Майор, который на вчерашнем утреннем заседании суда по делу Швейка исполнял обязанности аудитора, вечером пил с фельдкуратом на брудершафт и клевал носом.
Никто не знал, когда и как майор ушёл от генерала. Все напились до такого состояния, что не заметили его отсутствия. Даже сам генерал не мог разобрать, кто именно из гостей говорит. Майора не было среди них уже больше двух часов, а генерал, покручивая усы и глупо улыбаясь, кричал:
– Это вы хорошо сказали, господин майор!
Утром майора нигде не могли найти. Его шинель висела в передней на вешалке, сабля тоже, не хватало только офицерской фуражки. Предположили, что он заснул где-нибудь в уборной. Обыскали все уборные, но майора не обнаружили. Вместо него в третьем этаже нашли спящего поручика, тоже бывшего в гостях у генерала. Он спал, стоя на коленях, нагнувшись над унитазом. Сон напал на него во время рвоты.
Майор как в воду канул.
Но если бы кто-нибудь заглянул в решётчатое окошко камеры, где был заперт Швейк, то он увидел бы, что под русской шинелью спят на одной койке двое. Из-под шинели выглядывали две пары сапог: сапоги со шпорами принадлежали майору, без шпор – Швейку.
Они лежали, прижавшись друг к другу, как два котёнка. Лапа Швейка покоилась под головой майора, а майор обнимал Швейка за талию, прижавшись к нему, как щенок к суке.
В этом не было ничего загадочного, а со стороны майора это было просто осознанием своего служебного долга.
Наверно, вам случалось сидеть с кем-нибудь всю ночь напролёт. Бывало, наверно, и так: вдруг ваш собутыльник хватается за голову, вскакивает и кричит: «Иисус Мария! В восемь часов я должен был быть на службе!» Это так называемый приступ осознания служебного долга, который наступает у человека в результате расщепления угрызений совести. Человека, охваченного этим благородным приступом, ничто не может отвратить от святого убеждения, что он должен немедленно наверстать упущенное по службе. Эти люди – те призраки без шляп, которых швейцары учреждений перехватывают в коридоре и укладывают в своей берлоге на кушетку, чтобы они проспались.
Точно такой приступ был в эту ночь у майора.
Когда он проснулся в кресле, ему вдруг пришло в голову, что он должен немедленно допросить Швейка. Этот приступ осознания служебного долга наступил так внезапно и майор подчинился ему с такой быстротой и решительностью, что никто не заметил его исчезновения.
Зато тем сильнее ощутили присутствие майора в караульном помещении военной тюрьмы. Он влетел туда как бомба.
Дежурный фельдфебель спал, сидя за столом, а вокруг него в самых разнообразных позах дремали караульные.
Майор в фуражке набекрень разразился такой руганью, что солдаты как зевали, так и остались с разинутыми ртами; лица у всех перекосились. На майора с отчаянием и как бы кривляясь смотрел не отряд солдат, а стая оскалившихся обезьян.
Майор стучал кулаком по столу и кричал на фельдфебеля:
– Вы нерадивый мужик, я уже тысячу раз повторял вам, что ваши люди – банда вонючих свиней. – Обращаясь к остолбеневшим солдатам, он орал: – Солдаты! Из ваших глаз прёт глупость, даже когда вы спите! А проснувшись, вы, мужичьё, корчите такие рожи, словно каждый из вас сожрал по вагону динамита.
После этого последовала длинная и обильная проповедь об обязанностях караульных и под конец требование немедленно отпереть ему камеру, где находится Швейк; он хочет подвергнуть преступника новому допросу. Вот каким образом майор ночью попал к Швейку.
Он пришёл в тюрьму, когда в нём, как говорится, всё расползалось. Последним взрывом был приказ выдать ключи от тюрьмы.
Фельдфебель пришёл в отчаяние от требований майора, но, помня о своих обязанностях, ключи выдать отказался, что неожиданно произвело на майора прекраснейшее впечатление.
– Вы банда вонючих свиней! – кричал он во дворе. – Если бы вы мне выдали ключи, я бы вам показал!
