Глава IV. Возвращение в Россию

Пока я с благодарностью глядел вслед удалявшемуся катеру, рядом со мной собралась небольшая группа, проявлявшая немалый интерес к происходившему. Отделившийся от группы седобородый старец заметил: „Наверное, все это преисполняет вас гордостью, сэр?" Это был мистер Белл, изобретатель телефона, который возвращался в Соединенные Штаты после деловой поездки в Японию. Его сопровождали жена и две хорошенькие дочери. Помимо семейства Беллов и двух моих спутников, лейтенантов Кубе и Пузанова, казначея „России", который заведовал и моими финансами, в этой группе находился русский врач, направлявшийся в Гонолулу. Все общество на борту ограничивалось этим маленьким узким кругом.

Пароход принадлежал американской компании, и вне всяких сомнений его нельзя было отнести к разряду роскошных лайнеров. Он был оснащен пятью мачтами на случай неполадок двигателей, но, несмотря на эту громоздкую ношу, делал верных четырнадцать узлов в час.

Путешествие проходило без каких-либо инцидентов. Мы проводили время в обычных палубных играх, а сентиментальные немецкие мелодии, которые постоянно напевал судовой врач, лишь усиливали монотонность спо-койного моря и ритмичного перестука двигателей.

Каждое утро можно было наблюдать, как капитан вместе с судовым врачом „берут высоту солнца".

Когда мы миновали 180-ю широту, я стал свидетелем любопытного временного парадокса - две пятницы подряд.

Спустя восемь дней по отплытии из Иокогамы мы прибыли в Гонолулу[36]. В то время на этом острове еще не было тех увеселительных заведений, которые впоследствии принесли ему славу тихоокеанского курорта. Насколько я помню, тогда Гонолулу еще совсем недавно вошел в состав Соединенных Штатов и, за исключением города и ряда сахарных плантаций, обрабатываемых немцами, представлял мало интереса для случайного посетителя, у которого из-за нехватки времени не было возможности более обстоятельно познакомиться с островом.
После двухдневной стоянки в Гонолулу мы продолжили наш путь в Сан-Франциско.

Величественная гавань города, в которой, подобно Константинополю и Владивостоку, имелся свой „Золотой рог", произвела на меня огромное впечатление, но, кроме того, что почти все здания Сан-Франциско, в том числе и моя гостиница, были деревянными, я мало что помню.

В Сан-Франциско я сел на поезд, и началось мое трансконтинентальное путешествие, о котором у меня остались лишь самые смутные воспоминания. На каждой остановке поезда мне досаждали журналисты, которые липли ко мне как надоедливые мухи. Им хотелось знать все: „Что вы думаете о положении на Дальнем Востоке?", „Какое впечатление на вас произвели американские девушки?" и прочее и прочее... Я ничего не знал о политической ситуации, более того, она меня никоим образом не волновала - в конце концов, я был морским офицером. Что же касается американок, то у меня едва хватало времени, чтобы смотреть по сторо нам. Я ни с кем не знакомился, так как стремился как можно скорее вернуться в Европу.

Я сделал остановку в Чикаго, где меня встретил наш консул, барон Шлиппенбах, с которым мы посетили модный и роскошный „Клуб джентльменов". Я провел в Чикаго всего два дня и успел получить довольно полное впечатление об этом городе и американской жизни.

Стоял декабрь, и было очень холодно. Вот уже много лет я помню замерзший Ниагарский водопад, который внезапно появился за окном моего купе.

Путешествие по Соединенным Штатам заняло около недели, но комфортабельные пульмановские вагоны, курсировавшие по различным железнодорожным веткам, не заставляли жалеть о времени, проведенном в поездах. Ко мне были очень внимательны, и я поль-зовался всевозможными удобствами, включая превосходную кухню.

Прибыв в Нью-Йорк, я решил остановиться там на неделю, чтобы присутствовать на богослужении в нашей церкви и осмотреть все, что только можно было увидеть за столь короткое время. Высокое мастерство американских драматических актеров и веселая ночная жизнь Нью-Йорка произвели на меня большое впечатление.

В Нью-Йорке я сел на один из северогерманских пароходов Ллойдовской компании, который назывался „Фюрст Бисмарк" и направлялся в Геную. Он являл собой полную противоположность старомодному тихоокеанскому пароходу с его по-домашнему уютной атмосферой.

