Владимир Владимирович Познер Прощание с иллюзиями

* * *

Так прекратилось мое общение с Джаффи, и не только с ним. Это был довольно жестокий, но полезный предметный урок. Когда разговариваешь с журналистом, надо в обязательном порядке (и вне зависимости от того, приятель он или даже друг) произнести одно из трех: «off the record» – то есть нельзя даже ссылаться на мои слова; «background» – можно ссылаться, но нельзя называть источник; и «you can quote me» – вы можете цитировать меня.

* * *

Когда несколько лет спустя стали ходить слухи, что Джаффи связан с ЦРУ, я был шокирован в гораздо меньшей степени. Сказывался опыт жизни и работы. Не знаю, правда ли это, но для меня это и не имеет особого значения. Я знал, что многие журналисты не только работали «под крышей», но активно сотрудничали с разведкой. Сегодня я гораздо менее готов осудить Сэма, чем тогда. Пройдя советскую школу журналистики, я многое понял, и теперь меня трудно удивить. Как говорится, я битый, а за одного битого двух небитых дают.

Мои контакты с американскими корреспондентами многому научили меня. Я смог понаблюдать за тем, как они работают, собирают крохи информации там сям, потом сопоставляют, находят нужных им людей, даже когда обстоятельства места и времени этому не способствуют, и в конце концов создают тот самый репортаж, тот материал, который требовался. Меня подкупало их умение, их профессиональное мастерство. Но вместе с тем я полностью расходился с ними в вопросе так называемой объективной журналистики.

С моей стороны, возможно, несправедливо критиковать человека за то лишь, что он стремится сообщить факты. Но реальность журналистской деятельности заключается в том, что она не ограничивается только фактами – иначе журналиста мог бы заменить компьютер. Журналистика всегда сопряжена с необходимостью выбора . Выбора темы, подхода, лексики. В результате всякий разговор об объективности часто служит камуфляжем, ширмой, скрывающей, что факты окрашены оценками, данными журналистом. Таким образом не только читатели вводятся в заблуждение – как ни странно, сами журналисты начинают верить в свою преданность объективности.

Не надо ходить далеко за примером, достаточно ознакомиться с тем, что сообщали о Советском Союзе американские СМИ. Как показывают опросы, у значительного большинства американцев сугубо отрицательное представление о своих советских визави. Они уверены, что советские люди несчастны, не ценят семью, не столь патриотичны, не любят свою работу, лишены чувства юмора. Причиной тому – не генотип, а политическая система. Я вспоминаю свое участие в ток шоу Фила Донахью в Нью Йорке, когда женщина из аудитории, только что вернувшаяся из туристической поездки в Москву, поделилась своими впечатлениями.

– В вашем городе, – сказала она мне, – люди не улыбаются. Я почувствовала, как они подавлены. У меня был ужасный случай: я спускалась утром на лифте и поздоровалась с какой то русской женщиной, а она просто молча посмотрела на меня и побоялась даже ответить.

– Давайте, мадам, проделаем с вами следующий опыт, когда закончится передача, – предложил я, – выйдем вместе с вами на улицы Нью Йорка и посчитаем, сколько людей разгуливают с сияющими улыбками на лицах…

Последовал взрыв хохота и аплодисменты, не только потому, что жители Нью Йорка обычно несутся сломя голову и вовсе не склонны блаженно улыбаться, но и потому, что очевиден был мой посыл: если москвичи не улыбаются – это оттого, что они жертвы «империи зла», а вот если не улыбаются нью йоркцы – это от чего?

– Что касается вашего случае в лифте, – продолжал я, – то имейте в виду, что в большинстве стран, в том числе в моей, не принято заговаривать с незнакомыми людьми. Вас в этой ситуации могут принять либо за ненормального, либо за того, кто решил «склеить» понравившегося человека. Все таки нужно понимать, что вы имеете дело с другой культурой…

За этим вновь последовали аплодисменты.

Откуда у американцев такие взгляды? Полагаю, что это отчасти результат «объективной» журналистики.

Любопытно, что многие американские журналисты сами признают всю глубину заблуждений своих сограждан по поводу СССР, но абсолютно отказываются признать прямую связь между этим и тем, что они своим согражданам сообщают. Бывший корреспондент газеты The New York Times в Москве Дэвид Шиплер как то написал в одной статье о том, как он совершил турне по ряду американских университетов в середине восьмидесятых годов и был поражен и обеспокоен количеством негативных и совершенно не соответствующих действительности стереотипов, с которыми он столкнулся. Но ему и в голову не пришло, что его репортажи могли иметь к этому хоть какое никакое отношение!

Я много общался с американскими корреспондентами в Москве, но никогда не слыхал, чтобы кто нибудь из них заявил: мол, я терпеть не могу вашу страну и постараюсь сделать так, чтобы мои читатели думали так же. Конечно, многим Советский Союз не нравился (вполне возможно, обоснованно), но я готов биться об заклад: лишь некоторые из их числа когда либо признавались самим себе (уж не говоря о других), что написанные ими материалы отражают предвзятое отношение к нашей стране. Напротив, уверен, они не сомневались в своей объективности. Словом, они, как и знаменитый в свое время акын Джамбул Джабаев, стали бы утверждать: что вижу, о том и пою.

Были, конечно, и такие, которые сознательно искажали правду.

Помню статью об инфляции в Советском Союзе, опубликованную в журнале U.S. News and World Report. В это время в США как раз установился довольно высокий уровень инфляции, что, разумеется, вызывало недовольство американцев (почему то считается, что если рассказать, будто у других дела обстоят еще хуже, это успокоит недовольных – странный взгляд, но весьма популярный в пропаганде). В данной статье сравнивались индексы цен на некоторые товары и услуги в СССР за два разных года (не помню точно какие, но, скажем, за 1978 и 1980 годы). Все цены давались не в рублях, а в их долларовом эквиваленте. Получалось так, что в 1978 году проезд в метро в Москве стоил пять центов, а в 1980 – шесть, то есть подорожал на двадцать процентов. Точно такой же рост – или больший – отмечался в отношении стоимости буханки хлеба, фунта масла, автомобиля и т. д. Словом, получалось, что рост инфляции в СССР составляет десять процентов в год – значительно больше, чем в Америке. Однако ничего не говорилось о том, что в Советском Союзе ходят не доллары и центы, а рубли и копейки, что в этой валюте цены совершенно не изменились . Изменился же официальный курс валюты : произошло определенное падение доллара относительно рубля. Следовательно, в 1980 году за доллар можно было купить меньше, чем в 1978 году. Объективно? Объективно. Вранье? Вранье.

В течение десятилетий в широкой американской печати не появлялось никаких позитивных материалов об СССР. Я знаю только одного американского журналиста (чью фамилию не стану называть, поскольку наш разговор был приватным, не для печати, о чем он не преминул предупредить), который признался мне в том, что есть немало позитивного, о чем можно было рассказать, но… «Я знаю, чего хочет от меня редактор. Понимаешь, о нашей работе судят по тому, как часто наш материал попадает на страницы газеты или в телевизионный эфир. И мы прекрасно понимаем, что для этого требуется. Нужны диссиденты, «отказники», коррупция, пьянство. Нам не надо ничего говорить, у нас очень тонкие локаторы, мы улавливаем домашнюю реакцию лучше всякого радара и действуем соответственно. И вы, советские журналисты, поступаете точно так же».

Он был прав на сто десять процентов. Из советских журналистов только один, честно глядя мне в глаза, утверждал, что его бесконечные корреспонденции о жизни в Соединенных Штатах, изобиловавшие рассказами о безработных, бездомных, преступности, полицейском произволе, нищете, дискриминации и наркомании, являются абсолютной правдой и лишь отражают фактическое положение дел. Все остальные довольно откровенно признавались (разумеется, доверительно), что они выполняют заказ, делают то, чего от них ожидают.

