Ястребиный орёл

— 4 —

Когда кто-нибудь из влюбленных придет тебя сватать, ты скажи, что тот, кто хочет получить тебя в жены, должен ответить на семь вопросов...

«В чем же дело? — думал я. — Просмотреть такую птицу нельзя. Каким стечением обстоятельств объяснить то, что за предшествующие четыре года работы в Западном Копетдаге ястребиный орел мне ни разу не попадался на глаза?» Вопросов было много, и разных, и на них надо было отвечать.

Вернувшись в Москву, я, среди прочих орнитологических дел, начал разрабатывать план поиска ястребиного орла, вновь и вновь притягивающего к себе мои мысли. Часами, шурша калькой, сидел над картами, анализируя различия ландшафтных условий в разных местах; степень освоенности, населенность и потенциальное беспокойство птиц человеком; изучая по литературе особенности биологии вида, его поведения и образа жизни в других частях ареала.

За год такой подготовки я, казалось, уже готов был смотреть на горы и долины Западного Копетдага глазами этой птицы. Не имея своего транспорта для работы и рассчитывая лишь на собственные ноги, я вынужден был крайне внимательно планировать полевой сезон, сосредотачивая усилия на обследовании мест наиболее вероятного гнездования этого вида.

У нас установилась наконец теплая мартовская погода, и благодаря предшествовавшей дождливой оттяжке в наступлении весны сейчас все хлынуло бурным пробуждающимся потоком. Каждый день отмечаю новые виды птиц, прилетающих с зимовки.

Засиделся я в последние дни на жаворонках, так что сегодня собрался на Чандыр посмотреть, как там весна. Вышел рано утром по дороге, но, так как попуток категорически не было, с легкостью сменил планы, свернул с дороги и попилил себе на восток. Так и получился у меня целиком пешеходный день в не очень знакомой части долины Сумбара.

Утром плюс шесть, без штормовки холодно. К полудню прогревается, приходится эту штормовку таскать весь день через ремень саквояжа с аппаратами. Иду себе, «печалью не окован», вверх-вниз по холмам, вверх-вниз; «клик-клик» — шагомер в такт шагам.

Вообще по холмам ходить легко. Особенно когда идешь не к горам, а возвращаешься в долину. Хоть и лазаешь туда-сюда, но в целом двигаешься под уклон — идти заметно легче. Если устанешь, то можно выйти на русло какого-нибудь потока (они между каждыми соседними грядами холмов) и топать по нему. Когда дождей нет, русло полностью высыхает, абсолютно ровная поверхность наносов цементируется и становится как тротуар. Только часто невыгодно петляет. А то идешь как интурист: и экзотика кругом, природа, и с комфортом.

Плюс погода райская. Днем было явно за двадцать пять, снял рубаху, проветрился, дал пятнадцать минут ультрафиолета белокожему городскому телу.

Сегодня, в своем аспирантском рвении, упилил дальше обычного. Вдруг обнаружил справа от себя вершину почти правильной пирамидальной формы, на которую каждое утро, когда зарядку делаю, посматриваю из ВИРа далеко на юг. Раз оказался поблизости, то уж нельзя не влезь, когда еще второй раз сюда попаду? («Ничего не бывает потом!») Сделал крюк, влез. На самой верхотуре — ржавая железная тренога триангуляционного сигнала. На ее верхушке среди свареных железок торчит сухая трава — прошлогоднее гнездо индийского воробья. Ничего не скажешь, приметное местечко для любой птички, а уж для столь скромной и подавно.

Вот ведь избирательность какая. На сотню квадратных километров это самая приметная гора. Именно поэтому на ее макушке стоит железный знак пятиметровой высоты. И точно на его наконечнике и загнездились. Не иначе, как у этих воробьев своя шкала престижности жилплощади. Перспектива-то вокруг открывается орлиная... Шутки шутками, а вот вам и пример соприкосновения естественной эволюции с вездесущими плодами нашей деятельности, с геодезией-картографией.