„Фюрст Бисмарк" был одним из первых плавучих дворцов, поистине роскошных отелей на воде, появление которых во многом лишило длительные морские путешествия очарования и своеобразия, свойственных дальним плаваниям на маленьких суденышках прошлых лет.

Для нас, моряков, эти современные лайнеры с шумом и гамом их коктейль-баров и другими „благами" прогресса являются грубым вторжением „сухопутного морячества" в нашу стихию, которая всегда привлекала нас своими опасностями и неизведанностью и побуждала со всей храбростью и сноровкой вступать в поединок с ее диким и необузданным нравом.

К тому же я ненавижу и всегда ненавидел толпу, а пассажиров на „Бисмарке" было набито как сардин в банке. К счастью, в мое полное распоряжение была пре-доставлена дамская комната отдыха.

Когда мы стали на якорь в Генуе, я заметил двух девушек, отчаянно махавших мне с берега. Я попал в неловкое положение, поскольку не имел ни малейшего понятия о том, кто они такие. Попрощавшись с капитаном Альбертом и поблагодарив его за те прекрасные удобства, которые он мне предоставил, я сошел на берег, где был восторженно встречен девушками, чьи приветствия меня так озадачили. Это были Элла и Мария Нарышкины - партнерши по танцам в пору моей юности. Они до неузнаваемости похорошели и превратились в красивых молодых женщин.

Они вместе с матерью жили на Итальянской Ривьере, ибо стоял январь 1899 года, а во время суровых зим все кто мог устремлялись к благословенному южному теплу.

Я нанес короткий визит в Канны, где повидался со своими мекленбургскими и другими родственниками. Мы играли в гольф, катались на велосипедах и прекрасно проводили время.

Оттуда я поспешил домой в Россию и предстал перед своими родителями и Государем. Последний пре доставил мне заслуженный отпуск, и я решил тотчас вернуться в Канны, где наверняка меня ждало много интересных знакомств.

Зимой Канны считались самым аристократическим местом и туда стекались особы королевских кровей. На виллах царила атмосфера исключительной утонченности и культуры старого света. Не было ни толп, ни казино, ни хулиганства, ни туристов. Все было пронизано духом неповторимой изысканности, присущей миру, осколки которого были безвозвратно смыты в море истории войной и революциями.

Поездка в Канны была приятной переменой после напряженной работы в море, и я намеревался сполна насладиться близкой мне по духу атмосферой. Итак, мой брат Борис, Кубе и я отправились в Канны.

Когда мы приехали в этот город, оказалось, что здесь же находится принц Уэльский. В порту стояла его яхта „Британия".

Надо сказать, что, среди отдыхающих были многие английские знаменитости тех лет. Иногда мы присоединялись к вечеринкам, которые принц Эдуард устраивал в Монте-Карло на уик-эндах и участвовали во всевозможных светских увеселениях. Принц Эдуард умел создавать вокруг себя атмосферу дружелюбия и праздничного веселья, а потому пребывать в его обществе было истинным удовольствием.

В Каннах я встретил кузена Михаила и его жену графиню Торби. Кроме того, там все еще находились мои мекленбургские родственники, принцесса Шарлотта Реусс, а также множество других королевских особ, которые устраивали друг для друга приемы и предавались всяческим светским увеселениям зимнего сезона. После прелестного шестинедельного отпуска я вернулся в Россию, а затем - на море.

Артиллерийское училище в Ревеле, куда я поступил учиться, располагало редкостной коллекцией допотопных кораблей, многие из которых были созданы еще в эпоху Крымских войн. Казалось, эти развалины были специально собраны в одном месте, чтобы служить наглядным примером того, каким не должен быть современный флот.

Эту донкихотскую флотилию я созерцал со смешанным чувством жалости, благоговения и ужаса.

То были останки нашего флота, настоящие музейные экспонаты, которые представляли лишь археологический интерес.

Среди них был старый „Кремль" - судно, походившее на краба более, чем что-либо виденное мною ранее. На флоте бытовала шутка, что „Кремль" испытывал такой страх перед островом Готланд, что, проплывая мимо его берегов, всегда двигался боком, словно боялся какого-то страшного бедствия, уготованного ему в том случае, если он будет идти иначе. Кажется, японцы, уверовав в то, что у кораблей есть душа, прежде чем отправить их на свалку, совершают погребальные обряды. Некоторые моряки и впрямь считают, что у кораблей есть души, и если существовало судно с душой, полной мрачных суеверий, так это был именно „Кремль".

