«ПРИКАЗ ПО АРМИИ ОТ 17 АПРЕЛЯ 1915 ГОДА

«ПРИКАЗ ЭРЦГЕРЦОГА ИОСИФА-ФЕРДИНАНДА:

При поддержке этих изменников атаки неприятеля направлялись обычно именно на те фронтовые части, в которых находилось много предателей.

Часто неприятелю удавалось захватить нас врасплох, так сказать, без труда проникнуть на наши передовые позиции и захватить в плен большое число их защитников.

Позор, стократ позор презренным изменникам и подлецам, которые дерзнули предать императора и империю и своими злодеяниями осквернили не только славные знамёна нашей великой и мужественной армии, но и ту нацию, к которой они себя причисляют. Рано или поздно их настигнет пуля или петля палача.

Долг каждого чешского солдата, сохранившего честь, сообщить командиру о таком мерзавце, подстрекателе и предателе. Кто этого не сделает – сам предатель и негодяй. Этот приказ зачитать всем солдатам чешских полков.

Императорский королевский 28-й полк приказом нашего монарха уже вычеркнут из рядов армии, и все захваченные в плен перебежчики из этого полка заплатят кровью за свои тяжкие преступления.

Напротив Ванека в другом конце вагона сидел повар-оккультист из офицерской столовой и что-то писал. Позади него сидели денщик поручика Лукаша бородатый великан Балоун и телефонист Ходоунский, прикомандированный к одиннадцатой маршевой роте. Балоун жевал ломоть солдатского хлеба и в паническом страхе объяснял телефонисту Ходоунскому, что не его вина, если в такой толкотне при посадке он не смог пробраться в штабной вагон к своему поручику.

Ходоунский пугал Балоуна: теперь, мол, шутить не будут, и за это его ждёт пуля.

– Пора бы уж положить конец этим мучениям, – плакался Балоун. – Как-то раз, на манёврах под Вотицами, со мной это чуть было не случилось. Пропадали мы там от голода и жажды, и когда к нам приехал батальонный адъютант, я крикнул: «Воды и хлеба!» Так вот, этот самый адъютант повернул в мою сторону коня и говорит, что в военное время он приказал бы расстрелять меня перед строем. Но сейчас мирное время, поэтому он велит только посадить меня в гарнизонную тюрьму. Мне тогда здорово повезло: по дороге в штаб, куда он направился с донесением, конь понёс, адъютант упал и, слава богу, сломал себе шею.

Балоун тяжело вздохнул, поперхнулся куском хлеба, закашлялся и, когда отдышался, жадно посмотрел на вверенные ему саквояжи поручика Лукаша.

– Господа офицеры, – произнёс он меланхолически, – получили печёночные консервы и венгерскую колбасу. Вот такой кусочек.

При этом он с вожделением смотрел на саквояжи своего поручика, словно забытый всеми пёс. Терзаемый волчьим голодом, сидит этот пёс у дверей колбасной и вдыхает пары варящихся окороков.

– Было бы невредно, – заметил Ходоунский, – если бы нас встретили где-нибудь хорошим обедом. Когда мы в начале войны ехали в Сербию, мы прямо-таки обжирались на каждой станции, так здорово нас повсюду угощали. С гусиных ножек мы снимали лучшие кусочки мяса, потом делали из них шашки и играли в «волки и овцы» на плитках шоколада. В Хорватии, в Осиеке, двое из союза ветеранов принесли нам в вагон большой котёл тушёных зайцев. Тут уж мы не выдержали и вылили им всё это на головы. В пути мы ничего не делали, только блевали. Капрал Матейка так облопался, что нам пришлось положить ему поперёк живота доску и прыгать на ней, как это делают, когда уминают капусту. Только тогда бедняге полегчало. Из него попёрло и сверху и снизу. А когда мы проезжали Венгрию, на каждой станции нам в вагоны швыряли жареных кур. Мы съедали только мозги. В Капошваре мадьяры бросали в вагоны целые туши жареных свиней и одному нашему так угодили свиной головой по черепу, что тот потом с ремнём гонялся за благодетелем по всем запасным путям. Правда, в Боснии нам даже воды не давали. Но зато до Боснии водки разных сортов было хоть отбавляй, а вина – море разливанное, несмотря на то что спиртные напитки были запрещены. Помню, на одной станции какие-то дамочки и барышни угощали нас пивом, а мы им в жбан помочились. Как они шарахнутся от вагона!

Никто его уже не слушал. Швейк с Ванеком играли в «долгий марьяж». Повар-оккультист из офицерской кухни продолжал подробное письмо своей супруге, которая в его отсутствие начала издавать новый теософский журнал. Балоун дремал на лавке, и телефонисту Ходоунскому не оставалось ничего другого, как повторять: «Да, этого я не забуду…»

Он поднялся и пошёл подглядывать в чужие карты.

– Ты бы мне хоть трубку разжёг, – дружески обратился Швейк к Ходоунскому, – если уж поднялся, чтоб подглядывать в чужие карты. «Долгий марьяж» – вещь серьёзная, серьёзнее, чем вся война и ваша проклятая авантюра на сербской границе. Я тут такую глупость выкинул! Так и дал бы себе по морде. Не подождал с королём, а ко мне как раз пришёл валет. Ну и балбес же я!

Между тем повар-оккультист закончил письмо и стал перечитывать его, явно довольный тем, как он тонко всё сочинил, ловко обойдя военную цензуру:
«Дорогая жена!

Когда ты получишь это письмо, я уже несколько дней пробуду в поезде, потому что мы уезжаем на фронт. Меня это не слишком радует, так как в поезде придётся бить баклуши и я не смогу быть полезным, поскольку в нашей офицерской кухне не готовят, а питание мы получаем на станциях. С каким удовольствием я по дороге через Венгрию приготовил бы господам офицерам сегединский гуляш!149 Но все мои надежды рухнули. Может, когда мы приедем в Галицию, мне представится возможность приготовить настоящую галицийскую «шоулю» – тушёного гуся с перловой кашей или рисом. Поверь, дорогая Геленка, я всей душой стремлюсь, по мере сил и возможностей, скрасить господам офицерам жизнь, полную забот и напряжённого труда. Меня откомандировали из полка в маршевый батальон, о чём я уже давно мечтал, стремясь всею душою даже на очень скромные средства поднять офицерскую полевую кухню на должную высоту. Вспомни, дорогая Геленка, как ты, когда меня призвали, желала мне от всей души попасть к хорошему начальству. Твоё пожелание исполнилось: мне не только не приходится жаловаться, но наоборот. Все господа офицеры – наши лучшие друзья, а по отношению ко мне – отцы родные. При первой же возможности я сообщу тебе номер нашей полевой почты».

Повар-оккультист ещё раз пробежал написанное. Письмо показалось ему достаточно дипломатичным для того, чтобы помочь хоть некоторое время удержаться подальше от поля боя, так как, что там ни говори, а даже на самом фронте должность повара есть своего рода дезертирство. Правда, до призыва на военную службу он как редактор и издатель оккультного научного журнала о загробном мире написал большую статью о том, что никто не должен бояться смерти, и статью о переселении душ.

Теперь он подошёл к Швейку и Ванеку и начал подглядывать к ним в карты. В этот момент оба игрока забыли и думать о чинопочитании. Они играли в «марьяж» уже не вдвоём, а втроём, вместе с Ходоунским.

