Владимир ридигер

Жадно вгрызаясь в сочную ляжку и запивая душистое мясо игристым бурдючным вином, Генрих Иванович старался не пропустить ни одного слова посланца восточных литераторов. Он начинал ловить себя на мысли, что в лице этого экспрессивного, импульсивного человека неожиданно обрел верного соратника и почитателя своих гражданских и литературных изысканий.

- Я позволю себе продолжать без акцента, - заявил Николадзе-Нидворадзе, отлепив усы и срывая с головы мощную шевелюру. - Вы даже не можете представить, как нужны современной литературе! Герои ваших замечательных произведений уже давным-давно, стряхнув с себя книжную пыльцу, живут и мучаются среди нас, борются и страдают. Где, в каких талмудах вы найдете столько сермяжной правды, столько остроты вперемежку с глубиной?! Какой еще писатель во все времена так прямо и открыто отдался истине во имя гуманизма? Если, конечно, отмести величайших классиков мировой литературы, то имя этому непревзойденному художнику слова - Генрих Иванович Швайковский!

Еще никогда и ни с кем Швайковский столько не целовался, не миловался и не обнимался (даже с собственной женой!). И, если быть совершенно точным, никогда и ни с кем столько не пил. Вконец захмелев, стуча в грудь бараньей ляжкой, он поведал Адису Абебовичу о своем житье-бытье.

- В свое время, Абебыч, я имел несчастье быть женатым на ограниченной, бездарной бабе, называвшей себя литературным критиком. Нимфузия Зуевна Забубенная-Конобобель - тебе должно быть знакомо это имя. Как всякая начитанная особь, к тому же стерва, она пользовалась грандиозным успехом у маститых литераторов; минуя секретарш, пяткой открывала двери главных редакторов всех крупных издательств, не пропуская ни одного творческого сабантуя, и считала, что она меня "сделала", чем, кстати, ужасно гордилась. Я привык к лестным отзывам в печати о своем творчестве, как привыкаешь к марочному вину и ресторанной пище. Моему роману "Дочь альбиноса" прочили всеобщее признание, но прогнозы критиков оказались безосновательны... Затем наступил спад. У нашего брата-писателя такое случается на каждом шагу. Я был безразличен ко всему, мне все опротивело, один вид пишущей машинки приводил меня в состояние прострации или бешенства. И тогда-то я случайно узнал, что Нимфузия изменяет мне с малоизвестным беллетристом Глебом Фроловым, которого она "нашла" и "открыла" с тем, чтобы, представь себе, как и меня, "сделать"! Был шумный развод, скандал, потом пошли нелепые инсинуации, но... в один прекрасный день я плюнул на все это мельтешение и махнул в Тиберду. И вот, заполучив спокойствие, я потерял популярность. Стал плодить писанину, но меня не печатали, стал выступать, но меня не слушали. Тогда я стал бороться, но надо мной только смеялись, говорили: ты, мол, Швайковский, наивный болвашка, нечего было лезть в бутылку из-за какой-то семейной склоки, выносить сор из избы и устраивать показательные демонстрации своего никому не нужного мужского самолюбия, - все мы небезгрешны, а Нимфузия, как экспансивная женщина, восприимчива ко всему новому. Ты слышишь, Адис, ко всему новому! Быть может, я и был плохим писателем, но, поверь, всегда оставался хорошим мужем!

Генрих Иванович уронил голову на плечо Адиса Абебовича и муторно засопел...

- Швандя, друг! Если хочешь знать мое мнение, ты поступил совершенно правильно, порвав с этой забубенной особью! Честное слово, она тебе только мешала. А вся ее литературная челядь не стоит и кончика твоего мизинца! Сбросив семейные оковы, ты, как истинный художник и гражданин, увидел свое призвание в борьбе за справедливость, а это, скажу откровенно, не идет ни в какое сравнение с твоими прошлыми личными дрязгами... Давай еще раз выпьем за нашу дружбу, ты отоспишься, и у меня к тебе будет одно величайшее дельце. Идет? Ну, борец, твое здоровье!

...Хмурым утром Генрих Иванович, явно смутившись, попросил гостя одолжить ему рублей этак десять - пятнадцать, если, конечно, можно.