В этой коллекции имелся и другой корабль, который шел зигзагами либо начинал двигаться в противоположном направлении и вращаться вокруг своей оси, когда руль клался на правый борт. Трудно поверить, что некоторые из этих музейных экспонатов со свалки металлолома были отправлены сражаться с японцами. Предполагалось, что они будут служить мониторами, но, как выяснилось, они были способны лишь держаться на плаву.

Наши моряки называют суда такого рода „старыми галошами", и если когда-либо и существовал чулан со всеми старыми и никчемными галошами, так он находился именно здесь, в артиллерийском училище.

Возможно, лет сорок тому назад эти суда еще на что-то годились, но к концу века некоторые из них с трудом преодолевали простейший переход из Ревеля в Гельсингфорс. На эти плоскодонные посудины были установлены современные орудия, предназначавшие-ся для обучения артиллерийскому делу.

Меня назначили на парусное судно с паровым двигателем - „Генерал-адмирал", максимальная скорость которого не превышала шести узлов.

В дополнение ко всей абсурдности положения, во главе этого плавучего артиллерийского училища стоял блистательный военный - контр-адмирал Рожественский, обесславленный герой одного из величайших сражений в истории флота, своего рода морской Ганнибал, о котором мне представится случай упомянуть позднее. Я считаю своим долгом отдать дань этому русскому патриоту, который, командуя плавучей грудой металлолома, отправился за двадцать тысяч миль навстречу верной гибели, не имея ни единой военной базы за спиной. Весь мир следил за ним со строгостью и сарказмом. И когда стало ясно, что все потеряно, что Порт-Артур пал и войска обращены в бегство, наши моряки вступили в бой с превосходно вооруженным противником, для которого море было родной стихией, и героически сражались до тех пор, пока волны не сомкнулось над ними.

Несмотря на то что мне пришлось иметь дело с коллекцией устаревших и разнородных посудин, я сумел узнать много полезного в области практической артиллерии и ближе познакомиться с адмиралом, человеком суровым и прямодушным, страстно преданным своему долгу и одержимым непреклонным стремлением преодолеть любые препятствия.

Беда Рожественского заключалась в том, что в его распоряжении оказался столь никчемный материал, впрочем, неудачи преследовали его всю жизнь.

Мои занятия в артиллерийском училище были ненадолго прерваны празднованием серебряной свадьбы моих родителей. Это событие отмечалось в узком кругу и на мгновение напомнило мне о счастливом доме моего детства.

В училище я пробыл вплоть до начала сентября, а потом экипажи всех кораблей возвратились в Кронштадт и флот начали расснащивать к зиме. В этом районе Балтийское море замерзает и навигация возможна лишь с помощью ледоколов, поэтому зимой мы продолжали службу на берегу.

Я намеревался отправиться в Париж, но мой брат Борис, которого пригласила в Дармштадт наша кузина, великая герцогиня Виктория Мелита, настоял, чтобы я поехал вместе с ним.

В Вольфсгартене, неподалеку от Франкфурта, должна была собраться вся наша семья. Туда съехались все наши родственники. Я нисколько не сожалел о своем решении присоединиться к брату, поскольку эта встреча прошла очень весело и непринужденно. Среди гостей были и Государь с Государыней, в этом доме прошло ее детство. Мы чудесно проводили время в кругу семьи - катались в экипажах и верхом по аллеям старого парка, а вечерами устраивали любительские спектакли, в которых все без исключения принимали участие. Нашими хозяевами были Виктория Мелита и великий герцог Гессенский, брат Императрицы[37]. У меня сохранились самые светлые воспоминания о пребывании в Вольфсгартене, поскольку Государыня была особенно очаровательна и весела, хотя веселость и не была свойственна ее характеру. Эти места напоминали ей о юности, и она свободно чувствовала себя в этой знакомой обстановке.

Единственное официальное мероприятие, в котором нам довелось участвовать, - освящение православной церкви в Дармштадте.

Неподалеку от нас в замке Югендхайм жила принцесса Луиза Баттенбергская, и мы нанесли ей визит.

