музея, бывшем губернаторском доме. Каток – это была страсть. Казалось, тысячи счастливых, красивых лиц встречались по вечерам в дни его работы.

...О Томске можно рассказывать бесконечно. Но лучше всего он изображен в романе Виля Липатова «Игорь Саввович» и в «Рассказах о Томске» моего бывшего студента Сергея Заплавного, не менее знаменитого, чем Василий Казанцев, тоже бывший мой студент.

Стали известными учеными Сысоева Л.С., Завьялова М.П., Бражникова З.В., Петрова Г.И., Мазаева О.Г., Рожко К.Г., Кулемзин В.М., Топчий А.Т., Петров Ю.В. и др. Дружеские отношения с ними завязывались еще в их студенческие годы, когда я преподавал в Томском университете, и со многими они сохраняются до сих пор.

...Безусловным лидером в нашей 137-й группе был Юрий Лозовский. Фронтовик, умница. Мы ему подражали. Увидел как-то, что он конспектирует лекцию в тетрадь, разрезанную пополам, как в блокнот. Удобно, да и в карман входит. И стал так же делать.

Собрала нас – парторга, комсорга и старосту – инструктор горкома и начала задавать вопросы с подковыркой о П.В. Копнине. Мы видели эту женщину на лекциях учителя, но не знали, что она из горкома партии. Юрий, парторг, взял инициативу в разговоре с ней в свои руки. Что ему было терять: он видел и не такое. Юрий дал блестящую характеристику Павлу Васильевичу, толково ответил на вопросы инструктора. Уходила она, имея задумчивый вид.

Ю. Лазовский перевелся перед последним курсом в Ленинград, окончил философский факультет университета. Но на работу его нигде не брали. Он говорил:

–Я фронтовик, член партии. Почему же не берете?

–Нет мест, – отвечали ему.

Но дело было в другом: в это время арестовали врачей-евреев, хотевших якобы умертвить Сталина. Психоз, распространился по стране. В первой школе, где я работал, немецкий язык преподавала Анна Лазаревна, еврейка. Милая, добрая женщина. Ее любили и уважали. И вмиг все изменилось: к ней никто не подходил, никто – ни учителя, ни школьники – с ней не разговаривали. В газете «Красное знамя» сообщалось о происках томских евреев. Рассказывалось о парикмахере-еврее, который якобы заносил заразу при бритье клиентов. Парикмахерская опустела.

Юрий Лазовский вернулся в Томск и стал работать завучем техникума общественного питания – «кулинарного».

Кроме него, в нашей группе учились еще фронтовики: Федорук и Колпаков.

В студенческие годы имеет значение то, с кем живешь в одной комнате в общежитии. Все пять лет без серьезных конфликтов я прожил с одноклассником по раздолинской школе Геннадием Кукариным, с парнем с Алтая Валентином Ельчаниновым, с Виктором Белевским из-под Новосибирска. По году и больше жили в нашей комнате Александр Пушканов, Александр Колпаков, Наль Хохлов.

Писать в газеты я начал давно, еще студентом. Стал членом редколлегии, зав. отделом, одно время редактировал университетскую многотиражку со скучным названием «За советскую науку». За все годы накопилась огромная папка моих, выступлений. Во многих из них выразились так или иначе мои научные интересы.

Зарубежную литературу преподавал Николай Александрович Гуляев. Неторопливый в речи, крупный мужчина, с грубыми чертами лица, он был любимцем студентов. Красочная речь, особенно о французских писателях Бальзаке, Флобере, Золя и других, приковывала внимание. Николай Александрович – остроумный собеседник. В те времена обычным событием был приход преподавателей в студенческие общежития для общения во внеучебное время. Однажды в общежитие по проспекту Ленина, 71 пришел Н.А. Гуляев. Зашла речь о стихах. Кто-то из наших студентов спросил:

– А Вы писали стихи?

– Кто не писал их в период полового созревания, – ответил Николай Александрович.

Беседа пошла еще веселее.

