Выпуск 47 Содержание: Эдгар Ричард Горацио Уоллес Если вложить душу Павел Амнуэль Обратной дороги нет Виктор Леденев Золото самураев
жүктеу/скачать 1.17 Mb.
|
| Или игра сонной фантазии?
Вряд ли. Почерк был четким, слова пригнаны друг к другу. А что, если, прекрасно осознавая, что делает, сестра Изабель намеренно выбирала именно те страницы в тетради, где сама и хотела видеть нужную запись? Сколько времени Кэрри просидела над тетрадью, не читая, не думая, даже к себе не прислушиваясь и будто впав в тот самый транс, во время которого сестра Изабель записывала сны, которые, возможно, были не снами? Когда скрипнула дверь, Кэрри очнулась и захлопнула тетрадь. Дверь тихо приоткрывалась, в коридоре видна была тень. Может, не тень, а черное платье матери Катерины, входившей так медленно, будто все происходило не в реальности, а в замедленной записи. И слова, сказанные настоятельницей после того, как она, наконец, вдвинула себя в комнату, как тяжелый шкаф, потратив немало физических усилий, слова эти, вроде бы понятные, прозвучали тихо и невнятно. Похоже, не сказаны были, а только подуманы: – Дорогая мисс Уинстон, не хотите ли чаю? Я скажу, чтобы принесли по чашечке для нас обеих. Мир вернулся в нормальное состояние, из-за двери послышались звонкие голоса, где-то гудел мотор трактора, тихонько дребезжали стекла в окне, резонируя с рокотом пролетавшего самолета. – Спасибо, – сказала Кэрри. – Пожалуй... Она действительно выпила бы чаю. С молоком. Кэрри терпеть не могла чай с молоком. Почему ей сейчас захотелось?.. Видимо, мать Катерина отдала распоряжение, не дожидаясь согласия гостьи, – она не стала никого звать, прошла к столу и взобралась на свой стул, как царица на трон. Заметила ли, что дверца сейфа находится не совсем в том положении? Нет, наверно, не заметила. – Прочитали? – спросила настоятельница. Кэрри хотела сказать «да, но не все», и не смогла открыть рта. Ей показалось... Конечно, это очередной выверт памяти. Она помнила, что тетрадь сестры Изабель была темно-синего цвета с небольшим бурым пятнышком в одном из углов, от старости, похоже. Тетрадь, которую она сейчас положила на стол, была черной. Черной демонстративно, не такой, какой обычно бывают как бы черные тетради – скорее темно-серой, – но именно черной, как смоль, как бездна, в которую на мгновение погрузилось сознание Кэрри, но тут же вынырнуло, потому что на вопрос надо было отвечать. – Кое-что успела, – выдавила Кэрри. Ей хотелось взять тетрадь в руки и осмотреть со всех сторон. Память – штука, конечно, ненадежная, но могла ли она так ошибиться? Наверно, могла. Видимо, цвет тетради в сознании сложился из каких-то прежних впечатлений. В детстве у нее действительно была темно-синяя тетрадь, куда Кэрри записывала полюбившиеся стихи. – Мисс Уинстон, обратили ли вы... – начала настоятельница и не закончила фразу. Дверь широко раскрылась, на этот раз с резким звуком, призванным привлечь внимание, и незнакомая монахиня лет сорока, типичная английская монахиня в представлении Кэрри, насупленная и всем видом показывающая, что готова к подвигам во имя Господа нашего Иисуса, внесла на вытянутых руках поднос с чашками, сахарницей, молочником и – на отдельном блюдечке – серебряными ложечками, будто музейными экспонатами, поданными не для того, чтобы размешивать сахар, а чтобы разглядывать выгравированные на них старинные вензели. – Спасибо, сестра, – поблагодарила мать Катерина, а Кэрри кивнула, когда перед ней поставили чашку с ароматным чаем, ложечку положили рядом с блюдцем, а из молочника налили ровно столько, чтобы чай приобрел цвет, о котором в лондонских салонах говорят: топленый. Забрав поднос, монахиня вышла, с хлопком закрыв за собой дверь. Мать Катерина тихо вздохнула и повторила: – Обратили ли вы внимание, мисс Уинстон, на то, что некоторые записи сделаны, как бы это сказать, в неправильной последовательности? Чай был удивительно вкусный, один из сортов «Гринфельда», который Кэрри очень любила, и она