Я в людях, служу "мальчиком" при магазине "модной обуви", на главной

Три лета прожил я «десятником» в мертвом городе, среди пустых зданий,

наблюдая, как рабочие осенью ломают неуклюжие каменные лавки, а весною

строят такие же.

Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо заработал его пять рублей. Если

в лавке перестилали пол — я должен был выбрать со всей ее площади землю на

аршин в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но,

занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали

дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.

И рабочие и подрядчики всячески старались обмануть меня, украсть

что-нибудь, делая это почти открыто, как бы подчиняясь скучной обязанности,

и нимало не сердились, когда я уличал их, но, не сердясь, удивлялись:

— Стараешься ты за пять-то целковых, как за двадцать, глядеть смешно!

Я указывал хозяину, что, выигрывая на моем труде рубль, он всегда

теряет в десять раз больше, но он, подмигивая мне, говорил:

— Ладно, притворяйся!

Я понимал, что он подозревает меня в пособничестве воровству, это

вызвало у меня чувство брезгливости к нему, но не обижало; таков порядок:

все воруют, и сам хозяин тоже любит взять чужое.

Осматривая после ярмарки лавки, взятые им в ремонт, и увидав забытый

самовар, посуду, ковер, ножницы, а иногда ящик или штуку товара, хозяин

говорил, усмехаясь:

— Составь список вещей и снеси всё в кладовую!

А из кладовой он возил вещи домой к себе, заставляя меня по нескольку

раз переправлять опись их.

Я не люблю вещей, мне ничего не хотелось иметь, даже книги стесняли

меня. У меня ничего не было, кроме маленького томика Беранже и песен Гейне;

хотелось приобрести Пушкина, но единственный букинист города, злой

старичок, требовал за Пушкина слишком много. Мебель, ковры, зеркала и всё,

что загромождало квартиру хозяина, не нравилось мне, раздражая своей

грузной неуклюжестью и запахами краски, лака; мне вообще не нравились

комнаты хозяев, напоминая сундуки, набитые ненужным, излишним И было

противно, что хозяин таскает из кладовой чужие вещи, всё увеличивая лишнее

вокруг себя. В комнатах Королевы Марго было тоже тесно, но зато — красиво.

Жизнь вообще казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было слишком

много явно глупого. Вот мы перестраиваем лавки, а весною половодье затопит

их, выпятит полы, исковеркает наружные двери; спадет вода — загниют балки.

Из года в год на протяжении десятилетий вода заливает Ярмарку, портит

здания, мостовые; эти ежегодные потопы приносят огромные убытки людям, и

все знают, что потопы эти не устранятся сами собою.

Каждую весну ледоход срезает баржи, десятки мелких судов,— люди

поохают и — строят новые суда, а ледоход снова ломает их. Что за нелепая

толчея на одном и том же месте!

Я спрашиваю об этом Осипа, он удивляется и хохочет.

— Ах ты, цапля, гляди, как цапнул! Да тебе какое дело до этого до

всего? Тебе-то что, а?

Но тут же говорит более серьезно, не угашая, однако, огонька насмешки

в голубых, не по-старчески ясных глазах:

— Это ты дельно приметил! Положим, ни к чему оно тебе, а может, и

годится! Ты вот еще что приметь...

И рассказывает сухонькими словами, щедро присыпая их прибаутками,

неожиданными сравнениями и всяким балагурством:

— Вот — жалуются люди: земли мало, а Волга весною рвет берега, уносит

землю, откладывает ее в русле своем мелью; тогда другие жалуются: Волга

мелеет! Весенние потоки да летние дожди овраги роют,— опять же земля в реку

идет!

жалоб на жизнь, и хотя слова его согласно вторят моим мыслям,— мне

неприятно слушать их.

— А еще приметь — пожары...

Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за Волгою не горели

леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце,

потеряв лучи, смотрит на землю, как больное око.