Они, эти советские журналисты, следовали тому, что принято называть линией партии. Но сильно ли отличаются от них их американские коллеги? Ошибочно ли утверждать, что американские СМИ следуют «линии правительства» в том, как освещают вопросы внешней политики, в особенности так называемых «коммунистических» стран (кавычки поставлены не случайно: никаких коммунистических стран нет, есть страны, которые официально стремятся к построению коммунистического общества, но на деле далеки от выполнения его принципов)? Классический пример – Китайская Народная Республика.

В течение четверти века «красный» Китай описывался американскими СМИ как страна безумцев, как народ муравьев, как государство, стремящееся поглотить Азию. Это было зеркальным отражением американской внешней политики, которая отказывалась признать КНР и блокировала ее прием в ООН. Для государственного секретаря США Дина Ачесона подлинной целью американского вооруженного вторжения во Вьетнам было не допустить экспансии Китая.

Потом президент Никсон и государственный секретарь Киссинджер решили воспользоваться резким ухудшением отношений СССР и КНР в надежде разыграть «китайскую карту». Никсон отправился в КНР, где встречался с Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем, прогулялся по Великой Китайской стене, выпил пару тройку рюмок с китайским руководством, после чего американский читатель/зритель/слушатель стал получать радикально противоположную информацию о Китае и китайцах. Настолько противоположную, что можно было думать, будто речь идет о другой стране и о другом народе. Теперь американцы узнали, что китайцы необыкновенно приветливы, трудолюбивы, преданы семье, удивительно скромны, что у них богатейшая и древнейшая культура, что они изобрели порох и пасту, что они волшебники в том, что касается игры в пинг понг. Кроме того, господа присяжные заседатели, они обожают животных и, в частности, симпатичнейшего медведя панду (вы когда нибудь слышали о том, что русские любят животных?). Не прошло и года, как американское общественное мнение развернулось на сто восемьдесят градусов, начался роман с некогда страшными представителями «желтой угрозы».

Потребовались события на площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года, чтобы американские СМИ заговорили о проблеме прав человека в КНР, но разве это положение было иным в 1972 году и в последующие годы? Разве диссидентов не сажали? Разве неугодных не казнили? Разве в Китае не было политических заключенных? Да их было гораздо больше, чем в СССР. Но догадаться об этом было бы трудно, читая американскую прессу. В очередной раз американские СМИ следовали линии государства.

Я вовсе не хочу сказать, что в Советском Союзе все иначе. Было конечно же хуже. Даже во времена перестройки и гласности лишь изредка появляются примеры иного подхода к делу. За прошедшие три года особенно заметными стали высказывания в СМИ официальных представителей Запада, не подвергающиеся цензуре. Возможно узнать, что именно говорят, скажем, начальник штаба НАТО, министр обороны ФРГ, государственный секретарь США, спикер палаты представителей, начальник Комитета объединенных штабов США, члены конгресса, ведущие обозреватели – о чем и мечтать то раньше было нельзя. Правда, чаще всего за этим следует «разъясняющий» комментарий советской стороны – впрочем, так же, как и за моими выступлениями по американскому телевидению следует «опровержение» какого нибудь местного советолога.

Помимо этого, постепенно предметом публичного обсуждения становится и советская внешняя политика, которая всегда была священной коровой. Высказываются противоположные мнения по Афганистану, по размещению советских ракет среднего радиуса дальности, по событиям «пражской весны» 1968 года и венгерскому восстанию 1956 года. Правда, это все события прошлого , к ним нынешнее руководство вроде бы отношения не имеет. И все же…

На мой взгляд, откровенному обсуждению современных вопросов внешней политики СССР мешают два обстоятельства (в отличие от политики внутренней, которую разбирают необыкновенно откровенно).

Первое связано с неписаным правилом о неприемлемости высказывания публичной критики в адрес советского руководства. Если все таки можно винить того или иного министра или министерство в ошибках, приведших к проблемам на внутреннем фронте, то внешняя политика всегда была делом только высшего эшелона, самого Политбюро, Генерального секретаря, который, как жена цезаря, выше подозрений. Несмотря на то, что главных редакторов и журналистов официально призывают высказываться откровенно по всем проблемам, они не очень то откликаются. Я присутствовал на встрече, которую проводил высокопоставленный член ЦК, несколько раз подчеркнувший, что мы, мол, не являемся официальными лицами, не выступаем от имени правительства. «Говорите нам, что вы думаете по всем вопросам, в том числе и по внешней политике!» После окончания встречи, уже направляясь к выходу, я услышал разговор между главным редактором «Известий» и одним из самых уважаемых и известных обозревателей этой газеты.

– Завтра я напишу такое, – сказал обозреватель, – что мало не покажется.

– Давай, давай, – ответил редактор, – я все равно это не напечатаю.

Главный был человеком многоопытным и хитрым. Он хорошо знал правила игры и помнил прошлое. Что до будущего – то пусть рискуют другие.

Второе обстоятельство я связываю с так называемым эффектом бумеранга. Все, что появлялось в прошлом в советских СМИ касательно внешней политики страны, носило сугубо официальный характер. Точнее, это было санкционировано сверху. Если в советской печати публиковалось нечто злобное и оскорбительное по поводу правительства другой страны, то оно воспринималось той страной как официальное заявление и часто вызывало ноту протеста. И это логично – ведь все понимали, что советские СМИ жестко контролируются властью, следовательно, все, что появляется в них, власть одобрила. Этот взгляд стал постепенно распространяться не только на СМИ, но и на советских граждан вообще – все, что они говорили иностранцам, выражало официальную точку зрения государства (за исключением диссидентов). Помню как в 1986 году, находясь в Вашингтоне, я выступал перед членами American Enterprise Institute, одного из наиболее консервативных «мозговых центров» США. Я произвел фурор, высказав критику советской эмиграционной политики и политики глушения зарубежных радиопередач, направленных на Россию. Моя аудитория отказывалась верить, что я выражаю собственное мнение, поскольку советский гражданин не мог этого делать по определению. Эти господа воспринимали меня так, как фермер из штата Нью Гемпшир воспринимал жирафа – он отказывался признавать существование такого животного. Когда его отвели в зоопарк и показали живого жирафа, фермер внимательно осмотрел его и изрек: «Такого зверя нет!»

Сегодня советские СМИ и в самом деле – совсем другое животное. То, что появляется в печати, по телевидению, возможно, иногда инспирировано правительством (что бывает в любой стране), но, как правило, не является отражением официальной точки зрения. Но эти изменения произошли и происходят гораздо быстрее, чем меняются представления об СССР как на Западе, так и на Востоке. Когда я принял участие в создании документального телевизионного фильма о подлинных взаимоотношениях между СССР и гитлеровской Германией в 1939–1940 годах, правительство Германской Демократической Республики заявило официальный протест советскому послу в Берлине – вполне характерная для того времени реакция. Собственно, именно из за подобных реакций Министерство иностранных дел, призывая журналистов высказываться открыто и откровенно, на самом деле не очень то это поощряет, опасаясь возможного недовольства со стороны своих союзников. Свежий пример – освещение советскими СМИ студенческих волнений в Пекине. Репортажи, показанные по советскому ТВ, отличаются… как бы это лучше сказать… бесстрастностью. И советский корреспондент в Пекине повторил, не поперхнувшись, официальную линию китайского правительства – мол, «на площади Тяньаньмэнь все обошлось без единой человеческой жертвы».

Короче говоря, когда то мы убедили всех, что советский журналист, пишущий о внешней политике, по сути есть рупор власти, и если он высказывает собственное мнение, то лишь в частностях, всегда помня о возможных последствиях «свободомыслия». Теперь, когда положение меняется и во многом изменилось, мы стали своими собственными жертвами – сработал своеобразный бумеранг. Зарубежные правительства либо считают эти изменения ширмой, либо игнорируют их, что соответствует их интересам.

