Владимир Владимирович Познер Прощание с иллюзиями

* * *

– Алло? – ответил я.

– Это Владимир Познер? – уточнили на английском языке.

– Да.

– Это Фил Донахью.

Дальше посыпались вопросы: могу ли я гарантировать, что программа выйдет в эфир, могу ли я гарантировать, что ничего не вырежут, могу ли, могу ли, могу ли… На все я отвечал «да, могу», хотя на самом деле не мог гарантировать ничего. Но страстное желание добиться этого телемоста оказалось сильнее благоразумия. Да и вообще, если нельзя, но очень хочется – то можно, правда?

* * *

Фил достоин всяческих похвал за то, что не испугался, но он был крайне озабочен возможными последствиями своего решения – что свидетельствует о его трезвом уме.

Например, он настоял на том, чтобы в Ленинград приехали его люди для подбора советских граждан, которые примут участие в телемосте. «Если мы не пойдем ему навстречу, – объяснял я руководству, – если он не сможет однозначно заявить, что именно его люди лично подбирали советских участников, американские зрители тут же решат, что вся эта аудитория подобрана работниками КГБ». Понимая его беспокойство, я опасался, что наше руководство вряд ли согласится с этим. Но мне удалось убедить его, и в ноябре 1985 года группа работников программы «Донахью» прибыла в Ленинград. Они хотели, чтобы аудитория представляла собой срез города, чтобы в ней были заводские рабочие, портовые грузчики, кораблестроители, медсестры, учителя, студенты, врачи и так далее. Понятно, что собрать такую компанию посредством опроса прохожих на улицах города невозможно. Очевидно было и то, что без нашей помощи никто не пустит этих милых женщин (их было три) на территории больниц и заводов (через год, когда уже мы поехали в Бостон, чтобы подобрать аудиторию для второго телемоста с Донахью – «Женщины с женщинами», нам точно так же потребовалась организационная помощь наших американских коллег). В Ленинграде мы быстро нашли общий язык. В течение дня мы все вместе (с советской стороны нас тоже было трое) посещали разные учреждения, спрашивали людей, хотят ли они участвовать в телемосте, и в случае их согласия записывали фамилии и телефоны, а в конце дня, собравшись в уютном номере в гостинице «Астория», уточняли списки возможных будущих участников. Последнее слово всегда было за представителями Донахью: если они просили вычеркнуть кого то из списков, мы не спорили, ограничиваясь советами. Нам потребовалось чуть меньше недели, чтобы собрать необходимое количество людей. До телемоста оставалось около месяца.

Я собирался прибыть в Ленинград за день до телемоста, но вынужден был приехать раньше: мне в Москву позвонили Павел Корчагин и Сергей Скворцов (с которыми я сделал все телемосты, да и многое другое) и сообщили, что Ленинградским обкомом партии принято решение собрать всех будущих участников телемоста для предварительной «подготовки» к событию. Я понимал, что этого допустить нельзя, тут же помчался в аэропорт и вскоре оказался в городе трех революций. Уже через час я сидел с московскими коллегами Павлом и Сергеем, пытаясь выработать план действий. Мы не надеялись на поддержку руководства Ленинградского телевидения – для него возражать обкому было все равно что сделать себе харакири. Горбачев к этому времени находился у власти всего лишь восемь месяцев, власть же и авторитет КПСС оставались абсолютными, не было и намека на то, что вот вот что то случится. Словом, навлекать на себя партийный гнев никто не собирался… Я договорился о личной встрече с Галиной Ивановной Бариновой, начальником идеологического отдела обкома.

Ленинградский обком партии размещался в Смольном, где я прежде не бывал. Меня поразило количество охраны – все хотелось спросить, кого они опасаются. И еще поразило то, что я отмечал и прежде в тех редких случаях, когда в Москве оказывался на Старой площади в здании ЦК: партийные функционеры поразительно друг на друга похожи. Есть нечто такое – в походке, в манере подавать руку, в выражении лица, в стиле одежды, – что делает их необычайно распознаваемыми. Вот уж поистине, рыбак рыбака видит издалека! Кстати, то же относится и к комсомольским функционерам, у которых, как мне показалось, есть особое, «знаковое» рукопожатие: рука выставляется довольно далеко и высоко, а затем, завладев встречной рукой, сжимается крепко и дергается не столько вверх вниз, сколько просто резко вверх – непосвященных это часто приводит к тому, что они от неожиданности теряют равновесие и вынуждены сделать шаг вперед, а это сопряжено с определенным психологическим дискомфортом (по крайней мере так бывало со мной).