ответила не сразу – не потому что хотела подумать, а потому, что не могла остановиться, пока не допила до донышка. Медленно, маленькими глоточками. Мать Катерина терпеливо ждала, прихлебывая из своей чашки. – Обратила, – ответила, наконец, Кэрри. – И Дэниел... мистер Данн вчера тоже обратил на это внимание. Я не успела прочитать все... – Естественно, – отозвалась мать Катерина. – Видите ли, мисс Уинстон, никто еще не сумел прочитать все, что там написано. Кэрри подняла удивленный взгляд и встретилась с рассеянным взглядом настоятельницы – мать Катерина смотрела так, будто хотела разглядеть что-то, рассредоточенное в воздухе комнаты, что-то такое, что можно увидеть или только боковым зрением, или вообще не глазами. – Вы упомянули мистера Данна, – мать Катерина сцепила на груди руки. – Я что-то забыла? Разве он читал записи сестры Изабель? – Странно, – сказала Кэрри, решив раз и навсегда покончить с недоговорками и ложью. Не пытается же мать Катерина сказать, что у нее настолько плохо с памятью! – Странно, – повторила она, – что вы этого не помните. – Расскажите, – спокойно сказала настоятельница и удобнее устроилась на своем стуле-троне. – Вы не можете этого не помнить, – настойчиво повторила Кэрри, ужасаясь собственной бестактности, но будучи не в состоянии не говорить того, что сказала. – Вчера мы приехали вдвоем: мистер Данн и я. Вы достали из ящика синюю тетрадь и усадили мистера Данна читать, а меня повели в келью сестры Изабель, куда, по вашим словам, никто не входил полвека. Настоятельница слушала, опустив голову. – Мне это показалось странным, – продолжала Кэрри, не дождавшись ответа. – За столько лет не войти в помещение хотя бы для того, чтобы прибрать и вытереть пыль, накопившуюся... – Там, видимо, были залежи пыли? – спросила мать Катерина, не поднимая взгляда. – Конечно. За столько... Кэрри запнулась. Пожалуй... Да, пыли было много, но как-то Кэрри поднялась на чердак в доме дяди Викселя, долгое время жившего бобылем в деревне Уестерчерч в тридцати милях от Лондона. Вроде бы рядом, но не виделись они много лет и даже не перезванивались, была какая-то семейная вражда между ним и матерью Кэрри, когда-то они поссорились по причине, скорее всего, мелкой и неважной, но в семейных ссорах именно мелкие и неважные причины вырастают в размерах и возвышаются непреодолимыми горами взаимной неприязни. Кэрри ничего против дяди не имела, но попросту не знала его. Когда он умер несколько лет назад, Кэрри поехала на похороны. Дело было не в наследстве – дом дяди был заложен и перезаложен, а имущество никакой ценности не представляло, старую мебель никто из сельчан забирать не хотел, и, в конце концов, ее свезли на свалку и сожгли. После короткой панихиды Кэрри прошла в дом, чтобы осмотреться и никогда больше сюда не возвращаться. Она не понимала, для чего ей понадобилось подниматься на чердак, где не было ничего, кроме пыли и голубиного помета. Пыль была действительно полувековая, если не сказать больше. Она не просто лежала, пыль свернулась калачиком, скатывалась в шары разных размеров, висела в воздухе, вызывая удушье, подпрыгивала комками и падала с потолка. Ничего подобного в комнате Изабель не было. Там давно не убирали... ну, может, месяца два-три. Не больше. – Нет, – сказала Кэрри. – Залежей не было. В комнате, конечно, нужна влажная уборка... Она замолчала, полагая, что теперь, когда мать Катерина сама задала вопрос, она сама на него и ответит. – Пойдемте, – сказала настоятельница. Она сползла с трона и, поискав в кармане платья ключи, достала их и внимательно перебрала один за другим. Найдя нужный, удовлетворенно кивнула и направилась к двери, подав Кэрри знак следовать за ней. Тетрадь осталась лежать на столе – как неприкаянная черная собачонка, поджавшая хвост. Несколько монахинь, встретившихся в коридорах, приветливо здоровались, а одна – молоденькая девушка с румяными щеками – задала матери Катерине вопрос, который Кэрри не расслышала. Настоятельница