Наконец, я упомянул бы еще одно обстоятельство, мешающее не только советским, но и другим журналистам в освещении внешнеполитических вопросов. Дело в том, что журналисты, как и многие другие, страдают от некоторого налета национализма, они как бы «болеют» за свою страну, за свое государство, волей неволей становясь на позицию своих правительств. Нелегко справиться с этим чувством. Люди в принципе гораздо терпимее относятся к критике внутренней политики, чем к осуждению политики внешней. Критика своей страны, признание ее неправоты (и признание тем самым правоты другого государства) часто воспринимаются как отсутствие патриотизма, лояльности. Отстаивая эту точку зрения, американцы часто ссылаются на слова генерала и политика Карла Шурца, произнесенные им в 1872 году: «Права она или нет, это моя страна». При этом они забывают, что это лишь часть цитаты. Полностью она звучит так: «Права она или нет, это моя страна. Если она права, мы поддержим ее в этой правоте, если не права – надо ее поправить».

Получив соответствующие подсказки от своих правительств, американские и советские СМИ десятилетиями вели холодную войну. Теперь, когда наметился сдвиг в отношениях, начинают меняться и СМИ. Меня же интригует вопрос: смогут ли журналисты когда нибудь подняться выше принципа «ты – мне, я – тебе», сумеют ли они исходить из понимания своей ответственности? Поймем ли мы, что являемся не просто американскими или советскими журналистами, а прежде всего – гражданами мира, чья работа реально влияет на общественное мнение? Преодолеем ли свой узкий национализм?

Для этого придется пожертвовать рядом священных коров, прежде всего принципом нейтральной журналистики. Я горячий поборник идеи, что журналист обязан сообщать факты и взгляды, вне зависимости от того, нравятся они ему или нет. Да, мы должны непредвзято говорить о том, что видим, а не о том, что хотели бы видеть. Но быть нейтральным – это уже совсем другое дело. В действительности нейтральность всегда притворна, в нас всегда живут симпатии и антипатии, и в девяноста девяти случаях из ста наш читатель/зритель/слушатель знает, на чьей мы стороне.

Журналист, который кичится своей нейтральностью, напоминает мне молодого человека из одной истории. Он загорал нагишом на пляже и вдруг заметил, что к нему приближается хорошенькая женщина. Не имея времени, чтобы натянуть брюки, он схватил лежавшую около него старую кастрюлю и прикрыл ею причинное место. Женщина подошла к нему и с улыбкой сказала:

– Спорим, я могу разгадать, о чем вы сейчас думаете.

– О чем же? – с трудом проговорил молодой человек.

– Вы думаете, что у этой кастрюли есть дно.

Наша «нейтральность» скрывается примерно таким же образом.

Обязанность объективно сообщать факты и высказываться открыто ставит серьезные вопросы перед журналистом, но в особенности перед советским журналистом – членом КПСС.

С одной стороны, есть ленинская норма: после того, как в результате открытого и демократического обсуждения принято решение, член партии обязан сделать все возможное для его претворения в жизнь. С другой стороны, я как профессиональный журналист считаю, что окончательное решение о том, что писать и как писать, принимаю лично, без чьего либо участия. В этом я сам себе судья. Между этими двумя подходами есть очевидное противоречие, заложен принципиальный конфликт – о чем в начале своего журналистского пути я не догадывался. Когда же проблема дала знать о себе, я постарался игнорировать ее, сделал вид, что нет такой проблемы, то есть занялся самообманом. И история о сосне и телеграфном столбе – лишь один пример того, как я пытался проблему обойти.

Когда я стал всерьез испытывать трудности из за ограничений, с которыми сталкивался в Soviet Life, судьба бросила мне спасательный круг. Им оказался журнал «Спутник», дайджест советской печати для иностранного потребления.

«Спутник» родился в 1967 году, но корнями уходил в эпоху «оттепели». Лишь немногие понимали, что греются в лучах осеннего солнца, которое скоро опустится за горизонт, после чего наступит долгое темное морозное время. Журнал сразу привлек внимание. Это был первый советский дайджест, публикующий профессионально и со вкусом отредактированные статьи по самому широкому спектру вопросов. Печатался он в Финляндии – качество было отменное. Понадобилось только два года, чтобы «Спутник» стал первым (и последним) советским журналом, права на публикацию которого приобрели крупнейшие издатели Великобритании, ФРГ, Франции, Испании и Японии. К концу 1969 года совокупный тираж журнала в капиталистических странах перевалил за миллион – это был неслыханный прорыв!

В социалистических странах Восточной Европы «Спутник» продавался на русском языке и раскупался мгновенно. В Москве им торговали из под полы по пять рублей за номер. Работники ЦК, разных министерств и прочие люди требовали, просили и вымаливали свой ежемесячный номер.

Традиционно все советские СМИ были подотчетны Отделу пропаганды ЦК КПСС. Хрущев внес некоторую поправку в этот порядок, разделив внешнеполитическую пропаганду и внутреннюю. При этом был создан новый отдел ЦК – Отдел международной информации. Возникло положение, когда два отдела – один традиционный и могущественный, другой новый и еще неустановившийся – отвечали за одно и то же – за пропаганду. И хотя адресность этой пропаганды разделилась, это положение должно было неизбежно привести к борьбе между отделами не на жизнь, а на смерть. Теперь, с течением времени, понятно, что у этой борьбы мог быть только один исход, уж очень неравны были силы, да и изменилась политическая конъюнктура страны. По одну сторону стоял верховный идеологический жрец Михаил Суслов, больший символ брежневской эпохи, чем сам Брежнев, а по другую – малоизвестный функционер, фамилия которого давно забыта. Ясно, что отдел пропаганды должен был победить.

Борис Бурков являлся человеком многоопытным. Он не чурался интриг и слыл в каком то смысле игроком. Создавая АПН, он взял на работу, среди прочих сыновей, дочек, племянников, племянниц и иных родственников влиятельных людей, дочь Никиты Сергеевича Хрущева Юлю и дочь Леонида Ильича Брежнева Галю. Используя эти козыри, а также другие сильные карты, Бурков играл тонко и умело, налаживая личные отношения с самым верхним слоем руководства, прежде всего непосредственно с Брежневым. Вскоре вся Москва обсуждала то, как «Бур» гоняет чаи с «Броверманом» (если кто не помнит, брежневские брови размерами и густотой напоминали кусты, которые специально выращивают для использования в качестве препятствий для лошадей, соревнующихся в стипл чейзе. Но именно тогда, в момент своего наибольшего влияния, Бурков игрок взял верх над Бурковым интриганом, ему показалось, что он держит бога за бороду, что игра сыграна. Он стал обращаться со всеми своими вопросами прямо к Брежневу через голову Суслова и агитпропа. Он время от времени демонстрировал агитпропу, что Суслов ему не указ – и ему этого не простили. Суслов, судя по всему, был человеком терпеливым, он понимал, что надо лишь дождаться подходящего случая – и дождался, хотя случай оказался совершенно непредсказуемым и по советски абсурдным.

Макет журнала «Спутник» всегда делался в Москве. Но поскольку журнал был коммерческим и издавался западными издателями, непременно выделялось определенное количество полос под рекламу. Западные партнеры имели право размещать любую информацию, кроме антисоветской, порнографической, содержащей призывы к войне или к расовой, религиозной и национальной розни. В 1970 году отмечалось столетие со дня рождения Ленина, и апрельский номер вынес эту тему на свою обложку. В западногерманском издании местный художник чуть чуть изменил макет (это разрешалось в пределах, кажется, десяти процентов) таким образом, что левая полоса, предшествовавшая началу материала о столетии вождя, была отведена рекламе. В этом номере напечатали рекламу дезодоранта: совершенно обнаженный молодой человек стоял, опершись о частокол, одна часть которого счастливо скрывала его причинное место. С точки зрения немецкого издателя – реклама как реклама, ничего особенного. Михаил Суслов и его отдел отреагировали несколько иначе.