Надо признать, что Галина Ивановна Баринова совершенно не вписывалась в характерный образ партработника. Эта стройная, холеная, высокого роста женщина, со вкусом одетая и внешне вполне привлекательная, напоминала в гораздо большей степени бизнес леди высокого уровня. Поздоровавшись со мной за руку (рукопожатие было крепким, но безо всякого дергания) и жестом пригласив сесть, она спросила, что привело меня к ней. Я сказал, что до меня дошли слухи, будто обком решил провести предварительную встречу с будущими участниками телемоста, а я категорически возражаю против этого.

– Почему? – спросила она.

Я ответил, что в принципе, может, и имеет смысл заранее готовить людей, которые прежде никогда не встречались с американцами, но в данном случае этого делать нельзя, потому что (тут я постарался и голосом, и выражением лица подчеркнуть важность ситуации) информация о такой встрече, дойди она до американцев, безусловно будет интерпретирована как попытка промыть мозги советским участникам, напугать их и к тому же отрепетировать с ними то, что им надлежит говорить. А это смертный приговор не только этому телемосту, но и любой попытке «строить» такие мосты в будущем.

Сам тон, каким был задан вопрос, и цинизм застигли меня врасплох, словно удар под дых. Но при счете «восемь» я встал на ноги и нанес пару собственных ударов.

– Есть в Ленинграде американское консульство, – напомнил я тоже не без иронии, – работники которого будут внимательнейшим образом следить за всем, что касается нашего мероприятия. Это во первых. А во вторых, если вы соберете группу из двухсот человек для предварительного собеседования, то нет ни малейших сомнений в том, что среди них найдутся такие, которые расскажут об этом своим родственникам и знакомым. То есть слух просочится обязательно.

В ответ Баринова улыбнулась своим чувственным ротиком, приоткрыв превосходно покрашенные губы ровно настолько, чтобы обнажить два ряда жемчужноподобных зубов, и нажала кнопку небольшого переговорного устройства, стоявшего на заставленном телефонными аппаратами столике рядом с ее письменным столом.

– Слушаю, Галина Ивановна, – раздался голос.

– Вызовите мне сюда Петра Петровича. Немедленно. – Она посмотрела на меня и пояснила: – Петр Петрович из Большого дома, – так я впервые узнал, как в Ленинграде называют здание КГБ. – Он сейчас будет.

– Знакомьтесь, – сказала ему Баринова, – Владимир Владимирович Познер. Присядьте.

Мы поздоровались, лишь коснувшись друг друга ладонями в совершенно формальном рукопожатии, и Петр Петрович согнул колени ровно настолько, чтобы задница опустилась на краешек стула, на который указала ему Баринова. Так он и сидел, напоминая мне стареющего, лысеющего попугайчика с выцветшими голубыми глазами.

– Петр Петрович, – начала Баринова, – нет ли у вас какой либо информации о наших американских друзьях? Не проявляют ли они повышенного интереса к предстоящему мероприятию?

Он посмотрел на нее не мигая, потом слегка наморщил лоб, сжал губы и покачал головой.

– Нет, Галина Ивановна, все тихо.

Она кивнула и спросила:

– Значит, нет повода для беспокойства, Петр Петрович?

Он вновь внимательно посмотрел ей в глаза, вновь наморщил лоб и сжал губы, решительно покачал головой и повторил:

– Нет, все тихо.

– Спасибо, Петр Петрович, можете идти, – позволила Баринова, и Петя Попугайчик, как я назвал его мысленно, соскочил с жердочки, кивнул мне и тихо вылетел из кабинета. – Ну, что скажете, Владимир Владимирович? – почти ласково промурлыкала Баринова.

Я понимал, что проиграл. Но у меня оставалась еще одна последняя карта.

– Галина Ивановна, – сказал я, – если вы считаете необходимым организовать предварительную встречу с участниками телемоста, воля ваша, я тут ничего не могу поделать. Но если в результате этого что то произойдет, то это будет ваша ответственность. Я хочу, чтобы прямо в протоколе было зафиксировано, что я предупредил вас о возможных последствиях вашего решения. Теперь это ваша ответственность, – повторил я, – я умываю руки.