остановилась, осенила девушку крестом, сказала строго: – Конечно, сестра Летиция, вы правильно поступили, Господь благословляет вас. И пошла дальше. В холле – Кэрри помнила – нужно было пройти к противоположной от центрального входа стене, там была маленькая белая дверь, которая... Дверь действительно была. Маленькая, да. Как в рассказе мистера Уэллса. Маленькая зеленая дверь в стене. Зачем ее покрасили? – подумала Кэрри. Может, после вчерашнего посещения мать Катерина все-таки устроила в келье сестры Изабель уборку и даже приказала покрасить дверь? Краска была старой, облупившейся, дверь не красили лет... много. Может, действительно полвека. Пока настоятельница возилась с замком, Кэрри разбиралась в своих ощущениях. Что-то происходило или с ее памятью, или с окружавшей реальностью, или с тем и другим вместе. Утром Дэниел не помнил, что происходило вчера. Или она помнила не то, что вчера на самом деле происходило? Мать Катерина за полчаса забыла, что вчера Кэрри приезжала с мистером Данном. Синяя тетрадь стала черной. Книги исчезли из сейфа. Зеленая дверь вместо белой. Может, и вчера дверь была зеленой, потому-то мать Катерина и не удивилась, вставляя ключ в скважину? Дверь красили давно – это очевидно. Скорее всего, и не открывали много лет. Настоятельница возилась с замком, что-то внутри скрипело, ключ провернулся наполовину и застрял. Мать Катерина опустила руки и постояла, разминая пальцы. Кэрри хотела предложить помощь, но не стала. Не в первый раз происходило с ней подобное. Случись это впервые, она перепугалась бы до смерти. Памяти своей Кэрри доверяла, но не настолько, чтобы утверждать, что память никогда не подводит. Память подводит всегда. Возможно, если запоминать математические формулы, однозначные и не имеющие второго и десятого вариантов, тогда на память можно положиться, но из математики Кэрри помнила лишь таблицу умножения, да и то, бывало, на пару секунд задумывалась, умножая девять на восемь. Занимаясь историей физики, Кэрри была гуманитарием до мозга костей. Суть довольно сложных физических явлений и представлений она понимала интуитивно. Знакомые физики говорили, что основные идеи теории относительности мисс Уинстон умеет объяснить студентам доходчивее, чем иные профессора, специалисты в этой области. Но Кэрри никогда не полагалась на память. Нужные слова подсказывала интуиция. Кэрри казалось, что мысль, которую она излагала, рождалась в ее сознании, а прежде просто не существовала – и уж, тем более, не хранилась в памяти, Сколько раз, просыпаясь утром, Кэрри с недоумением и страхом осознавала, что комната за ночь изменилась. Чуть другим стал цвет обоев, на потолке возникла едва различимая трещина, которой не было вчера, или, наоборот, исчезла едва различимая трещина, о которой она много дней думала, что надо, наконец, позвать маляра и закрасить, а то некрасиво. Правда, не очень видно, если не присматриваться... Страх проходил быстро, и обои опять представлялись прежними – видимо, за ночь менялось что-то в ее восприятии. После сна ощущения обострены, это известно, и цвета выглядят более насыщенными. Сейчас, похоже, происходило то же самое, но нет... все сегодня было и ощущалось иначе. – Очень тугой замок, – пожаловалась мать Катерина. – Боюсь, придется позвать мистера Пауэрса. Это наш садовник... – Позвольте мне, – не дожидаясь согласия, Кэрри протянула руку. Настоятельница отступила. Головка ключа плотно легла в ладонь, Кэрри немного нажала, почувствовала утихавшее сопротивление, чуть повернула влево, немного вправо и опять влево. Наверно, подумала она, так открывают сейфы грабители. Внутри замка что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Щелкнуло еще раз, и дверь поддалась. В коридорчике было темно. Свет, падавший снаружи, будто застревал, не в силах преодолеть вязкую черную жижу, в которую превратился воздух за многие годы. Кэрри показалось, что, если сунуть в темноту руку, то погрузишь ее в патоку, и потом придется оттирать пальцы от