— Леса — пустое дело,— говорит Осип,— это имение барское, казенное; у

мужика лесов нет. Города горят — это тоже не великое дело,— в городах живут

богатые, их жалеть нечего! Ты возьми села, деревни,— сколько деревень за

лето сгорит! Может — не меньше сотни, вот это — убыток!

Он тихонько смеется:

— Есть именье, да нет уменья! И выходит у тебя со мной, что будто не

на себя человек работает, не на землю, а на огонь да воду!

— Что же ты смеешься?

— А что? Пожар слезой не потушишь, а половодье со слез мощней будет.

Я знаю, что этот благообразный старик — самый умный человек изо всех,

кого я видел, но что же он любит, что ненавистно ему?

Я думаю об этом, а он продолжает подкладывать в мой костер сухие

словечки.

— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как

хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это

выше всякого ученого ума... Изба сгорит — другую можно сбить, а вот когда

хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, али

бы Гриша — гляди, как мужик вспыхнул! Глуповатый он, а душевный мужик,

Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали на него, подобно червям на

убитого в лесу.

Я спрашиваю его — безобидно, с любопытством:

— Зачем ты рассказываешь хозяину мои мысли?

Спокойно и даже ласково он объясняет:

— А чтоб он знал, какие у тебя вредные мысли; надо, чтоб он тебя учил;

кому тебя поучить, кроме хозяина? Я не со зла говорю ему, а по моей жалости

к тебе. Парнишко ты не глупый, а в башке у тебя бес мутит. Украдь — я

смолчу, к девкам ходи — тоже смолчу, и выпьешь — не скажу! А про дерзости

твои всегда передам хозяину, так и знай...

— Не буду я с тобой говорить!

Он помолчал, отковыривая ногтем смолу с ладони, потом, взглянув на

меня ласковыми глазами, сказал:

— Врешь, будешь! С кем тебе еще говорить-то? И не с кем...

Чистенький, аккуратный, Осип вдруг кажется мне похожим на кочегара

Якова, равнодушного ко всему.

Иногда он напоминает начетчика Петра Васильева, иногда — извозчика

Петра, порою в нем является что-то общее с дедом — он так или иначе похож

на всех стариков, виденных мною. Все они были удивительно интересные

старики, но я чувствовал, что жить с ними нельзя,— тяжело и противно. Они

как бы выедают душу, их речи — умные речи,— покрывают сердце рыжею

ржавчиною. Осип — добрый? Нет. Злой? Тоже нет. Он умный, вот что ясно мне.

Но, удивляя своею гибкостью, этот ум мертвил меня, и в конце концов я стал

чувствовать, что он мне всячески враждебен,

В душе моей вскипали черные мысли:

«Все люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да

и на земле все — чужие; кажется, что никто не связан с нею крепким чувством

любви. Одна только бабушка любит жить и всё любит. Бабушка и великолепная

Королева Марго».

Иногда эти и подобные мысли сгущались темною тучей, жить становилось

душно и тяжко, а — как жить иначе, куда идти? Даже говорить не с кем, кроме

Оси-па. И я всё чаще говорил с ним.

Он выслушивал мою горячую болтовню с явным интересом, переспрашивал

меня, чего-то добиваясь, и спокойно говорил:

— Упрям дятел, да не страшен, никто его не боится! Душевно я советую

тебе: иди-ка ты в монастырь, поживешь там до возраста — будешь хорошей

беседой богомолов утешать, и будет тебе спокойно, а монахам — доход!

Душевно советую. К мирским делам ты, видно, не способен, что ли...

В монастырь не хотелось, но я чувствовал, что запутался и верчусь в

заколдованном круге непонятного. Было тоскливо. Жизнь стала похожа на

осенний лес,— грибы уже сошли, делать в пустом лесу нечего, и кажется, что

насквозь знаешь его.

Я не пил водки, не путался с девицами,— эти два вида опьянения души

мне заменяли книги. Но чем больше я читал, тем более трудно было жить так

пусто и ненужно, как, мне казалось, живут люди.

Мне только что минуло пятнадцать лет, но иногда я чувствовал себя

пожилым человеком; я как-то внутренно разбух и отяжелел от всего, что

пережил, прочитал, о чем беспокойно думалось. Заглянув внутрь себя, я

находил свое вместилище впечатлений подобным темному чулану, который тесно

и кое-как набит разными вещами. Разобраться в них не было ни сил, ни

уменья.

пошатывали меня, как вода не крепко стоящий сосуд.

Я брезгливо не любил несчастий, болезней, жалоб; когда я видел

жестокое,— кровь, побои, даже словесное издевательство над человеком,— это

вызывало у меня органическое отвращение; оно быстро перерождалось в

какое-то холодное бешенство, и я сам дрался, как зверь, после чего мне

становилось стыдно до боли.

Иногда так страстно хотелось избить мучителя-человека и я так слепо

бросался в драку, что даже теперь вспоминаю об этих припадках отчаяния,

рожденного бессилием, со стыдом и тоскою.

Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи,

несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного,

начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с

бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал о

тихой, одинокой жизни с книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке,

железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на

окраине города. Поменьше людей, подальше от них...

Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг, наблюдая

победную силу буднично страшного, чувствовал, как легко эта сила может

оторвать ему голову, раздавить сердце грязной ступней, и напряжен но

оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой.

Этот любил и жалел деятельно и, как надлежало храброму герою французских

романов, по третьему слову, выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую

позицию.

Малой Покровской улицы. Я познакомился с ним однажды утром, идя на Ярмарку;

он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу;

схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно

дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с

пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и

словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье

пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою о

камни.

Извозчик, хлестнув лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги

побежал и, на мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный

ватерпас, что спасло дворника и меня от крупной неприятности. Ударив его с

разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку

звонка; выбежали какие-то дикие люди, я не мог ничего объяснить им и ушел,

подняв ватерпас.

У съезда догнал извозчика; он, поглядев на меня с высоты козел,

одобрительно сказал:

— Ловко ты его двинул!

Я сердито спросил его: как же это он позволил дворнику издеваться над

девицей,— он сказал спокойно, брезгливо;

— А мне — пес их возьми! Мне господа заплатили, когда сажали ее в

пролетку,— какое мне дело, кто кого бьет?

— А убили бы ее?

— Ну да — скоро убьешь этакую,— сказал извозчик так, как будто он

неоднократно пробовал убивать пьяных девиц.

С того дня я почти каждое утро видел дворника; иду по улице, а он

метет мостовую или сидит на крыльце, как бы поджидая меня. Я подхожу к

нему, он встает, засучивая рукава, и предупредительно извещает:

— Ну, сейчас я тебя обломаю!

Ему было лет за сорок; маленький, кривоногий, с животом беременной

женщины, он, усмехаясь, смотрел на меня лучистыми глазами, и было до ужаса

странно видеть, что глаза у него — добрые, веселые. Драться он не умел, да

и руки у него были короче моих,— после двух-трех схваток он уступал мне,

прижимался спиною к воротам и говорил удивленно:

— Ну, погоди же, хват!..

Эти сражения надоели мне, и я сказал ему однажды:

— Послушай, дурак, отвяжись ты от меня, пожалуйста!

— А ты зачем бьешься? — спросил он укоризненно.

Я тоже спросил его, зачем он так гадко издевался над девицей.

— А тебе что? Жалко ее?

— Жалко, конечно.

Он помолчал, вытер губы и спросил:

— А кошку жалко тебе?

— Ну, и кошку жалко...

Тогда он сказал мне:

— Ты сам дурак, жулик! Погоди, я те покажу...

Я не мог не ходить по этой улице — это был самый краткий путь. Но я

стал вставать раньше, чтобы не встречаться с этим человеком, и все-таки

через несколько дней увидел его — он сидел на крыльце и гладил дымчатую

кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три,

он, вскочив, схватил кошку за ноги и с размаху ударил ее головой о тумбу,

так что на меня брызнуло теплым,— ударил, бросил кошку под ноги мне и встал

в калитку, спрашивая:

— Что?

