Вальдемар Микшис Любовь и бесы трагикомеди я

Стоп! Стоп! Стоп! Никакого «нэ-нэ» и никаких «тыш! тыш!» Уберите зверя с эстрады! Выйдите, когда вас объявят! Уберите, говорю, зверя, не нервируйте товарища Августа! Кыш! Кыш! Кыш, ромалэ! Ну что ты будешь с ними делать? Вольные дети степей! Наголову разбили проклятых цыганских баронов и теперь так и рвутся в пляс, так и рвутся! Гражданин Монтекин, а вы что стоите, как безприданница? Вы садитесь, садитесь. Пока вот на этот стульчик, а там – как карта ляжет. (Шёпотом). Покажем этой лахудре с маузером кузькину мать. Пусть застрелится. Товарищи! Господа! (Подхватывает с подноса появившегося полового рюмку водки). За ресторан мирового авангарда! Итак, на пролетарской эстраде – Айседора Дункан и Сергей Есенин! Нью-Йорк – Багдад – Москва! Автопролётом, так сказать, и автопробегом! Американская рабоче-крестьянская плясунья и бесшабашный советский поэт! Аплодисменты, товарищи!

АТЛЕТ (появляясь). Заводи, граммофонщики!

На эстраду выбегает АЙСЕДОРА – босоногая плясунья в красном хитоне с длиннющим белым шарфом, и начинается знаменитый танец, во время которого шарф превращается то в знамя, то в змея. В конце танца плясунья его безжалостно душит, выжимая, как выстиранное бельё.

АТЛЕТ . Труба белому движенью! Браво, Дуся!

Выходит ЕСЕНИН в парике цвета спелой ржи, в цилиндре набекрень, во фраке, косоворотке и штанах, заправленных в сапоги. В руках – трость.

АЙСЕДОРА. Anguel ! Anguel !

ЕСЕНИН. Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь.

АЙСЕДОРА подскакивает к нему, выгибаясь. ЕСЕНИН отгоняет её тростью.

Подожди ты, бога ради,

Обучусь... когда-нибудь.

АЙСЕДОРА. Tschort ! Tschort !

ЕСЕНИН. Ты пропела: «За Ефратом

Розы лучше смертных дев».

Если был бы я богатым,

То другой сложил напев.

АЙСЕДОРА. Solotaja golova !

ЕСЕНИН. Я б порезал розы эти.

Ведь одна отрада мне –

Чтобы не было на свете

Лучше милой Шагане.

АЙСЕДОРА. Tschort prokliatij!

ЕСЕНИН. И не мучь меня заветом,

У меня завета нет:

Коль родился я поэтом,

То целуюсь, как поэт.

ЕСЕНИН смачно сплёвывает, хватает АЙСЕДОРУ, впивается в неё долгим страстным поцелуем... и отбрасывает прочь.

АЙСЕДОРА. Serguei Alexandrjvitsh ! Lublu tibija !

ЕСЕНИН. Адьё! Адьё! Отдай моё бельё!

АТЛЕТ. Браво Серёжа! Свободу Айседоре Дункан!

ГОБОЙ. Сергей Александрович! Как Нью-Йорк? Как заграница?

ЕСЕНИН. Заграница – дрянь. Нью-Йорк – мразь. Один фокст-рот вокруг – танец фокст-ерьеров и рот-веллеров. Понравилась только обезьяна у одного банкира. В шелковой пижаме ходит, стерва, сигары курит и к горничной пристаёт.

АТЛЕТ. Вот он – зверинный оскал капитализма!

ГОБОЙ. Сергей Александрович, голубчик, а прочитайте-ка нам что-нибудь наше советское, эссесерское!

ЕСЕНИН. Это можно. (Сбрасывает фрак, сбивает цилиндр. Ударом сапога превращает его а лепёшку). «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве». (АЙСЕДОРЕ). А ты, Дуська, танцуй! «Барыню» танцуй!

