Великих женщин Ирина Ильинична Семашко
жүктеу/скачать 6.53 Mb.
|
|
Всего писем Тургенева к Вревской, из которых видно, что писатель вполне считался со своей молодой корреспонденткой, известно сорок восемь. Трудно сказать, какой степени интимности достигли их отношения. Ивану Сергеевичу она, безусловно, нравилась. «Что бы Вы там ни говорили, — льстил он Юлии, — о том, что Вы подурнели в последнее время, — если бы поименованные барыни (в письме обсуждаются некоторые петербургские знакомые Тургенева и Вревской) и Вы с ними предстали мне, как древние богини пастуху Парису на горе Иде, — я бы не затруднился, кому отдать яблоко». Далее, в письме Иван Сергеевич обиженно замечает, что, впрочем, яблока у него все равно нету, да и Юлия Петровна ни за что не желает взять у него «ничего похожего на яблоко». Строптивость её вполне можно понять: известный писатель и приятный во всех отношениях мужчина давно живёт в гражданском браке с Полиной Виардо, а беспокойную душу Вревской больше влекут истории о героических тургеневских женщинах, чем семейные узы. Она не стала женой писателя, зато запечатлённую в его книгах идеологию она воплотила с такой полнотой, какую, может быть, и сам писатель не предполагал. Недаром он напугался, когда Юлия Петровна решилась отправиться на театр военных действий в Балканы: «Моё самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжёлом странствовании. Желаю от всей души, чтобы взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным, и чтобы Ваше здоровье не потерпело…» Между тем, пятнадцать лет назад, не он ли в «Накануне» написал образ Елены Стаховой, которая покидает дом ради болгарина Инсарова, ведущего борьбу против турков. Только Юлию Петровну на необычную авантюру сподвигла не любовь, а желание обрести смысл жизни. Много лет Вревская ощущала тоску — время бежало стремительно, но бестолково, никакие светские развлечения, никакие фаты не зажигали её сердца. Она самой себе казалась белкой в колесе, которая только и знает, что поглощать вкусные орешки. Между тем окружающая жизнь бурлила, звала к познанию, предлагала попробовать её на ощупь. Одно время Юлия Петровна всерьёз подумывала о путешествии в Индию. Правда, в то время в эту экзотическую страну попасть было весьма проблематично, а потому она продолжала скучать в холодном Петербурге. Выход подсказала сама жизнь. В 1876 году на Балканах вспыхнуло восстание славян против турецкого владычества. Война отличалась чрезвычайной жестокостью. После зверских расправ турков с болгарами (в несколько дней было вырезано 15 тысяч человек и сожжено 79 деревень) многие россияне воспылали благородным гневом. Национально-патриотический подъем в защиту братьев-славян был столь силён, что даже такой рафинированный человек, как Тургенев, в эти дни разразился возмущённой тирадой: «Болгарские безобразия оскорбили во мне гуманные чувства. Они только и живут во мне — и если этому нельзя помочь иначе — как войною — ну так война!» Русско-турецкая война началась через год. Юлия Петровна спешно прошла курсы медицинской сестры и на свои средства организовала небольшой санитарный женский отряд. Надо сказать, что участие слабого пола в военных действиях по тем временам расценивалось как нонсенс. Мужчины XIX века справедливо считали, что для женщины фронтовые тяготы невыносимы. Тем не менее в Крымской войне 1853—1856 годов русская армия впервые в мире прибегла к помощи сестёр милосердия. Именно в это время широкую известность получили имена Даши Севастопольской, Е. Бакуниной и других. Однако спустя двадцать лет на женщину в полевом лазарете по-прежнему смотрели как на чудо. В июне 1877 года баронесса Вревская во главе небольшого отряда прибыла в 45-й военный госпиталь в Яссах. Через два дня пришёл из Болгарии первый поезд с больными и ранеными. И началась изнурительная работа, без передышки, без сна. Дочь военного генерала, выросшая на Кавказе, она, конечно, представляла себе, что ожидает её на театре боевых действий. Однако реальность грязью, кровью, страданиями превзошла всякие представления. Эта война способна была помутить рассудок даже крепкого мужика. С передовой привозили покалеченные тела, которые мало напоминали человеческие, а ведь ещё вмешивались обычные бытовые проблемы. Ей, придворной аристократке, привыкшей к комфорту, должно быть, очень тяжело приходилось в избах с чадящими лучинами — ни помыться каждый день, ни побыть в одиночестве из-за постоянного присутствия любопытных хозяев. «Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучины и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточках и не спускал с меня глаз, — писала Вревская вдохновителю своего подвига И. Тургеневу. — Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти не мытая, уселась в свой фургон…» В этом письме невольно прорвались эмоции Юлии Петровны. А большая часть её писем напоминает сухие, бесстрастные отчёты с редкими сдержанными горестными резюме. «…Больные лежат в кибитках калмыцких и мазанках, раненые страдают ужасно, и часто бывают операции. Недавно одному вырезали всю верхнюю челюсть со всеми зубами. Я кормлю, перевязываю и читаю больным до 7 часов вечера. Затем за нами приезжает фургон или телега и забирает нас 5 сестёр. Я возвращаюсь к себе или захожу к сёстрам ужинать; ужин в Красном Кресте не роскошный: курица и картофель — все это почти без тарелок, без ложек и без чашек». Подвиг её напоминает, скорее, медленное самоубийство. Она словно все отринула для себя из той, прошлой жизни, словно прошла тот отрезок до конца и ни при каких обстоятельствах не желала возвращаться на прежний маршрут. К Рождеству ей дают отпуск, Юлия Петровна готовится к нему, мечтает провести его у сестры на родном Кавказе. Но в последний момент отказывается. Она отговаривается тем, что здесь слишком много дела, что сочувствие к солдатам удерживает её. Но позволим себе предположить — она просто не знала, что делать ей в мирной жизни, она единственный раз за многие годы обрела внутренний покой, смысл существования, прикаянность и она боялась это потерять. Так бывает со многими, слишком остро пережившими тяготы войны. Примечательна запись в её дневнике: «Императрица меня звала в Петербург. Князь Черкасский передал мне её слова: „Не хватает мне Юлии Петровны. Пора уж ей вернуться в столицу. Подвиг совершён. Она представлена к ордену“. Как меня злят эти слова! Они думают, что я прибыла сюда совершать подвиги. Мы здесь, чтобы помогать, а не получать ордена». Да, свет неверно истолковал её поступок. Думали, что в экстравагантности Юлия Петровна превзошла самых смелых модниц двора, пора уж и честь знать, а она спасалась… Спасалась от бессмысленной жизни, от бестолковых разговоров и пошлых томных взглядов. Она была обречена остаться здесь. И она осталась… Вревская умерла от сыпного тифа. В тот день стоял сильный мороз, необычный для болгарского климата. Могилу в промерзлой земле выкопали раненые, за которыми она ухаживала. Они же несли её гроб. Хозяйка дома, где квартировала русская барыня, покрыла покойницу ковром цветущей герани. Пожалуй, Юлия Вревская, несмотря на обилие книг, статей, исследований о ней (в 1977 году вышел даже фильм), осталась одной из самых закрытых знаменитостей. Биографам так и не удалось разгадать тайну её души: кого она любила, что ненавидела, чем жила её душа. И даже самый близкий для Юлии Петровны человек — И. Тургенев — в посмертном стихотворении в прозе, посвящённом Вревской, написал: «Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом её тайнике, никто не знал никогда — а теперь, конечно, не узнает». АДЕЛИНА ПАТТИ Сами обстоятельства её происхождения, казалось, не оставили Аделе-Хуане-Марии Патти (полное имя нашей героини) никакого выбора будущего. Появление на свет четвёртого ребёнка в семье драматических певцов, итальянца-отца и матери испанки, принесло с собой не только радость. Мать Аделины, пользовавшаяся на итальянской сцене заслуженной популярностью под именем Барилли, совершенно потеряла голос, разрешившись последним ребёнком. «Аделина все взяла у меня», — говорила артистка, навсегда расставшись с театром. Однако природа, как известно, пустоты не терпит: лишив мать голоса, она подарила гениальный дар дочери. В семье, где всё было связано с музыкой, Аделина, конечно, не могла остаться равнодушной к гармонии звуков, однако даже для видавших виды актёров Патти ошеломляющим показался талант их последыша. В связи с денежными затруднениями семья вынуждена была перебраться в Америку, где в 1850 году юная певица и вышла впервые на сцену. Чувствуя себя уже настоящей артисткой, семилетняя Аделина наотрез отказалась появиться на сцене с куклой в руках, как того хотели устроители концерта, надеясь умилить американских слушателей. Строптивость характера, проявившаяся у Патти в раннем возрасте, не раз испытали на себе антрепренёры, партнёры актрисы по сцене, служащие театра. Иной раз её вздорность помогала карьере, но чаще служила поводом для анекдотов о несносной диве. Аделина была так капризна, что её единственный учитель, он же — муж её старшей сестры, Морис Стракош, никогда не спрашивал Патти, расположена ли она сегодня заниматься. Во избежание ссор этот хитрый педагог садился за инструмент и начинал проигрывать ту оперу, которую необходимо было выучить. Через некоторое время дверь репетиционной комнаты распахивалась и на пороге появлялась бодро напевающая только что исполненный Стракошем отрывок ученица… К счастью, музыкальная память её казалась феноменальной: трех-четырех раз прослушивания Аделине было достаточно для точного воспроизведения своей партии. Помимо голоса и прекрасных музыкальных способностей природа наделила Патти редкой выносливостью. Родители, конечно, понимали, что частые выступления маленькой дочери могут отрицательно сказаться на её голосе, но поскольку другого выхода из отчаянной нужды у них не предвиделось, они разрешали Аделине отправляться на новые и новые гастроли. За четыре года странствий по городам Южной и Северной Америки девочка дала более трехсот концертов. С юной Патти в этих путешествиях случались самые настоящие приключения: в Сантьяго девятилетнюю артистку настигло сильнейшее землетрясение, разрушившее весь город; в плавании к берегам Кубы она едва не погибла во время шторма. Говорят, что маленькая Аделина выказала при этих катаклизмах невозмутимое присутствие духа. В Пуэрто-Рико, где никогда не видели иностранных артистов, зрители, очарованные серебряным голосом Патти, серьёзно решили, что перед ними на сцене — сверхъестественное существо и прозвали Аделину «маленькой колдуньей». Но современному человеку стоит больше всего подивиться тому, как при таком колоссальном напряжении (фактически девочка давала по концерту через каждые четыре дня) Патти сохранила свой неповторимый голос. В 1855 году стараниями все того же «ангела-хранителя», Стракоша, Аделина прекратила выступления и начала готовиться к карьере оперной певицы. За четыре года Патти освоила девятнадцать партий. Её учитель смог объяснить девушке всю ответственность возвращения на сцену «бывшего вундеркинда». Слишком часто способные дети вырастали в серые посредственности, поэтому Патти обязана была ворваться на оперную сцену с особым шиком, превзойти соперниц своими данными, как когда-то маленькая Аделина превосходила сверстников. ноября 1859 года явилось знаменательной датой в истории исполнительского искусства. В этот день аудитория нью-йоркской музыкальной академии присутствовала при рождении новой выдающейся оперной певицы: Патти дебютировала здесь в «Лючии ди Ламермур» Доницетти. Редкой красоты голос и исключительная техника артистки вызвали бурю оваций. Уже в первом сезоне она с огромным успехом пела в четырнадцати операх и совершила турне по американским городам. Однако в отличие от сегодняшнего понимания престижа, когда любое закрепление успеха связано с признанием в США, в прошлом веке порядочной артистке необходим был восторг европейского зрителя. В Старом Свете молодая Патти предполагала сразиться за звание первой певицы мира. Надо сказать, что ситуация для завоевания оперного Олимпа сложилась весьма подходящая. Единственная певица, которая могла бы поспорить с Аделиной за сердца обожателей классического пения — Бозио почила в бозе на тридцать третьем году жизни. 14 мая 1861 года Патти уже срывала первые листки лаврового венка перед лондонцами, заполнившими театр «Ковент-Гарден», в роли Амины («Сомнамбула» Беллини) Этот первый триумф, по-видимому, так поразил певицу, что Англия стала настоящей любовью Патти. На берегах туманного Альбиона Аделина провела большую часть жизни, а с конца 1890-х годов она окончательно обосновалась в этой стране. Но наиболее экзальтированных поклонников Патти обрела в Париже, куда впервые приехала в 1862 году. Черноглазая, грациозная Аделина сделалась любимицей французов, поэты слагали в честь неё оды, её привычки и манеры стали основой всех светских сплетен Парижа. Трудно было устоять девятнадцатилетней девушке перед лестью и преклонением. Избалованная восхищением Патти даже перестала появляться на репетициях, предоставляя возможность подавать реплики своему импресарио Стракошу. Бедному Морису приходилось распевать любовные дуэты Розины, Лючии или Сомнамбулы. Большого труда стоило добиться согласия артистки хоть на одну репетицию, разве только она внимала уговорам, чтобы разучить новую оперу. О тирании дивы стали даже ходить анекдоты. Много сплетен родилось в Париже и по поводу чрезмерной страсти Патти к роскоши. Она соглашалась выступать лишь за баснословные гонорары и только с теми постановщиками, которые одевали её в фантастически дорогие костюмы, сшитые по последней моде. Естественно, что головокружение от триумфа не способствовало шлифованию мастерства Аделины. И вскоре среди восторженных дифирамбов газетчиков появились нотки разочарования серьёзных критиков. В одном из отзывов на исполнение Патти роли Розины в «Севильском цирюльнике» рецензент отмечал, что певица внесла в партию множество украшений, совершенно несоответствующих характеру музыки Росини. «…Поневоле говорится об одной лишь Аделине Патти, о её грации, молодости, чудном голосе, изумительном инстинкте, беззаветной удали и, наконец… о её мине избалованного ребёнка, которому было бы далеко не бесполезно прислушаться к голосу беспристрастных судей, без чего ей вряд ли удастся дойти до апогея своего искусства». Надо сказать, что безмерное честолюбие помогло Патти в испытаниях «медными трубами». Она-таки смогла заставить себя работать и, вступая в полосу творческой зрелости, отказаться от прежних дурных привычек. Патти медленно, но неуклонно взрослела, становилась личностью, не дав дурному воспитанию возобладать и погубить её уникальный талант. Большой успех способствовал Аделине в России. В книге «Моя жизнь в искусстве» К.С. Станиславский с восхищением вспоминал «о сверхъестественно высоких нотах чистейшего серебра» Патти, об её необыкновенной колоратуре и технике. В его памяти, уже на склоне лет, ярко воскресала её «точёная небольшая фигурка, с профилем, точно вырезанным из слоновой кости». Молодой, только начинающий свою карьеру П.И. Чайковский слушал певицу в московском Большом театре. Она пела Розину. Сохранились строки, написанные великим композитором о Патти: «В чарующей красоте её голоса и в соловьиной чистоте её трелей, в баснословной лёгкости её колоратуры есть что-то нечеловеческое. Да, именно нечеловеческое…» Восемь лет, из года в год, Петербург и Москва испытывали наслаждение, видя и слушая Патти. В 1873—1877 годах Лев Толстой писал «Анну Каренину». Помните, в одной из глав пятой части романа он отправляет свою героиню в театр на представление с участием Патти. Наверное, Аделина Толстого не читала, хотя она была очень способной к языкам и знала французский, английский, испанский, итальянский. Но необходимости учить русский, по-видимому, у неё не было, так как в России окружающие певицу люди спокойно общались на одном из перечисленных выше языков. Интересно, что и великий писатель Патти никогда на сцене не видел, просто он описал атмосферу её спектакля по рассказам очевидцев. февраля 1877 года состоялся бенефис артистки в «Риголетто». Никто не думал тогда, что в образе Джильды она последний раз предстанет перед петербуржцами. Так случилось, что именно в северной российской столице Патти мучительно, с тяжелейшими истериками расставалась с первым мужем. Подробности скандала со сладострастием смаковались петербургской публикой. Для Аделины воспоминания о разводе стали поводом для того, чтобы надолго забыть дорогу в северную столицу. Через двадцать семь лет после своих последних гастролей в России Патти приехала по просьбе императорской семьи в Петербург, чтобы выступить в благотворительном концерте в 1904 году в фонд помощи раненым русским воинам, участникам русско-японской войны. Шестидесятилетнюю актрису встречали с восторгом, но с опасением. Она держалась за руку своего молодого мужа и выглядела рядом с ним молодящейся старухой, с жидкими крашенными рыжими волосами. Но когда она запела, слушатели были ошеломлены её звонким, по-прежнему серебристым голосом. Долголетие Патти на сцене, не искусственное, не растянутое поклонением бывшим её заслугам, было феноменальным — шестьдесят лет продолжалась её сценическая деятельность. Верди однажды определил явление Патти, как «исключение в искусстве». Современники находили голос певицы, хотя и не отличавшийся особой силой, уникальным по мягкости, свежести, гибкости и блеску, а красота тембра буквально гипнотизировала слушателей. Патти был доступен диапазон от «си» малой октавы до «фа» третьей. В лучшие свои годы ей никогда не приходилось «распеваться», чтобы войти в форму, — с первых же фраз она являлась во всеоружии своего искусства. Патти дожила до появления первых грампластинок, и её по-детски восхищала возможность услышать собственный голос. Говорят, что, когда ей как-то проиграли одну из записей, артистка не смогла сдержать слёз от радости: ведь теперь будущее поколение будет судить о её искусстве не только со слов современников. октября 1914 года Аделина Патти навсегда простилась с публикой на концерте, организованном в целях помощи Обществу Красного Креста. Шла Первая мировая война, и знаменитая певица смотрелась на сцене словно осколок ушедшего XIX века. Её последним сольным номером стала любимая англичанами простая песенка «Дом, мой милый дом». САРА БЕРНАР Трудно в анналах женских биографий разыскать более скандальную, более эксцентричную личность, чем Сара Бернар. Она довела своё «актерствование» до полного логического завершения не только на сцене, но и в жизни, исполнила эту невероятно тяжёлую роль от начала до конца с такой чистотой и безупречностью, с таким волевым усилием, что просто диву даёшься: чего было больше в этой позе — природной склонности или приобретённого честолюбия, врождённой силы или воспитанной привычки сокрушать все вокруг. И хотя сама актриса в мемуарах лукаво, прикидываясь «бедной овечкой», списывает невероятные слухи о себе на счёт «жёлтой» прессы и зловредных журналистов, подкупленных врагами, однако никто больше Сары не постарался намеренно окружить собственное существование непроницаемым облаком слухов. А едва прикрытая выдуманной добродетелью вольность нравов вызывает ещё большее любопытство обывателя, как «розовая» невинность куртизанки привлекает сильнее явной вульгарности. Вероятно, Сару Бернар можно признать первой «звездой» сцены, которая «сделала» себе имя на скандале. Трудно сказать, какая доля оригинальности исходила непосредственно из её натуры, но актриса очень рано поняла, как выгодно можно применить эту самую непохожесть ни на кого. Ещё в детстве Сара страдала приступами дикого гнева, которые она ловко объясняла состоянием здоровья. Но именно буйные припадки, устраиваемые девочкой периодически, позволяли Саре добиваться своего у вечно занятых делами взрослых. Возможно, имей Сара заботливых, нравственных родителей, — лишился бы мир удовольствия лицезреть великую артистку и копаться в сплетнях о ней, но, к счастью, представления общества о добропорядочности никогда не воплощаются дословно. Сарины родители плохо вписывались в привычные отеческие идеалы. Мать, голландская еврейка Юдит Харт, в биографиях великой артистки обычно значится, как учительница музыки, но в действительности она была прекрасная, высокопоставленная, элитная содержанка, которой по роду деятельности предписывалось в первую очередь лелеять собственную персону. Незаконнорождённая дочь Сара появилась на свет болезненной, предрасположенной к туберкулёзу, и хотя мамочка питала к чаду какие-то чувства, дальше умильности Пеночкой (это было единственное имя, на которое откликалась пятилетняя Сара) они не простирались. Личность отца у исследователей вообще вызывает сомнения. Обычно принято называть отцом артистки инженера Эдуарда Бернара, однако никаких точных доказательств этому нет и по сей день. В конце концов после некоторых неудачных попыток пристроить дочь в приличное воспитательное заведение, отец якобы (по словам самой Сары) придумал отдать девочку в пансион при монастыре Гран-Шан. Так, в биографии великой актрисы появилась первая парадоксальная страничка, которую Сара будет потом с удовольствием использовать — будто страстно хотела она стать монахиней, да случай не позволил. Заведение, куда попала наша героиня, отличалось гуманными методами и заботой о своих воспитанницах. Сестры монастыря заменили маленькой Саре несуществующую семью. Непокорную болезненную девочку искренне любила и баловала настоятельница, мать Софья. Однако и эта добрая женщина с трудом сдерживала необузданное Сарино бешенство, которое время от времени давало о себе знать. Покинула Гран-Шан Бернар со скандалом, из-за своего фантастического упрямства и вызывающего стремления к публичности. Сара схватила кивер солдата, перебросившего свой головной убор через забор монастыря, и взобралась на высокую спортивную площадку, подразнивая шутника. Добившись восторга «товарок», Сара поняла, что игра зашла далеко, лишь тогда, когда она попыталась втащить лестницу, по которой вскарабкалась, на площадку, но тяжёлое деревянное сооружение упало и с грохотом раскололось. В результате девочка оказалась отрезанной от земли. Немалые хлопоты нарушили размеренную жизнь монастыря. После этого приключения Сара заболела, а кроме того, стала явственно видна вся неуместность пребывания «этакой бестии» среди благообразных монашенок, и девушку отправили домой. Дальнейшая её судьба была определена на семейном совете. Так как богатого наследства для Сары не ожидалось, а выходить замуж за состоятельного торговца кожей, по мнению матери, было чем-то постыдным и поскольку Саре не суждено было стать монахиней, то тогдашний любовник Юдит — граф де Морни, единокровный брат Наполеона III — решил, что девочку нужно отдать в консерваторию, благо у высокопоставленного друга семьи связей было предостаточно. Что помогло графу так верно определить будущее Сары, сегодня наверняка не знает никто, но, вероятно, не последнюю роль сыграла фанатичная самовлюблённость и редкостная внутренняя свобода девочки. жүктеу/скачать 6.53 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|