Ну, что же тут делать! Мы катались по двору, как два пса; а потом,

не реветь, не орать. Вот вспоминаешь об этом и, содрогаясь в мучительном

отвращении, удивляешься — как я не сошел с ума, не убил никого?

Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые

государи,— это ведь не прошло, не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные,

нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно

волнует вас. А я вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за

мною неотрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы

вспомнили, как живете и в чем живете.

Подлой и грязной жизнью живем все мы, вот в чем дело!

Я очень люблю людей и не хотел бы никого мучить, но нельзя быть

сентиментальным и нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках

красивенькой лжи. К жизни, к жизни! Надо растворить в ней всё, что есть

хорошего, человечьего в наших сердцах и мозгах.

...Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись

романов, я смотрел на женщину как на самое лучшее и значительное в жизни. В

этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о богородице и Василисе

Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною

взглядов, улыбок, которыми женщины, матери жизни, украшают ее, эту жизнь,

бедную радостями, бедную любовью.

Славу женщине пели книги Тургенева, и всем, что я знал хорошего о

женщинах, я украшал памятный мне образ Королевы — Гейне и Тургенев особенно

много давали драгоценностей для этого.

Возвращаясь вечером с Ярмарки, я останавливался на горе, у стены

кремля, и смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в небесах

огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие

минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на

свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход.

Но чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по книгам,

о чужих странах, где живут иначе. В книгах иноземных писателей жизнь

рисовалась чище, милее, менее трудной, чем та, которая медленно и

однообразно кипела вокруг меня. Это успокаивало мою тревогу, возбуждая

упрямые мечты о возможности другой жизни.

И всё казалось, что вот я встречу какого-то простого, мудрого

человека, который выведет меня на широкий, ясный путь.

Однажды, когда я сидел на скамье под стеною кремля, рядом со мною

очутился дядя Яков. Я не заметил, как он подошел, и не сразу узнал его;

хотя в течение нескольких лет мы жили в одном городе, но встречались редко,

случайно и мельком.

— Эк тебя вытянуло,— шутливо сказал он, толкнув меня, и мы стали

разговаривать, как чужие, но давно знакомые люди.

По рассказам бабушки я знал, что за эти годы дядя Яков окончательно

разорился, всё прожил, прогулял, служил помощником смотрителя на этапном

дворе, но служба кончилась плохо, смотритель заболел, а дядя Яков начал

устраивать в квартире у себя веселые пиры для арестантов. Это стало

известно, его лишили места и отдали под суд, обвиняя в том, что он выпускал

арестантов по ночам в город «погулять». Никто из арестантов не убежал, но

один был пойман как раз в ту минуту, когда он усердно душил какого-то

дьякона. Долго тянулось следствие, однако до суда дело не дошло,— арестанты

и надзиратели сумели выгородить доброго дядю из этой истории. Теперь он жил

без работы, на средства сына, который пел в церковном хоре Рукавишникова,

знаменитом в то время. О сыне он говорил странно:

— Он у меня серьезный стал, важный! Солист. Не успеешь вовремя самовар

подать али одежду вычистить — сердится! Аккуратный парень. И чистоплотен...

Сам дядя сильно постарел, весь загрязнился, облез и обмяк. Его веселые

кудри сильно поредели, уши оттопырились, на белках глаз и в сафьяновой коже

бритых щек явилась густая сеть красных жилок. Говорил он шутливо, но

казалось, что во рту у него что-то лежит и мешает языку, хотя зубы его были

целы.

Я обрадовался возможности поговорить с человеком, который умел жить

смешные песни, и прозвучали в памяти дедовы слова о нем:

«По песням — царь Давид, а по делам — Авессалом ядовит!»

По бульвару мимо нас ходила чистая публика: пышные барыни, чиновники,

офицеры; дядя был одет в потертое осеннее пальто, измятый картуз, рыженькие

сапоги и ежился, видимо, стесняясь своим костюмом. Мы ушли в один из

трактиров Почаинского оврага и заняли место у окна, открытого на рынок.

— Помните, как вы пели:

А другой нищий онучи украл...

насмешливый смысл, и мне показалось, что веселый дядя зол и умен.

Но он, наливая водку в рюмку, задумчиво сказал:

— Да, пожил я, почудил, а — мало! Песня эта — не моя, ее составил один

учитель семинарии, как, бишь, его звали, покойника? Забыл. Жили мы с ним

приятелями. Холостой. Спился и — помер, обморозился. Сколько народу спилось

на моей памяти — сосчитать трудно! Ты не пьешь? Не пей, погоди. Дедушку

часто видишь? Невеселый старичок. С ума будто сходит.

Выпив, он оживился, расправился, помолодел и стал говорить бойчее.

Я спросил его про историю с арестантами.

— Ты слышал? — осведомился он, оглянувшись, и, понизив голос,

заговорил:

— Что ж, арестанты? Я ведь не судья им. Вижу — люди, как люди, и

говорю: братцы, давайте жить дружно, давайте весело жить; есть, говорю,

такая песня:
Судьба веселью не помеха!

Пускай она в дугу нас гнет,

Мы будем жить для ради смеха,

Дурак, кто иначе живет!..

торговыми ларями, и продолжал, поправляя усы:

— Они, конешно, рады, скучно в тюрьме-то. Ну, вот, кончим проверку,

сейчас — ко мне; водка, закуска; когда — от меня, когда — от них, и —

закачалась, заиграла матушка Русь! Я люблю песни, пляску, а между ними —

отличные певцы и плясуны, до удивления! Иной — в кандалах; ну, а в них не

спляшешь, так я разрешал снимать кандалы, это правда. Они, положим, сами

умеют снять, без кузнеца, ловкий народ, до удивления' А что я их в город на

грабеж выпускал — ерунда, это даже не доказано осталось...

Он замолчал и посмотрел в окно, в овраг, где старьевщики запирали свои

лари; там гремело железо засовов, визжали ржавые петли, падали какие-то

доски, гулко хлопая. Потом, весело подмигнув мне, негромко продолжал:

— Если правду говорить, так один действительно уходил по ночам, только

это не кандальник, а просто вор здешний, нижегородский; у него неподалеку,

на Печор-ке, любовница жила. Да и с дьяконом случилась история по ошибке:

за купца приняли дьякона. Дело было зимой, ночь, вьюга, все люди — в шубах,

разбери-ка второпях-то, кто купец, кто дьякон?

Это мне показалось смешным, он тоже засмеялся, говоря:

— Да ей-богу! Чёрт их разберет...

Тут дядя неожиданно и странно легко рассердился, оттолкнул тарелку с

закуской, брезгливо сморщил лицо и, закурив папиросу, пробормотал глухо:

— Воруют друг у друга, потом друг друга ловят, в тюрьмы прячут, в

Сибирь, в каторгу, ну, а я тут при чем? Наплевать мне на всех... У меня —

своя душа!

Предо мною встал мохнатый кочегар — он тоже часто говорил «наплевать».

И звали его Яковом.

— Ты о чем думаешь? — мягко спросил дядя.

— Жалко вам было арестантов?

— Их легко пожалеть, такие есть ребята, до удивления! Иногда смотришь

и думаешь: а ведь я ему в подметки не гожусь, хоть и начальник над ним!

Умные, черти, ловкие...

Вино и воспоминания снова приятно возбудили его; облокотясь о

подоконник, помахивая желтой рукою с окурком между пальцев, он оживленно

заговорил:

— Один, кривой, гравер и часовых дел мастер, за фальшивые деньги

судился и бежал, так послушал бы ты, как он говорил! Огонь! Просто поет,

как солист. Объясните, говорит, почему казна может печатать деньги, а я —

не могу? Объясните! Никто не может объяснить ему это. Никто, и я тоже не

могу. А я — начальник над ним! Другой — знаменитый московский вор,

тихонький такой, щеголь, чистюля — тот вежливо говорил: люди, говорит,

работают до отупения, а я этого не хочу. Я, говорит, это испытал:

работаешь, работаешь, станешь с устатку дураком, на грош напьешься,

семишник в карты проиграешь, пятачок бабе за ласку, потом — снова голоден,

беден. Нет, говорит, я в эту игру не играю...

Дядя Яков наклонился к столу и продолжал, покраснев до макушки,

возбужденный так, что даже его маленькие уши вздрагивали:

— Они, брат, не дураки, они правильно судят! Ну ее к чёрту, всю эту

канитель. Например: как я жил? Вспомнить стыдно — всё урывками, украдкой,

горе — свое, а веселье — краденое! То отец кричит — не смей, то жена — не

моги, то, бывало, сам боишься целковому голову свернуть. Вот и прозевал

жизнь, а на старости лет сыну своему лакеем служу. Что скрывать? Служу,

брат, смирненько, а он на меня покрикивает барином этаким. Говорит — отец,

а я слышу — лакей! Что же я, для этого родился, для этого мотался, чтобы

сыну служить? Да хоть бы и не было этого,— зачем жил, много ли удовольствия

получено мною?

Я слушал его невнимательно. Неохотно и не надеясь на ответ, все-таки

сказал:

— Я вот тоже не знаю, как мне жить...

— Ну... Кто это знает? Не видал я таких, чтобы знали! Так, живут люди,

кто к чему привык...

И снова заговорил обиженно и сердито:

— Был у меня, за насилие, один человек из Орла, дворянин, отличнейший

плясун, так он, бывало, всех смешил, пел про Ваньку:

Это — очень просто!

Ах ты, Ванька, высунь нос-то

Подальше погоста!..

дальше погоста не заглянешь. А тогда — мне всё равно: арестантом жить али

смотрителем над арестантами...

Он устал говорить, выпил водку и заглянул по-птичьи, одним глазом, в

пустой графин, молча закурил еще папиросу, пуская дым в усы.

«Как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не

миновать стать»,— нередко говаривал каменщик Петр совершенно непохожий на

дядю Якова.

Сколько уже знал я таких и подобных поговорок!

Больше ни о чем не хотелось спрашивать дядю. Грустно было с ним, и

жалко было его; всё вспоминались бойкие песни и этот звон гитары,

сочившийся радостью сквозь мягкую грусть. Не забыл я и веселого Цыгана, не

забыл и, глядя на измятую фигуру дяди Якова, думал невольно: «Помнит ли он,

как задавили Цыгана крестом?»

Не хотелось спросить об этом.

Я смотрел в овраг, до краев налитый сыроватой августовской тьмою. Из

оврага поднимался запах яблок и дынь. По узкому въезду в город вспыхивали

фонари, всё было насквозь знакомо. Вот сейчас загудит пароход на Рыбинск и

другой — в Пермь...

— Однако надо идти,— сказал дядя.

У двери трактира, встряхивая мою руку, он шутливо посоветовал:

— Ты не хандри; ты как будто хандришь, а? Плюнь! Ты молоденький еще.

Главное, помни: «Судьба — веселью не помеха»! Ну, прощай, мне — к Успенью!

Веселый дядя ушел, оставив меня еще более запутанным его речами.

Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли

тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем,

я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за

реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени

облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою

реки. Всё вокруг полуспит, всё так приглушено, всё движется как-то

неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к

жизни.

и сам я — завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей,

влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой,

бодрой, честной...

Думалось:

«Надобно что-нибудь делать с собой, а то — пропаду...»

Хмурыми осенними днями, когда не только не видишь, но и не чувствуешь

солнца, забываешь о нем,— осенними днями не однажды случалось плутать в

лесу. Собьешься с дороги, потеряешь все тропы, наконец, устав искать их,

стиснешь зубы и пойдешь прямо чащей, по гнилому валежнику, по зыбким кочкам

болота — в конце концов всегда выйдешь на дорогу!

Так я и решил.

Осенью этого года я уехал в Казань, тайно надеясь, что, может быть,

пристроюсь там учиться.