Главный посыл последовавшего удара был весьма хорош: деньги и пропаганда несовместимы. Идеология чиста и неподкупна. Деньги лишены морали по определению. Любые попытки заработать на идеологии неизменно ведут к компромиссам, к измене своим принципам. То, что произошло с немецким изданием «Спутника», лишь подтверждает эту истину. Разместить фотографию Владимира Ильича Ленина, гениального вождя мирового пролетариата, выдающегося мыслителя, светоча не только двадцатого века, но и всех времен, напротив такого образчика капиталистической рекламы, попахивающей к тому же порнографией – разве это не доказательство приведенного посыла, разве это не говорит о том, насколько низко пал «Спутник», и о декадансе тех, кто его выпускает? Было созвано специальное собрание Московской партийной организации, участники которого не поскупились, одаривая «Спутник» различными эпитетами: «буржуазная подтирка», «идеологический диверсант», «пособник капитализма» и тому подобными. Особо досталось Олегу Феофанову, главному редактору журнала, которого в конце концов навсегда изгнали из журналистской профессии. На самом же деле ни Феофанов, ни журнал как таковой никого не интересовали. Стрельба велась по крупному зверю – по Буркову, именно в него целились. И попали.

Буркова освободили от должности, и организация, которую он создал и возглавлял почти десять лет, организация, которая даже по западным стандартам отличалась оперативностью и профессиональным мастерством, вскоре превратилась в болото. За Бурковым последовала целая вереница председателей Правления, совершенно безразличных к судьбе АПН. Главным их принципом было «не поднимай волны». В последние годы, кажется, делаются попытки вернуть АПН к прежнему состоянию, но я сомневаюсь, что удастся оживить смертельно больного пациента. Всю кровь из него высосали, иммунитет разрушили, а теперь пробуют с помощью искусственного дыхания поставить его на ноги…

Погиб и «Спутник» – не сразу, правда. Он умирал долгой и мучительной смертью. За изгнанием Феофанова последовали и другие увольнения. Были разорваны все контракты с западными издательствами. От журнала отказались его распространители, он перестал продаваться. Вскоре «Спутник» потерял все, что было создано превосходным трудом великолепного коллектива. Он, как и в самом начале своего пути, стал печататься в Финляндии и распространяться за счет АПН, что и предопределило его медленное умирание.

Меня же в очередной раз уберегла судьба: я покинул редакцию «Спутника» в феврале 1970 года, всего за два месяца до его разгрома. Не может быть ни малейшего сомнения: будь я еще в должности ответственного секретаря, меня разорвали бы на части и выставили бы на всеобщее обозрение в качестве хрестоматийного примера буржуазного разложения.

Ушел я не потому, что прислушался к внутреннему голосу, не потому, что отличаюсь особой интуицией, а по совершенно иным причинам, коих было три. Первой являлось мое желание писать , никем не руководить и отвечать только за себя. Конечно, должность ответственного секретаря журнала – самая интересная, поскольку к выполняющему эту работу сходятся все нити издания. Я многому научился, я постиг, как мне кажется, все тонкости соединения разных статей, иллюстраций, шрифтов воедино; в конце концов, ответственный секретарь сродни повивальной бабке – он способствует рождению журнала. Но эта работа не оставляет времени ни на что другое, а я хотел писать. Вторая причина была связана с постепенным удушением, которому подвергалась пресса. Это началось после пражской весны 1968 года, когда власти страшно перепугались и принялись особо тщательно отслеживать и душить любые проявления инакомыслия. Как я уже упоминал, «Спутник» был зачат «оттепелью», но родился при наступающих морозах. К концу 1969 года не осталось ничего от либеральных начинаний Хрущева, все сосны превращались в телеграфные столбы, на журналистов надели смирительные рубашки. Я перешел в «Спутник», потому что журнал обещал что то новое, такое, чего не было прежде. Я ушел, потому что ничего из обещанного не получил. Подоплекой третьей причины была любовь…

Мой приход в «Спутник» совпал с развалом моего брака с Валентиной Чемберджи. Я был в плохом состоянии, тяжело переживал происходящее и страдал от полного одиночества. Я остро нуждался в ком то, с кем мог бы поделиться наболевшим. Судьба (ангел хранитель?) так распорядилась, что в журнале работал еще один человек, чьи обстоятельства в тот момент мало отличались от моих.

Примерно за полгода до перехода в «Спутник», еще работая в Soviet Life, я как то вышел в коридор. Я стоял около двери редакционной комнаты, когда заметил идущую в мою сторону женщину – насколько я помню, шла она не одна, но даже под страхом смерти я не смог бы сказать, были ли это мужчины или женщины и сколько их было. Я видел только ее. Прошло с того дня больше двадцати лет, но и сегодня я могу описать ее во всех деталях – вьющиеся, цвета светлого меда волосы, сиявшие словно нимб; глаза, глубоко сидящие, широко расставленные, голубизны кисти Боттичелли; рот, четко очерченный, чувственный, обещающий. Я помню ее платье – оно плотно облегало фигуру, имело длинные рукава, которые застегивались на запястьях рядом пуговиц; цвет у платья был совершенно необыкновенный – смешались зеленые, синие и коричневые тона, они подчеркивали ее золотую гриву и точно подходили к зелено коричневым замшевым туфелькам на каблуках «шпильках». Думаю, что я остолбенел и имел весьма глупый вид, поскольку, когда она проплыла мимо, словно императрица, чуть покачивая величественной головой, до меня донеслись смешки.

Такой она запечатлелась в моем сознании, или под сознании. И вот наступил мой первый день в «Спутнике» – и я вновь увидел ее. Оказалось, она работает там с самого первого дня. Оказалось, что и она расходится с мужем. Оказалось, что и ей нужна родная душа. И так случилось, что из за некоторых обстоятельств, о которых нет нужды здесь распространяться, она стала работать в кабинете ответственного секретаря журнала, то есть у меня. Поначалу общее горе тянуло нас друг к другу, потом возникли иные чувства. Мы не считали нужным скрывать свои отношения, и вскоре стало ясно, что кто то из нас должен покинуть редакцию. Я как ответственный секретарь подписывал все материалы журнала, в том числе те, которые готовила она, что было сопряжено с некоторыми этическими вопросами…

Таковы три причины, побудившие меня покинуть «Спутник». Должен признать, что решение не было трудным, тем более я получил крайне интересное и лестное для меня предложение. Работая в «Спутнике», я время от времени писал и записывал комментарии для Североамериканской службы Центрального радиовещания на зарубежные страны (так называемого Московского Радио – «Radio Moscow»). Комментарии, видимо, нравились, потому что главный редактор Николай Николаевич Карев предложил мне перейти к нему в качестве комментатора. При этом, сказал он, я смогу писать сколько хочу и о чем хочу, хотя предпочтительно о жизни в Советском Союзе, то есть, о внутренней политике. Я смогу писать по английски без контроля Главлита (цензуры), сам читать в эфир свои комментарии, отвечать только за себя. О лучшем я и мечтать не мог. Но было одно обстоятельство: существовала негласная договоренность между Государственным комитетом по радиовещанию и телевидению и АПН – не переманивать сотрудников. Чтобы обойти это правило, я уволился по собственному желанию, объяснив, что хочу поработать «на вольных хлебах». Когда же кадровики АПН узнали о моем переходе, я уже оформился и вмешиваться было поздно. Хотя они и попытались, особенно после разгрома журнала. Помню, как Карев пригласил меня к себе в кабинет, чтобы рассказать, как мои «друзья» из АПН позвонили ему и предупредили о том, какой я «опасный», «неверный», «лицемерный» и «прозападный» человек. Эти «друзья» были совершенно равнодушны к моему уходу из «Спутника», но они не могли пережить того, что я не только избежал публичной казни, но и прекрасно устроился. Для них это было невыносимо.