чего-то, чему в языке не существовало названия. Мать Катерина произнесла «Извините», и Кэрри пришлось отступить, ей не хотелось пачкать ладонь о липкий и дурно пахнувший воздух. Настоятельница распахнула дверь, из глубины пахнуло тленом, сухостью пустыни и одновременно сыростью разрытой могилы. – Здесь должен быть выключатель, – пробормотала мать Катерина, и Кэрри настигло ощущение дежа вю: вчера были произнесены те же слова, после которых... Да, вспыхнул свет тусклой лампочки, но не над дверью, как вчера, а в глубине короткого коридора, узкого, будто потайной ход в старинном замке, и ведущего к двери в торце, покрашенной в тот же темно-зеленый цвет. Настоятельница пошла вперед. На полочке в стене (на уровне груди) стоял медный подсвечник с наполовину выгоревшей свечой. Стеариновые потеки оставили на дне металлического блюдечка две лужицы, выглядевшие желтыми зрачками, смотревшими на Кэрри строго и предостерегающе. Кэрри захотелось взять подсвечник – на всякий случай, вдруг лампочка погаснет. Свет был пыльным, воздух был пыльным, весь мир состоял из пыли, забившей ноздри (но чихнуть Кэрри почему-то не могла, хотя очень хотелось). Кэрри протянула руку, но мать Катерина ее опередила и взяла подсвечник сама, пробормотав: – Очень удачно. Лампочка сейчас перегорит. Точно. Послышался тоненький звон, будто лопнула струна, и свет погас. Посыпались осколки. – Осторожно, – сказала настоятельница. – Я зажгу свечу. Огонек зажигалки не осветил коридор, а только вырезал из мрака четкую, хотя и сложную, геометрическую фигуру, неподвижную, будто пламя застыло в неподатливой воздушной массе. Заколыхался огонь свечи – живой, в отличие от пламени зажигалки. Сразу ожило все и в коридоре. Светлые змейки – короткие, длинные, причудливо изогнувшиеся и, казалось, пытавшиеся поднять свои плоские головки над двумерностью – поползли по стенам, и Кэрри показалось, что рождались они в ее сознании, а не в реальности. Змейки освещали коридор даже лучше, чем огонек свечи, отражением которого они были. Кэрри охватил восторг, причины которого она не понимала. Она сделала шаг к двери в келью сестры Изабель, подумав о том, как отличается сегодняшнее посещение от вчерашнего. Остановилась, поджидая, когда мать Катерина откроет дверь, и серый тусклый свет прольется в коридор, притушит змейки, и можно будет, как вчера, вдохнуть затхлый воздух много лет не проветриваемой комнаты. Мать Катерина молчала, не слышно было даже ее дыхания. Тишина стала нестерпимой, и Кэрри поняла, что в коридорчике, кроме нее, никого нет. Змейки перестали бегать, свернулись в клубочки, стянулись в круги, сжались в точки. Погасли, а свет остался – пламя свечи, стоявшей на полочке. Кэрри коснулась теплого металла подсвечника. Оглянулась, зная, что никого не увидит. Наружная дверь была плотно прикрыта (неужели заперта на ключ, и Кэрри осталась здесь, как в склепе?). Когда мать Катерина успела выйти? И почему? Кэрри не стала думать об этом. Она толкнула дверь – ту, что вела в келью. Вчера (Кэрри помнила) дверь была заперта, сейчас в ней не оказалось даже отверстия для ключа. Только круглая деревянная ручка, привинченная старыми болтиками. Дверь открылась с натужным скрипом, и первое, что бросилось Кэрри в глаза, когда она переступила порог, – царапавшие по пыльному стеклу ветки стоявшего за окном дерева. Во внешнем мире дул сильный ветер, хотя утром стояла тихая погода. Дерево заслоняло довольно высоко поднявшееся солнце, лучи которого пробивали крону, подобно острым световым копьям. Из-за этого в келье было то светло, то сумрачно, и Кэрри казалось, что не освещение, а окружающий мир менялся у нее на глазах. Вчера – она помнила – за окном не было дерева. Сад вдали и кресты на монастырском кладбище. Стол у окна был покрыт толстым слоем пыли, к столешнице неприятно прикасаться – катышки прилипли к ладони. Вчера пыли было много меньше. Лет на тридцать, наверно. И вчера на столе лежала Библия. Сейчас стол был пуст – может, все, что на нем лежало, обратилось в пыль за долгие годы, и катышки когда-то были книгами, бумагами, может, даже фаянсовыми чашками с блюдцами... Стул с высокой спинкой – единственный в келье. Вчера стул был другим? Этого Кэрри тоже не помнила. Пыльный стул. Смахнуть пыль было нечем, разве что провести ладонью, и Кэрри присела на самый краешек. Кроме стола и стула, в келье стояла узкая металлическая кровать, застеленная давно потерявшим цвет покрывалом. Возможно, полвека назад покрывало было коричневым, а, может, зеленым – сейчас определить это было невозможно. Кэрри почему-то пришло в голову сравнение со светом давно погасшей звезды, который много веков пробивал себе путь сквозь такое же пыльное межзвездное пространство, а, когда достиг Земли, то застыл в чьих-то зрачках. Кэрри знала – не чувствовала, не предполагала, не верила, эти глаголы не определяли ее состояния, – она именно знала, что в этой комнате в эту минуту происходило нечто естественное и, в то же время, загадочное, обычное и, в то же время, настолько редкое, что лишь очень немногие люди (и она в их числе?) могли сказать о себе: «Я это вижу». Что? Пыль... пыль... Почему никто не входил сюда в течение полувека? Входили, конечно. Кэрри не сомневалась – настоятельница приходила сюда каждый день. Садилась на этот стул и смотрела в пыльное окно на мир, открывавшийся ее взгляду. Дерево? Может быть. Сад и могилы? Возможно. Что еще она могла видеть? Страны, в которых никогда не была? Времена, до которых не успела дожить? Настоятельница стирала пыль со стула, прежде чем сесть, – эта аккуратистка не стала бы портить свое, возможно, единственное платье. На следующий день она зажигала ту же свечу, входила в ту же келью, которая была уже другой, снова стирала со стула пыль, садилась и ждала. Кого? Сестру Изабель? Конечно. Кого еще? Может, потому она и вчера, и сейчас оставила Кэрри одну в этой комнате? Кэрри протянула руку и, преодолевая сопротивление собственного сознания, провела ладонью по пыльной поверхности стола. Поднесла ладонь к глазам и убедилась в том, что знала и так: ладонь была чистой, ни пылинки, ни пятнышка. Кэрри откинулась на спинку стула, сложила руки на груди и приготовилась слушать, что ей скажет сестра Изабель. * * * – Как я без вас соскучился! Дэниел встретил Кэрри на пороге магазина, он нервно вышагивал взад-вперед по тротуару. На двери висела табличка «Приходите завтра». Машину Кэрри оставила на парковке за углом, там оказалось свободное место. Дэниела она увидела издалека и замедлила шаг, чтобы полюбоваться на его выправку, прямую спину и светлую шевелюру, напоминавшую крону дерева, в которой заблудились солнечные лучи. Дэниел поспешил ей навстречу, протянул руки и коснулся пальцев Кэрри – будто проскочила искра, и пальцы прилипли друг к другу, не оторвать. Глаза оказались так близко, что Кэрри увидела в зрачках Дэниела собственное отражение. Отражение вело себя почему-то не так, как Кэрри. Отражение закрыло глаза и... Кэрри никогда прежде не целовалась с мужчиной посреди улицы. Губы у Дэниела были сухими, и слова, которые он хотел произнести, но не мог, потому что занят был поцелуем, отпечатались у Кэрри в мозгу на мраморной пластине, возникшей в памяти и оставшейся там, чтобы она могла перечитать всякий раз, когда пожелает: «Дорогая, наконец ты вернулась, мне трудно было без тебя, плохо, и теперь мы не должны расставаться». Можно подумать, ее не было год. Можно подумать, она давала ему повод так говорить с ней. Можно подумать, это не он был утром благовоспитан и холоден, как сын пэра. Можно подумать... Только зачем? – Пойдем, милая, – сказал Дэниел, когда они оторвались друг от друга, и к Кэрри вернулось дыхание, которого, как ей казалось, она навсегда лишилась. – Я приготовил на ужин мое любимое блюдо: баранью ногу под чесночным соусом. Уверен, тебя накормили в монастыре, но ты успела проголодаться? – Меня не кормили, – сказала Кэрри со смехом. Почему-то, вспомнив, как ее провожала к выходу сестра