Перевел дух, обозрел совершенно новые для себя окрестности, спустился вниз и, «не торопясь, но поспешая» (как Михеич говорит), дальше на восток.

Описывать красоты не буду. Я сам и у классиков-то описания пейзажей не все читаю. А уж описать то, среди чего я нахожусь здесь, даже не берусь. Долинки, долинки, горки, горки, холмы, холмы; серые, желтые, коричневые, белые, зеленоватые, красноватые, бурые, лиловые; гладкие, шероховатые, морщинистые, в пупырышках; округлые, ступенчатые, уступами; крутые, пологие; с травой, без травы, с кустиками, без кустиков... Короче, ждите, когда слайды привезу.

Змей не видно категорически. Зато появились тюльпаны. Первый увидел — прямо обомлел. Серый мергелевый склон, превратившийся на солнце за последние два дня из скользкой, ползущей от дождей жижи в затвердевший бетон, — и на этом пыльном бетоне растет тюльпанчик. Яркости непередаваемой. На короткой ножке и с розеточкой лежачих листьев: не торопится вверх, ловит приземное тепло от еще доброго и желанного весеннего солнышка.

На общем сером фоне видны эти красные тюльпаны очень далеко, светясь метров за шестьдесят — восемьдесят манящими светофорами (невольно чувствую контраст с городскими ассоциациями: в городе красный светофор всегда тормозит или останавливает, здесь они, наоборот, притягивают). Выше в горах тюльпаны настоящие: на длинных ножках, с чашечками по десять сантиметров, но эти будут позже — в апреле. Те, что вижу сейчас, — первые коротышки. Цветов много. Очень разные, красиво. Единично расцветали по очереди, а сейчас уже вовсю и все вместе.

Со склонов периодически срываются пустынные куропатки — замечательные птицы: поменьше рябчика, удивительно элегантной неброской окраски — бежево-винных пастельных тонов. Взлетают близко, с высоким свистяще-ноющим звуком. Я все время вздрагиваю от неожиданности и чертыхаюсь на них за это. Заметить куропаток на склоне во время ходьбы очень трудно, но если удается, то видно, что они, когда подходишь к ним снизу, как все горные куриные, перед тем как взлететь, быстро удирают бегом вверх по склону (если же выходишь на них сверху, они мгновенно улетают).

Птиц много, но состав не очень разнообразный. Повсеместно в сухих холмах каменка-плясунья (смешная, как все каменки, хвостом дергает, скачет, свистит лихо), пустынный и хохлатый жаворонки (эти два в совершенно разных местообитаниях); реже — черношейная каменка и луговой конёк; двупятнистый, степной и лесной жаворонки. Последний здорово отличается от прочих жаворонков тем, что токующие самцы летают в поднебесье не с журчащими, а с заунывно-повторяющимися ритмичными песнями. Среди жаворонков здесь пока еще полная мешанина из оседлых, прилетевших с зимовки и мигрирующих сейчас видов, лишь через две-три недели у них все устаканится.

В местах повлажнее, с растительностью, на высоких травинках восседают со своими простыми трескучими песнями пестро-коричневые просянки; на кустах звонко и возбужденно распевают недавно появившиеся черноголовые чеканы (так и кажется, что после миграции из далеких южных стран у перелетных птиц больше воодушевления в весеннем пении, чем у оседлых, живущих здесь постоянно).

Местами отдельные коноплянки, среднеазиатские щеглы (как наши, в Центральной полосе, но светлее и без черно-красных масок), испанские воробьи, синий каменный дрозд. У выходов скал полно каменных воробьев, больших скалистых поползней.

Хищников маловато: пустельга, курганник, единичные сипы, то есть ничего особенного. Больше, чем обычно, воронов; мотаются туда-сюда, хороводят. У всех весна. Одни сычи восседают себе невозмутимо по щелям да по карнизам на обрывах, где и всегда, проявляя весеннее воодушевление лишь в более интенсивных криках, постоянно раздающихся сейчас не только в сумерках, но и днем.

Агамы греются на камнях, башкастые, с нагловато-настороженными выражениями на мордах. Я на них рявкаю и грожу, что поймаю сейчас и съем. И когда они в ужасе уносятся со скоростью пули, я лезу дальше, с удовлетворением ощущая себя «братом старшим».

Точно так же я поступаю иногда и с песчанками, когда они, совсем уж разрываясь от распирающего их любопытства, вылезают из-под земли, застывая у своих нор и аж прямо дрожа от страха и интереса в трех метрах от меня. Или когда поднимаешься на гребень, а внизу по склону, в колонии у этих зверей идет размеренная будничная жизнь: многие сидят вдалеке от нор, жуют. Я появляюсь со свирепым лицом — раздается истошный писк, и все в панике кидаются к своим норам. А зад испуганной песчанки, галопом несущейся с задранным вверх хвостом к спасительной норе, выглядит на удивление смешно...

Посередине маршрута сел, съел маленькую баночку какой-то импортной свинятины; свиные консервы есть в продаже: мусульмане свинину не едят, хотя чабаны и покупают втихую, следуя, вопреки традициям, удобству и здравому смыслу. (Так и раньше было; Зарудный: «...белуджи втихомолку, как я несколько раз убеждался, не прочь даже подзакусить свининкой».)

Перекус в маршруте — приятное событие. Что-то есть в нем от детского праздничного воодушевления, возникающего, когда решаешь построить шалаш или выкопать пещеру. А потом там поесть... Интересно, почему все дети так любят есть в необычной обстановке? В походе, в гостях, на даче? Наверняка — голос животных предков. (Мам, помнишь, как я лет в шесть, во время обеда котлету за пазуху спрятал, чтобы съесть потом на улице, но она, подлая, сразу проступила через рубашку жирным пятном, и мне пришлось постыдно выложить ее назад на тарелку?)

Подумал про это, убедился в том, что и сейчас ощущаю это особое мальчишеское удовольствие от еды на привале, осознал свой застарелый инфантилизм (где и когда пройдет граница между ним и преждевременным маразмом?), пробежал глазами статью из «Литературки» с оторванным названием, в которую были завернуты хлеб и огурец (очень странно, сидя здесь, среди всего окружающего, соприкоснуться на секунду с клочком столичного мира), пожевал конфетку на десерт — и дальше.

На соседнем кусте увидел удивительное насекомое — палочника, которого здесь никогда раньше не встречал. И который как-то особенно поразил меня в этот раз своим изяществом и миниатюрностью. Он на самом деле выглядит как серенькая палочка пяти сантиметров в длину (немало для насекомого), но всего миллиметра четыре толщиной. Ноги длиннющие, складные и неправдоподобно тонюсенькие. И все это сооружение, сидя на моем пальце, качается вправо-влево, вправо-влево, быстро, энергично, плавно, с правильностью метронома, следуя загадочному врожденному инстинкту. Подносишь к передним лапкам другой палец — цепляется, перелезает и опять качается из стороны в сторону, пытаясь обмануть тебя, что он — что-то неживое; вправо-влево, вправо-влево.

Обмануться нетрудно: невозможно поверить, что у этого существа внутри помещается все необходимое для того, чтобы быть живым, — сложнейшие органы, организованные в еще более сложные системы, дающие возможность дышать, питаться, воспринимать мир и воспроизводить себе подобных. Ну и зверь! Как Зарудный пишет в 1901 году: «Устроив стан и напившись чаю, я отправился на экскурсию и почти сейчас же наловил в гранитных скалах каких-то гекконов... до того еще не наблюдавшихся и, вероятно, относящихся к новому, нигде не описанному виду. На радостях я присел под высокий куст Amygdalus'a, чтобы отдохнуть и кстати выкурить папироску; едва только клуб табачного дыма стал подниматься сквозь куст, как одна из его до того неподвижных веточек вдруг как бы ожила, задвигалась и превратилась в любопытное насекомое из семейства «странствующих сучков»... И я радуюсь своей добыче, забываю усталость и снова карабкаюсь по горам, чтобы познакомиться с их животными и найти что-нибудь интересное». А?

Другой замечательный инсект, часто попадающийся сейчас в холмах на совершенно опустыненных местах, — жук-чернотелка. Названия вида тоже не знаю, это надо специально смотреть, но создание наилюбопытнейшее. Размером с жужелицу, целиком черный, очень длинноногий, тело цинидрически-округло-заостренное, как пуля. Надкрылья срастаются на спине в сплошной щит — защита от испарения воды; задние ноги длиннее передних, все время двигается слегка приподняв зад и наклонив голову вниз: это чтобы конденсирующаяся на теле влага из утреннего тумана стекала прямо в рот.

Когда видишь их, сразу в нескольких местах на своих длинных ногах неторопливо спешащих с деловым видом в разных направлениях, невольно думаешь: «Откуда такая занятость? Что за дела такие разные у столь одинаковых жуков?» — вот вам психология участника соцсоревнования: невольно ожидаешь от одинаковых насекомых, что они должны ходить строем в одном направлении. Ан нет. Недаром один из видов называется «медляк-вещатель» (название-то какое!); так и видно, что идет куда-то с неведомым, но весомым известием... Дотронешься до такого делового, идущего куда-то на своих ходулях, сверху пальцем, он останавливается и воинственно задирает еще выше зад, из которого, при последующих упорствованиях нападающего, выпускает каплю желтого вонючего раствора, мгновенно отбивающего у неопытного агрессора всякое желание продолжать попытки его схарчить.

Шел, шел, вылез на гряду повыше — отлично. Когда смотришь в сторону Сумбара с юга, то разнородность геологических пластов, ниспадающих к центру долины, проявляется в их разноцветности.

Далеко у Сумбара холмы рыжие, ближе идет полоса холмов белых с рыжими макушками, а еще южнее — полоса холмов с выходами красных, как старые разрушенные кирпичные постройки, известняков. А прямо под ногами — изумрудная лужайка с мелкими желтыми цветочками, как амфитеатром окруженная скалами с разноцветными потеками. А по лужайке скачут со звонкими мелодичными песнями два выпендривающихся друг перед другом самца черношейной каменки. А небо еще по-весеннему голубое. А на противоположном краю долины синеет Сюнт-Хасардагская гряда. А сами вершины — Сюнт и Хасар — белеют на фоне неба своими обновленными накануне невечными снегами. И птицы поют со всех сторон, и витают запахи пустынного цветения, и получается картина, которую невозможно передать, даже если продолжить описание того, что видишь, еще на полстраницы...

К Сумбару вышел в густых вечерних сумерках, а домой пришел по дороге уже в полной темноте («грум-грум» — сапоги; «клик-клик» — шагомер). Устал (и шагомер устает — реже кликает под конец дня...), но зато как приятно: на столе три письма: одно деловое и два из дома (одно из них — ваше). Это, конечно, не то, что вчера, когда пришло сразу двенадцать конвертов (бывшие у Муравских ребята из Ай-Дере аж закипели от зависти), но все равно здорово. Мне почта после трудового дня — как лабораторной крысе поощрение. Сегодня вполне заслуженное: прошел с непрерывными наблюдениями пять фарсангов — тридцать девять километров; даже больше, это все же по пересеченному рельефу, так что фарсангов шесть; пока это мой личный пешеходный рекорд (завтра придется весь день надиктованные наблюдения записывать).

За ужином, обсуждая с Муравскими разные разности (в том числе и новости от вас), выпил за разговорами, после длинного пешеходного дня, три литра зеленого чая. Не позеленеть бы. Вот такие дела.

Не скучайте и не волнуйтесь за меня; сами там повнимательнее.