АТЛЕТ. Цимбалисты – не зевай!

ЕСЕНИН. Пастушонку Пете

Трудно жить на свете.

Тонкой хворостиной

Управлять скотиной.

Если бы корова

Понимала слово,

То жилось бы Пете

Лучше нет на свете.

Но коровы в спуске

На траве у леса,

Говоря по-русски

Смыслят ни бельмеса.

Им бы лишь мычалось,

Да трава качалась, –

Трудно жить на свете

Пастушонку Пете.

(Подмигивает КАПУЛЕЦКОЙ).

Мыслит Петя с жаром:

То ли дело в мире

Жил он комиссаром

На своей квартире.

Знал бы он все сроки,

Был бы всех речистей,

Собирал оброки,

Да дороги чистил.

И приснился Пете

Страшный сон на свете.

Всё доступно в мире, –

Петя комиссаром

На своей квартире

С толстым самоваром.

Чай, конечно, сладок,

А с вареньем – дважды.

Но блюсти порядок

Может – да не каждый.

Наш народ ведь голый,

Что ни день то с требой, –

То построй им школу,

То давай им хлеба.

Ну а где же Пете?

Он же пас скотину.

Понимал на свете

Только хворостину.

А народ суровый

В ропоте и гаме

Хуже, чем коровы,

Хуже и упрямей.

С этаким товаром

Дрянь быть комиссаром.

Взяли раз Петрушу

За живот, за душу,

Бросили в коляску

Да как дали таску!..

Тут проснулся Петя!

Сладко жить на свете!

Петя с кротким словом

Говорит коровам:

«Не хочу и даром

Быть я комиссаром.

Тяжело на свете

Быть для всех примером»...

АЙСЕДОРА . But ti lutshe Petja

Ranshe pionierom! (Повязывает АТЛЕТУ красный галстук).

ЕСЕНИН.Малышам в острастку

В мокрый день осенний

Написал ту сказку

Я – Сергей Есенин. Пионеры всей страны мне, как Ленину, верны!

(Маршируя вместе с АЙСЕДОРОЙ, покидает эстраду).

ГОБОЙ. Браво, Сергей Александрович, браво! Ах, товарищи! Так и хочется, как сказал поэт в другой сказке, «задрав штаны, бежать за комсомолом»!

АТЛЕТ. Иль без штанов – за пионером? А, товарищ Август?

ГОБОЙ. Следующим номером программы нашего революционного...

И снова, прерывая ГОБОЯ, на эстраду рвуться цыгане с «ай-нэ-нэ», «тыш-тышем» и МЕДВЕДЕМ. И снова ГОБОЙ и АТЛЕТ решительным «кыш-кышем» выпроваживают их с эстрады.

АТЛЕТ. Ну нет управы на этих ромалэ!

ГОБОЙ. Да, ещё прихрамывает их революционная дисциплина. Кстати, вам вопрос-загадка, товарищ Люба: один из цыган – член партии. Догадайтесь кто? А сейчас на эстраде – освободившийся от цепей гарема голос Востока! Красавица-газель Гюльчатай! В сопровождении покорённого ею басмача-султана Моняхмуда-аль-Рошаля! Аплодисменты, товарищи! Овации, господа !

АТЛЕТ. Не зевай, граммофонщики!

ГОБОЙ. Мы жаждем тебя, о поющий фонтан Востока!

Под заунывные звуки зурны на эстраду выплывает ГЮЛЬЧАТАЙ – газель 50-ти лет с хвостиком, необъятная, как беда, и в чадре. За ней, подтанцовывая и икая, семенит Моняхмуд-аль-Рошаль, наряжённый евнухом.

ГЮЛЬЧАТАЙ (низким мужским голосом). Мои глаза

Фирюза-бирюза

Цветы счастья.

Взгляни. Пойми.

Хочешь? Сними

С ног запястья... (что Моняхмуд-аль-Рошаль и делает с воем, прерываемым икотой).

Кто знает толк,

Тот жёлтый шёлк

Свивает с синим.

Ай, и мы вдвоём

Хочешь – совсем

И скинем. («Не-е-ет»! – воет Моняхмуд-аль-Рошаль, но вой его напрасен: чадра скинута).

Душна чадра,

У шатра до утра

В мушкале росистой

Поцелуй твой ждала,

Как мушкала

Ай душистый... (После поцелуя Моняхмуд-аль-Рошаль окаменевает, не двигаясь и не икая).

Придёт черёд,

Вот солнце зайдёт

За Трах-горою,

Свои глаза

Фирюза-бирюза

Хочешь? – закрою. («Да-а-а»! – взвывает Моняхмуд-аль-Рошаль, и на этом его муки, равно, как и голос освобождённого Востока, обрываются).

АТЛЕТ. Браво! Да здравствует свободные женщины Востока! А также Запада, Севера и Юга! Браво, Гюльчатай! В хвост и в гриву – Моняхмуда-аль-Рошаля!

ГОБОЙ. Товарищ Люба, вы, как женщина, и вы, товарищ Август, – тоже, можете гораздо тоньше оценить этот номер, чем я, грубый мужчина, хоть и артист-гегемонист. Что я вижу в ваших пронзительных глазах, товарищ Люба? Тень сомнения? Конечно, номерок сыроват, кое-что надо будет убрать, кое-где подтянуть, кой-кому вставить. Но и вы, товарищи, войдите в положение Гюльчатай. Мать двенадцати детей, а теперь ещё и жена четырёх мужей, надо же что-то класть на шербет с орешками. Благо, гражданин Монтекин вошёл в положение...

КАПУЛЕЦКАЯ. Каких четырёх мужей?

ГОБОЙ. А что вас, собственно, удивляет? Женщина столько лет развлекалась в гареме, и сном и духом боролась за свои права, и вдруг – р-раз! Революция! Равноправие! Кто был ничем, тот раз – и всем! Отобранные радости – мужей, детей, матерей – честно поделили. Теперь крути, чем хочешь, а прокорми! Да что мы всё о грустном, товарищ Люба! Всё, что надо, исправим: уберём, подтянем и вставим! А сейчас продолжим нашу программу! На эстраде – ох, как же они рвутся в пляс! – безпризорные дети степей и городов – товарищи цыгане!

АТЛЕТ. Ай-нэ-нэ, ромалэ! Тыш-тыш-тыш, чавалэ! Эх, раз! Д-ещё раз!

С песней, танцем и МЕДВЕДЕМ ещё раз выходят цыгане. ОН – бьёт по струнам и поёт, ОНА – трясёт плечами-грудями-монистами и размахивает юбками, МЕДВЕДЬ прыгает на задних лапах, бьёт в бубен и вдохновенно рычит. Переходя с цыганского на русский, с «Ехали цыгане»... на «Смело товарищи в ногу»... с «Эх раз, д-ещё раз»!.. на «Интернационал» и снова с русского на цыганский, они подходят к комиссарскому столику.

Половой ВАНЯ выносит поднос с тремя рюмками водки. «Пейдодна! Пейдо дна! Пейдодна»! – хором поют цыгане, включая МЕДВЕДЯ.

КАПУЛЕЦКАЯ с маузером, КИПАРИСОВ с афишей поднимаются и берут рюмки. ГОБОЙ кидает на поднос червонец, и они выпивают. Цыгане кланяются и уходят.

ВАНЯ. Стол-с накрыт-с.

ГОБОЙ. Благодарю, любезный! Благодарю и от-благодарю! Попрошу комиссию в отдельный кабинет! Вторая часть программы – после закуски! Ни-ни-ни-какие возражения не принимаются! (АТЛЕТУ). Проводи! А вас гражданин Монтекин, попрошу задержаться. (И, дождавшись пока все выйдут – СТЕЛЛЕ). Моню сюда – быстро! Пора приниматься за дело. Ну-с, симпатичнейший Аполлон Илларионович, верите, что мы приструним эту лахудру с маузером?

МОНТЕКИН. Верю.

ГОБОЙ. Верите, что никакие комиссии в ближайшее время вам угрожать не будут?

МОНТЕКИН. Верю.

ГОБОЙ. Чудненько. А теперь скажите, господин Монтекин, что вы о нас думаете? Говорите, как есть, не тушуйтесь.

МОНТЕКИН. Думаю, что вы...

ГОБОЙ. Смелее, смелее!..

МОНТЕКИН. ... талантливые... жулики самого высшего класса.

АТЛЕТ (входя). Погоди, ты ещё мессира не видел.

Входит СТЕЛЛА под руку с Рошальским.

МОНТЕКИН. Надеюсь, я вас...

ГОБОЙ. Ну что вы, господин Монтекин! Услышать такое из ваших уст – величайший комплимент! Уверен, что у вас есть к нам ещё одна просьба. Что-то ещё свербит вашу душу, не так ли? А душа – не пузо, ее не почешешь так просто. Выкладывайте. Надеюсь, присутствие проходимца Рошальского вас не смущает?

МОНТЕКИН. Отнюдь нет. Мой сын...

ГОБОЙ. ... Роман Аполлонович...

МОНТЕКИН. ...полюбил девицу...

ГОБОЙ. ... дочь комиссарши Капулецкой. Продолжайте.

МОНТЕКИН. И он собирается на ней жениться...

ГОБОЙ. Уже.

МОНТЕКИН. Что уже?

ГОБОЙ. Женился уже.

МОНТЕКИН. Как женился?!

АТЛЕТ. Как-как! Заплатил два рубля и получил квитанцию со штампом «Уплочено».

МОНТЕКИН. Какой ужас! Ужас!

ГОБОЙ. Ужас – в другом. Квитанция что? – тьфу коту на хвост. Но если завтра в два часа пополудни они обвенчаются, а они собираются это сделать...

МОНТЕКИН. Ни за что! Ни за что! (РОШАЛЬСКОМУ). Что ты икаешь, собака?!

РОШАЛЬСКИЙ. Я дико и-ик!-звиняюсь...

МОНТЕКИН. Перестать немедля! Немедля!!

СТЕЛЛА (нежно). Он не может. Он наказан. Ну зачем ты свинячил, Моня? Зачем втирал очки?

ГОБОЙ. Короче. Вы хотите, чтоб мы расстроили их брак и завтрашнее венчание.

МОНТЕКИН. Именно! Именно!

ГОБОЙ. Чтоб мы развели их навсегда?

МОНТЕКИН. Я готов заплатить за это любые деньги! Любые!

ГОБОЙ. Ваша беда в том, господин Монтекин, что деньги нас не интересуют. Но мы пойдём другим путём, как сказал картавый. Подпишем договорчики. Вы и мосье Рошальский. У него тоже свербит душа за икоту. Или вы, Моня, предпочитаете икать все оставшиеся вам два года?

РОШАЛЬСКИЙ. Не предпочи-ик!-таю.

ГОБОЙ. Чудненько! (Достаёт из кармана две бумашки).

Из-за кулис выглядывают РОМАН с ДЖУЛИЕЙ и сразу же прячутся.

МОНТЕКИН. А что это за договорчики?

ГОБОЙ. Шутка нашего друга – мессира Волькинда. В обмен на наши услуги вы уступите ему ваши душеньки. (Хохочет). Чтоб они у вас больше не свербили!

МОНТЕКИН. Шутить изволите?

ГОБОЙ. Отчего же? Прошу ознакомиться. Он большой шутник, наш мессир. Коллекционер, понимаете? Но – с придурью. Кто деньги коллекционирует, как вы, например, кто карточки порнографические, как Кипарисов, а наш дорогой друг – договорчики. А как для милого дружка не вытащить серёжку из ушка? Подписываете?