Ординарец Швейк распекал старшего писаря Ванека:

– Просто удивительно, как вы ухитряетесь так глупо играть. Ведь вы же видите, что он играет на ренонсах, что у меня нет бубён, и всё-таки, как неразумная скотина, вместо восьмёрки идёте трефовым валетом, и этот балбес выигрывает!

– Подумаешь, сколько крику из-за одной проигранной взятки, – послышался вежливый ответ старшего писаря. – Вы сами играете, как идиот. Из пальца, что ли, я вам высосу бубновую восьмёрку, когда у меня на руках совсем нет бубён, а только крупные пики и трефы. Эх вы, бардачный заседатель!

– Тогда вам надо было, умная вы голова, играть без козырей! – с улыбкой присоветовал Швейк. – Точь-в-точь такое случилось как-то раз в винном погребке «У Вальшов». Там тоже один дуралей имел на руках козыри, но не пользовался ими, а всё время откладывал самые маленькие карты в прикуп и пасовал. А какие были карты! Всех мастей, самые крупные! И так же как теперь, если бы вы играли без козырей, я не имел бы никакой выгоды, так и в тот вечер ни мне и ни кому другому это не было выгодно. Шло бы всё это кругом, а мы платили бы да платили. Я в конце концов не выдержал и говорю: «Господин Герольд, будьте любезны, не валяйте дурака, играйте без козырей». Ну, а он на меня как набросится: имею, мол, право играть, как хочу, а вы должны держать язык за зубами, я-де с университетским образованием. Но это ему дорого обошлось. Хозяин трактира был знакомый, официантка относилась к нам более чем ласково, а патрулю мы разъяснили – и всё было в наилучшем порядке. Прежде всего, это хулиганство – нарушать ночную тишину и звать патруль только потому, что ты, поскользнувшись у трактира, упал, проехался по льду носом и в кровь его расквасил. Кроме того, мы и пальцем не тронули этого господина, когда он шулерничал в «марьяже». Ну а когда его разоблачили, он удирал так быстро, что трахнулся со всего размаху. Хозяин трактира и официантка подтвердили, что мы действительно вели себя чрезвычайно джентльменски, а он ничего лучшего не заслужил. Сидел с семи часов вечера до полночи всего за одной-единственной кружкой пива да стаканом содовой воды и корчил из себя бог весть кого потому только, что он профессор университета, а в «марьяже» понимал как свинья в апельсине… Ну, кому теперь сдавать?

– Теперь сыграем в «прикупного», – предложил повар-оккультист, – по десять геллеров150 и по два.

– Лучше расскажите нам, – предложил старший писарь Ванек, – о переселении душ, как это вы рассказывали барышне в кантине, когда разбили себе нос.

– О переселении душ я уже слыхал, – отозвался Швейк. – Как-то, несколько лет тому назад, я решил, чтобы не отстать от других, заняться, простите за выражение, самообразованием и пошёл в читальный зал Пражского промышленного общества. Но, поскольку вид у меня был непрезентабельный и на заднице просвечивало, заняться самообразованием я не смог, в читальный зал меня не пустили и вывели вон, заподозрив, что я пришёл красть шубы. Тогда я надел праздничный костюм и пошёл в библиотеку Музея.151 Там мы с товарищем получили книжку о переселении душ. В этой книжке я вычитал, что один индийский император после смерти превратился в свинью, а когда эту свинью закололи, он превратился в обезьяну, из обезьяны – в барсука, из барсука – в министра. На военной службе я убедился, что в этом есть доля правды. Ведь всякий, у кого на эполетах хоть одна звёздочка, обзывает солдат либо морской свиньёй, либо другим каким звериным именем. Поэтому можно предположить, что тысячу лет тому назад эти простые солдаты были знаменитыми полководцами. А в военное время такое переселение душ – глупейшая вещь. Чёрт знает, каких только метаморфоз не произойдёт с человеком, пока он станет, скажем, телефонистом, поваром или пехотинцем! И вдруг он убит гранатой, а его душа вселяется в какую-нибудь артиллерийскую лошадь. Но вот в батарею, когда она занимает высоту, опять попадает снаряд и разносит на куски лошадь, в которую воплотилась душа покойника. Теперь эта душа мигом переселяется в обозную корову, из которой готовят гуляш для всей воинской части, а из коровы – ну, скажем, в телефониста, а из телефониста…

– Удивляюсь, – прервал Швейка явно задетый телефонист Ходоунский, – почему именно я должен быть мишенью для идиотских острот?

Я уже не помню хорошенько, как нам дальше рассказывал пан Штендлер, что он потом ей говорил. Только он весьма интеллигентно беседовал с этой дамой в постели, очень культурно рассуждал, например, что брак вовсе не установлен для того, чтобы каждого вести прямо к счастью, и что долг каждого из супругов побороть похоть, а также очистить и одухотворить свою плоть. «При этом я, – рассказывал Штендлер, – начал раздеваться, и, когда разделся, одурел и стал диким, словно олень в период случки, в комнату вошёл мой хороший знакомый Штах, тоже частный детектив из конкурировавшего с нами бюро Штерна, куда обратился пан Грот за помощью относительно своей жены, которая якобы была с кем-то в связи. Этот Штах сказал только: «Ага, пан. Штендлер in flagranti с пани Гротовой! Поздравляю!» – закрыл тихо дверь и ушёл.

«Теперь уж всё равно, – сказала пани Гротова, – нечего спешить одеваться. Рядом со мною достаточно места». – «У меня, милостивая государыня, действительно речь идёт о месте», – ответил я, сам не понимая, что говорю. Помню только, я рассуждал о том, что если между супругами идут раздоры, то от этого страдает, между прочим, и воспитание детей».

Далее он нам рассказал, как он быстро оделся, как вовсю удирал и как решил обо всём немедленно сообщить своему хозяину, пану Ходоунскому. По дороге он зашёл подкрепиться, а когда пришёл в контору, на нём уже был поставлен крест. Там уже успел побывать Штах, которому его хозяин приказал нанести удар Ходоунскому и показать ему, что представляет собою сотрудник его частного сыскного бюро. А Ходоунский не придумал ничего лучшего, как немедленно послать за женой пана Штендлера, чтобы она сама с ним расправилась, как полагается расправиться с человеком, которого посылают по служебным делам, а сотрудник конкурирующего учреждения застаёт его in flagranti. «С той самой поры, – говорил пан Штендлер, когда об этом заходила речь, – моя башка стала ещё больше походить на еловую шишку».

– Так будем играть в «пять – десять»?

Игра продолжалась.

Поезд остановился на станции Мошон. Был уже вечер, – из вагона никого не выпустили.

Когда поезд тронулся, в одном вагоне раздалось громкое пение. Певец словно хотел заглушить стук колёс. Какой-то солдат с Кашперских гор, охваченный религиозным экстазом, диким рёвом воспевал тихую ночь, которая спускалась на венгерские долины:

Allen Müden sei's gebrach..

Neigt der Tag stille zu Ende,

ruhen alle fleis'gen Hande,

Bis der Morgen ist erwacht.

Gute Nacht! Gute Nacht!¹⁷³

Но «люд усталый» не отдыхал до утра. Как во всём поезде при свечах так и здесь при свете маленькой керосиновой лампы, висевшей на стенке продолжали играть в «чапари». Швейк всякий раз, когда кто-нибудь проигрывал при раздаче козырей, возвещал, что это самая справедливая игра так как каждый может выменять себе столько карт, сколько захочет.