Гуляев занимался серьезно и упорно проблемами эстетики. На факультете интерес к эстетике возрос после дискуссии на историко-филологическом факультете о природе прекрасного. Особенностью конференций, дискуссий того времени было то, что в них участвовали наряду с преподавателями и студенты. каждый мог выступить, если была аргументация. Дискуссия началась с предельно простого вопроса:

 Является ли закат прекрасным, если его никто не воспринимает?

П.В. Копнин, Н.А. Гуляев, Н.Ф. Бабушкин уже тогда пришли к выводу, что эстетические качества не существуют вне отношений к человеку-субъекту.

История Древней Греции и Древнего Рима читал нам профессор Гриневич Эдуард Константинович^. Усики, бородка клинышком. Он был олицетворением старой профессуры. До революции, будучи археологом, рыл в Греции. Выпустил в свет книгу «Пешком по Элладе». Рассказывали, что один студент решил подольстить Эдуарду Константиновичу и заявил, что он читал его книгу.

– Какую? – спросил тот.

– «Шагом по Греции».

Профессор чуть не потерял сознание. Э.К. Гриневич долгие годы был директором Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Он прекрасно знал историю искусства и прочитал нам спецкурс с показом репродукций и снимков.

Не знаю, в каком году его выслали в Томск. Всюду его сопровождала жена – молодая женщина с темными волосами, его бывшая студентка. Потом его сослали еще дальше – в Бийск, в пединститут.

2 марта 1992 года в институте искусств и культуры провел заседание, посвященное 70-летию со дня рождения Павла Васильевича Копнина. Собрались философы города, были и представители естествознания. В кабинете ректора не хватило кресел и стульев, пришлось носить. Доклад о научной деятельности П.В. Копнина сделал И.Г. Степанов из строительного института. Ректор М.А. Капеко и я выступили с воспоминаниями.

Копнин умер в 49 лет. Был всегда строен и весел, и вот поди – рак. Он был и остается первой звездой в послевоенной советской философии. Он – основатель в нашей стране логики научного исследования. Поднял гносеологию на высоту мирового уровня, сделал очень много для развития диалектической логики.

Характерен такой факт. На предпоследнем совещании заведующих кафедрами в Кремле собрались в кучку прямые его первые ученики и один косвенный (Л.Г. Олех). Это: А.К. Сухотин, А.И. Уваров, Е.С. Жариков, Г.М. Иванов, я. Все доктора наук, профессора. Таков был заряд, данный нам. На фотографии, сделанной в один из приездов Павла Васильевича в Томск, Г.М. Иванов. Здесь П.В. Копнин таков, каким мы его помним. Считаю, что она самая удачная.

В университете работал заведующим кафедрой доцент Б. Однажды, будучи в подпитии, он ввалился во флигель, где жили вначале Копнины, и, обращаясь к Павлу Васильевичу, воскликнул с пафосом:

 Каренин, Вронский пришел!

Почему Вронский? Дело в том, что жена П.В. Людмила Филипповна была исключительно обаятельной женщиной, очень милой и красивой. Вот она-то и приглянулась Б. Притязания «Вронского» были пресечены, и незадачливого покорителя женских сердец вышвырнули в окно.

Назавтра весь город знал об этом. А мы... Мы восхищались учителем.

Мы любили П.В. Копнина, но не обожествляли. Он совершал ошибки, как всякий смертный.

У меня сохранилось одно не очень приятное воспоминание, связанное с ним. К студентке нашей группы Розе Косинцевой приехал ее парень, курсант, и Роза привела его на лекцию. Павел Васильевич увидел чужого и спросил:

 А это кто?

Роза объяснила. Тогда П.В. Копнин бросил раздраженно:

 Университет – не проходной двор!

Парень уходил, опустив голову. Мы сгорали от стыда. Однако никогда больше подобного не повторялось...

В 1956 г. студенты университета ездили на уборку урожая на целине в Казахстане, тогда Акмолинской области. Я поехал добровольно – вызвался сам – со студентами командиром отряда. В поезде ехали командиры – мои друзья еще со студенческих лет Генна Дун, Константин Рожко, Николай Черкасов. Руководил всеми нами Александр Львович Ременсон, известный юрист.