МОНТЕКИН. Он что же – дьявол?

ГОБОЙ. Дьявол, дьявол! (Хохочет). Правда, без рогов, копыт и хвоста! А так вылитый вельзевул! И глаза разноцветные. Говорю же, коллекционер с придурью. Подписываете? Моня?

РОШАЛЬСКИЙ. Под-ик!-пис-аю.

ГОБОЙ. Это лишнее. А вот здесь распишитесь. (МОНТЕКИНУ). А вы – здесь.

СТЕЛЛА. Кровью.

ГОБОЙ. Кровью? А что! Это мысль! Позабавим милого дружка! И за пером ходить не надо.

МОНТЕКИН. Это как же, позвольте, кровью?

ГОБОЙ. Это как дважды два. Правда, Моня?

СТЕЛЛА нежно берёт два пальца – один РОШАЛЬСКОГО, другой МОНТЕКИНА – и засовывает их рот. Оба дружно ойкают.

Достаточно первой буквы. ЭМ – сюда, а ЖЭ – сюда. Пардон, РЭ... Ну вот и всё! Оп-ля – тру-ля-ля!

СТЕЛЛА снова суёт два пальца в рот.

Только не увлекайтесь, девушка, не увлекайтесь!

СТЕЛЛА плотоядно постанывает, пока, наконец, не пришедшие в себя подписанты не вырывают свои пальцы у неё изо рта.

Уверяю вас, господа, вы не проиграли. (Облизывающейся СТЕЛЛЕ). Спасибо, ягодка. А не обмыть ли нам нашу обоюдовыгодную сделку, господа? Вы – водочкой, а я – Сен-Жюльеном! Мне сдаётся, Моня, что вы перестали икать. Что? Разве это не доказательство, драгоценнейший Аполлон Илларионович? Поторопимся, господа! Атлет наверняка рассказывает комиссарше и её хлыщу уморительный анекдот о том, как Либнехт Карл у Цеткин Клары – догадайтесь что?

РОШАЛЬСКИЙ. Украл коллары.

ГОБОЙ. Вы оживаете, Моня! Но дикцию следует подправить. За мной, господа! Уверяю вас, вы обхохочитесь! (Уходят).

Выходит, крадучись, РОМАН, за ним – ДЖУЛИЯ.

ДЖУЛИЯ. Кто эти люди, Рома?

РОМАН. Не знаю. Папенька всегда был неразборчив в знакомствах, привечал каких-то проходимцев, но чтоб расписываться кровью... Странные шутки.

ДЖУЛИЯ. Они хотят нас разлучить, Рома. Твой папенька, моя мать, эти люди...

РОМАН. Ну что ты такое говоришь, Джулинька?

ДЖУЛИЯ. Хотят, хотят! Но я не буду жить без тебя, не буду! Ты не думай, я ко всему готова. Я слово дала: если меня не возьмут на роль Джульетты, я отравлюсь. Да-да! Я не стану жить с матерью, терпеть ухаживанья этого ужасного Кипарисова. Я слово дала, а бабушка – царствие ей небесное – научила меня держать слово. После её смерти я два года – два года! – жила, как во мгле, не жила, а превозмогала эту перевернувшуюся жизнь, и тут бабушкин Бог мне улыбнулся: мне дали роль Джульетты, и я встретила тебя. У меня нет никого ближе тебя, Рома. Ты мой муж, ты любимый мой, ты самый близкий мой человек, ближе, чем бабушка – пусть она простит меня, – и если меня разлучат с тобой, если меня с тобой разлучат! – я не буду жить, ни за что не буду!

РОМАН. Успокойся, любимая! Ну что с тобой?

ДЖУЛИЯ. Ты очень похож на моего отца. Я видела его всего два раза. Они с матерью всю жизнь – по тюрьмам да на каторгам. У него были такие же круглые очки, как у тебя, только правое стёклышко было с трещинкой, и очень колючая щека. И улыбался он точно так же, как ты... Его убили в Киеве, черносотенцы, во время еврейского погрома. Мне было семь лет тогда, и бабушка, я помню, очень плакала, две недели плакала, каждый день. Проклинала сына и просила прощения у Бога...

РОМАН. Не плачь. Пожалуйста. (Обнимает её). Сколько ещё, оказывается, мы не рассказали друг другу. Удивительное дело, но когда я впервые увидел тебя, услышал, как ты читаешь «Помолись о нищей, о потерянной, о моей живой душе»... – у меня заболело сердце. Не потому, что ты хорошо читала, а ты действительно читала хорошо, а потому...

ДЖУЛИЯ. Почему?

РОМАН. Моя маменька читала эти стихи. Читала, перебирая клавиши, а я сидел поодаль, на пуфике, и смотрел, как слеза бежит по её щеке... А как она по-французски читала Бодлера! Как царственно музицировала! Знаешь, если бы ей довелось встретить тебя, она была бы очень счастлива за меня и очень переживала бы за тебя.

ДЖУЛИЯ. Почему?

РОМАН. Она была замечательной, мечтала, чтоб я стал врачом. Она считала эту профессию самой благородной. И прежде всего именно поэтому я рад, что через два месяца её мечта осуществится. И тогда – вон из Москвы! Вон! Поедем в «пленительный город загадок», на родину моей маменьки – в Санкт-Петербург. Я буду лечить людей, а ты пойдёшь учиться. Ты очень талантлива, Джулия, и будешь блистать на сцене, верь мне. А я буду рукоплескать тебе, сидя в первом ряду.

ДЖУЛИЯ. Господи, как мне хорошо с тобой! Почему, почему у меня такие нехорошие предчувствия?

РОМАН. А не надо было подслушивать – вот почему! Я очень огорчён, что папенькины проходимцы тебя расстроили, и теперь ты вряд ли настроишься на песню, которую я для тебя написал.

ДЖУЛИЯ. Неправда! Я всегда настроена на тебя. И для тебя. Как хороший инструмент. Где ваш легендарный рояль? Он в самом деле хорош?

РОМАН. Он великолепен, как ты.

ДЖУЛИЯ. Тогда – к инструменту, мой прекрасный муж! Нет-нет! Не ко мне, а к роялю.

РОМАН. Я люблю тебя . (Садится к инструменту). Песня не очень весёлая, но... надеюсь, тебе понравится.

Не плачь, душа, молчи!

Пусть канет всё в ночи!

Но нити той полёт,

Что протяну я между мной и нею,

К любимой путь найдёт

И не умрёт.

Да, канет всё в ночи!

Но сердце свет прольёт,

Звук милых чистых уст, расставшись с нею,

В тиши меня найдёт

И не умрёт.

Да, канет всё в ночи,

Но в прах не перейдёт

Души обет, что с преданностью всею

Мне ангел милый шлёт, -

Нет, не умрёт!

Не плачь, душа, молчи!

Пусть канет всё в ночи!

Любовь не перейдёт.

Живущая меж небом и землею,

Она сердца найдёт

И не умрет.

Нет, не умрёт! ..

Что с тобой? Почему ты плачешь, любимая?

ДЖУЛИЯ. Это не я плачу, это душа моя плачет.

РОМАН. Почему?

ДЖУЛИЯ. Поклянись, что ты никогда не оставишь меня! Никогда!

РОМАН. Клянусь, что никогда тебя не оставлю. Никогда.

ДЖУЛИЯ. Что с нами будет, Рома?

РОМАН... Где-то тут были карты... (Меняя тон). Я, конечно, не цыганка, барышня, но если вы настаиваете, я могу попробовать... Вы у нас какая дама? Бубновая или червовая?

ДЖУЛИЯ. Рома...

РОМАН. Я думал, вы мою песенку похвалите, а раз вы с меня клятвы требуйте и пророчествовать заставляете...