До последнего времени самым большим преимуществом, коим обладали партработники высокого уровня, была возможность приказывать, никак не отвечая за результаты своих приказов. Если результат был удачным, партначальник пожинал соответствующие плоды: ордена медали, продвижение по службе и прочие удовольствия. В случае неудачи рубили голову непосредственному исполнителю, который «не справился». Но я отказывался брать на себя ответственность «исполнителя», что было совершенно неприемлемо для партработника типа Бариновой.

– Ну зачем же вы так категоричны, – от ее улыбки растаял бы даже Петя Попугайчик, – мы же не бюрократы. – Она, встала, взяла меня за левую руку чуть выше локтя и повела из кабинета. – Пойдемте, нас ждет… – Баринова назвала имя отчество, которое я с тех пор запамятовал, хотя речь шла о секретаре по идеологическим вопросам, весьма важной персоне в партийном мире. Мы пошли по бесконечным коридорам Смольного – это было для меня впервые, но потом я бывал здесь еще и каждый раз думал о том, как зимой 1934 года за одним из поворотов Сергея Мироновича Кирова ждал убийца. Убийца, как мне когда то рассказывал человек, имевший отношение к этому делу, не дожил до допросов и до суда, он погиб, кажется, в автомобильной катастрофе, когда его везли на допрос или из тюрьмы в тюрьму. По некоторым источникам, Леонид Николаев – так звали убийцу – был судим и расстрелян. Но суд этот – если он и был – почему то проводился без публики, без газетных заголовков, без криков типа «собаке собачья смерть», в отличие от знаменитых процессов 1936–1938 годов.

Гибель же Кирова послужила сигналом к началу сталинского террора, уничтожившего всю оппозицию и, как мне кажется, лучшие умы страны.

Кабинет второго секретаря был огромных размеров – разместились бы здесь все будущие участники телемоста. Самого же второго секретаря я плохо помню – лет пятидесяти, роста среднего, очки в роговой оправе, твидовый пиджак; говорил он хорошо поставленным баритоном и довольно активно размахивал руками. Он поздоровался со мной, дернув мою руку вверх, потом сказал:

– Раз вы не советуете встречаться с участниками мероприятия, не будем встречаться. Вот и все. Вам виднее, мы вам доверяем. Ответственность ваша. Желаю удачи.

Полагаю, что я застыл с выражением полного идиотизма на лице, потому что Баринова засмеялась. Только тогда я понял, как тщательно они подготовились. Еще до моего прихода они были согласны отказаться от предварительной встречи с аудиторией, просто хотели услышать мои доводы. Приглашение Пети Попугайчика стало чисто театральным представлением (допускаю, что Петр Петрович не был в курсе); они всего лишь решили меня испытать. И как только я заявил Бариновой, что умываю руки, что теперь это их ответственность, как только мяч оказался на их половине корта, они тут же вернули его мне и заявили, что игра закончена: мол, я вышел в финал, а уж если я проиграю там, тогда поговорим…

Наступил день телемоста. Состояние у меня было как у человека, которому сказали, что у него рак в последней стадии и нет надежды на спасение. Понимая, что смерть неминуема, он не особенно волнуется. Чему быть – того не миновать. Тем более учитывая, как мало времени у него осталось: три… два… один… старт!

Начало не предвещало ничего хорошего и застигло всех советских участников, в том числе и меня, врасплох. Американцы сразу полезли в драку и принялись лупить по Советскому Союзу во всех направлениях: эмиграция, «отказники», антисемитизм, права человека, диссиденты, свобода слова, Сахаров, Афганистан, южнокорейский лайнер 007, Солженицын… Подобного никогда не было на советском телеэкране, тем более с участием американцев! Любая критика советской системы просто напросто запрещалась, между собой люди, конечно, выражали недовольство, но осторожно, чаще всего дома, на кухне, среди своих. Если в средствах массовой информации появлялась критика, то она была тщательно дозирована, кроме того, всегда подчеркивалось, что речь идет о «нетипичном явлении», об «отдельно взятых недостатках». Советские участники растерялись, фактически потеряв дар речи.