– Когда играешь в «прикупного», – утверждал Швейк, – можешь брать только туза или семёрку, но потом тебе остаётся только пасовать. Остальные карты брать нельзя. Если же берёшь, то на свой риск.

– Сыграем в «здоровьице», – предложил Ванек под общий одобрительный гул.

– Семёрка червей! – провозгласил Швейк, снимая карту. – С каждого по десяти геллеров, сдаётся по четыре карты. Ставьте, постараемся выиграть.

На лицах всех присутствовавших выражалось такое довольство, точно не было никакой войны, не было поезда, который вёз солдат на передовые позиции, на кровавые битвы и резню, а сидят они в одном из пражских кафе за игорными столиками.

– Когда я начал играть, не имея на руках ничего, и переменил все четыре карты, я не думал, что получу туза, – сказал Швейк после одной партии. – Куда вы прёте с королём? Бью короля тузом!

В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.

Он смотрел на пейзаж, открывавшийся перед ним, и размышлял о том, как, собственно, вразумительно объяснить, что с этой книгой надлежит делать. Всё это было строго конфиденциально.

Офицеры между тем пришли к заключению, что полковник Шрёдер совершенно спятил. Он уже давно был малость не в себе, но всё же трудно было ожидать, что он так сразу свихнётся. Перед отправкой поезда он приказал всем офицерам собраться на последнее совещание, во время которого сообщил, что каждый должен получить по экземпляру книги «Die Sunden der Vater» Людвига Гангофера.153 Книги эти он приказал принести в канцелярию батальона.

– Господа, – произнёс он чрезвычайно таинственно, – никогда не забывайте страницу сто шестьдесят первую!

Внимательно прочитав эту страницу, офицеры ничего не поняли. На сто шестьдесят первой странице какая-то Марта подошла к письменному столу, взяла оттуда какую-то роль и громогласно высказала мысль, что публика должна сочувствовать страданиям героя пьесы; потом на той же странице появился некий Альберт, который без устали острил. Но так как остроты относились к предыдущим событиям, они казались такой ерундой, что поручик Лукаш со злости перекусил мундштук.

– Совсем спятил старикашка, – решили все. – Теперь кончено. Теперь его переведут в военное министерство.

Обдумав всё как следует, капитан Сагнер отошёл от окна. Большим педагогическим талантом он не обладал, поэтому у него много времени ушло на то, чтобы составить в голове план лекции о значении страницы сто шестьдесят первой.

Прежде чем начать свою речь, он обратился к офицерам со словами: «Meine Herren!»¹⁷⁶ – как это делал дед-полковник, хотя раньше, перед отправкой, все они были для него «Kameraden»¹⁷⁷.

– Also, meine Herren!¹⁷⁸ – И Сагнер принялся читать лекцию о том, что вчера вечером он получил от полковника инструкцию касательно страницы сто шестьдесят первой в «Die Sünden der Väter» Людвига Гангофера.

– Also, meine Herren! – продолжал он торжественно. – Перед нами совершенно секретная информация, касающаяся новой системы шифровки полевых депеш.

Кадет Биглер вытащил записную книжку и карандаш и голосом, выражавшим необычайное усердие и заинтересованность, произнёс: «Я готов, господин капитан».

Все взглянули на этого глупца, усердие которого в школе вольноопределяющихся граничило с идиотизмом. Он добровольно пошёл на войну и при первом удобном случае, когда начальник школы вольноопределяющихся знакомился с семейным положением своих учеников, объявил, что его предки писались в прошлом «Бюглер фон Лейтгольд» и что на их гербе было изображено крыло аиста с рыбьим хвостом.

С этого времени кадета прозвали «крыло аиста с рыбьим хвостом». Биглера сразу невзлюбили и жестоко над ним издевались, тем более что герб совсем не соответствовал солидной фирме его отца, торговавшего заячьими и кроличьими шкурками. Не помогало и то, что этот романтический энтузиаст честно и усердно стремился поглотить всю военную науку, отличался прилежанием и знал не только то, чему его учили. Чем дальше, тем больше он забивал себе голову изучением трудов по военному искусству и истории войн. Он всегда заводил разговор на эти темы, пока его не обрывали и не ставили на своё место. В кругу офицеров он считал себя равным высшим чинам.

– Sie, Kadett!¹⁷⁹ – сказал капитан Сагнер. – Покуда я не разрешу вам говорить, извольте молчать. Вас не спрашивают. Нечего сказать, умный солдат! Я сообщаю совершенно секретную информацию, а вы записываете в записную книжку. В случае её потери вас ждёт военно-полевой суд!

Помимо всего прочего, у кадета Биглера была скверная привычка оправдываться: он старался убедить каждого, что у него только благие намерения.

– Осмелюсь доложить, господин капитан, – ответил он, – даже в случае потери записной книжки никто не сможет расшифровать, что там написано. Так как я стенографирую и мои сокращения прочесть никто не сумеет. Я пользуюсь английской системой стенографии.

Все посмотрели на него с презрением. Капитан Сагнер махнул рукой и продолжал свою лекцию:

– Я уже упоминал о новом способе шифровки полевых донесений. Вам, вероятно, казалось непонятным, почему полковник рекомендует читать именно сто шестьдесят первую страницу романа Людвига Гангофера «Грехи отцов». Это, господа, ключ к новой шифровальной системе, введённой согласно новому распоряжению штаба армейского корпуса, к которому мы прикомандированы. Как вам известно, имеется много способов шифровки важных сообщений в полевых условиях. Самый новый метод, которым мы пользуемся, – это дополнительный цифровой метод. Тем самым отпадают вручённый вам на прошлой неделе штабом полка шифр и ключ к нему.

– Система эрцгерцога Альбрехта, заимствованная из Гронфельда, – 8922-R, – проворчал себе под нос дотошный кадет Биглер.

– Новая система необычайно проста, – разносился по вагону голос капитана. – Я лично получил от господина полковника второй том и ключ. Если нам, например, должны будут передать приказ: «Auf der Kote 228, Maschinengewehrfeuer links-richten»¹⁸⁰, то мы, господа, получим следующую депешу: Sache – mit – uns – das – wir – aufsehen – in – die – ver-sprachen – die – Martha – dich – das – ängstlich – dann – wir – Martha – wir – den – wir – Dank – wohl – Regiekollegium – Ende – wir – versprachen – wir – gebessert – versprachen – wirklich – denke – Idee – ganz – herrscht – Stimme – letzten¹⁸¹.

Это исключительно просто, без всяких излишних комбинаций. Из штаба по телефону в батальон, из батальона по телефону в роту. Командир, получив эту шифрованную депешу, расшифрует её следующим способом: берём «Die Sünden der Väter», открываем страницу сто шестьдесят первую и начинаем искать сверху на противоположной странице сто шестидесятой слово «Sache». Пожалуйста, господа! В первый раз «Sache» встречается на странице сто шестидесятой по порядку фраз пятьдесят вторым словом, тогда на противоположной сто шестьдесят первой странице ищем пятьдесят вторую букву сверху. Заметьте себе, что это «a». Следующее слово в депеше – это «mit». На странице сто шестидесятой это – седьмое слово, соответствующее седьмой букве на странице сто шестьдесят первой, букве «u». Потом идёт «uns», то есть, прошу следить за мной внимательно, восемьдесят восьмое слово, соответствующее восемьдесят восьмой букве на противоположной, сто шестьдесят первой странице. Это буква «f». Мы расшифровали «auf». И так продолжаем, пока не расшифруем приказа: «На высоте двести двадцать восемь направить пулемётный огонь влево». Очень остроумно, господа, просто, и нет никакой возможности расшифровать без ключа сто шестьдесят первой страницы «Die Sünden der Väter» Людвига Гангофера.

