Глава II Развитие  индивидуальности

В устройстве этих государств, как республик, так и тираний, заключается если не единственная, то главная причина раннего превращения итальянцев в людей современного типа. Что итальянец стал первородным сыном в современной Европе, связано с этим.

В средние века обе стороны сознания - обращенного человеком к миру и к своей внутренней жизни - пребывали как бы под неким общим покровом, в грезе и полудремоте. Этот покров был соткан из веры, детской робости и иллюзии; сквозь него мир и история представали в странной окраске, а человек познавал себя только как часть расы, народа, партии, корпорации, семьи или какой-либо другой формы общности. В Италии этот покров впервые развеивается; пробуждается объективное видение государства и объективное к нему отношение, как и ко всему миру вообще; вместе с этим с полной силой заявляет о себе субъективное начало, человек становится духовным индивидом* и познает себя таковым. Так некогда возвысились греки над варварами, арабы как индивиды - над другими жителями Азии как людьми расы Нетрудно доказать, что большую роль в этом играли политические условия.

Уже значительно раньше кое-где намечалось развитие самодовлеющей личности, на севере в это время либо неизвестной, либо принимающей другие формы. Группа решительно настроенных отступников Х века, описанная Лиутпрандом¹⁸³*, некоторые современники Григория VII¹⁶⁴* (достаточно прочесть Бенцо из Альбы¹⁶⁶*), ряд противников Гогенштауфенов проявляют такие свойства. С конца XIII века в Италии уже множество тех, кого можно считать личностями; оковы, в которые была заключена индивидуальность, сломлены; безграничной становится деятельность людей в различных сферах. Великое творение Данте было бы невозможно в любой другой стране; для

 

==88

 Италии великий поэт уже в силу ярко выраженной индивидуальности стал национальным герольдом своего времени. Однако изображение всего богатства человеческих черт в литературе и искусстве, многообразная их характеристика будет дана в других разделах; здесь речь пойдет только о психологическом факте как таковом. Этот факт выступает в истории во всей своей целостности и решительности; Италии XIV века неведомы ложная скромность и лицемерие, никто не боится быть и казаться иным², чем другие.

Прежде всего, тирания в высшей степени способствовала развитию индивидуальности самого тирана, кондотьера³, затем тех, кому он протежировал, и талант которых одновременно беспощадно использовал - секретарей, должностных лиц, поэтов, компаньонов. Дух тиранов вынужден был проникать во все свои внутренние источники, как постоянные, так и сиюминутные, их наслаждение жизнью усиливается и концентрируется духовными средствами, чтобы придать наибольшую ценность, быть может, лишь краткому времени власти и влияния.

Но и подданные не были лишены такого импульса. Мы оставляем в стороне тех, кто проводил свою жизнь в тайном противостоянии и заговорах, и обратимся только к тем, кто оставался просто частным лицом и удовлетворялся этим, как большинство городских жителей Византийской империи и магометанских государств. Конечно, подданным дома Висконти, например, было часто достаточно трудно сохранять достоинство дома и личности, и нравственному характеру бесчисленного множества их в результате служения тирану был нанесен ущерб. Не столько тому, что называют индивидуальным характером, ибо именно во времена общего политического бессилия сильнее и многообразнее утверждаются различные стороны и стремления частной жизни.

Богатство и образование, в той мере, в какой они могли проявляться и вступать в соревнование, в сочетании со все еще достаточно значительной муниципальной свободой и наличием церкви, не тождественной государству, как в Византии и в исламском мире, - все эти элементы в своей совокупности способствовали, без сомнения, возникновению индивидуального образа мыслей, а отсутствие борьбы партий добавляло необходимый для этого досуг. В тираниях XIV в., вероятно, впервые полностью сформировался тип политически индифферентного человека с его отчасти серьезными, отчасти дилетантскими занятиями. Правда, требовать документальных подтверждений этого невозможно. Авторы новелл, от которых можно было бы

 

==89

 ждать указаний такого рода, дают описание ряда необыкновенных людей, но всегда только односторонне, исходя из определенного намерения и лишь, поскольку этого требует рассказываемая история, к тому же сценой им большей частью служат республиканские города.

В республиканских городах условия способствовали иным образом развитию индивидуального характера. Чем чаще господство переходило от одной партии к другой, тем больше от индивида требовалось владеть собой при осуществлении власти и пользовании ею. Так, в истории Флоренции⁴ государственные деятели и народные вожди являют собой столь несомненно личностное существование, как мало кто в тогдашнем мире, разве что Якоб Артевельде¹⁶⁶*.

Члены побежденных партий оказывались часто в положении, сходном с положением подданных тираний с тою лишь разницей, что однажды почувствованная свобода или власть, а, быть может, и надежда вновь их обрести, придавала их индивидуализму особый размах. Именно среди этих людей, не по доброй воле пользующихся досугом, мы обнаруживаем, например, Аньоло Пандольфини¹⁶⁷* (1446 г.), чье сочинение «О домоводстве»⁵ является первой программой завершенного сложившегося частного существования. Его сопоставление обязанностей индивида и ненадежной, неблагодарной государственной деятельности⁶ может быть названо своего рода истинным памятником времени.

И наконец, изгнание обладает тем свойством, что оно либо полностью уничтожает человека, либо поднимает его на большую высоту. «Во всех наших густо населенных городах, - говорит Джовиано Понтано⁷, - мы видим массу людей, которые добровольно покинули свою родину: добродетели ведь берут всегда с собой». В самом деле, далеко не все из них были формально изгнаны, многие покинули родину добровольно, потому что ее политическое и экономическое состояние стало невыносимым. Выходцы из Флоренции в Ферраре, выходцы из Лукки в Венеции образовали целые колонии.

Космополитизм, развившийся в наиболее тонких по своей духовной природе изгнанниках, представлял собой высшую ступень индивидуализма. Данте находит новую родину, как уже было сказано (с. 56) в языке и культуре Италии, но выходит и за эти пределы, говоря: «Моя родина - весь мир!»⁸. А когда ему предложили вернуться во Флоренцию на недостойных условиях¹⁶⁸*, он в своем ответе написал: «Разве я не везде могу видеть свет солнца и звезд? Не могу размышлять о благородней­

 

К оглавлению

ших истинах повсюду, не выступая при этом покрытым позором перед народом и городом? И куска хлеба я также не буду лишен»⁹. С высокой непреклонностью подчеркивают и художники свою свободу от связи с определенной местностью. «Лишь тот, кто всему научился, - говорит Гиберти¹⁰¹⁶⁹*, - нигде не будет чужеземцем; даже лишившись своего имущества, без друзей, он все-таки гражданин каждого города и может бесстрашно и с презрением относиться к переменам своей судьбы». Подобное же утверждает находящийся в изгнании гуманист: «Где ученый человек поселился, там его добрая родина»¹¹.

При очень обостренном понимании истории культуры, можно было бы, вероятно, шаг за шагом проследить увеличение в XV в. числа широко образованных людей. Ставили ли они перед собой как осознанную и ясно сформулированную цель гармоническое завершение духовного и внешнего существования, сказать трудно; однако многие из них обладали таковым, насколько это вообще возможно при несовершенстве всего земного. Если отказаться от возможности вывести общее заключение в соотношении счастья, одаренности и характера в такой индивидуальности, как Лоренцо Великолепный, то можно обратиться к такой индивидуальности, как Ариосто, главным образом к тому, как он выразил себя в своих сатирах. В какой гармонии здесь находятся гордость человека и поэта, ирония по отношению к собственным наслаждениям, тонкая насмешка и глубокая благожелательность!

В тех случаях, когда импульс к высочайшему развитию личности сочетался с действительно мощной и при этом многосторонней натурой, подчинившей себе все элементы тогдашней образованности, возникал «всесторонний человек», I*uomo universale, который встречается только в Италии. На протяжении всего средневековья в различных странах были люди, обладавшие энциклопедическими знаниями, так как области отдельных наук были близки друг к другу; вплоть до XII в. встречаются и многосторонние художники, ибо проблемы архитектуры были относительно просты и однородны, а в скульптуре и живописи над формой преобладало то, что должно было быть изображено. Напротив, в Италии эпохи Возрождения мы видим отдельных художников, которые создают одновременно во всех областях новое и по-своему совершенное и при этом еще производят величайшее впечатление как личности. Иные многосторонни вне искусства, которым они занимаются, также в чрезвычайно обширной сфере духовности.

Данте, которого уже при жизни одни называли поэтом, дру­

 

==91

гие философом, третьи теологом¹², источает во всех своих сочинениях полноту покоряющей личной силы, подчиняющей читателя даже независимо от предмета. Какую силу воли предполагает уже непоколебимо равномерная разработка «Божественной комедии». Если же обратиться к содержанию, то вряд ли есть во всем внешнем и духовном мире важный предмет, который бы не был им изучен и сказанное им по поводу которого - часто лишь несколько слов - не было бы важным свидетельством его времени. Для изобразительного искусства он может считаться источником - и это поистине так по причинам куда более существенным, чем несколько строк, посвященных художникам того времени; вскоре он стал еще и источником вдохновения¹³.

XV век — прежде всего и преимущественно век многосторонних людей. Нет биографии, в которой не шла бы речь о существенных, выходящих за рамки дилетантизма, дополнительных занятиях описываемого лица. Флорентийский купец и государственный деятель — часто одновременно ученый в области обоих древних языков. Самые знаменитые гуманисты знакомят его и его сыновей с «Политикой» и «Этикой» Аристотеля¹⁴; дочери также получают высокое образование, и вообще зачатки высшего частного воспитания следует искать именно в этой сфере. От гуманиста, в свою очередь, требуется величайшая многосторонность, его знания в области филологии должны служить отнюдь не только, как теперь, объективному ознакомлению с миром классической древности, но и повседневному применению в реальной жизни. Так, например, наряду с изучением Плиния¹⁵¹⁷⁰* человек этого времени создает музей экспонатов естественной истории; начиная с географии древних, он приходит к современной ему космографии; следуя образцу их исторических работ, он пишет книги по истории своего времени; в качестве переводчика комедий Плавта он становится и режиссером сценических представлений; он по возможности близко воспроизводит все существенные формы античной литературы вплоть до диалогов Лукиана и наряду с этим выступает как личный секретарь и дипломат, не всегда на благо себе.

Над этими многосторонними людьми возвышаются некоторые люди поистине всесторонние. Прежде чем мы обратимся к рассмотрению отдельных интересов жизни и образования, мы здесь, на пороге XV века, остановимся на одном из этих могущественных людей, на Леоне Баттисте Альберти¹⁷¹*. В его биографии¹⁶ - она не более чем фрагмент - очень мало сказано о нем как художнике, а о его большом значении в истории архи­

 

==92

тектуры вообще не упоминается, и далее мы увидим, что он представлял собой и вне этой особой славы.

Во всем, что приносит похвалу, Леон Баттиста с детства был первым. О его всесторонних физических упражнениях и гимнастическом искусстве рассказывают невероятное - как он, сомкнув ноги, перепрыгивал через плечи людей, как в соборе он швырял монету вверх так, что можно было слышать звук ее удара о самые высокие своды, как трепетали и дрожали самые дикие лошади, когда он был в седле, - ибо он хотел являться людям совершенным в трех способностях: в движениях, в верховой езде и в искусстве речи. Музыку он изучал без учителя, и тем не менее его композиции вызывали восхищение профессиональных музыкантов. В трудных обстоятельствах он многие годы изучал оба права (церковное и светское. —Ред.), пока тяжело не заболел от переутомления; он в 24 года, почувствовав, что его память ослабла, но способность понимания сохранилась, обратился к физике и математике и одновременно стал изучать все виды умения, существующие в мире, расспрашивая о тайнах ремесла и знакомясь с опытом художников, ученых и ремесленников всех родов, вплоть до сапожников. Параллельно он занимался живописью и моделированием, в частности создавая весьма схожие изображения также по памяти. Особенное восхищение вызывала таинственная панорама¹⁷, в которой демонстрировались то звезды и восход луны над скалистыми горами, то местности, изобилующие горами и бухтами с приближающимся флотом в сиянии солнца или в тени облаков. Но он радостно признавал и созданное другими и вообще рассматривал всякое создание людей, которое следовало закону красоты, едва ли не как нечто божественное¹⁸. К этому присоединялась писательская деятельность, в первую очередь в области искусства, которая дала вехи и основные свидетельства для возрождения формы, в частности архитектуры; затем ему принадлежат латинские прозаические сочинения, новеллы и т.п. (некоторые из них сочли античными), а также шутливые застольные речи, элегии и эклоги; итальянское сочинение «О домоводстве» в четырех книгах¹⁹ и даже надгробная речь на смерть своей собаки. Его серьезные и шутливые высказывания были достаточно значительны, чтобы их собрали; примеры их, часто длиной в множество столбцов, сообщаются в названном жизнеописании Альберти. Все, что он имел и знал, он, подобно истинно богатым натурам, сообщал, ничего не скрывая, и дарил свои величайшие открытия. И наконец, сообщается и о глубочайшем источнике его существа - едва ли не нервозном,

 в высшей степени симпатическом сопереживании всему в мире. При виде прекрасных деревьев и полей он плакал, красивых, достойных старцев он почитал как «блаженство природы» и не уставал взирать на них; и животные совершенного строения вызывали его благосклонность как особо одаренные природой; не раз, будучи больным, он выздоравливал при виде прекрасной местности²⁰. Неудивительно, что, видя, сколь таинственно и глубоко он связан с внешним миром, люди приписывали ему и дар предвидения. Ему приписывали предсказание кровавого кризиса дома д*Эсте, судьбы Флоренции и пап на много лет вперед; в его власти было также проникновение в любой момент в душу человека, физиогномика. Само собой разумеется, что этот человек обладал в высшей степени интенсивной силой воли; подобно величайшим представителям Возрождения, он также говорил: «Люди способны своими силами достигнуть всего, как только они этого захотят».