Я же как ведущий попал словно кур в ощип. Я был похож, по крайней мере внутренне, на циркового жонглера, который одновременно «работает» с несколькими наборами разных предметов, отчаянно стараясь ни один не уронить. Во первых, я должен был способствовать общению между двумя сторонами. Во вторых, мне надлежало постоянно оценивать собственное поведение, а еще следовало понять, как реагировать на Фила Донахью, который вел себя будто Рэмбо (как он объяснил мне потом, ему поручили не давать спуску «этим русским»). Я не знал, стоит ли мне пойти на обмен ударами или не позволять втягивать себя в конфронтацию? В третьих, я не мог забыть о тех, кого не было видно в кадре, о тех, кто наблюдал со стороны, – о телевизионных начальниках, о Галине Бариновой со товарищи из Смольного. Что думали они по поводу происходящего? Наконец, в четвертых, я задавался вопросом: выйдет ли когда нибудь эта запись в советский телевизионный эфир и если выйдет, то в насколько обрезанном виде? Мне кажется, мое положение было куда более сложным и драматичным, чем положение Фила, да и моя аудитория совершенно не упрощала дело.

Конечно, это можно понять. Гласность была в новинку, никто особенно не хотел рисковать. Ведь все хорошо знали, какие последствия ожидают тех, чье единственное «преступление» – выражение недовольства по поводу того, что они считали недостатком советской системы. Это воспринималось как антисоветская пропаганда, за нее полагался скорый суд и ГУЛАГ. Несчастные «антисоветчики» высказывались не по телевидению, не на всю страну, не на весь мир, но все равно подвергались жестокому наказанию.

Так как советские участники не желали делиться соображениями о собственных проблемах, я решил взять эту функцию на себя – разумеется, сдержанно, признавая наличие некоторых сложностей и неудач, наряду с несомненными успехами. Я отдавал себе отчет в том, чем рискую, но решение было принято мной задолго до самого телемоста. Да и не имел я выбора, должен же был хоть кто то с советской стороны признать хоть часть правды.

По мере того как советские участники ни с чем не соглашались, американцы становились все злее и злее. Не знаю, чем все кончилось бы, если бы вдруг один из американских участников – высокий красивый мужик в кожаной тужурке, рыбак, как выяснилось впоследствии, – не встал и не сказал: «Мы что здесь – с ума сошли? Неужели вы не понимаете, что наши правительства как раз хотят нас поссорить?! Неужели мы пришли в эту студию, чтобы друг на друга орать? Неужели мы хотим войны?»

И тут все опомнились. Кто то даже заплакал, люди заговорили иначе, стали открываться сердца…

Когда все кончилось, я был совершенно без сил. Моя жена Катя и близкий ленинградский друг, наблюдавшие за всем со стороны, смотрели на меня с выражением глубокой обеспокоенности на лицах. Мои московские «партнеры по авантюре» Павел и Сергей казались всем довольными и считали, что все прошло отлично. Я подумал, что они слишком молоды и не понимают возможных последствий только что произошедшего. Присутствовавшие представители ленинградской партийной организации были и растеряны, и напуганы. Хорошо помню неуверенную улыбку Бариновой, которая, прощаясь со мной, сказала: «Интересно, очень интересно…» И еще в памяти остались мои собственные соображения: все ждут, что скажут там, наверху.

Я был выжат как лимон и больше всего на свете хотел забыть об этом телемосте, будто его никогда и не было.

Но об этом не могло быть и речи. Нам предстоял монтаж программы, притом мы обещали американской стороне оставить всю критику, все то, что может не понравиться советскому зрителю. Это был вопрос нашей чести – но и вопрос нашей карьеры, нашего будущего. Завершая телемост, Донахью говорил, что американцы уважают советский народ, но удивляются, как может такой великий, талантливый, замечательный народ допустить, чтобы им управляла группа старцев, принимающих решения за плотно закрытыми дверями. И нам предстояло это выдать в эфир Гостелерадио СССР!