Как там Ириса? Нянчится с Мальком?

Всем привет!»

◄

Запасные детали
В ярких чашечках тюльпанов, пламенеющих вокруг,

Чернота печали скрыта — посмотри, мой нежный друг...

...Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Молодец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.

Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (которых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниакальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспектора санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хобби... Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная профессия…).

О чем я говорю? О наблюдении того, что при беглом взгляде на предмет или явление вообще незаметно. Возьмем птичек. Все жаворонки — наземнокормящиеся птицы. Но если начать копать глубже, выясняется, что кормящиеся в одном скоплении жаворонки отличаются как сокол и коршун или как «запорожец» и «мерседес».

Прилетая и садясь в какое-то место, они кормятся на склонах разной крутизны; поедают разные корма, а коль питаются одним и тем же, то используют совершенно разные приемы добывания пищи. Если же они и подобны во всем вышеперечисленном, то имеют совершенно разный «почерк» кормления и поведения вообще, по-разному проявляя настороженность, двигаясь, поддерживая структуру стаи. Это детали важные, имеющие принципиальное значение для понимания живого.

А ведь все это расцвечено еще и огромным количеством деталей случайных, у которых нет назначения (по крайней мере, понятного мне). Вот у этого кормящегося в стае жаворонка на хвосте белое пятно от птичьего помета: наверное, капнула другая пролетающая над ним птица. Вот этот хромает. Вот у этого маховое перо неловко завернулось боком, нарушив обычное расположение оперения, когда каждое перышко, как черепица, накрывает другое, лежащее под ним, создавая идеальный по линиям птичий силуэт.

И вот, значит, идет жаворонок, клюет что-то в огромной стае собратьев, а это перо торчит у него из крыла совершенно необычным образом, я сразу вижу это. А уж если я вижу, то атакующий хищник увидит такое с пятисот метров. Ну и что? Привлечет такое отличие атаку балобана именно на этого жаворонка? А если да, то скажется ли неловко загнувшееся перо на летных качествах этого жаворонка в первую, возможно критическую, секунду его бегства от мелькнувшей сверху тени? Кто знает, да и не важно. Я сейчас о том, что подобного вокруг — необъятное множество в каждой точке пространства и времени.

В московском метро наблюдать такое еще интереснее. Вон стоит девица весьма нерядовой внешности: лицо, мгновенно привлекающее внимание, прекрасно одета, идеальный маникюр, держится как королевская кошка; идет, что называется, по жизни шагами победительницы; но кожа около ногтя указательного пальца на левой руке обкусана совсем по-детски; значит, был момент, когда были нахмуренные без свидетелей брови, сосредоточенность на чем-то, когда сознательно удерживаемый имидж отступил на второй план.

На нее, как балобан на песчанку (в смысле концентрации внимания, а не в смысле как хищник на жертву, потому что такая краля сама кого угодно сожрет), смотрит мордатый детина в стандартных для сегодняшнего «делового» люда пиджаке, слаксах, ботинках с бахромками и с огромным золотым перстнем — явно случайный человек в метро. Смотрит на девицу внимательно, а на все прочее вокруг — как наблюдатель из другого мира: с отчетливым сознанием своего «крутого» превосходства и удаленности. Но вот рубашка у него точно надета уже даже не второй, и, наверное, уже и не третий раз подряд, на бортик воротника смотреть неловко, честное слово...

Женщина лет тридцати пяти листает журнал, не обращая внимания ни на кого вокруг. В каждой детали одежды, от уже сбитых краев у аккуратно начищенных туфель до незаметно оттянувшегося вокруг пуговиц материала на уже не самом модном плаще, отчетливые штрихи экономии и материальных ограничений. Она, наверное, переживает из-за этого, не сознавая сама, что является исключительной красавицей, одаренной от природы не просто великолепными чертами лица и изяществом всего силуэта, но и проявляющимся во всем обаянием и вкусом. Просто смешно, насколько это очевидно. Даже цвет ее плаща случайно, но идеально совпадает по гамме с цветом наклейки-рекламы на стенке вагона у нее над головой. А ведь у нее и волосы свои — и фактура и цвет. Вот есть же люди, всегда находящиеся в гармонии с окружающим, вернее, создающие такую гармонию своим обликом и своей индивидуальностью. Для женщины это дар вдвойне. Обалдеть можно. Хотя, судя по всему, мужчина, с которым она живет, этого главного про нее не понимает. Женщина, у которой есть мужчина, понимающий про нее это главное, листает журнал иначе.

У молодого парня незаметно склеена дужка на очках: оно и понятно, хорошая оправа для очкарика — большое дело.

У пожилого дядьки, неподвижно смотрящего перед собой, скрестив руки на расползшемся бесформенном портфеле, под стеклом часов капельки водяного тумана; наверное, неосмотрительно сунул под кран, когда мыл руки, на рыбака или дачника он не похож.

И ведь все это детали образов, детали статические. А сколь великолепны детали движения! Вода течет, обтекая камень с обеих сторон; пальцы гитариста двигаются, зажимая аккорды на грифе; чешуйки смещаются на теле ползущей змеи; камень катится по осыпи, ощущая своим каменным телом каждый удар; женские волосы вздрагивают при ходьбе или повороте головы; падающая капля воды отрывается от кончика сосульки; монета вращается на столе; рваное облако медленно ползет прямо по горному склону; птица инстинктивно приседает в момент опасности; движение бровей или ресниц; шелковый изгиб рыбьего плавника; порхание бабочки; расширяющиеся в особый момент зрачки глаз; плывущее по воздуху невесомое перо; сжимающийся и раскрывающийся во сне детский кулачок; появление краешка восходящего солнца из-за горизонта; исчезновение края уходящего солнца за горизонт...

А есть еще детали запаха. И детали звука. И детали симметрии.

Не знаю, что было у меня первичным исходно: внимание к деталям, стимулировавшее именно такой характер последующей работы в поле, или, наоборот, изучение поведения птиц, непроизвольно заставляющее меня сейчас обращать во всем внимание прежде всего на незаметные детали. Да нет, конечно же пристрастие к деталям было исходно. Во всех детях это есть. (Несу однажды Ваську на плечах из детского сада, а он вдруг как заголосит сверху: «Стой! Стой!» Что такое? Оказалось: «Муравьишка по асфальту пробежал...»)

Помню, что во втором классе я сантиметровым детским почерком описывал в специальной записной книжке, как в Казахстане, в пригороде Алма-Аты, на степном пустыре, из травы, торчащей над снегом, высыпаются семена и как они раскладываются по сверкающему на солнце насту в загадочный узор, цепляясь за невидимые неровности жесткой, уплотненной снежной поверхности, находя себе на ней микроскопические укрытия от ветра.

Да и еще раньше это было, глаз сам цеплялся за такое; а теперь еще и память цепляется за детали прошлого. Лет в шесть, помню, когда летом жили в Едимново на Волге и Мама бросала курить, маясь и не находя себе места, наш Дружок — деревенская дворняга, переселявшаяся к нам в день нашего приезда в деревню, всюду понуро ходил за ней повесив хвост и ложился у ее ног, размусоливая брошенный ею окурок.

Я помню именно не всю картину целиком, а то, как он, поднимая губы, передними зубами растормашивает длинный бумажный мундштук брошенной папиросы, разрывая тонкую многослойную бумагу, тяжело вздыхая при этом и глядя на Маму с преданным сочувствием, двигая своими собачьими бровями...

Говорили, что по Дружку все безошибочно узнавали день нашего приезда в начале лета: он с утра сидел на берегу Волги и неотрывно смотрел на невидимый за островами противоположный берег, не реагируя на оклики хозяев; задолго чувствовал и ждал моторку, привозившую нас с кучей дачного барахла. Он ведь узнавал это тоже по каким-то деталям? И все это само тоже есть деталь чего-то. Важная деталь.

Природа же вся целиком состоит только из деталей, какой бы ошарашивающе глобально-сенсационной она ни представлялась: огромные волны — из капель и брызг; сверкающие горные вершины — из микроскопических шероховатостей камня и гладкости льда; бескрайнее зеленое лесное пространство за бортом вертолета — из растущих на ветках и уже опавших хвоинок; плавные очертания песчаных барханов — из песчинок; парящий орел — из мозаики перьев; сами перья — из невидимых глазу пластинок-бородок...

Я не про абстрактную диалектику дискретности бытия, а про то, как все это воспринимаю кожей... Неисчерпаемые детали окружающего мира — это топливо, которое питает мой внутренний мотор; все они — внешние Части, составляющие мое внутреннее Целое....

Мне никогда не бывает скучно, потому что я всегда где-то, а любое всегда и любое где-то — это бесконечное множество деталей пейзажа, интерьера, внешности, поведения, интонаций, света, звука, вкуса и пр.

«Скучность» места не имеет значения. Даже, наоборот, она порой желанна, как противоядие заведомо экзотическому «шику», мешающему восприятию деталей. Великую китайскую стену любой заметит, и ей любой поразится. А вот рассматривал ли кто-нибудь когда-нибудь облупленную краску на табличке с давно уже устаревшим расписанием 337-го автобуса на остановке в Балашихе? Не очевидно. А ведь эта деталь есть, и она для чего-то есть.

Так вот, для меня несомненно, что она — полноценная часть разнообразия и конкретности окружающего мира, без которых мой внутренний мир, мое внутреннее «я» просто развеются в никуда, и все...

Настораживающая меня самого страсть к собирательству — оттуда же. Детали. Не могу пройти мимо необычного камня, птичьего пера, гнутого сучка. А сейчас уже — мимо необычного пейзажа, восхода, заката, ракурса на куст держи-дерева или на голый склон холма. Обязательно должен сфотографировать. А разве бывают обычные ракурсы, обычные восходы или закаты? Бывают скучно снятые вещи, фотографии, которые смотреть неинтересно, это да, но сам ракурс и сама вещь в реальности почти всегда уникальны и интересны. Так что аппарат теперь с шеи не снимаю…

И ведь подумай: фотографируешь что-то, щелкает затвор со скоростью одной тысячной доли секунды, а уже в следующую тысячную долю все той же секунды неисчислимое множество деталей только что снятого перестраивается как-то иначе, какие-то из них исчезают, какие-то появляются впервые; меняется соотношение вселенских сил, проворачивается волшебный калейдоскоп, перетасовывается мозаика бытия...

Кстати, Зарудный собирал в своих экспедициях не только научные коллекции, но и все интересное подряд. Вот уж кто наверняка знал цену деталям. Подозреваю, что он этим порой даже слишком увлекался. Подвиды некоторых птиц он выделял на материале, в котором другие систематики никаких отличий не находили.

Помнишь я в восемнадцать лет нашел в Сибири в тайге человеческий череп? Даже мысли тогда не возникло, что могу его не взять. Сережка Дорогин — мой капитан на байдарке, сначала протестовал, но, увидев мою решительность, смирился, сделав вид, что его успокоили мои уверения в том, что я этот череп отмою. Недавно узнал, что Зарудный тоже хранил найденный где-то человеческий череп. Интересно, смотрел ли он на пустые глазницы, представляя, какая жизнь некогда светилась в них, каким событиям был свидетелем тот человек, на каких деталях останавливалось его внимание? (Впрочем, про «бедного Йорика» наверняка каждый задумывается, кому черепушка в руки попадает…)

Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять-таки, работать надо над собой, работать; изживать надо врожденное занудство. А то куда это годится: образ как таковой для меня не очень-то и важен, если нет к нему в запасе десятка незаметных на первый взгляд деталей...

Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе — это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?»