«Эмигранты» не могли мне простить того, что по своей должности и по положению я отношусь к категории «настоящих», хотя на самом деле таковым не являюсь, в то время как многие из «настоящих» продолжали считать меня «не своим». Понятно, из этого правила были исключения…

Работа на Иновещании оказалась для меня необыкновенно интересной и полезной, особенно после того, как Николая Николаевича Карева, выступавшего против всякой разрядки и сближения СССР и США, сменили и назначили на его место Гелия Алексеевича Шахова, человека, которому я обязан тем, что состоялась моя журналистская карьера.

Гелий Алексеевич был и остается одной из самых интересных, необыкновенных, одаренных и сложных личностей, с какими я когда либо встречался.

* * *

* * *

Ему было, наверное, лет пятьдесят, когда мы познакомились, но выглядел он старше. Узнать в нем необыкновенно красивого, с тонкими чертами студента, фотографию которого он мне как то показал, было невозможно. Сохранились лишь сардоническое выражение лица, чуть издевательский смешок в глазах и несколько кривая улыбка. Гелия Алексеевича отличал совершенно оригинальный, непредсказуемый и блестящий ум да неуемный аппетит к чтению. Я считаю себя человеком начитанным, но Гелию Алексеевичу я не годился и в подметки. Он напоминал мне человека губку, который всасывает все, что когда либо читал, и не забывает ничего.

Он был обаятелен донельзя – остроумен, изящен, с дьявольским чувством юмора. Но он мог быть совершенно отвратительным, отталкивающим. Он обладал поразительным умением «вычислять» других, точно находя бреши в их броне. По моему, Гелий испытывал наивысшее удовольствие, наблюдая за тем, как поддетый им человек корчится на конце иглы, словно пойманное насекомое. Он порой напоминал мне слегка сошедшего с ума энтомолога, который, подцепив инструментом многоножку, с любопытством следит за ее движениями. Гелий Алексеевич был циником, и как мне кажется, он рассматривал любой иной подход к жизни как личный вызов, как то, что требуется уничтожить.

Буквально в первый свой день на посту главного редактора Гелий Алексеевич сделал мне уникальное предложение: не хотел бы я вести собственный ежедневный трехминутный комментарий семь дней в неделю? Предложение революционное. Во первых, на советском радио и телевидении не принято было создавать звезд. Главной фигурой являлся диктор, человек, который по определению не мог иметь никакого мнения. Публика иногда предпочитала одного диктора другому, но только по причинам внешнего характера, а не потому, что, скажем, Нонна Бодрова отстаивала одну точку зрения, а Аза Лихитченко – другую. Журналисты рассматривались как рупоры, как трубопроводы для переноса определенной точки зрения. Чем меньше индивидуальностей, тем лучше. Помню, как однажды Сергей Георгиевич Лапин сказал молодому журналисту: «Да насрать на то, что вы думаете! Кто вы такой, чтобы думать?» Смысл понятен: журналист должен знать свое место.

Когда Ленин писал о печати, а писал он часто и много, он всячески подчеркивал значение так называемых рабкоров, то есть журналистов непрофессиональных. Он считал, что рабкор в принципе более честен, менее эгоистичен, не склонен к компромиссам, характерным для тех, кого называют представителями второй древнейшей профессии. Я не стану здесь спорить с Ильичем, хотя готов с ним в чем то согласиться. Но его взгляд был искажен до полной неузнаваемости и стал пародией на самое себя. На все средства массовой информации распространился принцип «соотношения», который гласил: шестьдесят процентов всех материалов, появляющихся в данном СМИ, должны принадлежать перу нештатного корреспондента или автора. Таким образом, если штатный корреспондент за месяц опубликовал в своем СМИ четыре своих материала, он обязан за этот же месяц разместить в нем не менее шести материалов внештатных – иначе ему не заплатят за его авторские работы. Этот принцип вовсе не открыл страницы газет или эфир «представителям масс», а лишь привел к развращающей практике, при которой профессиональный журналист берет абсолютно не профессиональный и чаще всего бездарный материал внештатника, начисто переписывает его, горячо при этом благодарит «автора», который таким образом помог журналисту решить проблему, и публикует материал, который на самом деле имеет весьма отдаленное отношение к тому, кто указан в качестве автора.

«Ежедневная беседа Владимира Познера» дебютировала 7 октября 1973 года. Она прозвучала в последний раз 31 августа 1986 года.

С профессиональной точки зрения эти тринадцать лет были, как мне кажется, самыми важными в моей жизни. Я научился писать и выражать свои мысли так, чтобы другие могли меня понять. Я испытал не сравнимую ни с чем радость обратной связи: я получал письма от слушателей со всей Америки, их писали люди, с которыми я никогда в жизни не встретился бы, они выражали свою благодарность, дружбу, надежды, что, может быть, когда нибудь мы все заживем вместе и в мире так, как человеку жить положено, они приглашали меня к себе, чтобы «преломить хлеб» за общим столом… Это были письма, от которых сердце мое начинало биться чаще и комок подкатывал к горлу, письма, вызывающие во мне ощущение своей полезности, нужности. Понятно, я получал и послания, полные ненависти, но ведь и это – источник гордости.

Надо сказать, я был единственным журналистом – не только на Московском радио, но и в СССР, – который вел ежедневную рубрику. Постепенно мое имя стало узнаваемым. С известностью пришла и зависть, даже ненависть. Тогда я этого не понимал, но понимание все же пришло… через некоторое время.

В целом я получал огромное удовольствие от своей работы. Гелий Алексеевич дал мне carte blanche, я мог писать о чем хотел – что и делал. Я выбирал такие темы, которые мог бы раскрывать честно, темы, которые не приводили к столкновению ни с руководством, ни с моей совестью. Пожалуй, именно в эти годы я пришел к выводу, что журналист должен быть верен себе. Тогда же я полностью осознал дилемму, вытекающую из того, что я и член партии, и журналист, – и попытался сформулировать ее решение.

Если партия, на мой взгляд, заняла ошибочную позицию, я обязан писать об этом. Если писать об этом невозможно (как часто бывало в прошлом и отчасти продолжается сегодня), у меня нет выхода, я должен молчать. Но ни при каких обстоятельствах я не могу поддерживать данное решение партии. Как члену партии мне надлежит сообщить моим товарищам о своем решении. Если наши разногласия непреодолимы, партия может изгнать меня из своих рядов, или я могу сам выйти из ее состава. Но бюрократы от партаппарата не должны иметь ни права, ни возможности позвонить моему главному редактору и потребовать, чтобы были приняты меры – как они всегда делали в прошлом и продолжают делать сейчас.

Работая на Московском радио, я обладал исключительной степенью свободы. Объясняется это обстоятельством совершенно невероятным. Поскольку я писал свои комментарии по английски, их визировали только два человека: заведующий отделом вещания на США и главный редактор. Само вещание на США начиналось в два часа ночи по Москве и заканчивалось в семь утра. Этим и следует объяснять тот факт, что никто или почти никто из живущих в СССР никогда наши программы не слушал. Настраивали на нас свою волну любители коротковолновики, люди, не имевшие ничего общего с партийной бюрократией, отслеживающей все, что могло считаться подрывным. В общем, я да и все те, кто писал свои материалы на языке, гораздо реже попадали в поле зрения цензоров. В каком то смысле это показывает абсурдность всей системы: самый официальный источник информации – Иновещание – был на самом деле гораздо менее официозным, чем почти любое другое советское СМИ потому лишь, что никто, или почти никто, не слушал его программы.

Разумеется, эта «свобода, несмотря на» не имеет ничего общего с той, которой мы пользуемся сегодня в условиях гласности и которая является полной… почти. Ограничения существуют, хотя частью они психологического свойства, – многие журналисты все еще оглядываются через правое плечо в сторону КПСС, чтобы понять, чего от них хотят. Телефонное право все еще существует. Впрочем, так дела обстоят не только в России, в чем признается любой журналист… в частном разговоре.