Покинув эту веселую компанию, мы с Борисом отправились в Париж, а по дороге на несколько дней заехали к дяде Альфреду и тете Марии. Пока мы находились в Кобурге, великая герцогиня Виктория Мелита приехала навестить свою мать.

В имении дяди Альфреда можно было отлично поохотиться, а это занятие неизменно доставляло мне удовольствие.

Вернувшись в Санкт-Петербург, я продолжил службу в Гвардейском Флотском экипаже, где одновременно исполнял две должности - лейтенанта первой роты Ее Величества и адъютанта Государя.

Зимний сезон в столице шел своим чередом - светские увеселения сменяли друг друга, перемежаясь пышными придворными балами и частными приемами. Эти сцены жизни гибнущего мира, со всеми их красками, живостью и несравненным великолепием, подобны веренице узоров в калейдоскопе - последняя эффектная картина перед падением занавеса. „Великий финал" эпохи.

Во всех этих празднествах принимала участие моя самая молодая свояченица, принцесса Гогенлоэ-Лангенбургская. Она отдавалась веселью со свойственными ей изяществом и чарующей изысканностью и пользовалась большим успехом в обществе и у нас, называвших ее Сандрой.

Я не могу не воспользоваться случаем и не отдать должного прекрасной организации придворной жизни. Русский двор представлял собой образец для институтов подобного рода и работал с точностью часового механизма. Думаю, можно без преувеличения сказать, что из всех официальных институтов в России он обладал наилучшей организацией. Он был абсолютно независимым, имел собственного министра и министерство и фактически являлся государством в государстве. Если не принимать во внимание его пышность, которая, впрочем, никогда не переходила границ допустимого и не слепо подчинялась военной дисциплине или педантизму этикета, он сочетал в себе лучшие черты дворов Европы и обладал своим чарующим своеобразием.

Мы были очень богатой страной, в то время богатейшей в мире, но несмотря на это, благосостояние России никогда не проявлялось в безвкусной показухе. Атмосфера культуры и утонченности, наполнявшая двор, воплощала лучшие традиции Европы XVIII столетия в современной оправе. Большего и желать было нельзя. Часовой механизм двора работал исправно, в то время как в других частях государственной машины допускались многочисленные сбои.

Одно событие того блистательного сезона особенно выделяется среди всех пленительных, но теперь уже смутных воспоминаний о придворной и светской жизни, - это костюмированный бал, который мы давали во Владимирском дворце. Мужчины облачились в щегольскую польскую военную форму наполеоновской эпохи, а женщины - в классические платья стиля ампир.

Этот бал имел такой огромный успех, что Государь пожелал повторить его в Эрмитажном дворце.

Ранней весной 1900 года я вновь посетил Канны, где встретил всех его завсегдатаев, а по возвращении в Рос сию был назначен на "Ростислав", один из кораблей нашего Черноморского флота.

Командиром "Ростислава" был Великий князь Александр Михайлович, которого в семье называли Сандро. Он был женат на моей кузине, всеми любимой и очаровательной Великой княгине Ксении[38].

По окончании службы на Черноморском флоте я посетил их крымский дворец Ай-Тодор, где впервые в жизни увидел виноградники. В Крыму изготавливались все сорта вин, включая шампанское, качество которого было столь отменным, что его подавали даже на придворных приемах.

Крым и Кавказ, а фактически и все побережье Черного моря - это настоящий рай, изобилующий пышной растительностью и красотами природы. Поэтому служба в Черноморской эскадре доставляла истинное удовольствие. Как ни странно, в этих гостеприимных местах наш флот без всяких видимых на то причин выходил в море только летом. Вероятно, это делалось из чувства солидарности с нашей Балтийской эскадрой, которая по причинам, мной уже изложенным, была вынуждена оставаться на своей скованной льдом базе. Черное море открыто для навигации на протяжении всей зимы, и тем не менее наши военные корабли были обречены на стоянку в порту. На кораблях оставались только расчеты сокращенной численности, остальные члены команды перемещались во флотские казармы и на время становились морскими пехотинцами. Все это не могло не удивлять и требовало, как и весь наш флот, кардинальных реформ.

„Ростислав" был новым судном, но, несмотря на это, - плохим. Как военный корабль он не предполагал наличия особых удобств, но и с практической точки зрения был никудышным. Тихоходный и плохо защищенный, этот корабль обладал единственным достоинством - он был нашим первым военным теплоходом.