Следует упомянуть и о том, что мы с Донахью заключили джентльменское соглашение: обе версии телемоста – американская и советская – должны быть максимально идентичными. Но поскольку монтаж одной делался в Нью Йорке, а другой – в Москве и, кроме того, хронометраж американской версии – не больше сорока шести минут (чтобы вписаться в традиционные временные рамки «Донахью»), а под эфир советской дали полтора часа, программы в итоге сильно отличались. Обе стороны вынуждены были согласиться с этим, но к работе друг друга относились с большими подозрениями, полагая, что любой вырезанный эпизод объясняется исключительно политическими мотивами. Через много лет я вспоминаю обе версии и думаю, что каждая сторона была честна и не изменила первоначальному замыслу.

Наша программа планировалась к выходу в эфир в феврале 1986 года, за два дня до открытия XXVII съезда ЦК КПСС. Дней за десять до назначенной даты председатель Гостелерадио Александр Никифорович Аксенов потребовал предварительного просмотра окончательной версии. Тот вечер я не забуду никогда…

В кабинете Аксенова собралась вся команда телемоста и новый начальник Главного управления внешних сношений Валентин Валентинович Лазуткин. Кроме того, пришли два заместителя Аксенова – Александр Петрович Евстафьев (он возглавлял Центральное радиовещание на зарубежные страны) и Владимир Викторович Орлов (глава Всесоюзного радио), а также Григорий Суренович Оганов – куратор Гостелерадио в ЦК. Аксенов, сменивший Лапина, был для нас человеком новым, пока не понятным. В определенном смысле он являлся абсолютно типичным партработником. По образованию – школьный учитель, во время войны возглавлял крупный партизанский отряд в Белоруссии, затем – министр внутренних дел этой республики, после – посол СССР в Польше. Настоящая иллюстрация к русским словам из «Интернационала» (которых нет во французском оригинале) – «кто был ничем, то станет всем». На самом деле, как я потом имел возможность убедиться, Аксенов был неплохим человеком, добрым, справедливым и порядочным. Но был он и крайне ограниченным, все видевшим лишь в черно белых тонах, принимающим решения на уровне «да – нет», безо всяких «может быть». Описывая большевиков революционной поры, поэт Николай Тихонов дал им ставшее классическим определение: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче б не было в мире гвоздей». Определение, подходящее к Аксенову как нельзя лучше. Это был человек несгибаемый, крепкий, который верил в дело партии безусловно и без сомнений (так и хочется сказать слепо) и не сомневался, что коммунист может все.

Признаю справедливости ради, но безо всякой охоты, что вера эта возникла не на пустом месте. По мере того как Советы теряли какую либо власть, а партийный аппарат практически заменил собой правительство, партийного работника стали рассматривать как «швеца, жнеца и на дуде игреца», его бросали на выполнение самых разных заданий. И хотя он часто не имел профессионального образования в порученой ему сфере, он был профессиональным организатором, наделенным огромной властью. Если такой человек проваливал задание, не справлялся с партийным поручением и переставал быть партработником, ему, как правило, давали такое дело, которое, увы, требовало профессиональных знаний и подготовки (например, пост посла в какой нибудь стране). Вряд ли есть необходимость говорить о том, к каким плачевным результатам это приводило. Правда, было время, когда партийные работники в значительной степени являли собой интеллектуальную элиту страны, но это было до того, как сталинская газонокосилка срезала все сколько нибудь торчащие над остальными головы, оставив в живых лишь конформистов. Партработниками становились благодаря саморегулирующейся системе, которая с поразительной точностью выявляла инакомыслящих, сомневающихся, людей с развитым чувством собственного достоинства. В результате партийным работником становился тот, кто не мог быть ничем и никем иным. И как только проштрафившегося партийного начальника назначали на другой пост, подведомственное ему хозяйство начинало загибаться. Это для страны оказалось и остается крайне тяжелым делом – хотя пока наши руководители не желают в этом признаваться.

А.Н. Аксенов возглавлял Гостелерадио в течение трех с половиной лет и все это время демонстрировал полное отсутствие всяческого понимания предмета или умения обеспечить это важнейшее подразделение лидерством. При нем не происходило ничего, он не запомнился ничем и давно забыт.

Но в тот вечер я не знал ничего об этом человеке, во власти которого было либо казнить нашу программу, либо помиловать. Я встречался с ним впервые, и должен признать, он не произвел на меня впечатления: типичный черный костюм, сидевший мешком, какие то блеклые глаза за толстыми стеклами очков, круглое маловыразительное лицо, небольшой с плотно сжатыми губами рот, нос пуговкой, темные, зачесанные назад волосы.