Если СМИ выполняют свой общественный долг, появляются спорные материалы, и кто то должен принимать решение относительно того, что разрешать, а что – нет. Вопрос только в одном: кто этот человек? Начальник? Если да, то перед кем он отвечает? На Западе он отвечает перед компанией, в некоторой степени – перед рекламодателями, в конечном счете – перед акционерами, которые ждут от него максимальных доходов. Если радио и телевидение выдают в эфир программу, вызывающую бурные споры, и если эта программа негативно сказывается на рейтинге либо вызывает недовольство потребителя, она будет снята с эфира. Этим и объясняется тот факт, что с политической и общественной точки зрения американское телевидение в значительной своей части представляет пустыню. Телевидение, обращенное к рынку, не стимулирует тот самый открытый политический диалог, который предполагается в Первой поправке к Конституции США. Главное – деньги, и тому, что их приносит, отдается предпочтение.

Что сказать о советском телевидении? Его начальство всегда отвечало перед партийным руководством, и сегодня положение принципиально не изменилось. Председатель Гостелерадио СССР является членом правительства и назначается премьер министром (назначение должно быть утверждено Верховным Советом). Телевидение финансируется государством, а тот, кто платит за девушку, сам ее и танцует. Некоторые позволят вам танцевать не совсем так, как ожидалось, дадут поимпровизировать, но не надо самообманываться: никто не разрешит танцевать другой танец. Это исключено.

На самом деле СМИ должны быть подотчетны публике. Но это возможно только при соблюдении и существовании некоторых условий, среди которых главное – глубокое понимание журналистом своего долга перед обществом, а именно долга информировать и просвещать. Без этого личного отношения не получится ничего, но его одного мало. В Америке такой подход мощно поддерживает Первая поправка к Конституции, личные исторические примеры, в частности, Тома Пейна и И.Ф. Стоуна (кстати, и тот, и другой пострадали за свое стремление быть независимыми, честными журналистами). Кроме того, в Америке существует разнообразие источников информации. Вместе с тем все большая коммерциализация СМИ, давление тиража и рейтинга сказываются самым пагубным образом. Рынок якобы обеспечивает возможность появления спорных суждений и взглядов, способствует широкому выбору. Поклонникам таких вечерних сказок я советую провести следующий эксперимент: включите вечерние новости, повернитесь спиной к телевизору и с помощью пульта, «стреляя» через плечо, переходите с канала на канал; при этом прошу не брать в расчет тот факт, что вы узнаете голоса ведущих, в данном случае Тома Брокоу, Питера Дженнингса и Дэна Разера. Я готов поспорить на любую сумму, что по содержанию сообщений вы не отличите один канал от другого. Информационные программы трех ведущих сетей не только идентичны по наполнению, они совпадают и по манере подачи. Выбор, если таковой имеется, похож на выбор, предлагаемый тремя ведущими еженедельными политическими журналами – Time, Newsweek, U.S. News and World Report. Это выбор стиля, выбор личностей, но не выбор по существу. Таково правило для основных СМИ в Америке. Изменится ли оно? Может ли измениться?

В Советском Союзе нужно, чтобы на смену партийно государственному контролю пришла система гарантированного выбора СМИ. Если удастся добиться этого, аудитория получит реальный выбор, что, как можно надеяться, увеличит ответственность журналиста перед аудиторией. В теории для этого есть главное – инфраструктура. Ведь профессиональные союзы, творческие союзы, женские и молодежные организации и многие другие имеют собственные журналы и газеты, которые якобы отражают интересы своих читателей. На самом деле все эти печатные органы «колебались» в соответствии с линией партии. Это начинает меняться, что демонстрирует колоссальный рост тиражей множества печатных СМИ и в самом деле отражающих теперь интересы читателей. Это правда, как правда и другое: нет никаких гарантий, что эта политическая независимость продлится.

* * *

Я как в воду глядел. Я хотел было сказать, что в годы правления Бориса Николаевича Ельцина средства массовой информации России пользовались совершенно неограниченной свободой, а потом, с приходом к власти Владимира Владимировича Путина с его «вертикалью власти», да еще с «суверенной демократией» Владислава Юрьевича Суркова, эта свобода стала все более и более сокращаться, но в действительности все сложнее.

Горбачевская политика «гласности» сделала из журналистов самых популярных и почитаемых людей страны. Длиннющие очереди за такими изданиями, как «Московские новости» и «Огонек», многомиллионные зрительские аудитории таких программ, как «Взгляд», «12 этаж», «ТСН» и других, превратили журналистов – в глазах публики – в рыцарей на белом коне, в эдаких крестоносцев Правды. Это само по себе таило в себе определенную опасность: ведь очевидно, что чем выше возносишь человека, чем сильнее веришь в него, тем тяжелее разочарование. Но это не главное. Главное заключается в том, что сами журналисты стали смотреть на себя именно таким образом, они поверили в то, что у них есть миссия, что они – спасители отечества. Я не стану называть фамилии только потому, что, назвав одну, надо перечислить всех, а это десятки имен…

Теперь подумаем вот о чем: у этих журналистов не было вообще ни малейших представлений о том, что есть свобода печати, свобода слова. У них не было (позволю себе добавить: и нет) понимания того, что чем больше уровень свободы, тем выше уровень ответственности. Для них свобода слова заключалась – и заключается – в том, чтобы говорить что хочется. А это не свобода.

В России понятие свободы подменено понятием «воли», а воля гласит: что хочу, то и ворочу. Я часто ссылаюсь в спорах с коллегами на слова члена Верховного суда США двадцатых и тридцатых годов прошлого века Оливера Уэнделла Холмса младшего, сказавшего: «Самая строгая защита свободы слова не защитила бы человека, умышленно кричавшего «Пожар!» в театре и вызвавшего панику». Чуть перефразирую, но ничуть не изменю существа сказанного: свобода слова совершенно не дает права кричать «Пожар!» в театре только потому, что хочется кричать «Пожар!». Более того, нельзя кричать «Пожар!», не убедившись в том, что пожар в самом деле имеется. Если же развить это положение до его логического конца – нельзя придавать слухам облик фактов, нельзя, как утверждают многие российские журналисты, в том числе и весьма известные, заявлять: «Мое дело сказать, дело публики проверять, так это или нет».

В ельцинские годы вот эта «свобода» стала всеобщей, журналисты писали и говорили что хотели, не неся за это никакой ответственности. Но и это не все. Приватизация СМИ привела к тому, что газеты, журналы, радиостанции, телевизионные каналы превратились в рупоры взглядов своих хозяев. Самый яркий тому пример – прежняя «Первая программа ЦТ», которую контролировал Борис Абрамович Березовский. Кто помнит те времена, помнит и о появлении телекиллера Сергея Леонидовича Доренко, выполнявшего совершенно четкие политические задачи, поставленные перед ним Березовским.

Всеми восхваляемый НТВ совершенно точно выполнял политические прихоти своего владельца Владимира Александровича Гусинского – выполнял очень и очень профессионально, но это не меняет сути.

Многие представители так называемой «либеральной» журналистики с грустью вздыхают о «старых, добрых временах», когда, казалось, разрешалось все. На деле они сами отчасти виноваты в том, что последовало, поскольку в своей массе давно перестали быть журналистами, а превратились в… даже не знаю, как поточнее их назвать. Политики – не политики, может быть, общественные деятели, но совершенно определенно не журналисты.

То, что произошло со СМИ с приходом к власти В.В. Путина, совершенно отвратительно, но было вполне предсказуемо. Сегодня в России положение таково: чем меньше аудитория того или иного СМИ, тем в целом оно свободнее. И наоборот: чем шире его аудитория, тем эта свобода ограниченнее. Абсолютно циничная политика, за выполнением которой следят из Кремля. Нет никакого секрета в том, что еженедельно в Кремль вызываются председатель ВГТРК О.Б. Добродеев, генеральный директор Первого канала К.Л. Эрнст и генеральный директор НТВ В. М. Кулистиков, чтобы получить соответствующие «наставления» от упомянутого мной В.Ю. Суркова и заместителя руководителя Администрации Президента РФ, бывшего с 2000 по 2008 год пресс секретарем президента РФ А.А. Громова.