Когда в конце 1901 года я прибыл на „Ростислав", наши инженеры все еще пытались освоить паровые котлы и средства управления ими. Это требовало времени. Но хуже всего было то, что вместо легкого дымка „Ростислав" был окутан облаком гари, словно вулкан в момент извержения. Густой и маслянистый дым клубился над кораблем - он проникал повсюду, оседая на наших белых летних кителях. В скором времени все, что не было черным, приобрело именно этот цвет, и на головы инженеров обрушивались одни проклятия. После месяца экспериментирования они более-менее освоили процесс сжигания топлива, и „Ростислав" шел уже с меньшим столбом дыма в кильватере.

После обычного курса артиллерийских и морских учений, а также прочих рутинных флотских мероприятий мы вышли из Севастополя и отправились в плавание вдоль берегов Черного моря.

Когда мы проходили мимо Николаевских верфей, я увидел несколько „поповок", пожалуй самых уродливых военных кораблей. Их сконструировали в России, а построили в Англии. Им предстояло служить мониторами, а походили они на нечто среднее между огромным бронированным блином и медузой. Совершенно круглые, они представляли собой как бы рассеченный надвое шар, предполагалось, что они будут с равной легкостью двигаться во всех направлениях - носом, кормой и боком вперед. Кроме того, на борту „поповок" имелась тяжелая артиллерия. Первые мониторы отличались чересчур низкой осадкой и были небезопасны в бурном море. Во избежание аварии эти корабли были устроены таким образом, что, даже заливаемые волнами в штормовую погоду, оставались на плаву, как подводные лодки. Вследствие этого „оригинального" решения „поповки" стали неповоротливыми и в высшей степени непригодными к плаванию. Это были почти полностью герметизированные плавучие бронированные острова, и когда они нагревались под палящими лучами солнца, из-за отсутствия надлежащей вентиляции внутри стояла адская жара. Крайне неудачные создания! Но на них стоило взглянуть, как на диковину.

Первым портом, куда мы зашли, была Одесса, и то, что я увидел во время этого плавания, стало для меня чуть ли не откровением.

В Одессе мы побывали на приемах у губернатора, графа Павла Шувалова, и участвовали в традиционных светских увеселениях, одно из которых я отчетливо помню, ибо оно было отмечено эпизодом, в реальность которого я бы никогда не поверил, если бы не оказался его непосредственным свидетелем. Одесская пожарная команда устроила представление, и ее брандшталмейстер, чья физическая сила была притчей во языцех, продемонстрировал свою молодецкую удаль, разорвав надвое плотное полотенце. Не удовлетворившись этим, он сложил обе половинки вместе и разорвал их еще раз, так что в руках у него оказалось уже четыре полотнища...

Из Одессы „Ростислав" взял курс к малоазийскому побережью Турции. По дороге мы на несколько дней зашли в Батум, город с буйной субтропической растительностью.

Я хорошо знаком с Французской и Итальянской Ривьерами, но этот берег Черного моря с его горными ландшафтами показался мне намного живописнее. Вдоль западного побережья не было ни портов, ни железных дорог, ни современных магистралей - то была еще никем не тронутая страна изобилия, девственный рай.

Этот край щедро одарила не только природа, но и история, оставившая загадочные следы исчезнувших цивилизаций на берегах моря, которое древние называли „гостеприимным". В Батуме я получил краткосрочное увольнение и отправился в Тифлис, столицу Грузии и резиденцию русского наместника на Кавказе. За окном поезда мелькали восхитительные виды Кавказа - земля первозданных лесов и величественных гор, среди заснеженных вершин которых высилась величайшая гора Европы - Эльбрус.

Из Тифлиса я нанес визит кузену Николаю[39] в его резиденцию в Боржоме. Этот выдающийся эрудит был летописцем нашей семьи. Кроме того, он являлся всемирно признанным авторитетом в энтомологии и владел лучшей коллекцией кавказских бабочек. Даже ворота его дворца украшала бабочка из кованого железа. Пейзажи вокруг Боржома поражали своим первозданным величием - идеальное место для любителей природы и охоты.

Возвращаясь на корабль, я провел еще один день в Тифлисе, где попробовал кахетинское вино. Это очень крепкое белое вино местные жители пьют как воду, но для непосвященных оно оказывается весьма коварным. Кахетинское принадлежит к тому роду вин, которые хотя и не пьянят, но обладают способностью влиять на двигательные рефлексы. Человек попадает в поистине глупейшую ситуацию: голова ясная, а ноги не идут!