Аксенов поздоровался с каждым из нас за руку (рукопожатие было таким, будто тебя испытывают на прочность), пригласил сесть, сел сам и попросил запустить кассету. В течение следующих девяноста минут я исподтишка наблюдал за выражением его лица, надеясь уловить хоть что нибудь. Тщетно. Аксенов мог бы стать великим покеристом – его лицо не выражало ничего . Не было ни улыбки, ни насупленных бровей. Я только потом понял: он не хотел, чтобы о его настроении догадывались заместители. Наконец эти мучительные полтора часа закончились. Аксенов повернулся к Евстафьеву и спросил:

– Александр Петрович, какое ваше мнение?

– Во первых, – начал Евстафьев, – программа сыровата, она требует доработки. Но даже в этом случае ее вряд ли следует демонстрировать на всю страну. Это же Ленинград – Сиэтл, так что я предлагаю показать ее только в Ленинграде, посмотрим, какая будет реакция, потом решим, как поступить дальше. Во вторых, так или иначе, сейчас вообще не время показывать ее, учитывая, что мы находимся в преддверии XXVII съезда партии. Это надо сделать после съезда, причем не сразу…

Пока говорил Евстафьев, от которого я, признаться, ничего другого не ожидал, я наблюдал за выражением лица Аксенова. Оно оставалось совершенно каменным.

– Спасибо, Александр Петрович, – сказал он и кивнул Орлову.

Владимир Викторович был известен тем, что боялся всего, вообще не принимал решений и «ел» начальство глазами. У него даже была кличка – «Плата за страх». Не приходилось сомневаться в его оценке телемоста, особенно после выступления Евстафьева. Как же можно предложить такое для эфира? Что это за разговоры об «отказниках», о каких то евреях, о диссидентах?! Как это допустить?

К концу его выступления мне стало не по себе. И не потому, что я боялся потерять работу – с этой мыслью я уже свыкся. Но я слишком хорошо представлял себе, какой будет реакция в Америке, если у нас программу запретят. Не говоря о том, как я буду выглядеть в глазах Фила Донахью – ведь я обещал ему, что программа выйдет.

Тут заговорил Оганов – и я не поверил своим ушам. Он сказал буквально следующее:

– Вы знаете, то, что мы сейчас посмотрели, – это и есть настоящее телевидение. По моему, это замечательная программа, это новый шаг на нашем телевидении…

Наконец решил высказаться и Аксенов.

– Позвольте мне, – начал он, чуть окая, – поздравить вас всех с замечательной программой. Вы заслуживаете всяческих похвал. Это не только хорошая работа, но это, Александр Петрович, настоящий подарок XXVII съезду нашей партии, который, как вы знаете, открывается послезавтра. Советское телевидение вправе гордиться вашей работой, и вы заслуживаете самой высокой оценки. Ну, а вам, – он обратился к Евстафьеву и Орлову, – следовало бы выпить рюмочку коньяку перед таким просмотром – для храбрости, что ли…

Это было одно из тех сказочных мгновений, о которых мы все мечтаем, прекрасно осознавая невозможность их воплощения. В ту минуту я понял, как это – оказаться на седьмом небе. Это был триумф, нечто, не сравнимое ни с чем. Я хотел пройтись колесом по кабинету, пробежаться по потолку, двум заместителям показать неприличные жесты, завопить, словно индеец на тропе войны. Вместо этого я пожал всем руки, выплыл из кабинета, весьма сдержанно дошел до комнаты, где мы собирались с Корчагиным и Скворцовым – и пустился в какой то сумасшедший пляс. Словом, в тот вечер мы страшно напились.

Я и по сей день не знаю, почему Аксенов высказался подобным образом. Не могу поверить, что он и в самом деле так думал. Уверен, эту кассету смотрели до него и на совсем другом уровне и дали соответствующее указание. Ведь Аксенов был человеком крайне консервативным, он никогда не поддерживал ничего, что выходило за рамки общепринятого, не защищал своих сотрудников, если из ЦК ему выражали недовольство по поводу той или иной передачи, он не любил тех журналистов, которые имели собственное мнение. Учитывая все это, кажется маловероятным, чтобы он самостоятельно разрешил выдать в эфир такой материал. Как мне кажется, он получил соответствующее указание.