ДЖУЛИЯ. Рома…

РОМАН (Подхватывает ДЖУЛИЮ на руки). Пойдёмте-ка лучше целоваться, барышня. Вы рождены исключительно для поцелуев!

ДЖУЛИЯ. Рома!..

РОМАН. Один невинный – для начала! Умоляю! (Уносит Джулию).

Испуганно оглядываясь, через залу пробегает половой ВАНЯ. За ним – СТЕЛЛА, воя и бормоча: «загрызу, загрызу, загрызу»...

ЧАСТ ВТОРАЯ

Та же ценральная зала ресторана. Негромко доносятся голоса выпивающих и закусывающих. Внезапно раздаётся звон разбитого зеркала, и на сцену вбегает МУРКИН. Мохнатая морда с длинными и редкими, торчащими в разные стороны усами, полосатая пижама и хвост. То на четвереньках, то на своих двоих он ищет, где бы схоронится, и находит такое место под роялем.

Из-за боковой пальмы опасливо выглядывает АРДАЛИОН. Он без фуражки, зато с костылём. Прихрамывая, делает несколько шагов, осматривается и, наконец, замечает МУРКИНА.

АРДАЛИОН. А-а, вона ты где... нехристь... Цыпа-цыпа... тьфу!.. Кыс-кыс-кы...

МУРКИН. Отлезь, крыса!

АРДАЛИОН (роняет костыль и мелко крестится). Чур меня, чур, чур...

МУРКИН. Дай водки и хвост селёдки! (С упреждающим шипением бросается на АРДАЛИОНА и, когда тот от неожиданности грохается на пол, стремительно вспрыгивает на эстраду и пропадает за кулисами).

Входит МОНТЕКИН и видит на полу АРДАЛИОНА, осеняющего себя кресными знаменьями.

АРДАЛИОН. ... и спаси мя грешнаго...

МОНТЕКИН. Что ты расселся тут, олух царя небесного? Кто зеркало кокнул?!. Ардалион!

АРДАЛИОН. Демоны...

МОНТЕКИН. Что?

АРДАЛИОН. Демоны, Ларьё... Апло... Аплон Ларьёныч.

МОНТЕКИН. Ты пьян, собака?

АРДАЛИОН (кивая и переходя на шепот). Кошаки, Апллон Илларьоныч... вурдалаки...

МОНТЕКИН. А ну дыхни! (Рывком поднимает щвейцара с пола и суёт нос ему в бороду)... Что стряслось? Толком говори!

АРДАЛИОН. Не могу знать... Я, Аплон Ларьёныч, крещённый... Я не могу служить, когда... бабы с клыками шастают... Когда вурдалаки водки просют... Я, Аплон Ларьёныч, отказываюсь от места... (Поднимает костыль). Это мне знак был... чтоб, значит, в монастырь идтить...

МОНТЕКИН. Какой знак? Постой, Ардалион! Какой монастырь? (Уходит вслед за щвейцаром).

Выбегает ГОБОЙ, следом за ним – КАПУЛЕЦКАЯ. Сильно навеселе.

КАПУЛЕЦКАЯ. Д-ткуда ты все-то знаешь, т-варищ Гобой? Сто-ой!

ГОБОЙ. Ах, товарищ Люба, товарищ Люба! (Кружит между столиками, пытаясь сохранить дистанцию с догоняющей его КАПУЛЕЦКОЙ). Вы думаете, я здесь по своей воле ошиваюсь? В этих контрреволюционных штанах?

КАПУЛЕЦКАЯ. Д-брось ты! Штаны, как штаны – мне нравятся! (Поёт). Д-ты посто-ой, посто-о-ой, товарищ мой Го-бой! Дозволь нагля-дется, радость на тебя!

ГОБОЙ. Я даже то знаю, что всю эту комиссию вы сами придумали! Сами!