– Осмелюсь доложить, – ответил фельдфебель, – я вынужден запереть вас и для вашей безопасности приставить к арестанту караульного. Если вы пожелаете выйти, то будьте любезны, господин майор, постучать в дверь.
– Ты дурной, – сказал майор, – павиан ты, верблюд! Ты думаешь, что я боюсь какого-то там арестанта, раз собираешься поставить караульного, когда я буду его допрашивать? Чёрт вас побери! Заприте меня – и вон отсюда!
Керосиновая лампа с прикрученным фитилём, сшившая в окошечке над дверью в решётчатом фонаре, давала тусклый свет, и майор с трудом отыскал проснувшегося Швейка. Последний, стоя навытяжку у своих нар, терпеливо выжидал, чем, собственно говоря, окончится этот визит.
Швейк решил, что самым правильным будет представиться господину майору, и поэтому энергично отрапортовал:
– Осмелюсь доложить, господин майор, арестованный один, других происшествий не было.
Майор вдруг забыл, зачем он пришёл сюда, и поэтому сказал:
– Ruht! Где у тебя этот арестованный?
– Это, осмелюсь доложить, я сам, – с гордостью ответил Швейк.
Майор, однако, не обратил внимания на этот ответ, ибо генеральское вино и ликёры вызвали в его мозгу последнюю алкогольную реакцию. Он зевнул так страшно, что любой штатский вывихнул бы себе при этом челюсть. У майора же этот зевок направил мышление по тем мозговым извилинам, где у человека хранится дар пения. Он непринуждённо повалился на тюфяк, лежавший на нарах у Швейка, и завопил так, как перед своим концом визжит недорезанный поросёнок:
Oh, Tannenbaum! Oh, Tannenbaum,
wie schön sind deine Blätter!295
Он повторял эту фразу несколько раз подряд, обогащая мелодию нечленораздельными повизгиваниями. Потом перевалился, как медвежонок, на спину, свернулся клубочком и тут же захрапел.
– Господин майор, – будил его Швейк, – осмелюсь доложить, вы наберётесь вшей!
Но это было совершенно бесполезно. Майор спал мёртвым сном.
Швейк нежно посмотрел на него и сказал:
– Ну, тогда спи, бай-бай, ты, пьянчуга, – и прикрыл его шинелью. Потом сам забрался под шинель. Утром их нашли тесно прижавшимися друг к другу.
К девяти часам, в самый разгар поисков исчезнувшего майора, Швейк слез с нар и счёл нужным разбудить господина начальника. Он стащил с него русскую шинель и весьма энергично принялся трясти, пока наконец майор не уселся на нарах. Он тупо глядел на Швейка, как бы ища у него разгадки того, что, собственно, произошло с ним.
– Осмелюсь доложить, господин майор, – сказал Швейк, – сюда уже несколько раз приходили из караульного помещения, чтобы убедиться, живы ли вы. Поэтому я позволил себе разбудить вас теперь, так как я не знаю, в котором часу вы встаёте. На пивоваренном заводе в Угржиневеси работал один бондарь. Он спал обыкновенно до шести часов утра, но если проспит хотя бы ещё четверть часика, то есть до четверти седьмого, то уже потом дрыхнет до полудня; он делал это до тех пор, пока его не выгнали с завода; со злости он потом нанёс оскорбление церкви и одному из членов царствующей фамилии.
– Ты глюпый? Так! – крикнул майор не без некоторого отчаяния, так как после вчерашнего голова его была как разбитый горшок, и ему всё ещё было непонятно, почему он здесь сидит, зачем приходили из караульного помещения и почему этот парень, который стоит перед ним, болтает такие глупости, что не поймёшь, где начало, где конец. Всё казалось ему очень странным. Он смутно вспоминал, что был уже здесь как-то ночью, но зачем?
– Я уже быль раз ночью здесь? – спросил он не совсем уверенно.
– Согласно приказу, господин майор, – ответил Швейк, – насколько я понял из слов господина майора, осмелюсь доложить, господин майор пришли меня допросить.
Тут у майора прояснилось в голове, он посмотрел на себя, потом оглянулся, как бы отыскивая что-то.