Леонардо да Винчи относится к Альберти, как завершающий к начинающему, как мастер к дилетанту. Если бы только и в данном случае сочинение Вазари¹⁷²* было дополнено описанием его личности, как это сделано применительно к Леону Баттисте. Грандиозные контуры личности Леонардо мы обречены навек лишь отдаленно предполагать.

                                        ***

Описанному до сих пор развитию индивида соответствует и новый вид значимости во внешнем мире: современная слава²¹.

Вне Италии отдельные сословия жили внутри своих рамок, каждое со своим понятием сословной чести. Поэтическая слава трубадуров и миннезингеров, например, существует только для рыцарского сословия. Напротив, в Италии в отношении к тирании или к демократии установилось равенство сословий, проявляются также зачатки общества, находящие опору, как здесь следует заметить, предвосхищая дальнейшее изложение, в итальянской и латинской литературе; такая почва была необходима для развития этого нового элемента жизни. К этому присоединялось то, что римские авторы, которых стали рьяно изучать, были преисполнены и пронизаны понятием славы, и что предмет их - изображение мирового господства Рима - воспринимался в Италии как прямая параллель. Все волнения и все свершения итальянцев были преисполнены нравственной предпосылкой, еще не известной другим странам Запада.

 

==94

Здесь вновь, как и во всех серьезных случаях, следует, прежде всего, обратиться к Данте. Он всеми силами и всей душой стремился к лаврам поэта²²; в качестве публициста и литератора он также подчеркивает, что достигнутое им - нечто совершенно новое, что он хочет на этой колее не только быть первым, но и называться таковым²³. Однако в своих прозаических произведениях он уже говорит об отрицательных сторонах большой славы; он знает, что при личном знакомстве со знаменитостью многие остаются неудовлетворенными, и объясняет это отчасти детской фантазией людей, отчасти завистью, а отчасти и собственной виной данного человека²⁴. И, наконец, в его великом творении твердо выражен его взгляд на ничтожность славы, хотя таким образом, из которого явствует, что его сердце еще не вполне свободно от стремления к ней. В «Рае» сфера Меркурия служит местопребыванием тех блаженных²⁵, которые на Земле стремились к славе и этим нанесли ущерб «лучам любви». Особенно характерно, что бедные души в аду (Inferno) требуют, чтобы Данте вновь пробудил на Земле воспоминание о них, их славу, и не дал забыть о них²⁶, тогда как души в чистилище (Purgatorio) молят лишь о заступничестве²⁷; и в знаменитом месте²⁸ жажда славы, lo gran disio dell*eccellenza, уже потому порицается, что духовная слава не абсолютна, а зависит от времени и от обстоятельств, так что ее могут превзойти и затмить более великие последователи.

Новое поколение поэтов-филологов, последовавшее за Данте, быстро завоевало славу в двойном смысле: они сами становятся признанными знаменитостями Италии и одновременно в качестве поэтов и историков сознательно распоряжаются славой других. Высшим символом такого рода славы считается коронование поэта, о котором речь пойдет ниже.

Современник Данте, Альбертино Муссато¹⁷³*, поэт, коронованный в Падуе епископом и ректором, пользовался славой, приближающейся к обожествлению: каждый год на рождество к его дому приходила торжественная процессия докторов и студентов коллегий университета с трубами и, кажется, с горящими свечами, чтобы приветствовать²⁹ и одарить его. Это великолепие продолжалось, пока он (в 1318 г.) не впал в немилость правящего тирана из дома Каррара.

Полностью наслаждается новым фимиамом, ранее доступным лишь героям и святым, также Петрарка, убеждая себя в более поздние годы, что все это представляется ему ничтожным и обременительным фактом его жизни. Его «Письмо к потомкам»³⁰ является отчетом старого знаменитого человека,

==95

 вынужденного удовлетворить любопытство публики. Он ждет признания славы от потомства, современникам он предпочитает его запретить³¹; в его «Диалогах о счастье и несчастье»³² при обсуждении славы акцент падает на речь противника, доказывающего ее ничтожность. Но можно ли к этому относиться серьезно, если Петрарка радуется тому, что его сочинения известны византийскому самодержцу из Палеологов³³¹⁷⁴*, а также императору Карлу IV? И в самом деле, он еще при жизни был известен далеко за пределами Италии.

И разве он не ощутил вполне оправданную растроганность, когда при посещении родного города, Ареццо, друзья повели его в дом, где он родился, и сообщили ему, что город заботится о том, чтобы в доме ничего не менялось!³⁴ До этого почитались и сохранялись только жилища отдельных великих святых, например, келья св. Фомы Аквинского у доминиканцев в Неаполе, portiuncula (обитель) св. Франциска близ Ассизи; в лучшем случае подобным полумифическим признанием, которое вело к такой чести, пользовались отдельные крупные правоведы; так, народ еще к концу XIV в. называл старое строение в Баньоло недалеко от Флоренции «студией» Аккурсио¹⁷⁵* (род. около 1150 г.), позволив, впрочем, его разрушить³⁵. Высокие доходы и политические связи отдельных юристов (выступавших в качестве консультантов и составителей прошений) надолго поражали воображение людей.