- Видишь ли, Абебыч, теперь мне приходится туговато... вот я и...

Николадзе-Нидворадзе протянул писателю бумажник и, садясь побриться, бросил через плечо:

- Когда прославишься вторично - вернешь.

- Да тут около двух тысяч! - сосчитав деньги, ахнул Швайковский.

- Мужская дружба, Генрих, не измеряется деньгами. А теперь поговорим о деле. Мы, кавказцы, народ хоть и горячий, но верный до гробовой доски - раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, сам понимаешь, тело одного из друзей будет найдено в снегах седого Казбека. Итак, ты должен написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет на Западе бестселлером, ее будут рвать из рук в Штатах и Японии, во Франции и Дании, одним словом, везде, где существует свобода и демократия. В ней ты правдиво расскажешь о притеснениях и гонениях, мастерски вскроешь пласты, критически проанализируешь ситуацию, создашь яркие образы борцов за права человека, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает инакомыслие.

- Но я их толком и не знаю...

- Узнаешь в процессе работы и борьбы. Не хочу, чтобы у тебя создалось превратное впечатление, будто я давлю на тебя как на творческого индивидуума. Напротив! Пиши раскованно, сочно, без оглядки, не стесняйся в выборе крепких выражений, круши направо и налево, смело обливай грязью. И не сомневайся в одном - твой честный труд возместится сторицей, ты станешь миллионером с мировым именем, а там, глядишь, переберешься на Запад, где и заживешь в свое удовольствие. Вот тогда-то мы с тобою встретимся вновь, и ты, если пожелаешь, вернешь своему старому другу этот небольшой должок, только уже в иностранной волюте! По рукам?

И Филдс сжал липкую длань оторопевшего Генриха Ивановича.

Таков был план, к осуществлению которого все приступили с небывалым рвением. С опережением графика шла группа дяди Саши. Ненамного отставали хулиган Петя и очаровашка Мери. Кипела работа на "трепачовой фабрике" Генриха Ивановича Швайковского. Коля Курчавый старался изо всех сил, его фас и профиль знал весь личный состав милиции города М. Только у Пал Палыча Презентовича дела шли из рук вон плохо: к нему в магазин нагрянул фининспектор, которого еле-еле удалось одурманить коньяком, сбить с толку поддельной документацией и, в конечном счете, нейтрализовать богатым презентом.

В целом, Джон Филдс, он же Хихиклз, был доволен. Под видом честного советского гражданина И.А. Коровкина он ежедневно появлялся в оперативных районах, хвалил, журил, подбадривал, в общем, проявлял неусыпное внимание к точному выполнению всех пунктов плана.

- А ну-ка, папаша, разверните вашу эквадорскую дубленку. Вот это я понимаю ве-е-ещь! - восторгался шпион у "Женской одежды" и шепотом вопрошал:

- Как дела с подрывом экономического авторитета?

- Полный порядок, шеф, - отвечал дядя Саша, - магазин пустует, дамочки летят на импортную шмотку, как мухи на мед. Дефицит - он и в Месопотамии дефицит!..

- Ну, что напекла нам авторская кухня? - спрашивал Филдс Швайковского о его романе "В борьбе за дело и права". - Мне интересно, как ты ухватил саму суть проблемы, как раздраконил тему оболванивания передовых масс.

- Вот, пожалуйста, послушай: "...Приостановившись, Марфа взглянула на Ефима и поняла, что их оболванили. Скорее уехать! Уехать в такую страну, где они отыщут свое лицо, автомойку и виллу. И такой страной, по ее твердому убеждению, были Соединенные Штаты. С ее уст слетело непроизвольное: "Хочу к небоскребам!" И она зашлась звонким смехом, как курский соловушка..."

- Великолепно! - кричал Филдс. - Очень жизненно и правдиво! А как художественно, достоверно! И этот "курский соловушка"... Нет, Генрих, ты, видно, еще не знаешь, сколько сокрыто в тебе силы и величия!

Затем он брал такси и ехал на хату к очаровашке Мери.

- Как успехи, крошка? Твои перенсы не потревожат нас в этом уютном гнездышке? - весело осведомлялся он, увлекая ее в постель. - Говорят, маркиза Помпадур перед тобой просто бледнеет? Смотри, я ревнивый! Вечером жду у "Армении".