Все молча посмотрели на злосчастные страницы и задумались. На минуту воцарилась тишина, и вдруг кадет Биглер озабоченно вскрикнул:

– Herr Hauptmann, ich melde gehorsam… Jesus Maria! Es stimmt nicht!¹⁸²

И действительно, всё было очень загадочно. Сколько господа офицеры ни силились, сколько ни старались, никто, кроме капитана Сагнера, не нашёл на странице сто шестидесятой названных слов, а на противоположной, сто шестьдесят первой странице, которой начинался ключ, соответствующих этому ключу букв.

– Meine Herren! – неловко замялся капитан Сагнер, убедившись, что кадет Биглер прав. – В чём дело? В моём «Die Sünden der Vättr» Гангофера всё это есть, а в вашем нет?

– С вашего разрешения, капитан, – отозвался опять кадет Биглер, – позволю себе обратить ваше внимание на то, что роман Люднига Гангофера в двух томах. Соблаговолите убедиться: на первой странице написано «Роман в двух томах». У нас первый том, а у вас второй. – развил свою мысль дотошный кадет. – Поэтому ясно как день, что наши сто шестидесятая и сто шестьдесят первая страницы не совпадают с вашими. У нас совершенно иной текст. Первое слово депеши у вас должно бы получиться «auf», а у нас выходит «Heu»!

Теперь все обнаружили, что Биглер не так уж глуп.

– Я получил второй том в штабе бригады, – сказал капитан Сагнер. По-видимому, произошла ошибка. Полковник заказал для вас первый том. Очевидно, – продолжал он таким тоном, словно для него всё было ясно и просто ещё задолго до начала лекции о чрезвычайно удобном способе шифровки, – в штабе бригады перепутали. В полк не сообщили, что дело касается второго тома, и вот результат.

– Странный случай, господа, – снова начал капитан Сагнер, желая завязать разговор и рассеять удручающее молчание. – В канцелярии бригады сидят ограниченные люди.

– Позволю себе подчеркнуть, – перебил его неутомимый кадет Биглер, которому снова захотелось похвастаться своим умом, – подобные вещи секретного, строго секретного характера не должны были идти из дивизии через канцелярию бригады. Дела армейского корпуса, являющиеся секретными, сугубо секретными, должны передаваться сугубо секретным циркуляром только командирам частей, дивизий и бригады. Мне известны системы шифров, которыми пользовались во время войн за Сардинию и Савойю,154 во время англо-французской осады Севастополя, во время боксёрского восстания в Китае и во время последней русско-японской войны. Системы эти передавались…

– Плевать нам на это, кадет Биглер, – с выражением презрения и неудовольствия прервал его капитан Сагнер. – Несомненно одно: система, о которой шла речь и которую я вам объяснил, является не только одной из лучших, но, можно сказать, одной из самых непостигаемых. Все отделы контрразведки вражеских штабов теперь могут заткнуться, они скорее лопнут, чем разгадают наш шифр. Это нечто совершенно новое. Подобных шифров ещё никогда не бывало.

Дотошный кадет Биглер многозначительно кашлянул.

– Позволю себе обратить ваше внимание, господин капитан, – сказал он, – на книгу Керикгофа о военной шифровке. Книгу эту каждый может заказать в издательстве Военного научного словаря. Там подробно описывается, господин капитан, метод, который вы нам только что объяснили. Изобретателем этого метода является полковник Кирхнер, служивший при Наполеоне Первом в саксонских войсках. Это, господин капитан, метод Кирхнера, метод шифровки словами. Каждое слово депеши расшифровывается на противоположной странице ключа. Метод был усовершенствован поручиком Флейснером в его книге «Handbuch der militärischen Kryptographie»¹⁸³, которую каждый может купить в издательстве Военной академии в Винер-Нейштадте. Пожалуйста, господин капитан.

Кадет Биглер полез в чемоданчик и вынул оттуда книжку, о которой только что говорил.

– Пожалуйста. Извольте удостовериться. Флейснер приводит тот же самый пример. Тот же самый пример, который мы все сейчас слышали.

Депеша: «Auf der Kote 228, Maschinengewehrfeuer links-richten».

Ключ: Ludwig Ganghofer «Die Sünden der Väter», zweiter Band. Извольте проследить дальше. Шифр «Sache – rnit – uns – das – wir – aufsehen – in – die – versprachen – die – Martha». Точно, слово в слово то самое, что мы слышали минуту назад.

Возразить было нечего. Сопливое «крыло аиста с рыбьим хвостом» было абсолютно право. В штабе армии один из генералов облегчил себе работу: нашёл книгу Флейснера о военных шифрах, и дело с концом.

Пока всё это выяснялось, поручик Лукаш старался побороть необъяснимое душевное волнение. Он кусал себе губы, хотел что-то возразить и, наконец, сказал, но совсем не то, что намеревался сказать сначала.

– Не следует всё это воспринимать трагически, – произнёс он в каком-то странном замешательстве. – За время нашего пребывания в лагере у Брука-на-Лейте сменилось несколько систем шифровки депеш. Пока мы приедем на фронт, появятся новые системы, но думаю, что там вовсе не останется времени на разгадывание подобной тайнописи. Прежде чем кто-нибудь из нас успеет расшифровать нужный пример, ни батальона, ни роты, ни бригады не будет и в помине. Практического значения это не имеет!

Капитан Сагнер нехотя согласился.

– Практически, – подтвердил он, – по крайней мере, что касается моего опыта на сербском фронте, ни у кого не хватало времени на расшифровку. Это не значит, конечно, что шифры не имеют значения во время продолжительного пребывания в окопах, когда мы там засели и ждём. Что же касается частой смены шифров, это тоже верно. Капитан Сагнер одну за другой сдавал свои позиции. – Главная причина того, что теперь при передаче приказов из штаба на позиции всё меньше и меньше пользуются шифрами, заключается в том, что наши полевые телефоны недостаточно совершенны и неясно передают, особенно во время артиллерийской канонады, отдельные слоги. Вы абсолютно ничего не слышите, и это вносит ещё большую путаницу.

– Замешательство – самое скверное, что может быть на фронте, господа, – пророчески изрёк он и опять умолк. – Через минуту, – снова заговорил капитан, глядя в окно, – мы будем в Рабе. Meine Herren! Солдаты получат здесь по сто пятьдесят граммов венгерской колбасы. Устроим получасовой отдых. – Он посмотрел на маршрут. – В четыре двенадцать отправление. В три пятьдесят восемь – все по вагонам. Выходить из вагонов по ротам: одиннадцатая и т. д. Zugsweise, Direktion Verpflegsmagazin № 6¹⁸⁴. Контроль при выдаче ведёт кадет Биглер.

Все посмотрели на кадета Биглера, словно предупреждая: «Придётся тебе, молокосос, выдержать здоровый бой».

Но старательный кадет достал из чемоданчика лист бумаги, линейку, разлиновал бумагу, разграфил лист по маршевым ротам и начал спрашивать офицеров о численном составе их рот; однако ни один из командиров не знал этого толком, – они могли дать требуемые цифровые данные только приблизительно, пользуясь какими-то загадочными пометками в своих записных книжках.