Кавказ произвел на меня неизгладимое впечатление, его долины заселены разноликими племенами горцев, практически за каждым перевалом можно встретить новую народность со своим языком, традициями и костюмами. На протяжении многовековой истории человечества Кавказ служил своеобразным магнитом, притягивавшим к себе представителей всех народов, которые передвигались с Востока на Запад и с Запада на Восток, влекомые приливами и отливами миграции. Здесь живут осетины и хевсуры, грузины и сваны, татары и черкесы, армяне и другие народности, среди которых есть представители чистейшей нордической расы и иберийцы испанского типа. По сей день на Кавказе можно встретить людей, которые носят кольчуги крестоносцев. Высокие и светловолосые, они будто бы только что вернулись из походов Ричарда Львиное Сердце или Святого Людовика. Их язык и верования - одна из многочисленных загадок этого этнического конгломерата, и даже их жилища по своей архитектуре напоминают средневековые крепости.

Кавказ очаровывает всех! Здесь любитель природы и альпинист смогут разделить свою радость с горным инженером и археологом.

Этот величественный обетованный край по богатству мифологии не уступает Древней Греции. Это земля Прометея и золотого руна, место странствий аргонавтов и изгнания Ифигении, с ней связана память о Святом Георгии и сорока мучениках-легионерах. Ее заселяли греки, римляне и парфяне. Она привлекала всех и манила к себе исследователей.

Мы продолжили плавание вдоль западного побережья, увидели монастырское поселение в Новом Афоне и бросили якорь в Новороссийске. Там нас ожидали обычные официальные приемы с обедами, речами и тостами.

В Новороссийске я вновь стал свидетелем того природного явления, которое так поразило меня на Мальте. Стояла полная тишина, как вдруг с гор налетел страшный ураганный ветер и гавань превратилась в бурлящий котел, хотя море оставалось спокойным.

Недалеко от города находится замок Гагры, который благодаря принцу Ольденбургскому стал санаторием для больных туберкулезом.

Я побывал в Абрау-Дюрсо - это местечко славилось своими виноградниками и принадлежало императорской семье, члены которой являлись его бенефициариями, а Государь - попечителем. Благодаря рачительности старого француза виноградники имения давали все знаменитые французские вина, включая превосходное русское шампанское.

Из Новороссийска „Ростислав" взял курс на Керчь, где в то время под эгидой Эрмитажа велись археологические раскопки. Керченские гекатомбы хранили сокровища всех периодов греческой цивилизации, и сейчас они не менее известны, чем Троя, Минос и Микены.

Во время службы на Черноморском флоте я сумел посетить ряд дворцов, расположенных вдоль крымского побережья. Те из них, что принадлежали членам императорской семьи, выгодно отличались от многих имений, которые из-за нерадивости своих владельцев пришли в состояние унылого запустения. Императорские же резиденции но красоте не уступали величественным пейзажам побережья и прекрасно вписывались в них. Я побывал в Ливадии и Ялте. В Ливадии скончался дядя Саша и для последнего Императора был построен новый дворец.

Резиденция моего командира[40] „Ай-Тодор", о которой я уже упоминал, представляла собой красивую комфортабельную виллу, живописно расположенную на утесах, отвесно спускавшихся в чистые воды Черного моря. Его имение славилось роскошными садами и виноградниками.

По завершении службы на Черном море я вернулся в столицу, откуда вместе с сестрой Еленой снова отправился в Вольфсгартен[41], чтобы встретиться с кузиной Викторией Мелитой. За время прошлых трех встреч мы стали добрыми друзьями, и наша дружба переросла в сильную взаимную привязанность. Три недели, проведенные в Вольфсгартене осенью 1900 года, стали решающими для всей моей жизни. В дальнейшем мы встречались так часто, как это было возможно.

В поездке меня сопровождал адъютант моего отца, Илья Татищев, которого я упоминаю специально, так как впоследствии он стал адъютантом Государя и вместе с ним пережил все мучения екатеринбургской ссылки. Он оставался со своим венценосным господином вплоть до трагического конца и погиб вместе с ним. Трудно представить себе более благородного и преданного человека.