– Не извольте ни о чём беспокоиться, господин майор, – успокоил его Швейк. – Вы проснулись совершенно так, как пришли. Вы пришли сюда без шинели, без сабли, но в фуражке. Фуражка там. Мне пришлось её взять у вас из рук, так как вы хотели подложить её себе под голову. Парадная офицерская фуражка – всё равно что цилиндр. Выспаться на цилиндре умел только один пан Кардераз в Лоденице. Тот, бывало, растянется в трактире на скамейке, подложит цилиндр под голову, – он ведь пел на похоронах и ходил на похороны в цилиндре, – так вот, подложит цилиндр под голову и внушит себе, что не должен его помять. Целую ночь, бывало, парил над цилиндром незначительной частью своего веса, так что цилиндру это нисколько не вредило, наоборот, это ему даже шло на пользу. Поворачиваясь с боку на бок, Кардераз своими волосами лощил его так, что он всегда был как выутюженный.
Майор теперь уже сообразил, что к чему, и, не переставая тупо глядеть на Швейка, повторял:
– Ты дурить? Да? Я быть здесь – я идти отсюда… – Он встал, пошёл к двери и громко постучал.
Прежде чем пришли открыть, он успел сообщить Швейку:
– Если телеграмм не прийти, что ты есть ты, то ты будеть висель.
– Сердечно благодарю, – ответил Швейк, – я знаю, господин майор, вы очень заботитесь обо мне, но если вы, господин майор, может, тут на тюфяке одну подцепили, то будьте уверены, если маленькая и с красноватой спинкой, так это самец, и если он только один и вы не найдёте такую длинную серую с красноватыми полосками на брюшке, тогда хорошо, а то была бы парочка, а они, эти твари, ужас как быстро размножаются, ещё быстрее, чем кролики.
– Lassen Sie das!296 – упавшим голосом сказал майор Швейку, когда ему отпирали дверь.
В караульном помещении майор уже не устраивал никаких сцен. Он очень сдержанно распорядился послать за извозчиком и, трясясь в пролётке по скверной мостовой Перемышля, всё думал о том, что преступник – идиот первой категории, но всё же, по-видимому, это невинная скотина, а ему, майору, остаётся одно из двух: или немедленно, вернувшись домой, застрелиться, или же послать за шинелью и саблей к генералу и поехать в городские бани выкупаться, а после бань зайти в винный погребок у Фолльгрубера, как следует там подкрепиться и заказать по телефону билет в городской театр.
Не доехав до своей квартиры, он выбрал второе.
На квартире его ожидал небольшой сюрприз. Он подоспел как раз вовремя…
В коридоре квартиры стоял генерал Финк. Он держал за шиворот денщика и, тряся его изо всех сил, орал:
– Где твой майор, скотина? Отвечай, животное!
Но животное не отвечало. Лицо у него посинело: генерал слишком сильно сдавил ему горло.
Подошедший во время этой сцены майор заметил, что несчастный денщик крепко держит под мышкой его шинель и саблю, которые он, очевидно, принёс из передней генерала.
Сцена эта показалась майору забавной, поэтому он остановился у приоткрытой двери и молча смотрел на страдания своего верного слуги, давно уже сидевшего у него в печёнках: денщик постоянно его обворовывал. Генерал на момент выпустил посиневшего денщика, единственно для того, чтобы вынуть из кармана телеграмму, которой затем он стал хлестать денщика по лицу и по губам, крича при этом:
– Где твой майор, скотина? Где твой майор-аудитор, скотина, я должен передать ему служебную телеграмму…
– Я здесь, – отозвался майор Дервота, которому сочетание слов «майор-аудитор» и «телеграмма» снова напомнило о его прямых обязанностях.
– А-а! – воскликнул генерал Финк. – Ты вернулся?
В его голосе было столько яду, что майор ничего не ответил и в нерешительности остался стоять в дверях.
Генерал приказал ему следовать за ним в комнату. Когда они сели, он бросил исхлёстанную об денщика телеграмму на стол и произнёс трагическим голосом:
– Читай, это твоя работа.
Пока майор читал телеграмму, генерал бегал по комнате, опрокидывая стулья и табуретки, и вопил:
– А всё-таки я его повешу!