Капитан Сагнер с отчаяния принялся читать злополучную книгу «Грехи отцов». Когда поезд остановился на станции Раб, он захлопнул её и заметил:

– Этот Людвиг Гангофер неплохо пишет.

Поручик Лукаш первый выпрыгнул из штабного вагона и направился к Швейку.
* * *
Швейк и его товарищи давно уже кончили играть в карты, а денщик поручика Лукаша Балоун почувствовал такой голод, что начал бунтовать против военного начальства и разорялся о том, что ему прекрасно известно, как объедаются господа офицеры. Теперь хуже, чем при крепостном праве. В старину на военной службе было не так. Ещё в войну шестьдесят шестого года155 офицеры, как рассказывал ему дедушка, живший на содержании у своих детей, делились с солдатами и курицей, и куском хлеба. Причитаниям Балоуна не было конца, и Швейк счёл нужным похвалить военные порядки и нынешнюю войну.

– Уж очень молодой у тебя дедушка, – добродушно улыбаясь, начал он, когда приехали в Раб. – Твой дедушка помнит только войну шестьдесят шестого года, а вот дедушка моего знакомого Рановского служил в Италии ещё при крепостном праве. Отслужил он там двенадцать лет и вернулся домой капралом. Работы для него не находилось. Так вот, этого дедушку нанял его же отец. Как-то раз поехали они на барщину корчевать пни. Один пень, как нам рассказывал тот дедушка, работавший у своего тятеньки, был такой здоровенный, что его не могли с места сдвинуть. Ну, дед и говорит: «Оставим эту сволочь здесь. На кой мучиться?» А лесник, услышав это, стал орать и замахнулся на него палкой: «Выкорчевать пень, и всё тут». Капрал и сказал-то ему всего-навсего: «Ты молокосос, я старый отставной солдат», – а уже через неделю получил повестку и опять должен был явиться для отбывания воинской повинности в Италии. Пробыл он там ещё десять лет и написал домой, что, когда вернётся, трахнет лесника по голове топором. По счастью, лесник умер раньше своей смертью.

В этот момент в дверях вагона появился поручик Лукаш.

– Швейк, идите-ка сюда! – сказал он. – Бросьте ваши глупые разглагольствования, лучше разъясните мне кое-что.

– Слушаюсь, иду, господин обер-лейтенант.

Поручик Лукаш увёл Швейка с собой. Взгляд, которым он наградил его, не предвещал ничего хорошего.

Дело заключалось в том, что во время позорно провалившейся лекции капитана Сагнера поручик Лукаш, сопоставив факты, нашёл единственно возможное решение загадки. Для этого, правда, не пришлось прибегать к особо сложным умозаключениям, так как за день до отъезда Швейк рапортовал Лукашу: «Господин обер-лейтенант, в батальоне лежат какие-то книжки для господ офицеров. Я принёс их из полковой канцелярии».

Когда Лукаш и Швейк перешли через второй путь и остановились у погашенного локомотива, который уже неделю дожидался поезда с боевыми припасами, Лукаш без обиняков спросил:

– Швейк, что стало с этими книжками?

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это очень длинная история, а вы всегда изволите сердиться, когда я рассказываю подробно. Помните, вы разорвали официальное отношение касательно военного займа и хотели мне дать подзатыльник, а я на это вам рассказал, что в одной книжке было написано, как прежде, во время войны, люди платили с окна: за каждое окно двадцать геллеров и с гуся столько же…

– Этак, Швейк, мы с вами никогда не кончим, – прервал поручик. Он заранее решил вести допрос так, чтобы этот прохвост Швейк самого важного не узнал и не мог этого использовать. – Знаете Гангофера?

– Кто он такой? – вежливо осведомился Швейк.

– Немецкий писатель, дурак вы этакий! – обозлился поручик Лукаш.

– Ей-богу, господин обер-лейтенант, – сказал Швейк, и лицо его выразило искреннюю муку, – лично я не знаком ни с одним немецким писателем. Я был знаком только с одним чешским писателем, Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором журнала «Мир животных», и я ему всучил дворняжку за чистокровного шпица. Очень весёлый и порядочный был человек. Посещал он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за всех. А мы должны были ему петь:
Домажлицкая башня

Росписью украшена.

Кто её так размалевал,

Часто девушек целовал.

Больше нет его здесь:

Помер, вышел весь…

– С теми, которые я принёс из полковой канцелярии? – задумчиво переспросил Швейк. – Они действительно, господин обер-лейтенант, были написаны тем, о котором вы спрашивали, не знаком ли я с ним. Я получил телефонограмму прямо из полковой канцелярии. Видите ли, там хотели послать эти книжки в канцелярию батальона, но в канцелярии не было ни души; ведь все непременно должны были пойти в кантину, ибо, отправляясь на фронт, никто не знает, доведётся ли ему когда-нибудь опять посидеть в кантине. Так вот, там они были и пили. В других маршевых ротах по телефону тоже никого не смогли отыскать. Памятуя, что мне как ординарцу вы приказали дежурить у телефона, пока к нам не будет прикомандирован телефонист Ходоунский, я сидел и ждал, пока не дошла и до меня очередь. В полковой канцелярии ругались: никуда, мол, не дозвонишься, а получена телефонограмма с приказом забрать из полковой канцелярии книжки для господ офицеров всего маршевого батальона. Так как я понимаю, господин обер-лейтенант, что на военной службе нужно действовать быстро, я ответил им по телефону, что сам заберу эти книжки и отнесу их в батальонную канцелярию. Мне дали такой тяжёлый ранец, что я едва его дотащил. Здесь я просмотрел эти книжки. И рассудил по-своему: старший писарь в полковой канцелярии сказал мне, что, согласно телефонограмме, которая была передана в полк, в батальоне уже знают, какие из этих книжек выбрать, который там том. Эти книжки были в двух томах – первый том отдельно, второй – отдельно. Ни разу в жизни я так не смеялся, потому, что я прочёл много книжек, но никогда не начинал читать со второго тома. А он мне опять: «Вот вам первые тома, а вот – вторые. Который том должны читать господа офицеры, они уж сами знают!» Я подумал, что все нализались, потому что книжку всегда читают с начала. Скажем, роман об отцовских грехах, который я принёс (я, можно сказать, знаю немецкий язык), нужно начинать с первого тома, ведь мы не евреи и не читаем сзаду наперёд. Потом по телефону я спросил об этом вас, господин обер-лейтенант, когда вы возвратились из Офицерского собрания. Я рапортовал вам об этих книжках, спросил, не пошло ли на войне всё шиворот-навыворот и не полагается ли читать книжки в обратном порядке: сначала второй том, а потом первый. Вы ответили, что я пьяная скотина. Раз не знаю, что в «Отче наш» сначала идёт «Отче наш» и только потом «аминь»… Вам нехорошо, господин обер-лейтенант? – с участием спросил Швейк, видя, как побледневший поручик Лукаш схватился за подножку погасшего паровоза.

Бледное лицо Лукаша уже не выражало злобы. На нём было написано безнадёжное отчаяние.