Пал Палычу Презентовичу он говорил:

- Быстрее, быстрее, быстрее, дражайший! Торопитесь, нам некогда больше ждать. Нужно материально стимулировать производительность труда всей многочисленной агентуры. Кто, как не вы, несравненный денежный туз, обязан смазывать колесики и пружины операции? У одного лишь хулигана Пети во дворах нашего необъятного города более трех с половиной тысяч юных подражателей. А это немалая цифра!

- Я приложу все усилия! - заверял Презентович. - Вот только обведу вокруг пальца народный контроль - и порядок!

- Как поживает фирма "Петр и орава"? - дружески хлопал он по щеке хулигана Петю. - Что греха таить, нравится мне ваша акселератщина!

- Норма-а-ально... - баском, срывающимся на фальцет, гундосил Петя, одной рукой ковыряя в носу, другой - обчищая Филдсовы карманы.

Колю Курчавого Филдс по-отечески наставлял:

- Поменьше мокрых дел, Коленька. Не надо попусту компрометировать свое честное имя. Больше уличных запугиваний, пьяных драк и ограблений.

- Людей порядочных нету, кругом одна шваль.

- Браво! Коля Курчавый открывает Америку! Я, между прочим, тоже работаю не с ангелами, друг мой Колька. Один лишь вольнодумец со взглядом копчика-сапсана отнимает у меня полжизни!

Глухой графине Тулуповой Филдс кричал в самое ухо:

- На вас я возлагаю большие надежды, графиня!

- Что вы сказали?

- Большие надежды, черт побери!

И операция "МЫ" разворачивалась полным ходом. В ЦРУ летели шифровки, из ЦРУ летели шифровки...

Единственное, что в какой-то мере омрачало боевое настроение шпиона, - это секретная квартира и Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь. Во-первых, его стали настораживать частые внезапные, ничем не мотивированные налеты жэковских слесарей, которые подолгу непонятно чем занимались в их заросшем мхами и лишайником туалете. Во-вторых, стратегически грамотные полчища клопов. Чем только не пытался воздействовать на этих паразитов Филдс, вплоть до снотворного фирмы "Систерс энд бразерс", - ничего не пронимало! Правда, после снотворного клопы впадали в некоторое оцепенение, но только днем.

И, наконец, Хмырь. Лишившись из-за жэковских слесарей возможности отправлять свои естественные физиологические функции в удобное для себя время, Хмырь после долгих мытарств по хозяйственным и комиссионным магазинам приобрел так называемую ночную вазу работы мастеров китайской династии Цинь, где филигранная фарфоровая ручка была инкрустирована перламутром, а собственно ваза украшена уникальными барельефными изображениями на темы сюжетов древнекитайского фольклора. Целыми днями Хмырь, застыв, словно китайское божество, торжествнно восседал посреди квартиры на ночной вазе, рисуя в воображении захватывающие дух картины китайских церемоний в императорском дворце, не решаясь признаться себе и Филдсу в том, что у него появилось твердое ощущение личной принадлежности к императорской династии. Филдс, минуя Хмыря в такие моменты, удостаивался лишь легкого кивка надменного мандарина. Душимый злобой и вонью, он только открывал форточку в своей комнате, как тут же доносился повелительный голос Хмыря из соседнего помещения: "Закройте форточку!" На встречный вопрос - а в чем, собственно, дело? - Филдс слышал знакомое: "Сдувает с вазы!"

- Не кажется ли вам, - пытал Хмырь Филдса, - что мою конспиративную кличку Хмырь следует сменить на более звучную - Цинь?

- Я полагаю, - раздраженно отвечал Филдс, - что, проконсультировавшись с психоневрологом, мне придется удовлетворить вашу просьбу, если, разумеется, вы не найдете в себе сил отречься от императорского престола. Я, конечно, понимаю - ночная вульгарная посудина затмила здесь все остальное, но это еще не означает, что я и дальше позволю вам корчить из себя восьмое чудо света!

- На колени, жалкий сатрап!!. В шанхайскую каталажку!

Филдс так и не свыкся с хмыревскими всплесками великоханьского шовинизма, которые он относил к хромосомной несостоятельности сына надомного фельдмаршала и фрейлины-старорежимницы.