Телеграмма гласила следующее:
«Пехотинец Йозеф Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой роты, пропал без вести 16-го с. м. на переходе Хыров – Фельдштейн, будучи командирован как квартирьер. Немедленно отправить пехотинца Швейка в Воялич, в штаб бригады».
Майор выдвинул ящик стола, достал оттуда карту и задумался: Фельдштейн находится в сорока километрах к юго-востоку от Перемышля. Каким образом к Швейку попала русская форма в местности, находящейся на расстоянии свыше ста пятидесяти километров от фронта, – остаётся неразрешимой загадкой. Ведь окопы тянутся по линии Сокаль – Турзе – Козлов.
Когда майор сообщил об этом генералу и показал на карте место, где, согласно телеграмме, несколько дней назад пропал Швейк, генерал заревел, как бык, так как почувствовал, что все его надежды на полевой суд рассыпались в пух и прах. Он подошёл к телефону, вызвал караульное помещение и отдал приказ – немедленно привести на квартиру майора арестанта Швейка.
В ожидании исполнения приказа генерал со страшными проклятиями выражал свою досаду на то, что не распорядился повесить Швейка немедленно, на собственный риск, без всякого следствия.
Майор возражал и всё твердил что-то о законе и справедливости, которые идут рука об руку; он в пышных периодах ораторствовал о справедливом суде, о роковых судебных ошибках и вообще обо всём, что приходило ему на ум, ибо с похмелья у него сильно болела голова и он испытывал потребность рассеяться разговором.
Когда Швейка, наконец, привели, майор приказал ему объяснить, что произошло у Фельдштейна и откуда вообще взялась эта русская форма.
Швейк объяснил всё надлежащим образом, подкрепив свои положения примерами из истории людских мытарств. Когда майор спросил, почему он об этом не говорил на допросе, Швейк ответил, что его, собственно, никто и не спрашивал. Все вопросы сводились лишь к одному: «Признаёте ли вы, что добровольно и без какого-либо давления надели на себя форму неприятеля?» Так как это была правда, он ничего другого не мог сказать, кроме: «Безусловно, да, действительно, точно так, бесспорно». С другой стороны, он с огорчением отверг предъявленное ему на суде обвинение в том, что он-де предал государя императора.
– Этот человек просто идиот, – сказал генерал майору. – Переодеваться на плотине в русское обмундирование, бог весть кем оставленное, позволить зачислить себя в партию пленных русских – на это способен только идиот.
– Осмелюсь доложить, – откликнулся Швейк, – я сам за собой иногда намечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру…
– Цыц, осёл! – прикрикнул на него майор и обратился к генералу с вопросом, что теперь делать со Швейком.
– Пусть его повесят в бригаде, – решил генерал.
Час спустя Швейка под конвоем вели на вокзал, чтобы доставить его в Воялич, в штаб бригады.
В тюрьме Швейк оставил маленькую памятку о себе, выцарапав щепкой на стене в три столбика список всех супов, соусов и закусок, которые он ел до войны. Это было своеобразным протестом против того, что в течение двадцати четырёх часов у него маковой росинки во рту не было.
Одновременно со Швейком в бригаду пошла следующая бумага: «На основании телеграммы № 469 пехотинец Йозеф Швейк, сбежавший из одиннадцатой маршевой роты, передаётся штабу бригады для дальнейшего расследования».
Конвой, состоявший из четырёх человек, представлял собой смесь разных национальностей. Там были поляк, венгр, немец и чех; последнего назначили начальником конвоя: он был в чине ефрейтора. Он чванился перед земляком-арестантом, явно выказывая свою неограниченную власть над ним. Когда Швейк на вокзале попросил разрешения помочиться, ефрейтор очень грубо ответил, что мочиться он будет в бригаде.
– Ладно, – согласился Швейк, – только дайте мне этот приказ в письменной форме, чтобы, когда у меня лопнет мочевой пузырь, все знали, кто был тому виной. На всё есть закон, господин ефрейтор.
Ефрейтор, деревенский мужик, испугался этого мочевого пузыря, и весь конвой торжественно повёл Швейка по вокзалу в отхожее место. Вообще ефрейтор во время пути производил впечатление человека свирепого. Он старался выглядеть таким надутым, будто назавтра должен был получить по меньшей мере звание командующего корпусом.
Когда они сидели в поезде на линии Перемышль – Хыров, Швейк, обращаясь к ефрейтору, сказал:
– Господин ефрейтор, смотрю я на вас и вспоминаю ефрейтора Бозбу, служившего в Тренто. Когда того произвели в ефрейторы, он с первого же дня стал увеличиваться в объёме. У него стали опухать щёки, а брюхо так надулось, что на следующий день даже казённые штаны на нём не застёгивались. Но что хуже всего, у него стали расти уши. Отправили его в лазарет, и полковой врач сказал, что так бывает со всеми ефрейторами. Сперва их всех раздувает, но у некоторых это проходит быстро, а данный больной очень тяжёлый и может лопнуть, так как от звёздочки у него перешло на пупок. Чтобы его спасти, пришлось отрезать звёздочку, и он сразу всё спустил.
С этой минуты Швейк тщетно старался завязать разговор с ефрейтором и по-дружески объяснить ему, отчего говорится, что ефрейтор – это наказание роты.
Ефрейтор ничего не отвечал, только угрюмо пригрозил, что неизвестно, кто из них двоих будет смеяться, когда они прибудут в бригаду. Короче говоря, земляк не оправдал надежд. А когда Швейк спросил, откуда он, тот ответил: «Это не твоё дело».
Швейк на все лады пробовал разговориться с ефрейтором. Рассказал, что его не впервые ведут под конвоем, что он всегда очень хорошо проводил время со всеми конвоирами.
Но ефрейтор продолжал молчать, и Швейк не унимался:
– Мне кажется, господин ефрейтор, вас постигло большое несчастье, раз вы потеряли дар речи. Много знавал я печальных ефрейторов, но такого убитого горем, как вы, господин ефрейтор, простите и не сердитесь на меня, я ещё не встречал. Доверьтесь мне, скажите, что вас так мучает. Может, я помогу вам советом, так как у солдата, которого ведут под конвоем, всегда больше опыта, чем у того, кто его караулит. Или, знаете, господин ефрейтор, расскажите что-нибудь, чтобы скоротать время. Расскажите, например, какие у вас на родине окрестности, есть ли там пруды, а может быть, развалины замка. Вы могли бы сообщить нам также, какое предание связано с этими развалинами.
– Довольно! – крикнул вдруг ефрейтор.
– Вот счастливый человек, – порадовался Швейк, – ведь люди всегда чем-нибудь недовольны.
– В бригаде тебе вправят мозги, я с тобой связываться не стану, – это были последние слова ефрейтора, после чего он погрузился в полное молчание.
Вообще конвойные мало развлекались. Венгр беседовал с немцем особым способом, поскольку по-немецки он знал только «jawohl»297 и «was?»298. Когда немец что-нибудь рассказывал, венгр кивал головой и приговаривал «jawohl», а когда умолкал, он говорил «was?», и немец начинал снова. Конвоир-поляк держался аристократом: он ни на кого не обращал внимания и забавлялся тем, что сморкался на пол, очень ловко пользуясь большим пальцем правой руки, потом он задумчиво растирал сопли прикладом ружья, а загаженный приклад благовоспитанно вытирал о свои штаны, неустанно бормоча при этом: «Святая дева».
– У тебя что-то не получается, – сказал ему Швейк. – На Боиште в подвальной квартире жил метельщик Махачек. Так тот, бывало, высморкается на окно и так искусно размажет, что получалась картина, как Либуша пророчит славу Праге.209 За каждую картину он получал от жены такую государственную стипендию, что вечно ходил с распухшей рожей. Однако этого занятия он не бросил и продолжал совершенствоваться. Правда, это было его единственным развлечением.
Поляк ничего не ответил, и под конец весь конвой погрузился в глубокое молчание, будто они ехали на похороны и благочестиво размышляли о покойнике.
Так они приблизились к Вояличу, где стоял штаб бригады.
* * *
Тем временем в штабе бригады произошли существенные перемены. Начальником штаба был назначен полковник Гербих. Это был человек больших военных способностей, которые ударили ему в ноги и проявились в форме подагры. Однако он имел в министерстве очень влиятельных знакомых, благодаря которым не ушёл на пенсию, а слонялся по штабам разных крупных воинских соединений, получал высшие ставки с самыми разнообразнейшими надбавками военного времени и оставался на посту до тех пор, пока во время очередного подагрического приступа не выкидывал какой нибудь глупости. После этого его переводили в другое место, обычно с повышением. За обедом он говорил с офицерами исключительно о своём отёкшем большом пальце на ноге, который иногда так распухал, что полковнику приходилось носить специальный сапог.
Во время еды самым приятным развлечением для него было рассказывать всем, что этот палец мокнет и беспрестанно потеет, что его постоянно приходится обкладывать ватой и что испарина от пальца пахнет прокисшим мясным супом.
Понятно, почему весь офицерский состав с искренней радостью расставался с Гербихом, когда его переводили в другое место. Но в общем это был приветливый господин. С младшими офицерами он держался по-приятельски и рассказывал им, сколько он в своё время выпил и съел вкусных вещей, покуда его не скрутило.
Когда Швейка доставили в бригаду и по приказу дежурного офицера с соответствующими бумагами привели к полковнику Гербиху, у последнего сидел подпоручик Дуб.
Через несколько дней после перехода Санок – Самбор с подпоручиком Дубом стряслась новая беда. За Фельдштейном одиннадцатая маршевая рота повстречала транспорт лошадей, который перегоняли к драгунскому полку в Садовую Вишню.
Подпоручик Дуб и сам не знал, как это произошло, но ему вдруг захотелось показать поручику Лукашу своё кавалерийское искусство. Он не помнил, как вскочил на коня и как исчез вместе с ним в долине ручья. Позже подпоручика нашли прочно засевшим в небольшом болотце. Должно быть, и самый искусный садовник не сумел бы так посадить его. Когда подпоручика вытащили оттуда с помощью аркана, он ни на что не жаловался и только тихо стонал, словно перед смертью. В таком состоянии его привезли в штаб бригады, мимо которого они шли, и поместили в маленький лазарет.
Через несколько дней он пришёл в себя, и врач объявил, что ему ещё раза два или три намажут спину и живот йодом, а потом он смело может догонять свою роту.
Теперь подпоручик Дуб сидел у полковника Гербиха и разговаривал с ним о разных болезнях.
Завидев Швейка, Дуб, которому было известно о загадочном исчезновении ординарца у Фельдштейна, громко закричал:
– Так ты опять здесь! Многих негодяев носит чёрт знает где, но ещё худшими мерзавцами они возвращаются обратно. Ты – один из них.
Для полноты картины следует заметить, что в результате приключения с конём подпоручик Дуб получил лёгкое сотрясение мозга. Поэтому мы не должны удивляться, что он, наступая на Швейка, призывал бога на борьбу со Швейком и кричал в рифму:
– О царю небесный, взываю к тебе! Дымом скрыты от меня пушки гремящие, бешено летят пули свистящие. Воеводе непобедимый, молю тебя, помоги мне одолеть этого разбойника… Где ты так долго пропадал, мерзавец? Чьё это обмундирование ты надел на себя?
Следует также добавить, что в канцелярии у полковника-подагрика были весьма демократические порядки, правда, лишь между приступами подагры. Здесь пребывали все чины, дабы выслушать его рассуждения относительно отёкшего пальца с запахом прокисшего мясного супа.
Когда у полковника Гербиха не было приступа, к нему в канцелярию набивались самые различные военные чины, ибо он в эти редкие минуты бывал очень весел и разговорчив, любил собирать вокруг себя слушателей, которым рассказывал сальные анекдоты, что на него прекрасно действовало, а остальным доставляло удовольствие принуждённо посмеяться над старыми анекдотами времён генерала Лаудона.210
В эти периоды служить у полковника Гербиха было очень легко. Всякий делал что ему вздумается, и можно с уверенностью сказать, что там, где штаб возглавлял полковник Гербих, вовсю крали и творили всевозможные глупости.
Так и сегодня. Вместе со Швейком в канцелярию полковника нагрянули разные военные чины. Пока полковник читал препроводительную бумагу, адресованную штабу бригады и составленную майором из Перемышля, они молча ожидали, что произойдёт дальше.
Достарыңызбен бөлісу: |