К культу родного дома присоединился и культ гробниц великих людей³⁶; для Петрарки к этому присоединяется также культ места, где он умер; в его честь Арквато стало любимым местом пребывания падуанцев, где были воздвигнуты изящные строения³⁷, - в то время, когда на севере еще долгое время не было «классических мест», а известны были только паломничества в места, где хранились иконы и реликвии. Для городов стало делом чести обладать останками своих или чужих знаменитостей; нельзя не удивляться тому, с какой серьезностью флорентийцы уже в XIV в. - задолго до Санта Кроче - стремились превратить свой собор в пантеон, где Аккурсио, Данте, Петрарке, Боккаччо и юристу Дзаноби делла Страда¹⁷⁶* предполагалось воздвигнуть великолепные гробницы³⁸. Еще в XV в. Лоренцо Великолепный лично обратился к жителям Сполето с просьбой уступить ему для собора тело художника фра Филиппо Липпи¹⁷⁷*; в ответ было сказано, что у них вообще нет избытка достопримечательностей, а особенно знаменитых людей, и поэтому они просят не принуждать их исполнить его желание; действительно, ему пришлось ограничиться надгробным памят­

 

==96

ником. Данте также, несмотря на обращения, которыми Боккаччо с горькой эмфазой подстрекал его родной город³⁹, продолжал мирно покоиться в церкви Сан Франческо в Равенне, «между древними гробницами императоров и раками святых, в более почетном обществе, чем то, которое ты, о родина, могла ему предоставить». Случилось, что некий странный человек безнаказанно взял свечи с распятия на алтаре и, поставив их на могилу Данте, сказал: возьми их, ты более достоин их, чем тот - Распятый⁴⁰.

Итальянские города стали вспоминать своих сограждан и жителей города в древнее время. Неаполь, вероятно, никогда совершенно не забывал о гробнице Вергилия, хотя бы потому, что с его именем было связано некое полумифическое представление. Жители Падуи еще в XVI в. считали себя обладателями подлинных останков не только своего основателя троянца Антенора¹⁷⁸*, но и Тита Ливия⁴¹. «Сульмона, - говорит Боккаччо⁴², - сетует, что Овидий похоронен вдали в изгнании, Парма радуется, что Кассий покоится в ее стенах». Мантуанцы выпустили в XIV в. монету с бюстом Вергилия и воздвигли статую, которая должна была представлять его; в 1392 г. опекун тогдашнего Гонзага, Карло Малатеста приказал из средневекового юнкерского высокомерия⁴³ сбросить статую, но вынужден был, поскольку слава древнего поэта была сильнее, вернуть ее на прежнее место. Быть может, уже тогда показывали в двух милях от города грот, где, по преданию, предавался размышлениям Вергилий⁴⁴, так же как Scuola di Virgilio (школу Вергилия) - город под Неаполем. Комо заявил свои права на обоих Плиниев⁴⁵ и прославил их к концу XV в. двумя сидячими статуями, которые помещались под изящными балдахинами на фасаде собора.

История и возникшая в это время топография стараются не пропустить ничего, служащего славе своей местности, тогда как в хрониках севера лишь кое-где среди перечислений пап, императоров, землетрясений и комет встречается упоминание о том, что в это время «процветал» также тот или иной знаменитый муж. Как произошло под влиянием господства понятия славы развитие замечательной биографической литературы, мы покажем в другой связи, здесь же ограничимся указанием на местный патриотизм топографов, выражавших притязания на славу своего города.

В средние века люди гордились своими святыми и их мощами и реликвиями в церквах⁴⁶. С их перечисления начинает около 1450 г. свое изложение и падуанский панегирик Микеле Са­

 

==97

вонарола⁴⁷; затем, однако, он переходит к «знаменитым мужам, которые не были святыми, но своим высоким духом и доблестью (virtus) заслужили, чтобы их причисляли к святым (adnecti)» - совершенно так же, как в древности знаменитый человек уподоблялся герою⁴⁸. Дальнейшее перечисление в высшей степени характерно для того времени. Оно начинается с Антенора, брата Приама, основавшего вместе с отрядом бежавших троянцев Падую; потом называются: король Дардан¹⁷⁹*, победивший в Эвганейских горах Аттилу¹⁸⁰*, преследовавший и затем убивший его в Римини шахматной доской; император Генрих IV¹⁸¹*, построивший собор; какой-то король Марк, голова которого хранится в Монселиче.

После них несколько кардиналов и прелатов в качестве основателей приходов, коллегий и церквей; знаменитый теолог фра Альберто, августинец, ряд философов, начиная с Паоло Венето^182* и известного всему миру Пьетро из Абано¹⁸³*; юрист Паоло Падовано; затем Ливии и поэты - Петрарка, Муссато, Ловато¹⁸⁴*. Если ощущается недостаток в знаменитых военных деятелях, автор возмещает его учеными, утешаясь большей продолжительностью духовной славы; ведь военная слава часто погребается вместе с телом, а если она сохраняется, то только благодаря ученым. Все-таки честью для города является, если в нем погребены по их собственному желанию знаменитые воины из других городов, как Пьетро де Росси из Пармы¹⁸⁶*, Филиппе Арчелли из Пьяченцы¹⁸⁶*, и особенно Гаттамелата из Нарни¹⁸⁷* (1442 г.), чья бронзовая конная статуя, «подобно торжествующему цезарю» стояла у церкви Санто. После них автор называет множество юристов и медиков, аристократов, которые не как столь многие «получили достоинство рыцарей, но и заслужили его», и, наконец, знаменитых механиков, художников и музыкантов. Завершается этот перечень фехтовальщиком, Микеле Россо, изображения которого как знаменитого мастера своего дела можно было видеть во многих местах.

Наряду с такими местными пантеонами, в создании которых использовались мифы, легенды, репутации и удивление народа, поэты-филологи строят общий пантеон мировой славы; они пишут сборники о знаменитых мужчинах, знаменитых женщинах, часто непосредственно следуя Корнелию Непоту, Псевдо-Светонию, Валерию Максиму, Плутарху (Mulierum virtutes - Добродетели женщин), Иерониму (De viris illustribus – О знаменитых мужах) и т. д. Или они пишут о визионерских триумфальных шествиях и идеальных олимпийских собраниях, как, например, Петрарка в его «Trionfo della fame» («Триумф сла­

 

==98

вы»), Боккаччо в его «Amorosa visione» («Видение любви»), называя сотни имен, из которых три четверти по крайней мере относятся к древности, а остальные к средним векам⁴⁹. Постепенно эта новая, относительно более современная часть начинает вызывать большее внимание, историки вводят в свои произведения характеристики и возникают собрания биографий знаменитых современников, как, например, написанное Филиппо Виллани, Веспасиано Фьорентино¹⁸⁸* и Бартоломео Фацио¹⁸⁹*⁵⁰, и, наконец, Паоло Джовио¹⁹⁰*.

На севере, пока итальянцы не оказали влияние на его авторов (например, на Тритемия¹⁹¹*), существовали только легенды о святых и отдельные рассказы и описания жизни князей и духовных лиц, все они еще очень близки к легенде, и о славе, т. е. лично завоеванной известности, в сущности, нет и речи. Поэтическая слава ограничивается еще определенным сословием, и имена художников севера мы узнаем едва ли не только в той мере, в какой они выступают в качестве ремесленников и членов цехов.