Полное отсутствие интеллекта, духовной красоты и личной гигиены у Анастасия Евлампиевича раздражали агента 6407. Хмырь не понимал и не ценил тонкого юмора Филдса, а также не развивался культурно: единственной его любимой книгой была "Из пушки на Луну" (он мечтал поскорее избавиться от земных хлопот). В кино он не ходил ("Обман зрения!"). Правда, обожал наблюдать за пернатыми (“Интересно птичка серит – вся нагнется и дрожит”). Женщин не воспринимал ("Создал боженька три чуда: черта, бабу и верблюда"). Современную поп-музыку игнорировал ("От нее мухи дохнут"). Закладывал за воротник ("Вредно, но не могу сдержаться!"). Ноги никогда не мыл ("А мне вот нравится, и все тут!"). Был на редкость упрямым ("Я принципиальный человек") - и т.д. и т.п.

"Мы с Хмырем - антагонисты, - твердил себе в свободное от работы время Филдс. - Этот прокитайский недоумок и замшелый куркуль неисправим, нам придется расстаться". Но одно дело - убрать нерадивого гражданина Боцманова, другое - лишить разведку резидента с секретной ставкой.

Филдс запросил ЦРУ: как быть? Ответ гласил: исправить ублюдка методом душевного проникновения.

Если помнит внимательный читатель, наше повествование начиналось словами: Джон Филдс, он же... и т.д., он же Эльза Мичигановна Горбарец. Тут нет ничего удивительного - такова многоликая профессия агента ЦРУ. Так вот, однажды...

Анастасий Евлампиевич восседал на антикварной ночной вазе, упиваясь драматическими коллизиями бессмертной жюльверновской "Из пушки на Луну". Пушка успела выстрелить, когда раздался протяжный звонок в дверь.

- Уж эти мне жэковские слесаря! - ворчал Хмырь, отодвигая тугие входные задвижки. - Почто им так приглянулся наш мшистый сортир?

Хмырь приоткрыл дверь и... растерялся: перед ним стояла незнакомая женщина.

- Что вам угодно? - нерешительно произнес он.

- Мне угодно видеть вас.

- Меня?..

- Именно вас. Но, может быть, вы будете так любезны и пригласите даму войти?

- О да, прошу!

Они очутились в полутемном коридоре, заваленном старым хламом.

- Осторожней, не поскользнитесь, - предупредил вольнодумец. - Мне часто приходится натирать паркет с целью придания жилищу надлежащего вида...

Но Хмырь опоздал - дама поскользнулась и, растянувшись на полу, бездыханно замерла.

- Эй!.. Как вас... очнитесь! - тормошил ее Хмырь. - Будет вам валяться посреди коридора! Нашла место, где соблазнять кавалера Анны! Слышите, вставайте или я позову городового, то есть милицию!

"За какие такие грехи свалилась ты на мою голову?!" - растерянно думал Хмырь, волоча даму из коридора в комнату. Взвалив неподвижное тело на диван, Анастасий Евлампиевич, тяжело отдуваясь, машинально уселся на ночную вазу и стал думать дальше.

Облегчившись и обретя уверенность, он встал, взял сумочку, оброненную незнакомкой, и вытряхнул на стол содержимое: губную помаду, пудру, тени для век, бумажные клочки, таблетки бромкамфары, ключи, паспорт и конверт с надписью "Анастасию Евлампиевичу от мамы". В паспорте значилось: Горбарец Эльза Мичигановна, 1938 года рождения, надсменка, место рождения - Верхний Утюжок, место проживания - Жмеринка, не замужем, в графе "дети" стояло: Горбарец Анастасий Евлампиевич. Тысяча чертей! Быстро вскрыв конверт, Хмырь прочитал: "Ненаглядный сынуля! Прости свою легкомысленную мать! Бросив тебя посреди проселочной дороги в возрасте трех месяцев, я сбежала от твоего отца, бабника и пропойцы, к зам. председателя жмеринского производственного объединения "Кафельная плитка" товарищу Горбарцу. Он оказался негодяем, обманув меня в лучших чувствах. Вернувшись на проселочную дорогу, я тебя там не нашла. Очевидцы рассказали, что ты был подобран хорошими людьми и увезен в неизвестном направлении. Я была безутешна! Но вот, в конце долгих скитаний, потеряв всякую надежду, я совершенно случайно обнаружила тебя на улице, подпирающего водосточную трубу, навела справки и отыскала адрес. Думаю, что при виде тебя упаду в глубокий обморок. Поэтому я заранее написала это письмо, с тем чтобы, когда я буду в обмороке, ты смог его не торопясь прочесть, простить свою легкомысленную мать и расцеловать меня, лежащую перед тобою". Отложив письмо, Хмырь замер, не в силах произнести ни звука...

- Что ж ты, подлец, не целуешь свою мамашу?! - раздался голос с дивана. - Я, между прочим, уже очнулась!

- Постойте... постойте... - туго соображал Хмырь. - Значит, вы... моя мать?

- А чья же? - обиженно отозвалась дама.

- Но ведь я гожусь вам... в деды! В пращуры!

- Выдумал тоже - в ящеры! Ах ты чумазый мордоворотик, постреленок эдакий! Конечно, ты вытянулся, возмужал, но черты лица остались те же, ты такой же лысый и беззубый, каким я кинула тебя на проселочной дороге.

- Какого ляда вы надо мной издеваетесь?! - не своим голосом заорал Хмырь.

- Ну, ну, малютка, прекрати паясничать, - спокойно сказала дама. - Таким ты напоминаешь мне своего придурковатого отца - бузотера и волокиту. Сходил по-большому - и не капризничай, расскажи лучше маме, как ты учился, много ли колов имел в кондуите, но не серчай, если я в воспитательных целях отдеру тебя по попке... Да вытри ты, пожалуйста, соплюшки - такому большому гимназистушке плакать не резон!

Анастасий Евлампиевич, он же Хмырь, ревел, ревел горючими слезами. Тем временем мамаша нацепила очки и стала внимательно разглядывать заблудшее чадо. В комнате повисло тягостное молчание, прерываемое всхлипами Анастасия Евлампиевича.

- Нет, это не он!! - заломив руки, вскричала дама. - Какой ужас! Это не мой сын!

Хмырь, не отдавая отчета своим поступкам, принялся взбивать подушку, окутавшись шлейфом пуха.

- Это какое-то чудо в перьях! - сокрушалась дама. - И рыльце в пуху!

- Послушайте! - вдруг быстро заговорил Хмырь. - Давайте вместе искать вашего сына, увезите меня отсюда в Жмеринку, куда хотите, только поскорее увезите, прошу вас! Мне обрыдла эта шпионская жизнь! Куда угодно, только увезите... А-а-а!!

В безудержном порыве Хмырь схватил ночную вазу и со всего размаха бросил в Лаокоона. В звоне фарфора и гипса утонул изумленный крик Эльзы Мичигановны Горбарец. Туча пыли, поднятая Лаокооном, на время скрыла от Хмыря образ безутешной матушки. Но вот пыль улеглась и... Анастасий Евлампиевич не верил своим глазам - перед ним стоял ДЖОН ФИЛДС!!!

- Хватит, с меня довольно... - ворчал шпион, стягивая с ноги капроновый чулок. - Если до сегодняшнего дня я еще сомневался в том, кто ты - дурак или пройдоха, - то нынче мои сомнения окончательно рассеялись. В тебе одно дополняет другое!

Хмырь, словно землеройка, энергичными телодвижениями зарывался в гипсовую пыль.

- Нет, каков прощелыга! - продолжал Филдс. - Увезите его в Жмеринку! Ему, видите ли, осточертела наша полная романтики и тревог отважная жизнь! А в перуанский заповедник к нестандартно мыслящим страусам вы не хотите?.. Я-то, глупец, верил в него, платил деньги, чтобы этот ханжа покупал себе антикварные ночные горшки. И потом, с кем я сотрудничал? С женоненавистником, который ни разу не удосужился вымыть перед сном свои ноги. Свои, не чужие! Уж больно ты грязен, как я погляжу! Сейчас же радирую в Центр, тем самым ставя точки над "i" в наших отношениях. Не хочешь честно трудиться - выметайся к чертовой матери!

- Я буду, буду! - взмолился Хмырь.

- Что "буду"?

- Мыть ноги... с мылом.

- Гм, а еще что ты "будешь"?

- Чистить зубы... щеткой.

- Щеткой? Это уже совсем иное мировоззрение.

- Просто я... ленив по натуре.

- А лень, как известно, охранительный режим? Хорошо! Даю испытательный срок ровно неделю.

И Анастасий Евлампиевич оправдал высочайшее доверие Джона Филдса. На ночь он, как сумасшедший, докрасна натирал стиральным мылом свои подагрические ноги, мало того - он ежедневно ходил в кино, сжег "Из пушки на Луну", светлой любовью полюбил женщин, млел с поп-музыки, перестал быть упрямцем, без удержу хохотал от тонкого юмора Филдса и целиком и полностью отдался их полной романтики и тревог отважной жизни.

В ЦРУ прилетела радиограмма: "Ублюдок исправлен методом душевного проникновения. 6407". Ответ гласил: "Я в отпаде от результативности вашей работы. Босс".

- А где этот перуанский заповедник с нестандартно мыслящими страусами? - вскоре осторожно поинтересовался Хмырь, дохнув легким перегаром.

***

Прямо над головой инспектора рыбнадзора Шельмягина висел плакат: "Миногой можешь ты не быть, но осьминогом быть обязан". Перед инспектором лежали вещественные доказательства - чешуйки кожного эпителия гражданина Боцманова, его почти китовый ус, рога оленя, а также хитиновый покров неизвестного мужчины.

Младший инспектор рыбнадзора Воробьев продолжил его мысль:

- Под личиной инфузории с туфелькой скрывалась щука, затаившаяся в тихом омуте пригородной дачи...

- ...куда и заявилась оборотистая рыба-пила, дабы препарировать инфузорию-Боцманова в плане его темного прошлого.

- А как же ветвистые рога? - неуверенно спросил Воробьев.

- Вне всяких сомнений, наш подстреленный повеса, помимо всего прочего, был рогоносцем. В пользу этой версии свидетельствует, как ты сам говоришь туфелька на даче старой инфузории.

Тщательно изучив хитиновый покров неизвестного мужчины под увеличительным стеклом, Шельмягин составил себе полный портрет автора злодейского убийства.

- Это заморская коварная, беспринципная рыбина с прямым носом и твердым характером. Охотится на подслеповатых обитателей луж и сточных канав, клюющих на сомнительную наживку с душком. Представляет потенциальную опасность для трудолюбивых карасей, застенчивых и безвольных бычков, а также падкой до заокеанской мормышки молоди. Ну... коварен и опасен - это я уже сказал. Да! Любит выпить газированную воду. Отсюда вытекает задача...

У всех водоавтоматов и других питейных источников города М были искусно расставлены сети. И результаты превзошли самые смелые ожидания - в сетях затрепыхались центнеры всякой всячины с прямым носом и твердым характером. Планктон, жуков-плавунцов и мелюзгу тут же отделили от основной массы - и завертелось, и закрутилось: тритон за тритоном, рыбеха за рыбехой, нос за носом, характер за характером... "Дары данайских волхвов", - заметил Шельмягин при виде улова.

Сортировку проводил, подающий большие надежды младший инспектор рыбнадзора Воробьев.

- Значит, так и будем прикидываться зеркальным карпом, мутить воду, зарываться в донный ил? - постукивая пальцами по чучелу зубастой акулы, спрашивал он мужчину с прямым носом. - Или же чистосердечно всплывем на поверхность, расправим жабры, вдохнем воздух и начнем откровенный разговор?

- Вы меня с кем-то путаете, - отвечал мужчина. - Честное слово, ни какой я вовсе не карп!

Дошла очередь и до Филдса, который, возымев желание выпить газированной водички в конце жаркого, перенасыщенного хлопотами дня, и не заметил, как очутился в сетях.

- Итак, гражданин Коровкин, доколе будем брыкаться, извиваться, отсиживаться в водорослях, пускать пузыри? Нереститься соизвольте в другом месте, а у нас потрудитесь заглотнуть живца и отвечать на вопросы.

Воробьев забарабанил пальцами по чучелу морского хищника, кивнув на гарпун и капустный тесак в углу кабинета: здесь, мол, и не таких кальмаров освежёвывали, как ты.