– Продолжайте, продолжайте, Швейк… уже прошло. Уже всё равно…

– И я, – прозвучал на заброшенном пути мягкий голос Швейка, – придерживался, как я уже говорил, того же мнения. Однажды я купил кровавый роман «Рож Шаван из Баконского леса», и в нём не хватало первой части. Так мне пришлось догадываться о том, что было вначале. Ведь даже в разбойничьей истории без первой части не обойтись. Мне было совершенно ясно, что, собственно говоря, господам офицерам совершенно бессмысленно читать сначала вторую часть, а потом первую, и глупо было бы с моей стороны передавать в батальон то, что мне сказали в полковой канцелярии: господа офицеры, мол, сами знают, который том должны читать. Вообще вся история с этими книжками, господин обер-лейтенант, казалась мне ужасно странной и загадочной. Я знал, что господа офицеры вообще мало читают, а в грохоте войны…

– Оставьте ваши глупости, Швейк, – простонал поручик Лукаш.

– Ведь я, господин обер-лейтенант, тогда же спросил, желаете ли вы сразу оба тома. А вы ответили точь-в-точь как теперь, чтобы я оставил свои глупости – нечего, мол, таскаться с какими-то книгами, и я решил: раз таково ваше мнение, то остальные господа офицеры должны быть того же мнения. Посоветовался я об этом с нашим Ванеком. Ведь он уже был на фронте и имеет опыт в подобных делах. Он сказал, что поначалу господа офицеры воображали, будто война – чепуха, и привозили на фронт, словно на дачу, целые библиотеки. Офицеры получали от эрцгерцогинь в дар даже полные собрания сочинений разных поэтов, так что денщики под тяжестью книг сгибались в три погибели и проклинали день, когда их мать на свет родила. Ванек рассказывал, что эти книги совершенно не шли на раскурку, так как были напечатаны на очень хорошей толстой бумаге, а в отхожем месте человек такими стихами обдирал себе, извиняюсь, господин обер-лейтенант, всю задницу. Читать было некогда, так как всё время приходилось удирать; всё понемножку выбрасывалось, а потом уже стало правилом: заслышав первую канонаду, денщик сразу вышвыривает все книги для чтения. Всё это я уже знал, но мне хотелось, господин обер-лейтенант, ещё раз услышать ваше мнение, и, когда я вас спросил по телефону, что делать с этими книжками, вы сказали, что, когда мне что-нибудь влезет в мою дурацкую башку, я не отстану до тех пор, пока не получу по морде. Так я, значит, господин обер-лейтенант, отнёс в канцелярию батальона только первые тома этого романа, а второй том оставил на время в нашей ротной канцелярии. Сделал я это с добрым намерением, чтобы после того, как господа офицеры прочтут первый том, выдать им второй том, как это делается в библиотеке. Но вдруг пришло извещение об отправке, и по всему батальону была передана телефонограмма, – всё лишнее сдать на полковой склад. Я ещё раз спросил господина Ванека, не считает ли он второй том романа лишним. Он мне ответил, что после печального опыта в Сербии, Галиции и Венгрии никаких книг для чтения на фронт не возят. Единственно полезными являются только ящики в городах, куда для солдат складывают прочитанные газеты, так как в газету удобно завёртывать табак или сено, что курят солдаты в окопах. В батальоне уже роздали первые тома этого романа, а вторые тома мы отнесли на склад. – Швейк помолчал, а минуту спустя добавил: – Там, на этом складе, чего только нет, даже цилиндр будейовнцкого регента, в котором он явился в полк по мобилизации.

– Одно скажу вам, Швейк, – с тяжким вздохом произнёс поручик Лукаш. – Вы даже не отдаёте себе отчёта в размерах своих проступков. Мне уже самому противно без конца повторять, что вы идиот. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость. Когда я называю вас идиотом, это ещё очень мягко и снисходительно. Вы сделали такую ужасную вещь, что все преступления, совершённые вами с тех пор, как я вас знаю, ангельская музыка по сравнению с этим. Если бы вы только знали, что вы натворили, Швейк… Но вы этого никогда не узнаете! Если когда-нибудь вспомнят об этих книжках, не вздумайте трепаться, что я сказал вам по телефону насчёт второго тома… Если зайдёт речь о том, как обстояло дело с первым и вторым томами, вы и виду не подавайте! Вы ничего не знаете, ни о чём не помните! Посмейте только впутать меня в какую-нибудь историю! Смотрите у меня…

– Прошу великодушно простить меня, господин обер-лейтенант, но почему я никогда не узнаю, что я такого ужасного натворил? Я, господин обер-лейтенант, осмелился вас спросить об этом единственно для того, чтобы в будущем избегать подобных вещей. Мы ведь, как говорится, учимся на своих ошибках. Вот, например, литейщик Адамец из Даньковки. Он по ошибке выпил соляную кислоту…

Швейк не окончил, так как поручик Лукаш прервал его повествование:

– Балбес! Ничего я не буду объяснять! Лезьте обратно в вагон и скажите Балоуну, пусть он, когда мы приедем в Будапешт, принесёт в штабной вагон булочку и печёночный паштет, который лежит внизу в моём чемоданчике, завёрнутый в станиоль. А Ванеку скажите, что он лошак. Трижды я приказывал ему представить мне точные данные о численном составе роты. Сегодня мне эти данные понадобились, и оказалось, что у меня старые сведения, с прошлой недели.

– Zum Befehl, Herr Oberleutnant¹⁸⁵, – пролаял Швейк и не спеша направился к своему вагону.

Поручик Лукаш, бредя по железнодорожному полотну, бранил сам себя: «Мне бы следовало надавать ему оплеух, а я болтаю с ним, как с приятелем!»

Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к своей особе. Ведь не каждый день удаётся совершить нечто столь страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.
* * *
– Господин фельдфебель, – доложил Швейк, усевшись на своё место, – господин обер-лейтенант Лукаш, как мне кажется, сегодня в очень хорошем расположении духа. Он велел передать вам, что вы лошак, так как он уже трижды требовал от вас точных сведений о численном составе роты.

– Боже ты мой! – разволновался Ванек. – Задам же я теперь этим взводным! Разве я виноват, если каждый бродяга взводный делает, что ему вздумается, и не посылает мне данных о составе взвода? Из пальца мне, что ли, высосать эти сведения? Вот какие порядки у нас в роте! Это возможно только в нашей одиннадцатой маршевой роте. Я это предчувствовал, я так и знал! Я ни минуты не сомневался, что у нас непорядки. Сегодня в кухне недостаёт четырёх порций, завтра, наоборот, три лишних. Если бы эти разбойники сообщали, по крайней мере, кто лежит в госпитале! Ещё прошлый месяц у меня в ведомостях значился Никодем, и только при выплате жалованья я узнал, что этот Никодем умер от скоротечной чахотки в будейовицкой туберкулёзной больнице, а мы всё это время получали на него довольствие. Мы выдали для него мундир, а куда он делся – один бог ведает. И после этого господин обер-лейтенант называет меня лошаком. Он сам не в состоянии уследить за порядком в своей роте.

Старший писарь Ванек взволнованно расхаживал по вагону.

– Будь я командиром, у меня всё бы шло как по-писаному! Я имел бы сведения о каждом. Унтера должны были бы дважды в день подавать мне данные о численном составе. Но что делать, когда наши унтера ни к чёрту не годятся! И хуже всех взводный Зика. Всё шуточки да анекдоты. Ты ему объявляешь, что Коларжик откомандирован из его взвода в обоз, а он на другой день докладывает, что численный состав взвода остался без изменения, как будто Коларжик и сейчас болтается в роте и в его взводе. И так изо дня в день. А после этого я лошак! Нет, господин обер-лейтенант, так вы не приобретёте себе друзей! Старший ротный писарь в чине фельдфебеля – это вам не ефрейтор, которым каждый может подтереть себе…

Балоун, слушавший разиня рот, договорил за Ванека это изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор.