Елена уговорила кузину Викторию поехать вместе с нами в Париж, куда мы заранее планировали съездить. Это была превосходная мысль, так как мы весело и беззаботно наслаждались обществом друг друга. Затем они вернулись в Германию, а я ненадолго заехал в Канны.

По возвращении в Санкт-Петербург я был назначен на „Пересвет", который в то время все еще строился. По решению Адмиралтейства этот корабль должен был совершить свое первое плавание в Порт-Артур, что лично для меня означало отсутствие в течение, по меньшей мере, двух лет.

Государь предоставил мне отпуск, и я опять вернулся в Канны, где застал тетю Марию с ее тремя дочерьми - Марией, крон-принцессой Румынии, кузиной Викторией и будущей инфантой Беатрисой. Кузину Марию сопровождали ее муж и дети.

Мы с Борисом катали своих кузин на нашем лимузине, или „автомобиле", как тогда назывались машины, и изъездили Французскую Ривьеру вдоль и поперек. Лимузины тогда были в новинку, и мы принадлежали к небольшой группе автомобильных пионеров. Наш „Пангард-Лавассьер" обладал мощностью в целых двенадцать лошадиных сил. Его двигатель заводился, как примус, он фырчал, содрогался и издавал ужасающий шум. Тормоза были небезопасны, а передние колеса - меньше задних, потому забираться в машину приходилось сзади. Тем не менее этот первенец автомобилестроения успешно справлялся со всеми крутыми подъемами гористой местности и зарекомендовал себя как вполне надежное и эффективное средство передвижения...

„Пересвет" стоял в Кронштадте. Инженеры и рабочие продолжали находиться на борту, наводя последний глянец. Оттуда неслись привычная какофония звуков пневматических дрелей, стук и грохот. Отделка помещений для личного состава еще не была завершена, и Государь разрешил мне на время обосноваться на его яхте „Полярная звезда".

Каждый день я являлся на „Пересвет", где, кроме всего прочего, должен был следить за работой электрических снарядных элеваторов, которые зачастую выходили из строя.

„Пересвет" был странным судном, не менее странным, чем его судьба и судьба всех тех, кто служил офицерами на его борту. Этот корабль был спроектирован как нечто среднее между крейсером и линкором и преуспел лишь в том, что лишился преимуществ и того и другого: он оказался слишком тяжелым и неповоротливым для крейсера и слишком маломощным для линейного корабля.

Следует отметить, что вина за некоторые неудачи в кораблестроении лежала не на проектировщиках, а на самом Адмиралтействе, которое прежде всего стремилось выпускать новые типы кораблей со всевозможными новшествами, не имея при этом четкого представления об их целевом назначении. Конструкторы же у нас были превосходные, и когда им предоставляли свободу действий, они неизменно добивались успеха. Они были вполне способны создавать такие корабли, как „Россия", которая поразила мир и, если говорить о судах дальнего плавания, в известной степени явилась началом революции в кораблестроении.

Судьба „Пересвета" сложилась неудачно. После капитуляции Порт-Артура японцы подняли его на поверхность и включили в состав своего флота. В начале Первой мировой войны Россия выкупила его у Японии, после чего он подорвался на мине и затонул в Средиземном море. В Порт-Саиде была установлена мемориальная доска в память о погибших на „Пересвете".

Однотипное судно „Победа" затонуло в битве при Цусиме.

Офицеры, прикомандированные к „Пересвету", в большинстве своем были безнадежными недоучками. По-видимому, Адмиралтейство абсолютно ничем не руководствовалось в своих назначениях и выбрало их наугад. Так, например, абсолютно некомпетентный командир корабля, которого перевели из Черноморской эскадры, был вынужден обучаться навигации во время плавания. Вполне возможно, что его назначение явилось чистой случайностью, поскольку говорили, что раньше он командовал „легким судном"!

Вероятно, в одном из департаментов Адмиралтейства произошла какая-то путаница - канцелярская ошибка или случайная перестановка имен, так как остальные офицеры „Пересвета" ничуть не уступали в неопытности своему командиру. Все это находилось в явном противоречии с устоявшейся практикой назначения на новые корабли первоклассных офицеров и моряков.