КАПУЛЕЦКАЯ. Верно! (Настигает ГОБОЯ и прижимает его грудью к стене). Д-ткуда знаешь? Признайся!

ГОБОЙ (отворачиваясь). Прочёл... в ваших... пронзительных глазах...

КАПУЛЕЦКАЯ. Дай я тя за это расцалую!

ГОБОЙ. Ещё ра-а...

КАПУЛЕЦКАЯ сочно в губы целует раскинувшего руки в стороны ГОБОЯ.

АТЛЕТ (входя с половиной жареной курицы). Какая комиссия! Мандата ж нету. Мандата нету – гони котлету, котлеты нету – иди в тюрьму!

КАПУЛЕЦКАЯ (закатываясь от смеха). Д-эх, Атлет! Ну и весёлый же ты т-варищ! Дай я и тя за это расцалую!

АТЛЕТ. Э-э, я курицей!

КАПУЛЕЦКАЯ. А ты плюнь на неё! (Проделывает с АТЛЕТОМ то же, что с ГОБОЕМ).

ГОБОЙ (отплевываясь). Я знаю и то, что не в нэпмане Монтекине дело, а его эскулапе-сыне, который так нагло обольстил вашу красавицу доченьку Джулию.

АТЛЕТ (закусывая курицей). С чего это тебе взбрело в голову назвать её Джулией? Почему не Евдокией? Феклой, Параскевой, Степанидой, Евлампией или Лизаветой?

КАПУЛЕЦКАЯ. Д-ак революционерка такая была... карбонарка.

АТЛЕТ. У кого?

КАПУЛЕЦКАЯ. У этого... как его... Гарибальди.

АТЛЕТ. У Джузеппе? Брехня. Не было у него никакой Джулии. Были: Миранда, Люсинда, Франческа, Петреска... и Рафаэлла! О-о, Рафаэлла! А Джулии не было. Надули тебя, комиссар, как девчонку облапошили.

КАПУЛЕЦКАЯ. Врёшь, Атлет! Букеты словесные з-плетаешь!

ГОБОЙ. Товарищ Атлет – историк. Так сказать, жук архивный, поэтому знает, что говорит.

КАПУЛЕЦКАЯ. Дай я тя за это расцалую!

АТЛЕТ. Курицу цалуй! А у меня губы не казённые!

ГОБОЙ. Товарищ Люба! А вы в курсе того, что они расписались? У-же.

КАПУЛЕЦКАЯ. Чего у-же? Кто?

АТЛЕТ. Кто-кто! Комиссарская дочка и нэпманский сынок!

КАПУЛЕЦКАЯ. Рас-пис... Как расписались?!

ГОБОЙ. Чернилами. На бумаге со штампом «Уплочено».

АТЛЕТ. Теперь они – муж и жена, бис и ура, кушайте пироги.

ГОБОЙ. Теперь детишек ожидайте...

АТЛЕТ. ...писающих буржуйчиков! Они вам построят новый мир! Они вам.....

КАПУЛЕЦКАЯ. Полундра! (Выхватывает маузер). Д-я их всех в расход выведу! Я им покажу расписались! Я им покажу «уплочено»!

АТЛЕТ. Ты в кого целишься?

КАПУЛЕЦКАЯ. Будет вам и «бис»! Будет вам и «ура»! Будет вам и «кушайте пироги»! Вы у меня подавитесь этими пирогами!

АТЛЕТ. Не тычь в меня дулом!

КАПУЛЕЦКАЯ. Я вас выведу на чистую воду! Я всю вашу контру к стенке поставлю! Я вам покажу «капланбалет»! Руки! Руки!!

ГОБОЙ и АТЛЕТ застывают у стенки с высоко поднятыми руками.

ГОБОЙ. Позвольте...

КАПУЛЕЦКАЯ. Молчать! Я вам покажу писающих буржуйчиков! Д-я вас всех – к ногтю!! И первого – Монтекина! Буржуя этого нед-резанного!