– Цыц, вы там! – озлился разволновавшийся старший писарь.

– Послушай-ка, Балоун, – вдруг вспомнил Швейк, – господин обер-лейтенант велел тебе, как только мы приедем в Будапешт, принести булочку и печёночный паштет в станиоле, который лежит в чемоданчике у господина обер-лейтенанта в самом низу.

Великан Балоун сразу сник, безнадёжно свесив свои длинные обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении.

– Нет его у меня, – едва слышно, с отчаянием пролепетал он, уставившись на грязный пол вагона. – Нет его у меня, – повторил он отрывисто. – Я думал… я его перед отъездом развернул… Я его понюхал… не испортился ли… Я его попробовал! – закричал он с таким искренним раскаянием, что всем всё стало ясно.

– Вы сожрали его вместе со станиолем, – остановился перед Балоуном старший писарь Ванек.

Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не только он лошак, как назвал его поручик Лукаш. Теперь ясно, что причина колебания численности состава «х» имеет свои глубокие корни в других «лошаках». Кроме того, он был доволен, что переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный Балоун и новое трагическое происшествие. Ванека так и подмывало сказать Балоуну что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его опередил повар-оккультист Юрайда. Отложив свою любимую книжку – перевод древнеиндийских сутр «Прагна Парамита», он обратился к удручённому Балоуну, безропотно принимавшему новые удары судьбы.

– Вы, Балоун, должны постоянно следить за собой, чтобы не потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз, когда перед вами возникает проблема, подобная сегодняшней – сожрать или не сожрать, – спросите самого себя: «В каком отношении ко мне находится печёночный паштет?»

Швейк счёл нужным пояснить это теоретическое положение примером:

– Ты, Балоун, говорил, что у вас будут резать свинью и коптить её и что, как только ты узнаешь номер нашей полевой почты, тебе пришлют окорок. Вот представь себе, полевая почта переслала окорок к нам в роту и мы с господином старшим ротным писарем отрезали себе по куску. Ветчина так нам понравилась, что мы отрезали ещё по куску, пока с этим окороком не случилось то, что с одним моим знакомым почтальоном по фамилии Козёл. У него была костоеда. Сначала ему отрезали ногу по щиколотку, потом по колено, потом ляжку, а если бы он вовремя не умер, его чинили бы, как карандаш с разбитым графитом. Представь себе, что мы сожрали твой окорок, как ты слопал печёночный паштет у господина обер-лейтенанта.

– Только благодаря моим стараниям, – напомнил Балоуну старший писарь, – вы остались в денщиках у господина обер-лейтенанта. Вас хотели перевести в санитары, и вам пришлось бы выносить раненых с поля сражения. Под Дуклой наши три раза подряд посылали санитаров за прапорщиком, который был ранен в живот у самых проволочных заграждений, и все они остались там – всем пули угодили в голову. Только четвёртой паре санитаров удалось вынести его с линии огня, но ещё по дороге в перевязочный пункт прапорщик приказал долго жить.

Балоун не сдержался и всхлипнул.

– Постыдился бы, – с презрением сказал Швейк. – А ещё солдат!

– Да-а, если я не гожусь для войны! – захныкал Балоун. – Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь всё потому, что оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник отец в Противинском трактире бился об заклад, что за один присест съест пятьдесят сарделек да два каравая хлеба, и выиграл. А я раз поспорил, что съем четырёх гусей и две миски кнедликов с капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за жбаном пива и умну килограмма два копчёного мяса. Служил у нас батрак Вомела, старый человек, так он мне всегда внушал, чтобы я этим не гордился и не приучался к обжорству. Он, мол, помнит, как дед рассказывал про одного обжору. Во время войны восемь лет подряд не родился хлеб. Пекли тогда что-то из соломы и из льняного жмыха, а когда в молоко могли накрошить немного творогу, – ведь хлеба-то не было, – это считалось большим праздником. Обжора-мужик помер через неделю, потому что его желудок к голоду был непривычен.

Балоун обратил печальный взор к небу.

– Но я верю, что господь бог хоть и наказует людей за грехи, но всё же совсем их своей милостью не оставляет.

– Господь бог сотворил обжор, он о них и позаботится, – заметил Швейк. – Один раз тебя уже связывали, а теперь ты вполне заслужил передовые позиции. Когда я был денщиком господина обер-лейтенанта, он во всём на меня полагался. Ему и в голову не приходило, что я могу что-нибудь у него сожрать. Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно говорил: «Возьмите это себе, Швейк» или же: «Чего там, мне много не нужно. Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете».

Когда мы жили в Праге, он меня посылал в ресторан за обедом. Порции там были очень маленькие, так я, чтоб он ничего плохого не вообразил, покупал ему на свои последние деньги ещё одну порцию, только бы он наелся досыта! Но как-то он об этом дознался. Я приносил из ресторана меню, а он себе выбирал. Однажды он выбрал фаршированного голубя. Когда мне дали половину голубя, я решил, что господин обер-лейтенант может подумать, будто другая половина съедена мной. Купил я ещё одну половину и принёс домой такую царскую порцию, что господин обер-лейтенант Шеба, который в тот день искал, где бы ему пообедать, и зашёл в гости к моему лейтенанту как раз в обеденное время, тоже наелся. А когда наелся, то заявил: «Только не рассказывай мне, что это одна порция. Нигде в мире ты не получишь по меню целого фаршированного голубя. Если сегодня мне удастся стрельнуть деньги, то я пошлю за обедом в этот твой ресторан. Сознайся, это двойная порция?» Господин обер-лейтенант попросил меня подтвердить, что деньги были отпущены на одну порцию: ведь не знал же он, что в этот день у него будут гости! Я подтвердил. «Вот видишь! – сказал мой обер-лейтенант. – Но это ещё пустяки. Недавно Швейк принёс на обед две гусиные ножки. Представь себе: лапша, говядина с сарделевой подливой, две гусиные ножки, кнедликов и капусты прямо до потолка и, наконец, блинчики».

– Та-тта-тата! Чёрт подери! – облизывался Балоун.

Швейк продолжал:

– Это явилось камнем преткновения. Господин обер-лейтенант Шеба на следующий же день послал своего долговязого денщика в наш ресторан. Тот принёс ему на закуску маленькую кучку куриного пилава, ну словно шестинедельный ребёнок накакал в пелёночку, – так, ложечки две. Тут господин обер-лейтенант Шеба бросился на него: ты, мол, половину сам сожрал, а тот знай твердит, что не виновен. Господин обер-лейтенант Шеба съездил ему по морде и поставил в пример меня: он, мол, вот какие порции носит господину обер-лейтенанту Лукашу. На другой день этот невинно избитый солдат снова пошёл за обедом, расспросил обо мне в ресторане и рассказал всё своему господину, а тот, в свою очередь, моему обер-лейтенанту. Сижу я вечером с газетой и читаю сводки вражеских штабов с поля сражения. Вдруг входит мой обер-лейтенант, весь бледный, и сразу ко мне – признавайся-де, сколько двойных порций купил в ресторане за свой счёт; ему, мол, всё известно, и никакое запирательство мне не поможет. Он, мол, давно знает, что я идиот, но что я к тому же ещё и сумасшедший – это ему будто бы в голову не приходило. Я-де так его опозорил, что теперь у него единственное желание застрелить меня, а потом себя. «Господин обер-лейтенант, – объясняю я. – Когда вы меня принимали в денщики, то в первый же день заявили, что все денщики воры и подлецы, а так как в этом ресторане действительно давали очень маленькие порции, то вы и взаправду могли подумать, что я такой же подлец, как и все, способный жрать вашу…»

– Потом поручик Лукаш, – продолжал Швейк, – стал рыться во всех карманах, а когда это ни к чему не привело, он вынул из жилетки серебряные часы и отдал их мне. Так растрогался! «Швейк, говорит, когда я получу жалованье, составьте счёт, сколько я вам должен. А часы эти – мой подарок. И в другой раз не будьте идиотом». Как-то раз нам пришлось очень туго, и я отнёс часы в ломбард…

Бедняга Балоун поперхнулся от неожиданности. Он уже успел открыть чемоданчик поручика Лукаша и запихивал в рот его последнюю булочку.

wollt` dem Kaiser wiedrum kriegen

Stadt und Festung Belegrad.