Поэт-филолог в Италии твердо уверен, как уже было сказано, в том, что он раздает славу, даже бессмертие, а также способствует забвению⁵¹. Уже Боккаччо сетует на то, что прославляемая им красавица остается непреклонной и он не может воспевать и сделать ее знаменитой, он хочет попытаться прибегнуть к порицанию⁵² Саннадзаро¹⁹²* в двух прекрасных сонетах угрожает трусливо бежавшему от Карла VIII Альфонсу Неаполтанскому, что он будет навек забыт⁵³ Анджело Полициано серьезно предупреждает (1491 г) короля Португалии Жуана^{54 193*} в связи с открытиями в Африке, чтобы он своевременно позаботился о славе и бессмертии и переслал ему во Флоренцию материал «для обработки» (operosius excolende), так как в противном случае с ним может произойти то же, что со всеми теми, чьи дела, отторгнутые от содействия ученых, остаются скрытыми «в большой куче мусора, состоящей из человеческих слабостей». Король (или его гуманистически настроенный канцлер) согласился с этим и обещал распорядиться, чтобы составленные на португальском языке анналы о событиях в Африке были отправлены в итальянском переводе во Флоренцию для их переработки на латинском языке, было ли это осуществлено, нам неизвестно. Эти претензии совсем не так бессмысленны, как это представляется на первый взгляд; редакция, в которой предстают эти сообщения (в том числе и важнейшие) современникам и потомству, отнюдь не безразлична.

Итальянские гуманисты, их характер изложения и их латин­

 

==99

ский язык довольно долго, действительно, господствовали в читающем мире Запада, а итальянских поэтов вплоть до XVIII в. читали гораздо больше, чем поэтов любой другой нации. Имя Америго Веспуччи¹⁹⁴* из Флоренции стало благодаря его описанию своего путешествия названием четвертой части света, и если Паоло Джовио при всей своей поверхностности и элегантной произвольности все-таки надеялся на бессмертие⁵⁵, он был не так уж не прав.

Наряду с такими попытками обеспечить себе славу внешними средствами в некоторых случаях завеса поднимается и перед нами предстает в пугающе откровенном выражении огромное честолюбие и жажда величия, не зависящие ни от предмета, ни от успеха. Так, Макиавелли в предисловии к «Истории Флоренции» порицает своих предшественников (Леонардо Аретино, Поджо) за их слишком тактичное умолчание о деятельности городских партий. «Они очень ошибались и доказали, что мало знают, каково честолюбие людей и их жажда бессмертия своего имени. Сколь многие, неспособные выделяться похвальными поступками, стремились к этому посредством поступков позорных! Названные писатели не принимали во внимание, что поступки, обладающие величием, свойственным действиям правителей и государств, всегда приносят скорее славу, чем порицание, какими бы они ни были и каким бы ни был их результат»⁵⁶. Описывая поражающие и ужасные поступки, мудрые историки указывают на то, что их причиной служило жгучее желание совершить что-либо великое и значительное.

Здесь открывается не просто искажение обычного тщеславия, а нечто действительно демоническое, т. е. отсутствие свободы в принятии решения, связанное с применением крайних мер и с равнодушием к результату как таковому. Макиавелли именно так и воспринимает характер Стефано Поркари⁵⁷; примерно то же сказано об убийцах Галеаццо Мария Сфорца в источниках; убийство герцога Флоренции Алессандро (1537 г.) даже Варки (в пятой книге) приписывает жажде славы совершившего его Лоренцино Медичи. Еще значительно сильнее подчеркивает этот мотив Паоло Джовио⁵⁸: Лоренцино, опозоренный памфлетом Мольсы за порчу античных статуй в Риме, размышляет о поступке, «новизна» которого заставит забыть о прежнем позоре, и убивает своего родственника и князя. - Таковы подлинные черты этой эпохи взбудораженных, но уже близких к отчаянию сил и страстей, напоминающей время Филиппа Македонского, когда был сожжен храм в Эфесе.

 

К оглавлению

==100

К

                                        ***

оррективом не только славы и возникшей жажды славы, но и большего развития индивидуализма вообще служит насмешка и ирония, по возможности в победоносной форме остроты. Мы узнаем из источников, как в средние века вражеские армии, враждующие князья и властители доводят друг друга символическими насмешками до крайнего раздражения или как на побежденную сторону возлагается высший символический позор. Наряду с этим, в теологических спорах под влиянием античной риторики и эпистолографии острота становится оружием, и в провансальской поэзии развивается особая разновидность насмешливых песен, тон которых не чужд и миннезингерам, о чем свидетельствуют их политические стихи⁵⁹. Однако самостоятельным элементом жизни насмешка могла стать лишь тогда, когда появился развитый индивид, ее постоянная жертва, со своими притязаниями.

Тогда насмешка не ограничивается словом и пером, она становится реальной: она проявляется в шутках и проказах, так называемых burle (шутки) и beffe (насмешки), которые составляют основное содержание многих сборников новелл.

В появившихся, вероятно, к концу XIII в. «Ста старых новеллах» еще нет острот, порождений контраста, и buria⁶⁰; их цель - только передать в простом и красивом изложении мудрые речи и полные смысла истории и басни. Но если что-либо доказывает раннее происхождение этого сборника, то именно отсутствие иронии. Ибо вместе с XIV в. появляется «Божественная комедия». Данте, который по выражению презрения значительно превосходит всех поэтов мира и по одной только великой жанровой картине обманщиков в аду⁶¹ может быть назван высоким мастером комического изображения. Петрарка положил начало⁶² изданию сборников иронических рассказов в манере Плутарха (Апофтегмата - Сентенции и др.).

Убедительную подборку того, что в течение этого века получило во Флоренции ироническое выражение, дает в своих новеллах Франко Саккетти¹⁹⁶*. Это, собственно, не рассказы, а ответы, данные в соответствующих обстоятельствах, ужасающие наивности, высказываемые юродивыми, придворными шутами, беспутными женщинами; комизм заключается в вопиющей противоположности этих истинных или мнимых проявлений наивности к отношениям в свете и к обычной моральности, все ставится с ног на голову. Используются все средства изображения, например, подражание некоторым верхнеитальянс­

 

==101

ким диалектам. Часто вместо остроты выступает явная наглая дерзость, грубый обман, богохульство и непристойность; некоторые шутки кондотьеров⁶³ можно причислить к самому грубому и злому из всего, что вообще когда-либо было написано. Некоторые buria очень смешны, другие же должны служить мнимым доказательством своего превосходства, торжества над другими. Что рассматривалось как победа той или иной стороны, как часто жертве осмеяния удавалось ответным ударом привлечь смеющихся на свою сторону, мы не знаем; во всем этом было много зловредности, бессердечной и пустой, что часто делало жизнь во Флоренции очень неприятной⁶⁴.

Изобретатели и рассказчики таких шутливых сообщений стали необходимой фигурой; среди них, вероятно, были первоклассные мастера, значительно превосходящие обыкновенных придворных шутов, которые не выдерживали конкуренции, постоянно меняющегося состава публики и быстрого понимания слушателей (преимущества пребывания во Флоренции). Поэтому некоторые флорентийцы разъезжали по дворам тиранов Ломбардии и Романьи⁶⁶, где их расчеты оправдывались, тогда как в своем родном городе, переполненном остроумием, им доставалось немногое. Лучший тип этих людей - забавник (I*uomo piacevole), низший - скоморох и обыкновенный дармоед, появляющийся на свадьбах и пирах со словами: «То, что меня не пригласили, не моя вина». Иногда они помогают разорить молодого мота⁶⁶, но в целом их презирают и считают паразитами; выше же стоящие остряки считают себя подобными князьям, а в своих остротах видят поистине нечто суверенное. Дольчибене заявил некогда в Ферраре Карлу IV, который объявил его «королем итальянских шутов»: «Вы покорите мир, ибо Вы друг папы и мой друг; Вы сражаетесь мечом, папа - буллами, а я - языком!»⁶⁷. Это не просто шутка, а предвосхищение Пьетро Аретино¹⁹⁷*.

Знаменитыми острословами середины XV в. были священник Арлотто из местности близ Флоренции, известный своими более тонкими остротами (facezie), и Гоннелла, шут при дворе Феррары, подвизавшийся в области буффонады. Вряд ли стоит сравнивать истории обоих со священником из Каленберга и Тилем Уленшпигелем; истории тех возникли совершенно иным, полумифическим образом, в создании их участвовал весь народ, и они относятся к сфере общезначимого, общедоступного; Арлотто и Гоннелла были историческими, известными в данной местности и сложившимися в ее условиях личностями. Если же допустить такое сравнение и распространить его на «шван­

 

==102

ки» других народов, то в целом обнаружится, что «шванк» во французском фаблио⁶⁸, как и у немцев, рассчитан в первую очередь на выгоду или наслаждение, тогда как остроты Арлотто и проделки Гоннеллы являются как бы самоцелью и создаются ради торжества, ради удовлетворения. (Истории Тиля Уленшпигеля отличаются особым оттенком, являясь персонифицированной, большей частью довольно плоской насмешкой над отдельными сословиями и. ремеслами.) Придворный шут дома д*Эсте не раз спасался от наказания посредством злой иронии и способности к мести⁶⁹.

Разновидности uomo piacevole и шута намного пережили свободу Флоренции. При дворе герцога Козимо блистал Барлаккья, в начале XVII в. - Франческо Рисполи и Курцио Мариньоли. Поразительно проявление в папе Льве Х чисто флорентийского пристрастия к проделкам шутов. Ненасытный в своей склонности к тончайшим духовным наслаждениям правитель требовал за трапезой присутствия нескольких остроумных шутников и прожорливых чревоугодников, среди них двух монахов и калеки⁷⁰; во время празднеств он обращался с ними в духе изысканного, чисто античного сарказма, как с паразитами, приказывая подавать им под видом вкусного жаркого обезьянье и воронье мясо. Вообще Лев Х обычно пользовался бурлеском; в частности, одним из его духовных развлечений было ироническое отношение к своим излюбленным занятиям - к поэзии и музыке; он и его фактотум, кардинал Биббиена^198*, приветствовали карикатуры на них⁷¹. Оба они не считали ниже своего достоинства длительное время употреблять усилия на внушение доброму старому секретарю, что он крупный знаток в области теории музыки, пока тот в это не поверил. Импровизатора Барабалло из Гаэты Лев Х довел непрестанной лестью до того, что тот серьезно стал домогаться в качестве поэта коронования на Капитолии; в день покровителей дома Медичи, св. Косьмы и Дамиана, он, одетый в пурпур и увенчанный лаврами, должен был сначала увеселять своими рассказами гостей на папском пире и, когда все уже едва сдерживали смех, сесть во дворе Ватикана на позолоченного слона, которого король Португалии Мануэл Великий¹⁹⁹* прислал в дар Риму; папа же взирал на это сверху в свой лорнет⁷². Животное испугалось шума литавр и труб, и криков браво, и его нельзя было заставить перейти мост замка св. Ангела.

Пародия на торжественное и возвышенное, которая предстает здесь в виде шествия, занимала уже тогда большое место в литературе⁷³. Правда, ей приходилось искать иную жертву,

==103

 чем было дозволено Аристофану, выводившему в своих комедиях великих трагиков. Однако та зрелость культуры, которая привела в определенное время греков к созданию пародии, привела и здесь к ее расцвету Уже к концу XIV в. в сонетах осмеиваются посредством подражания любовные жалобы Петрарки и другие произведения такого рода; подвергается насмешкам посредством сведения к скрытой бессмыслице даже торжественность формы сонета в четырнадцать строк как таковая. Затем сильный импульс к пародированию вызвала «Божественная комедия», и Лоренцо Великолепный достиг высшего комизма в подражании стилю «Ада» (Inferno) («Застолье» или «Пьяницы» - «Simposio» или «Веош»), Луиджи Пульчи²⁰⁰* подражает импровизаторам в своем «Моргайте»; к тому же его поэзия и поэзия Боярдо, уже, поскольку она парит над своим предметом, местами является полуосознанной пародией на средневековую рыцарскую поэзию. Великий пародист Теофило Фоленго²⁰¹* (знаменит около 1520 года) непосредственно переходит к этой манере. Под именем Лимерно Питокко он сочиняет «Орландино», где рыцарские нравы служат лишь забавными рамками в духе рококо для множества современных автору идей и картин, под именем Мерлина Кокайо он описывает в комическом духе в полу латинских гекзаметрах деяния и путешествия фантастических бродяг, также с тенденциозными добавлениями с применением аппарата научного эпоса своего времени («Opus Масагоnicorum» - произведение макаронического стиля) С тех пор пародия постоянно и подчас в полном блеске присутствует на итальянском Парнасе.

В средний период Возрождения острота теоретически расчленяется и ее практическое применение в благородном обществе устанавливается точнее. Теоретиком остроумия является Джовиано Понтано⁷⁴; в его сочинении о речи, в частности в четвертой книге, он пытается, анализируя множество отдельных шуток или facetiae, прийти к общему принципу. Бальдассаре Кастильоне в своем «Придворном»⁷⁵ учит, как следует применять остроты в обществе людей определенного положения. Конечно, речь идет в сущности только об увеселении третьих лиц рассказами забавных или изящных историй и повторением смешных выражений, от прямых острот скорее предостерегают, ибо этим воздается слишком много чести несчастным больным и преступникам; остротами можно также вызвать раздражение могущественных, избалованных милостями людей и побудить их к отмщению. При повторении рассказов человеку общества рекомендуется мудро держаться меры в подражании, т е. в гримасах. За этим в книге дано не

 

==104

 просто для повторения, а в качестве парадигмы для будущих остряков, богатое собрание связанных с предметами или со словами острот, которые методически располагаются по типам, многие из них очень хороши Значительно строже и осмотрительнее возникшая приблизительно два десятилетия спустя доктрина Джованни делла Каза²⁰²*, в которой дано наставление о достойном образе жизни⁷⁶, исходя из последствий, он рекомендует полностью исключить из острот и бурлеск, и намерение достигнуть торжества. Он - герольд реакции, которая неминуемо должна была наступить.

Италия стала школой злословия, какой с тех пор не было больше в мире, даже во Франции времен Вольтера Конечно, у Вольтера и его друзей не было недостатка в духе отрицания, но, где найти в XVIII в такое число подходящих для насмешки жертв, бесчисленных людей, обладающих высоким и своеобразным развитием, знаменитостей во всех областях - государственных деятелей, духовных лиц, изобретателей и первооткрывателей, литераторов, поэтов и художников, которые к тому же открыто демонстрировали бы свое своеобразие. В XV - XVI вв. существовало множество таких людей и, наряду с этим, благодаря общему уровню образования возник слой остроумных, но бессильных людей, прирожденных критиканов и злопыхателей, зависть которых требовала гекатомб, к этому еще присоединялась и зависть знаменитостей друг к другу. Этим отличались прежде всего филологи- Филельфо²⁰³*, Поджо, Лоренцо Балла и другие, тогда как художники XV в жили почти совсем мирно, соревнуясь друг с другом, что над  лежит принять к сведению в истории искусства.

Большой рынок славы, Флоренция, идет, как было сказано, в течение известного времени впереди других городов. «Острые глаза и злые языки» - примета флорентийцев⁷⁷. Мягкая насмешка над всем и каждым была, вероятно, повседневным господствующим там тоном.

Макиавелли в весьма удивительном прологе к своей «Мандрагоре» выводит, справедливо или несправедливо, явный упадок моральной силы из общего злословия, угрожая, впрочем, недооценивающим его самого напоминанием, что он также умеет злословить. За Флоренцией следует папский двор, с давних пор средоточие обладателей самых злобных и при этом самых тонких умов.

 

==105

Ведь уже «Facetiae» Поджо вышли из лживой каморки (bugiale) апостолических писарей, а если вспомнить, сколько при папском престоле теснится разочарованных искателей мест, преисполненных надежды врагов и конкурентов тех, кто пользуется благосклонностью влиятельных лиц, праздных безнравственных прелатов, то не может вызывать удивление, что Рим стал подлинной отчизной диких пасквилей и основанной на наблюдении сатиры. Если к этому еще добавить общую неприязнь к господству духовенства и известную потребность черни приписывать могущественным людям самые отвратительные свойства, то мы получим невероятную сумму позора⁷⁸.

Кто мог, защищался от этого наиболее успешно презрением, как в ответ на истинные, так и на вымышленные обвинения, а также блестящим, радостным образом жизни⁷⁹. Люди же более чувствительные могли впасть в отчаяние, если они глубоко ощущали свою вину и еще глубже - обвинения в дурных поступках⁸⁰. Постепенно самая злая клевета распространялась на каждого, и именно строгая добродетель вернее всего возбуждала злобу.

О великом проповеднике Эджидио да Витербо²⁰⁴*, которого Лев Х за его заслуги сделал кардиналом и который в беде 1527 г. показал себя достойным и популярным монахом⁸¹, Джовио говорит, что его аскетическая бледность сохраняется посредством чада от сырой соломы и т. п. В такого рода рассказах Джовио - истый член курии⁶²; как правило, он сообщает свою историю, затем говорит, что сам этому не верит, а в конце в общем замечании дает понять, что кое-что все-таки было.

Подлинной жертвой римских насмешек был добрый Адриан VI; стало общепринятым воспринимать его только в комическом аспекте. С Франческо Берни²⁰⁶*, владевшим страшным пером, он с самого начала испортил отношения, угрожая, что распорядится бросить в Тибр не статую Пасквино²⁰⁶*, как утверждали⁸³, а пасквилянтов. Местью было знаменитое «Capitoli» «против папы Адриана», продиктованное в сущности не ненавистью, а презрением к смешному голландскому варвару; дикие угрозы обращены к кардиналам, его избравшим. Берни и другие⁸⁴ описывают окружение папы с той же пикантной лживостью, с которой современные парижские фельетоны искусно превращают «Так» в «Иначе», «Ничто» в «Нечто». Биография, которую Паоло Джовио написал по поручению тортосского кардинала и которая была задумана как дифирамб, представляет собой для каждого, кто умеет читать между строк, верх издевательства. Очень смешно читать (особенно итальянцам того вре­

 

==106

мени), как Адриан домогается получить от соборного капитула Сарагосы ладанку с челюстью св. Ламберта, как набожные испанцы снабжают его разного рода украшениями, «пока он не становится похожим на наряженного папу», как он совершает свой стремительный и безвкусный переход из Остии в Рим, как совещается об утоплении или сожжении Пасквино, внезапно прерывает важнейшие обсуждения при докладе, что еда подана, и, наконец, завершает свое жалкое правление, умирая от чрезмерного потребления вина; вслед за этим ночные гуляки повесили на дом его лейбмедика венок с надписью: «Liberatori patriae S.P.Q.R.»^207*. Правда, при общем сокращении рент Джовио также потерял свою ренту, получив в возмещение приход только потому, что он «не поэт», т. е. не язычник. Но так уж было, видимо, предопределено, чтобы Адриан оказался последней великой жертвой такого рода. Со времени бедствий Рима (1527 г.) вместе с крайней беспутностью жизни исчезли и дерзкие речи.

Но пока они еще процветали, свою деятельность начал, преимущественно в Риме, величайший хулитель Нового времени, Пьетро Аретино. Характеристика его позволит нам не заниматься многими более мелкими представителями того же рода.

Нам он известен, главным образом, по трем последним десятилетиям его жизни (1527-1556 гг.), которые он провел в единственно возможном для него убежище, в Венеции. Находясь там, он держал всех знаменитых людей Италии как бы в состоянии осады; сюда шли подарки иностранных правителей, которые нуждались в нем или боялись его пера. Карл V и Франциск I одновременно платили ему пенсию, ибо каждый из них надеялся, что Аретино досадит другому; Аретино льстил обоим, но склонялся скорее на сторону Карла, поскольку он был господином в Италии. После победы Карла V над Тунисом (1535 г.) этот тон переходит в смешное обожествление; дело в том, что Аретино не переставал надеяться, что с помощью Карла станет кардиналом. По всей вероятности, он пользовался особым покровительством и как папский агент, ибо посредством его высказываний или умолчаний можно было оказывать давление на мелких правителей Италии и на общественное мнение. Он делал вид, что глубоко презирает папство, поскольку хорошо его знает; истинная же причина состояла в том, что Рим уже не мог и не хотел ему платить⁸⁵. О Венеции, где он нашел прибежище, он мудро молчал. Дальнейшие его отношения к выдающимся людям - не более чем попрошайничество и подлое вымогательство.

Аретино впервые злоупотреблял публичностью в своекоры­

 

==107

стных целях Памфлеты, которыми обменивались сто лет тому назад Поджо и его противники, были по своей направленности и тону столь же низки, однако они были рассчитаны не на прессу, а на своего рода тайную, частичную публичность, Аретино же рассчитывает на полную и безусловную публичность и является в известном смысле одним из родоначальников журналистики. Он периодически печатает свои письма и статьи, после того как они, вероятно, прежде курсировали в различных кружках.⁸⁶

Преимущество Аретино по сравнению с сатирическими писателями XVIII в в том, что он не обременяет себя какими-либо принципами, - ни просвещения, ни филантропии, ни других добродетелей, ни принципами науки, весь его багаж выражен в известном латинском девизе «Ventas odium pant»²⁰⁸*. Поэтому он не знал и ложных положений в отличие, например, от Вольтера, которому приходилось отрицать, что «Pucelle» («Орлеанская девственница») написана им, и скрывать многое другое на протяжении всей жизни. Аретино подписывал все и открыто хвастался также и впоследствии своими пресловутыми «Ragionamenti»²⁰⁹*. Его литературный талант, его ясная и пикантная проза, его богатый опыт в наблюдении над людьми и событиями сделали бы его при всех обстоятельствах достойным внимания, хотя концепция подлинного произведения искусства, действительный драматический дар, способность к созданию, например, комедии у него полностью отсутствовали, кроме самой грубой или изысканной злобы он обладал блестящим даром гротескного остроумия, которое в отдельных случаях не уступает и остроумию Рабле.^{87 210}*

При таких обстоятельствах и с такими намерениями и средствами он бросается на свою добычу или вначале кружит вокруг нее. То, как он увещевает Климента VII не сетовать, а простить⁸⁸, в то время как жалобные вопли опустошенного Рима проникают в замок Ангела, темницу папы, - издевательство дьявола или обезьяны²¹¹*. Подчас, когда он вынужден полностью отказаться от надежды на дары, его бешенство находит выход в диком реве, как, например в Capitolo герцогу Салерно. Этот герцог некоторое время оплачивал его деятельность, но затем больше не хотел, ужасный же Пьерлуиджи Фарнезе²¹²*, герцог Пармы, никогда не обращал на него внимания. Поскольку этот правитель вообще не мог рассчитывать на добрые слова, задеть его было нелегко. Аретино, правда, попытался⁸⁹ сравнить его внешность со сбиром, мельником и булочником.

Забавнее всего Аретино, когда он просто жалко попрошай­

 

==108

ничает, как, например в Capitolo Франциску I, состоящие же из угроз и лести его письма и стихи невозможно, несмотря на всю их комичность, читать без отвращения. Вряд ли существует нечто подобное его письму Микеланджело от ноября 1545 г⁹⁰, где наряду с восхищением (по поводу Страшного суда) он угрожает ему, порицая его безбожие, неприличие и воровство (у наследника Юлия II) и затем добавляет в примирительной приписке «Я хотел только показать Вам, что если Вы божественны, т. е. из вина (di-vino), то я тоже не из воды – d’aqua». Аретино хотел то ли из безумного тщеславия, то ли из желания пародировать всякую знаменитость, чтобы его также называли божественным, впрочем, он действительно стал настолько знаменит, что в Ареццо дом, в котором он родился, считался достопримечательностью города⁹¹. Вместе с тем он иногда в Венеции не решался в течение нескольких месяцев выйти из дома, боясь попасть в руки какого-нибудь разгневанного флорентийца, например молодого Строцци, он перенес удары кинжала и побои⁹², хотя они и не привели к результату, который предсказал ему в своем знаменитом сонете Берни он умер дома от удара.

Аретино делает в своей лести значительные различия не итальянцам он высказывает ее прямо и грубо⁹³, людям, таким, как герцог Козимо, он преподносит ее в другой форме. Он восхищается красотой тогда еще молодого герцога, который действительно, подобно Августу, обладал в высокой степени этим качеством, хвалит его нравственный образ жизни, бросая украдкой взгляд на денежные дела матери Козимо Марии Сальвиати, и заключает жалобными стенаниями и просьбой о помощи ввиду растущей дороговизны. То обстоятельство, что Козимо ежегодно, несмотря на свою бережливость, выплачивал ему определенную сумму⁹⁴, достаточно высокую (в последнее время 160 дукатов), объясняется его определенной опасностью в качестве испанского агента. Аретино мог злобно насмехаться над Козимо, поносить его и одновременно грозить флорентийскому поверенному в делах, что он уговорит герцога вскоре отозвать его. И хотя Козимо знал, что Карл V видел его насквозь, ему не хотелось, чтобы при императорском дворе курсировали остро-ibi и сатирические стихи Аретино. Полностью обусловлена обстоятельствами и лесть Аретино пресловутому маркизу Мариньяно, который пытался в качестве «кастеляна Муссо» основать собственное государство. Благодаря за посланные ему 100 скуди, Аретино пишет «Вы обладаете всеми качествами правителя, с этим согласился бы каждый, если бы неизбежная

 

==109

 для всех новичков насильственность не делала Вас несколько грубым (aspro)».⁹⁶

Часто обращали внимание как на нечто особенное, что Аретино хулил только мир, но не Бога. То, во что он верил, не имеет никакого значения, принимая во внимание его поведение, не имеют никакого значения и его назидательные сочинения, которые он писал, руководствуясь лишь внешними обстоятельствами⁹⁶. К тому же я не представляю себе, что могло его заставить богохульствовать. Он не был ни доцентом, ни теоретическим мыслителем и писателем; выжимать же из Бога угрозами и льстивыми речами деньги он не мог, вследствие чего и не ощущал раздражения от отказа. А зря такой человек усилия не тратит.

Лучшее выражение духа современной Италии - абсолютная невозможность появления там подобного характера и подобной деятельности, но с исторической точки зрения Аретино всегда будет иметь важное значение.

 

К оглавлению

==110

00.htm - glava03