Мергатройд, Кэрри не могла не рассмеяться – такой чопорной была монахиня, с таким усердием делала вид, что ей нет дела до гостьи. – Кофе мы выпили, да. Но на трапезу меня не позвали. – Это большое упущение с их стороны, – осуждающе сказал Дэниел и сделал движение, будто собирался подхватить Кэрри на руки. Она отстранилась, Дэниел взял ее за локоть и повел не к входу в магазин, а до угла, где оказалась другая дверь, побольше, через нее, видимо, заносили и выносили мебель – большие старинные секретеры или диваны. Они прошли коридором, освещенным тремя яркими бра. Одна дверь вела в помещение магазина, другая к деревянной лестнице на второй этаж. Кэрри споткнулась о нижнюю ступеньку, и Дэниел крепче сжал ее локоть. Все было готово к трапезе, и Кэрри почувствовала, как голодна. Она прошла в ванную, внимательно оглядела руки – ни следа пыли, – умылась, подумала, что неплохо бы принять ванну, но не сейчас, после ужина. Дэниел ждет, новый Дэниел, а утренний то ли погрузился в спячку, то ли его вообще не было. И если бы Кэрри имела возможность выбора... Господи, подумала она, конечно, это ее выбор. Себе она может говорить правду. Она не хотела, чтобы ее встречал утренний Дэниел, она думала о другом. – Рассказывай, – требовательно сказал он, разложив по тарелкам куски мяса, полив соусом, подвинув к Кэрри блюдечки со специями, помидорами, огурцами, зеленым луком и салатом из свежих овощей, который Кэрри любила больше всего. Как он догадался? – Я начал волноваться после полудня, – продолжал Дэниел. – Думал: «Сколько она там может пробыть, ну два часа, ну три, неужели останется до вечера?». Хотел тебе позвонить, но не решился – может, ты занята, может, ведешь машину. Вообразил, что ты рассердишься, если я стану тебе надоедать. Он смутился и уставился в свою тарелку. – Извини, – сказал он. – Ничего, – пробормотала она. Отправила в рот кусок мяса и продолжила: – Очень вкусно. Очень. Потом запишешь рецепт, хорошо? И сразу, без перехода: – Это твой прадед убил сестру Изабель. Он не хотел, конечно. И в мыслях не было. Но он ее убил. А когда понял, что натворил... Ты знаешь, что произошло потом. Вилка выпала из руки Дэниела и со звоном скатилась на пол. – Ты хочешь сказать, – произнес Дэниел непослушными губами, – что прадед... его смерть была... ну, то есть... – Он сам ее выбрал? – уточнила Кэрри. – Думаю, да. – Бабушка говорила маме, – тихо произнес Дэниел, – что Джон очень боялся смерти. – Конечно, – кивнула Кэрри. – Все смелые люди боятся смерти. Парадокс? Смелость в том, чтобы преодолеть страх. Джон Данн в тот день отправился в свой последний полет на своем последнем самолете. – Что тебе пришло в голову? – Дэниел говорил так тихо, что Кэрри скорее угадывала по губам, хотя ей казалось, что все равно слышала каждое слово. Слова возникали в мозгу, будто выведенные нетвердым почерком на светло-зеленом фоне. – То, о чем ты говоришь, невозможно. Пожар в монастыре случился через неделю после смерти прадеда. Не мог же он... Ты шутишь, конечно? – Дэн... Ты можешь мне не верить, но я просто знаю. Элементы мозаики складываются... я не думаю об этом... они сами сцепляются, и я понимаю, что только так и могло быть. Помнишь в дневнике Джона изображение прямоугольника с рожками и букву W? Сейчас я знаю: это первая буква имени. Виннифред. А рисунок – здание монастыря. Тогда я этого понять не могла, но сейчас представляю, как выглядит монастырь сверху. И буква стоит на изображении того крыла, где помещалась келья сестры Виннифред. Той, которую вынесла из огня Изабель. Джон знал об этом, понимаешь? – За неделю? – воздел руки горе Дэниел. – Знал. И сестре Изабель сказал в тот последний день. Может быть, потом понял, что не должен был этого делать. Может, решил, что это его выбор, и он сам выбрал для нее такую ужасную смерть. Тогда он выбрал смерть себе. Не сразу. Потому и возникли две реальности, две памяти. Ты рассказывал. жүктеу/скачать 1.17 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|