Командир корабля был настолько беспомощным и невежественным, что его пришлось обучать пользованию телеграфом. Абсолютно все легло на плечи капитана первого ранга, который вместе с небольшой группой настоящих специалистов, стал нашим спасением. Только благодаря ему нам удалось дойти до Дальнего Востока. Без него, лейтенанта Кубе, артиллерийского офицера Дмитриева и офицера-навигатора Дурново мы бы никогда не справились с аварией, которая произошла вскоре после выхода из Кронштадта.

Атмосфера беспомощности, царившая на борту, непрестанный шум и множество других малоприятных вещей не вселяли особого оптимизма на будущее. Такое плавание было чревато как неожиданными, так и постоянно сопутствующими опасностями. Могло случиться все что угодно, и речь идет не о привычных морских опасностях, с которыми любой моряк знает, как бороться, а о гораздо более серьезных опасностях, порождаемых непредсказуемой человеческой глупостью.

Повсюду царил дух дилетантизма и профессиональной несостоятельности. Двигатели, как и все остальное на борту, работали плохо.

Я не питал никаких иллюзий по поводу этого плавания и за три недели до того, как отправиться в эту восточно-азиатскую одиссею в несколько тысяч миль, причем в столь приятной компании, взял отпуск и вместе с Ильей Татищевым поехал в Вольфсгартен.

Как всегда, мой визит оказался весьма удачным. Здесь всем восхитительно заправляла кузина Виктория; и замок, и прилежащие угодья и даже конюшни - все находилось в идеальном состоянии. Кстати, Виктория была самой умелой, грациозной и отважной наездницей из всех, которых я когда-либо видел.

Среди гостей присутствовали принцесса Елена Шлезвиг-Гольштейнская с дочерью Торой и принц Артур Коннаутский со своим конюшим, капитаном Уиндхемом - тоже прекрасным наездником.

Мы играли в теннис, ездили верхом, а вечерами катались в экипажах по живописным сосновым рощам, танцевали и участвовали в любительских спектаклях и всевозможных забавных играх. Перед отъездом из Германии мы отправились в Майнц, где проводились маневры немецкой армии.

Если мне не изменяет память, моя вторая встреча с кайзером состоялась не в этот раз, а в один из прошлых визитов в Вольфсгартен или Дармштадт. Кайзер имел обыкновение во время ленча или обеда выделять одного из гостей и обращаться исключительно к этой персоне, вынуждая остальных присутствующих смиренно слушать. На том памятном ленче выбор кайзера пал на меня, и так как я отнюдь не свободно владел немецким, то чувствовал себя ужасно скованно.

Кайзер оказался экспертом в морских делах и изложил мне тонкости перемещения кораблей при перестройке эскадры из обычного положения в боевую линию. Он говорил не в общих чертах, а вдавался во все подробности. Иногда мне удавалось выпалить что-то в ответ на своем немецком, который оставлял желать лучшего. Ситуация была нелепой до крайности.

Как-то меня пригласили к императрице Виктории, вдове императора Фридриха. Она была выдающейсяличностью и в свое время играла немаловажную политическую роль. Характер свой она, вероятно, унаследовала от отца, принца-консорта[42], и своим замком близ Франкфурта, со всеми его обитателями и гостями, управляла с почти военной строгостью.

Она не терпела ничего из того, что значилось в ее черном и весьма внушительном списке табу. Она не переносила курения, и горе тому, кто осмеливался бросить окурок на безупречно чистые садовые дорожки. Мои кузены рассказывали, что, когда им хотелось курить, они залезали в огромные камины, чтобы дым от их сигарет уносился тягой в дымоход.

Родственники, случайные посетители и домашние - все испытывали перед ней благоговейный ужас.

Вернувшись в Россию, я присоединился к тем, кто завершал работы на „Пересвете". Нам предстояло многое сделать за то короткое время, которое оставалось до отплытия корабля в начале осени 1901 года.

Строители по-домашнему оборудовали мою каюту. Металлические стены были обтянуты ситцем, скрепленным деревянными кронштейнами.

В течение всего плавания, следуя семейной традиции, начатой еще моим прадедушкой Николаем I, я спал на походной кровати. Она оказалась гораздо более приспособленной к кренам корабля, чем обычная судовая койка. Когда „Пересвет" раскачивало в бурном море, я нико-гда не падал с кровати, как остальные.

Наконец все было готово к отплытию. Со смешанным чувством ожидания предстоящих испытаний и тревоги за любимого мною человека, я попрощался с родителями и друзьями и взошел на корабль.