Господин Сурков когда то придумал интересный термин – «управляемая демократия» (который потом заменил не менее замечательным – «суверенная демократия»). Свобода слова в России нынешнего дня, свобода печати совершенно управляемы.

Есть и примеры того, что можно принять за подлинно свободные СМИ, – но это будет заблуждением. Я имею в виду радиостанцию «Эхо Москвы». Работающие там журналисты гордятся – а то и кичатся – своей свободой, при этом закрывая глаза на то, что выполняют политическую функцию, а именно являются своего рода «потемкинской деревней» свободы печати в России. «Эхо Москвы» – акционерная компания, 35 % акций принадлежат журналистам станции (главным образом главному редактору А.А. Венедиктову), 65 % – компании «Газпром Медиа», которая, в свою очередь, целиком принадлежит Газпрому, Газпром же принадлежит… Вопросы есть? Если бы Газпром (читай «власть») захотел прикрыть «Эхо Москвы», то сделал бы это легко. Но не закрывает. И это при том, что на «Эхе» регулярно выступают самые ярые противники «кровавого режима» Путина, люди, которые поносят власть всеми возможными, а порой и невозможным словами.

* * *

Я как телевизионный журналист принципиально не возражаю против государственного финансирования и контроля – при условии, что нет государственной монополии. Другими словами, помимо государственного телевидения должно существовать иное телевидение, в идеале контролируемое общественностью. Технически сделать это довольно просто: через спутник связи посылается закодированный сигнал, который примет любой телевизор, если он снабжен декодером, – его можно арендовать, скажем, за пятьдесят рублей в год. Если зрителю нравится ваше вещание, он возобновит свою подписку на будущий год. Если же нет – что ж, вы погорели. Нельзя сказать, что такая система гарантирует появление высококачественного, честного телевидения. Желание удержать зрителей и привлечь новых может привести к такому же положению, какое мы видим на коммерческом ТВ. Речь идет об установлении очень тонких отношений между требованиями аудитории и ответственным руководством, принимающим ответственные решения. Волей неволей возникает вопрос о том, кто, собственно, принимает решения. Единственно правильного ответа не существует, но я убежден: реально создать приемлемые взаимоотношения между зрителем, телевизионным руководством и журналистами.

На самом деле необходимо создание в России общественного телевидения и радио, то есть такого телевидения и радио, которое: а) не зависит от рекламы, не являясь коммерческим, и б) не зависит от власти. Такое ТВ и такое радио существуют сегодня в сорока девяти странах.

В июне 2004 года, вскоре после закрытия программы «Намедни» и увольнения с НТВ ее автора Леонида Геннадьевича Парфенова, я обратился к президенту Путину с просьбой об аудиенции. У меня были две цели: попытаться вернуть Парфенова в эфир и получить поддержку в отношении создания в России общественного телевидения. Приняли меня на удивление быстро. Встреча состоялась в Кремле, в кабинете Путина, который встретил меня без пиджака и галстука. Президент произвел на меня сильное впечатление: он чрезвычайно внимательно слушал, очень быстро вычислил мою «волну», реагировал на мои слова мгновенно, был остроумен и обаятелен. Когда я спросил, не будет ли он возражать, если мы вместе с Парфеновым сделаем программу на Первом канале, он ответил, что Парфенов, конечно, наломал дров, но он не возражает – чему я очень обрадовался, но как выяснилось, преждевременно. Как мне рассказывали, буквально через два дня после моего визита к Путину пришел господин Добродеев, возглавлявший ВГТРК. Он привел с собой будущего генерального директора НТВ Кулистикова. Я не могу поручиться за точность, поскольку не присутствовал, но мне рассказывали, что Добродеев предложил Кулистикова на пост гендиректора НТВ, но при условии, что Парфенов либо вернется на НТВ, либо не будет работать ни на одном другом канале. Путин дал свое согласие. У меня есть основания думать, что их предупредили о моем приходе.

Разговор об общественном ТВ я могу привести почти дословно. После того как я изложил свои соображения, состоялся следующий диалог:

Путин: Почему вы считаете, что у власти не должно быть своего телевизионного канала? У всех могут быть, а у власти нет?

Познер: Власть может использовать телевидение для разъяснения и продвижения своей политики, когда ее представители выступают в разных программах. И это вызывает гораздо больше доверия, чем когда знаешь, что сам канал управляется властью.

Путин: Не согласен. Во Франции, например, у власти есть свой канал, и все хорошо.

Познер: Но есть и общественное ТВ.

Путин: Я не против, но кто будет платить за него? Например, в Англии платят за BBC, и платят немало. У нас народ не может платить.

Познер: Есть разные способы. Вы знаете, что такое CBC?

Путин: Нет.

Познер: Это «Канадская вещательная корпорация», канадскицй аналог BBC. Этот канал получает финансирование из бюджета страны, причем закон оговаривает, что выделенный на него процент не может быть сокращен. Кроме того, закон запрещает власти вмешиваться в вещательную политику CBC.

Путин: Владимир Владимирович, раз деньги идут из бюджета, значит власть контролирует этот канал. Ведь кто платит, тот заказывает музыку.

Познер: Совершенно не обязательно.

Путин: Вы хороший человек, но очень наивный… Мы не договорились. До сих пор никакого реального движения в сторону создания общественного телевидения нет, хотя в принципе достаточно было бы политической воли, чтобы превратить в него ВГТРК.

Еще раз вместе с М.С. Горбачевым мы обратились к президенту Путину с просьбой рассмотреть вопрос о создании общественного ТВ. Получили в ответ совершенно пустое письмо за подписью руководителя Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям М.В. Сеславинского. Смысл письма сводился к тому, что еще не время…

Сейчас восемьдесят процентов всех СМИ либо принадлежат власти – федеральной или региональной, либо опосредованно контролируются ею. При таком положении вещей говорить о свободе печати не просто смешно, а даже оскорбительно.

* * *

Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что сегодня советские СМИ постепенно отходят от традиционных источников контроля и движутся в сторону контроля общественного. Во всяком случае, нынешний подход советских СМИ к тем или иным общественным явлениям существенно отличается от того, что происходит в Америке.

Например, о случаях этнических столкновений раньше либо вообще не сообщалось в советских СМИ, либо говорилось крайне скупо без всяких попыток анализировать их причины. Теперь советские журналисты пытаются рассмотреть причины явлений, без знания которых невозможно разобраться с проблемой. Наличие этнической розни привело к тому, что общество стало задаваться вопросами: почему ничего не говорили об этом в прошлом, каким образом многонациональная страна должна справляться с этим? Какой следует быть национальной политике в отношении языков, школы, образовательных программ, представительства в органах власти? Одними разговорами и дебатами проблему не решить, но без самого широкого обсуждения ее не решить тем более, а без свободных и ответственных СМИ нет настоящего обсуждения. В конечном счете любые проблемы можно одолеть только при добровольном участии просвещенного общества.

В Соединенных Штатах СМИ определяют свою роль как средства сообщения информации, а не как общественного катализатора. Вчерашняя новость – это вчерашняя новость, и точка. Избирательная кампания какого нибудь мэра, отличавшаяся расовой напряженностью, вскоре предается забвению, но условия, породившие эту напряженность, сохраняются. Тема расовой проблемы не находит продолжения, как правило, СМИ не действуют в качестве возбудителя общественного диспута. Правительство США регулярно публикует доклады о бедности в Америке. В докладе 1988 года сообщается, что половина всех «черных» детей в стране живут ниже черты бедности. Это было сообщено в СМИ. И все. А как же общенациональные дебаты, направленные на поиск решения проблемы? А как же поиск причин этого явления? А как же рассмотрение различных подходов, которые могли бы помочь? Учитывая историческую приверженность США к определенным идеалам, среди которых – «право на жизнь, свободу и стремление к счастью», хочется спросить: разве эта проблема не ставит перед обществом фундаментальных моральных вопросов? Так почему СМИ чаще всего предпочитают пройти мимо них? Почему общество смотрит в другую сторону?

Отчасти ответ кроется в журналистике, исповедующей принцип «только факты» – но это лишь видимая часть айсберга. Невидимая – те, кому СМИ принадлежат. Если общество исходит из положения, что новости и информация суть товар и ничем принципиально не отличаются от бензина, автомобиля или лака для волос, то из этого кое что следует. В частности то, что всякий бизнес имеет свои цели, и стимулирование широкого общественного обсуждения социальных проблем не найдет поддержки в корпоративных структурах, потому что такой диалог может привести к выводам, противоречащим интересам бизнеса. В отличие от того, что говорят и чему верят большинство американцев, СМИ Соединенных Штатов не представляют собой свободного рынка идей, а скорее являются площадкой для размещения идей свободного рынка. В результате американцы относятся к наименее информированным людям в современном мире – хотя они абсолютно убеждены в том, что все обстоит ровно наоборот.

Американскому эстаблишменту удалось убедить американцев в том, что поскольку они имеют доступ к любому источнику информации, который их душа пожелает, они и в самом деле наиболее информированные люди на земле. Мол, вы можете утолить свою информационную жажду из бесчисленного количества источников, выбирайте на здоровье. В результате этого убеждения у обыкновенного американца исчезает жажда . Он с удовольствием поглощает то, что предлагают ему главные СМИ.

У советских граждан подход иной, поскольку многие, если не большинство, давно поняли: их плохо информируют, и у них нет доступа к иным источникам информации, кроме тех, которые контролируются государством. Отсюда та жажда, которая побуждала их слушать «зарубежные голоса» и искать информации где только возможно. В результате рядовой советский гражданин гораздо более информирован, чем его американский визави.

Когда я думаю о СМИ, как западных, так и восточных, я не нахожу ответов на все возникающие у меня вопросы. Например, могут ли СМИ в однопартийном государстве на самом деле способствовать независимому мышлению и разнообразию идей? В случае СССР (применительно к последним четырем годам) получается, что могут. Некоторые утверждают, что наметившееся движение необратимо. Я придерживаюсь иного мнения. Начать с того, что все обратимо, кроме самого времени. Даже самый демократический строй, отличающийся тонко отстроенной системой сдержек и противовесов, не гарантирует необратимости демократического правления, так как и в нем возможно вполне демократическое избрание фашиста в качестве лидера. Что же касается Советского Союза, страны, в которой веками все управлялось централизованным абсолютным авторитетом, страны, психологически приспособившейся именно к такой структуре власти, страны только только зарождающейся демократии, – не составит особого труда снова закрыть недавно открывшиеся окна и двери.

На Западе, в первую очередь в США, подлинное разнообразие подрывается принципами корпоративной экономики, стремящейся к слияниям и быстрейшему созданию общества потребителей, жаждущих немедленного удовлетворения своих потребностей. В каком то смысле в то время как советские СМИ мучительно трудно усваивают принципы общественной ответственности, американские СМИ стремятся как можно быстрее забыть то, что когда то исповедовали. Информация рассматривается как товар, она должна развлекать, ее нужно заворачивать в подарочную бумагу, чтобы бросалась в глаза и хорошо продавалась – даже если она вовсе не информирует. Изначально в Америке журналистику считали сторожевым псом общества, источником политического многомыслия, общественным катализатором, гарантией информированного и, следовательно, гражданского общества. Сегодня это в гораздо большей степени теория, нежели практика, так по крайней мере мне кажется.


Фотография с суперобложки этой книги, вышедшей в Америке. 1990 г.
Если вспомнить, как освещались президентские выборы 1988 года, то возникает ощущение фарса. Тот, кого раньше называли гордым сторожевым псом политики, согласился жрать подачки, состоявшие из специально заготовленных для телевидения «саунд байтов», хлестких двадцати тридцатисекундных банальностей, выученных кандидатами. Ни одна из общенациональных проблем страны не удостоилась обсуждения. Но если СМИ не способствуют тому, чтобы президентская избирательная кампания соответствовала своему изначальному назначению, как можно ожидать от нее готовности стимулировать осмысленный общественный диалог по любому значимому вопросу?

Когда то лорд Актон замечательно сформулировал положение о том, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Можно, как мне кажется, «власть» заменить «богатством» – с таким же результатом. Советские СМИ были развращены, а затем абсолютно развращены, поскольку полностью зависели от партии, которая поначалу стояла у власти, а потом превратилась во власть абсолютную. Сегодня это как будто начинает меняться, власть постепенно переходит к тем, кто должен обладать ею, – к избранным представителям народа. Есть надежда, что СМИ не будут больше служить интересам лишь одной организации, то есть КПСС, а повернутся к интересам множества групп, ассоциаций и различных партий, и представление об ответственности перед обществом постепенно станет главной их заботой. Это я говорю как человек, который смотрит на проблему изнутри – что, возможно, дает мне право на подобные суждения.

Об американских СМИ я сужу извне. И все же должен сказать, что, вглядываясь в них, не вижу ни сосен, ни телеграфных столбов. Только джунгли, состоящие из деревьев, которые были посажены некогда для того, чтобы давать людям плоды информации. Но что то произошло, и теперь эти деревья переродились, перестали кормить людей просто так, а ждут, чтобы те платили, и платили как можно больше.

Впрочем, я уже признал: в данном вопросе я являюсь аутсайдером, и то, что представляется моему взгляду, искажено моим восприятием.

* * *

С октября 1991 по апрель 2006 года я работал в Соединенных Штатах Америки, где вместе с Филом Донахью вел телевизионную программу «Pozner & Donahue» на канале CNBC. Так что я был вполне «внутри», а не снаружи.

За эти годы я значительно изменил свое мнение об американских СМИ и американской журналистике – изменил в хорошую сторону. И это несмотря на то, что и я, и Донахью лишились работы из за своих политических и профессиональных взглядов, о чем я уже рассказывал…

Несколько лет спустя Филу предложили вести программу на канале MSNBC. Он согласился. Вскоре президент Буш младший затеял войну в Ираке, и Донахью стал выступать против этой войны. И снова его уволили, а программу закрыли.

С одной стороны, я пишу об этом, чтобы рассеять иллюзии относительно свободы печати в США. Она, конечно есть. Но в общем то свобода печати – это коридор, одновременно и очень широкий, и совсем узкий, и в любом случае понятно: тому, кто попытаетсся раздвинуть стены этого корридора, придется непросто. С другой стороны, американские СМИ – по крайней мере те, которые достойны этого звания, – продолжают ставить во главу угла информированность своего читателя слушателя зрителя. Как в 1971 году газета New York Times опубликовала совершенно секретные «Пентагонские бумаги», чем нанесла существенный урон облику США в мире, но приоткрыла американцам подлинное положение дел с войной во Вьетнаме, так и почти тридцать лет спустя все та же газета публикует не менее секретные данные с сайта «Викиликс» (WikiLeaks), тоже наносящие удар по престижу американской администрации – и опять с целью информирования населения.

При всех своих минусах, при всей своей коммерциализации американская журналистика остается одной из лучших.

Принципиальная разница между российскими и американскими СМИ: в СССР/России власть стремится скрыть от людей то, что ей невыгодно предавать гласности (авария на Чернобыльской АЭС, гибель «Курска» и т. д.). Точно так же поступают и американские власти. Но советские/российские СМИ, в своей массе контролируемые властью, служат инструментом для сокрытия правды, американские же – наоборот. По моему, этим сказано все. Или почти все.