Er lies schlagen einen Brücken,

das man kunnt` hinüberrücken

mit der Armee wohl für die Stadt¹⁸⁶.

das man kunnt` mit Stuck und Wagen

frei passier'n den Donauflus,

bei Semlin schlug man das Lager

alle Serben zu verjagen…¹⁸⁷
Вдруг он потерял равновесие, вылетел из вагона, на лету со всего маху ударился животом о рычаг стрелки и повис на нём, как наколотый. Поезд же шёл всё дальше, и в задних вагонах пели другую песню:
Graf Radetzky, edier Degen,

schwur's des Kaisers Feind zu fegen

aus der falschen Lombardei.

In Verona langes Hoffen,

als mehr Truppen eingetroffen,

fühlt und rührt der Held sich frei…¹⁸⁸

Молодой солдат был мадьяр, и, когда из эшелона батальона Девяносто первого полка приходили смотреть на капрала, он орал на всю станцию:

– Nern szabat! Nem szabat! Komision militär, nern szabat!¹⁸⁹

– Уже отмучился, – вздохнул бравый солдат Швейк, который также оказался среди любопытствующих. – В этом есть своё преимущество. Хоть он и получил кусок железа в живот, зато все знают, где похоронен. Его могилу не придётся разыскивать на всех полях сражений. Очень аккуратно накололся, – со знанием дела прибавил Швейк, обойдя капрала со всех сторон, – кишки остались в штанах…

– Nem szabat! Nem szabat! – кричал молоденький мадьярский солдат. – Komision militär – Bahnhof, nem szabat!

За спиной Швейка раздался строгий окрик:

– Вы что тут делаете?

Перед ним стоял кадет Биглер. Швейк отдал честь.

– Осмелюсь доложить, рассматриваем покойника, господин кадет.

– А что за агитацию вы здесь развели? Какое вам до всего этого дело?

– Осмелюсь доложить, господин кадет, – с достоинством и спокойно ответил Швейк, – я никогда никакой «заагитации» не вёл.

За спиной кадета послышался смех солдат, и старший писарь Ванек выступил вперёд.

– Господин кадет, – объяснил он, – господин обер-лейтенант послал сюда ординарца Швейка, чтобы тот сообщил ему о случившемся. Я был недавно в штабном вагоне. Вас там разыскивает Матушич по распоряжению господина командира батальона. Вам следует немедленно явиться к господину капитану Сагнеру.

Когда минуту спустя раздался сигнал «на посадку», все разбрелись по вагонам.

Ванек, идя рядом со Швейком, сказал:

– Когда собирается много народу, вы поменьше разглагольствуйте. У вас могут быть неприятности. Раз этот капрал из «дейчмейстеров», то будут говорить, что вы радовались его смерти. Ведь Биглер – заядлый чехоед.

– Да ведь я ничего и не говорил, – возразил Швейк тоном, исключавшим всякое сомнение; – разве только, что капрал напоролся аккуратно и все кишки остались у него в штанах… Он мог…

– Лучше прекратим этот разговор, Швейк. – И старший писарь Ванек сплюнул.

– Ведь всё равно, – не унимался Швейк. – где за государя императора вылезут кишки, здесь или там. Он свой долг выполнил… Он мог бы…

– Посмотрите, Швейк, – прервал его Ванек, – ординарец батальона Матушич опять несётся к штабному вагону. Удивляюсь, как он ещё не растянулся на рельсах.

Незадолго перед этим между капитаном Сагнером и усердным Биглером произошёл очень резкий разговор.

– Я удивлён, кадет Биглер, – начал капитан Сагнер. – Почему вы немедленно не доложили мне, что солдатам не выдали сто пятьдесят граммов венгерской колбасы? Теперь мне самому приходится ходить и выяснять, почему солдаты возвращаются со склада с пустыми руками. Господа офицеры тоже хороши, словно приказ не есть приказ. Ведь я точно выразился: «На склад походной колонной поротно». Это значит, если вы на складе ничего не достали, то и возвращаться нужно походной колонной поротно. Я вам приказал, кадет Биглер, поддерживать порядок, а вы пустили всё на самотёк. Обрадовались, что теперь не нужно подсчитывать порции колбасы, и преспокойно пошли смотреть, как это я наблюдал из окна, на напоровшегося капрала из «дейчмейстеров». А когда я приказал вас позвать, вы дали волю своей кадетской фантазии и понесли всякий вздор. Я, мол, пошёл убедиться, не ведётся ли около напоротого капрала какой-либо агитации…

– Осмелюсь доложить, ординарец одиннадцатой роты Швейк…

– Оставьте меня в покое с вашим Швейком! – закричал капитан Сагнер. – Не думайте, кадет Биглер, что вам здесь удастся разводить интриги против поручика Лукаша. Мы послали туда Швейка… Вы так на меня смотрите, словно я к вам придираюсь. Да… я придираюсь к вам, кадет Биглер… Если вы не уважаете своего начальника, стараетесь его осрамить, то я вам устрою такую службу, что вы, кадет Биглер, долго будете помнить станцию Раб. Хвастаться своими теоретическими познаниями… Погодите, вот только прибудем на фронт… Тогда я пошлю вас в офицерскую разведку за проволочные заграждения… А как вы рапортуете? Да я и рапорта от вас не слышал, когда вы вошли… Даже теоретически, кадет Биглер…

– Осмелюсь доложить, господин капитан¹⁹⁰, что вместо ста пятидесяти граммов венгерской колбасы солдаты получили по две открытки. Пожалуйста, господин капитан…

Биглер подал командиру батальона две открытки, изданные дирекцией венского военного архива, начальником которого был генерал-от-инфантерии Войнович. На одной стороне был изображён русский солдат, бородатый мужик, которого обнимает скелет. Под карикатурой была подпись: «Der Tag, an dem das perfide Rusland krepieren wird, wird ein Tag der Erlösung für unsere ganze Monarchie sein»¹⁹¹ Другая открытка была сделана в Германской империи. Это был подарок германцев австро-венгерским воинам. На верху открытки было напечатано: «Viribus unitis»¹⁹² ниже помещалась картинка – сэр Грей на виселице: внизу под ним весело отдают честь австрийский и германский солдаты. Под картинкой стишок из книжки Грейнца «Железный кулак» – весёлые куплеты о наших врагах. Германские газеты отмечали, что стихи Грейнца хлёстки, полны неподдельного юмора и непревзойдённого остроумия. Текст под виселицей в переводе: