§ 3. Культурно-историческая парадоксальность Октябрьской революции

Февральская революция, приведшая к низложению царствующей династии и провозглашению России республикой, была предназначена, по замыслу ее творцов, упразднить двусмысленность петербургской системы и окончательно утвердить в стране принципы западной буржуазной цивилизации. Равняясь на западные демократии, вместе с которыми Российская империя вступила в войну против германской и австрийской монархий, Временное правительство стало радикальным продолжателем европеизаторской политики Петербурга. Февральский переворот, следовательно, сам по себе представлял сравнительно поверхностное явление. “Февралисты” стремились лишь поставить последнюю точку в конце процесса европеизации страны. Они намеревались юридически легализовать практически существовавшее верховенство западнического слоя, посредством ликвидации православного самодержавия, отчасти сдерживающего амбиции либеральной интеллигенции, экономический эгоизм буржуазных классов и воплощающего русскую историческую традицию. Поэтому февральские вожди инстинктивно отталкивались от Москвы и не думали о перемене столицы. Далеко не случайно дальновидное предложение П. Н. Милюкова переместить политический центр из стремительно левеющего Питера в Москву и, заняв Кремль, поднять над страной консолидирующее знамя монархии, было отвергнуто подавляющим большинством “февралистов”, убедивших великого князя Михаила Александровича отказаться от престола. Наоборот, большевистский режим, при всей своей антитрадиционной идеологической заостренности, столь инстинктивно быстро отрекся от Петрограда - этой священной для революционеров “колыбели трех революций”, что такая поспешность озадачила целый ряд самых видных большевиков. Новые интернационал-социалистические руководители России уже 12 марта 1918 г. (год спустя после февраля и четыре с половиной месяца после Октября) перебазировались в Московский Кремль, не удосужившись довести до сознания, как это они оказались среди православных соборов и реликвий самодержавия.

Интересно заметить, что против переезда новой власти в первопрестольную была настроена большая часть коммунистических вождей. Но, как вспоминает Троцкий, почти всеобщая оппозиция Москве во главе с Зиновьевым не сумела ничего изменить. Ленин, аргументируя необходимость смены столицы военно-стратегическими соображениями, убедил большинство ЦК в целесообразности перебраться в Кремль. Однако даже озабоченные текущими политическими делами лидеры большевизма не могли подсознательно не чувствовать какой-то более глубокий исторический смысл произошедшего. В данной связи уместно привести объемную цитату из воспоминаний Троцкого, который остро воспринял, но не довел тогда до ясного исторического понимания парадокс случившейся перемены столицы, предвосхитивший весь парадоксальный культурно-исторический характер Великой русской революции и отчасти плачевную судьбу самого Троцкого.

“Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом... Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур удивляло и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: “порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?” Но в нас не было ничего гамлетического. Даже при обсуждении более важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было, пожалуй, минуту-полторы, когда мчишься по касательной к кремлевскому прошлому с заседания на заседание, но не более того.

...Московский период стал вторично в русской истории периодом собирания государства и создания органов управления им. Теперь уже Ленин нетерпеливо, иронически, иногда прямо издевательски отмахивался от тех, которые продолжали отвечать на все вопросы общими пропагандистскими формулами. “Да, что вы батенька, в Смольном что ли?” наскакивал Ленин, сочетая свирепость с добродушием. “Совершеннейший Смольный, - перебивал он оратора, говорившего невпопад, - опомнитесь, пожалуйста, мы уже не в Смольном, мы вперед ушли” ¹ .

Сегодня совершенно ясно, что перемена политического центра нового государства была сопряжена с общим усилением принципа самобытности в социальном развитии России и нарастанием ее оппозиции западному миру. Культурно-историческая суть почувствованного Троцким парадокса состояла в том, что страна, идеологически вестернизируемая и социально-экономически перестраиваемая в свете заветов европейского Просвещения, атеистического гуманизма, материализма, социализма все более противопоставлялась буржуазному Западу, как социально превосходящая его первая на земном шаре социалистическая республика. В качестве таковой, Советская Россия круто поворачивалась на Восток, к зависимому от Европы колониальному и полуколониальному миру, который начинал видеть в русском советском человеке своего защитника и освободителя от планетарной западной экспансии.

Осмысление ряда обнаруживающихся идеологических и социальных парадоксов, содержит ключ к пониманию собственной сути Октябрьской революции и ее роли в развитии русской цивилизации. Возможность же всякого социально-культурного парадокса объясняется сочетанием разнохарактерных и разнонаправленных общественно-духовных сил, в процессе сложного противоборства порождающих данное историческое явление, не соответствующее типу ни одной своей первородной силы. Так и в случае русской революции произошла взаимная борьба целой группы социально-культурных факторов, приведшая к утверждению в России своеобразного общественного устройства, отличного как от первоначальных намерений антитрадиционно настроенных интернационалистов-большевиков, так и от базовых характеристик традиционно-русской цивилизации.

Следует ясно видеть, что революционное потрясение России в значительной мере явилось ее стихийным самоопределением в ответ на военное воздействие общеевропейских событий. О перспективе этого самоопределения говорил С.Н. Булгаков еще до революции. “Необходимо глубоко проникнуться сознанием духовной связности и некоторого единства этой новоевропейской цивилизации, - писал Булгаков, - и ее духа, чтобы в ныне совершающемся ощутить не просто войну, отличающуюся лишь небывалой обширностью своего театра и кровопролитностью, но и кризис новой истории, и неудачу дела новоевропейской цивилизации. Ее творческое начало есть, конечно, дух европейского человечества, как он определился в своем отрыве от мистического центра, в отходе от Церкви и общей секуляризации, рационализации, механизировании жизни: внерелигиозный гуманизм и иссушивший, обеднивший и обмирщивший христианство протестантизм суть два основных русла для этого духовного потока, который становится все более могучим по мере удаления от первоначальных истоков” ¹ . В порожденной Европой войне, продолжал мыслитель, Россия защищает Европу от Европы. Но во имя чего? Ответ на этот вопрос зависит от самоопределения России. “Доселе Россия усиленно европеизировалась и в хорошем, и в плохом смысле, однако, она все-таки духовно не усвоила еще того новоевропейского облика, преимущественным носителем которого ныне является германство. Она еще остается девой, которая вольна совершить выбор и произнести обеты, и это мистическое решение, это ее самоопределение будет безмерно по своим историческим последствиям, ибо от него зависит, превратится ли грядущая эпоха истории в торжественный ее эпилог или же духовный развал. Россия не участвовала активно в грехе новоевропеизма, она только заражалась им” ² .

Октябрьская революция стала своего рода ”аллергической” реакцией российского социально-культурного организма как на капиталистическую вестернизацию страны, так и на всемирную военно-политическую активность западной цивилизации. Революция обострила традиционно-русскую антипатию к Европе, породившей мировую войну и вовлекшей в нее Россию. Если вспомнить, что даже на самом Западе под влиянием той огромной военной катастрофы появились крайне самокритичные настроения, выразившиеся, в частности, у О. Шпенглера в книге “Закат Европы”, то антизападные чувства в русской среде должны были стать влиятельным историческим фактором, предопределив характер пореволюционной идеологии и государственности. Проевропейская, буржуазно-демократическая политика Временного правительства, идея войны до победного конца, официальный “февралистский флаг” антибольшевистских армий, отчасти смыкавшихся с иностранной интервенцией, - все это обрекало на поражение либералов, демократов, “белых”. Противозападный, антибуржуазный и коллективистский пафос большевиков способствовал победе “красных”. По иронии истории, простодушно-общинная, православием воспитанная народная Россия, лишенная либеральными демократами удерживающего русского царя и подпавшая под руководство глубоко чуждых национальной духовной традиции интернационал-социалистов, в упор столкнулась и разгромила в ходе гражданской войны Россию дворянско-буржуазную, интеллигентско-европеизированную. Столь катастрофичным образом вновь заявила о себе принципиальная культурно-историческая самобытность страны, не нашедшая положительного, социально-сознательного воплощения в петербургский период. В силу порабощенности русской интеллигенции европоцентристскими идеями изначальная специфика отечественной цивилизации проложила себе историческую дорогу варварским стихийным путем. Петербургская система, упорно ведшая страну к интеграции с Европой, рухнула. И стихийный социальный бунт, разразившийся на огромной евроазиатской территории, стал по общественно-культурной направленности бунтом против европейской цивилизации в России и владычества Европы в мировых масштабах¹.

В национально-историческом смысле октябрьский переворот отрицательно завершил кризис русского самосознания, выведя отечественную цивилизацию из “симфонии” с ослабевшими и переставшими социально служить защите самобытности страны традиционными воззрениями и институтами. Октябрь 1917 положил начало воплощению цивилизационной особенности России в некие суррогаты традиционных форм.

Судя же с более широкой духовно-культурной точки зрения, Великая русская революция замкнула целый исторический цикл, начатый Великой французской революцией. А именно, развив якобинское наследие на базе марксизма и русского нигилистического освобожденчества до самых крайних тоталитарных форм, российский интернационал-социализм показал всему миру какими пагубными социальными последствиями чреваты европейские принципы атеистического гуманизма, рационализма, демократизма и как легко они вырождаются в античеловеческую материалистическую лжерелигию. Вместе с тем, своеобразно трансформировав западное революционное наследие и обратив его против самого Запада, большевики обнаружили, что никакие глобальные антиправославные и антирусские силы не способны окончательно сломить самобытные начала нашей страны-цивилизации, что западный мир, борясь с Россией, угрожает не только благу последней, но и самому себе. Говоря словами Вальтера Шубарта, с большевистской революции начинается расплата Европы за французскую, чьим результатом стали деяния большевиков. Хотя они стремились сделать Россию европейско-марксистской, в конце концов получилась лишь Россия, очищенная от Европы.
§ 4. Революция в сознании русской интеллигенции. Сборник статей "Из глубины"

Катастрофическое крушение традиционной России в итоге февральского и октябрьского переворотов, осуществленных под руководством интеллигенции, ввергнувшей страну в хаос кровопролитной гражданской войны, не могло не повлечь острой самокритики в сфере русского культурного самознания. Начало ей положили хлесткие суждения В. В. Розанова, опубликованные в течение ноября 1917 - октября 1918 г. в форме десяти выпусков под названием “Апокалипсис нашего времени”. Судя по материалам из архива Розанова, этот оригинальнейший русский писатель был настолько глубоко потрясен государственной катастрофой, что начал поворот к древнему, нехристианскому Востоку, который всегда его волновал, отворачиваясь от славянофильства и от Европы. "Теперь, когда славянофильство в его чаяниях так ужасно, так безумно провалилось, мы должны выходить "на берег Евфрата" и вообще искать "еще пастбищ для души", - писал Розанов одному из своих знакомых. Октябрьские события полностью лишили Розанова веры в спасение России. Мысль, что нет уже на Руси царя, отзывался он в частном письме, что царь в Тобольске, в ссылке, в заключении, охватило тоской душу. "Я знаю. Что правление было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но я люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без царя не выживет... Страшно подумать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня «социал-демократическая Россия» - проклята" ¹ .

В родившемся из таких настроений "Апокалипсисе нашего времени" Розанов констатировал:

“Русь слиняла в два дня: Самое большое - в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей”.

Переход в социализм-атеизм совершился у мужиков и солдат до того легко, точно они “в баню сходили” и окатились новой водой. И это действительность, а не дикий кошмар. Имя ей - нигилизм, “которым давно окрестил себя русский человек, или, вернее - имя, в которое он раскрестился”.

Видя, что народ, дворянство, купцы, "народные представители" и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали, царь "написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно" .

Мы, русские, умираем от неуважения себя, подчеркивал писатель, и на самом деле не достойны уважения. Мы, имел в виду он образованный пишущий слой, живя в большом царстве, при трудолюбивом, смышленом и покорном народе, ничему практическому не сумели его научить, все свое литературное творчество сведя к каким-то ахам и вздохам. “По содержанию литература русская есть такая мерзость бесстыдства и наглости - как ни единая литература”. Вечно надсмехавшаяся над всем служилым, государственным, военным, она-то и взрастила Приказ №1 и своим расслабляющим духом подготовила Россию к самоубийству. “Из слагающих «разложителей» России нет ни одного не литературного происхождения,” - заключал Розанов.

В отличие от Розанова, подавляющая часть интеллигенция восторженно приняла февральский переворот. Но Октябрь 1917 вызвал глубокий раскол в ее среде. Например, И. Бунин с гневом и возмущением отвернулся от Октября, обличая своих недавних приятелей Луначарского и Горького как пособников развернувшегося насилия, В. Короленко постоянно писал письма Луначарскому, заступаясь за гонимых интеллигентов и обличая варварство чекистов. Даже революционный "буревестник" Горький поднял голос протеста против большевистского террора и в газете "Новая жизнь" в 1917-1918 гг. поместил целую серию обличительных заметок.

С большой силой выразилось неприятие большевизма в пореволюционной поэзии Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941). Уже после февральского переворота в ее стихах ощущается отчуждение от происходящего, тоска по старой православной и монархической России. 2 марта 1917 г. Цветаева говорит:
Над церковкой - голубые облака,

Крик вороний...

И проходят - цвета пепла и песка -

Революционные войска.

Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Нету лиц у них и нет имен, -

Песен нету!

Заблудился ты, кремлевский звон,

В этом ветреном лесу знамен.

Помолись, Москва, ложись, Москва,

на вечный сон!

4 апреля 1917 г., на третий день Пасхи, предчувствуя трагическую гибель царского сына, поэтесса взывает к православной России, с призывом молиться за царевича.
За Отрока - за Голубя - за Сына,

За царевича младого Алексия

Помолись церковная Россия!
Очи ангельские вытри,

Вспомяни, как пал на плиты

Голубь углицкий - Димитрий.

Ласковая ты, Россия, матерь!

Ах, ужели у тебя не хватит

На него - любовной благодати?

Сохрани, крестьянская Россия,

Царскосельского ягненка - Алексия!
После начала гражданской войны Цветаева пишет стихотворный цикл "Лебединый стан", посвященной Белой гвардии. Поэтесса совершенно чужда политическому восприятию борьбы белых и какому-либо влиянию распространенной среди руководителей белого движения либерально-демократической идеологии. Цветаева рассматривает вооруженную борьбу, ведущуюся с большевиками, как Божье дело, как дело чести, верности и служения русских людей высоким православно-монархическим заветам старой России. Об этом свидетельствуют следующие стихотворения из названного цикла:


Дон

1

Белая гвардия, путь твой высок:

Белое тело твое - в песок.

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает...

Старого мира - последний сон:

Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.
2

Кто уцелел - умрет,

кто мертв - воспрянет.

И вот потомки, вспомнив старину:

- Где были вы? -

Вопрос как громом грянет

Ответ как громом грянет: - На Дону!
Что делали? - Да принимали муки,

Потом устали и легли на сон.

И в словаре задумчивые внуки

За словом: долг напишут слово: Дон.

Царь - народу, царю - народ.

Двое рядом, а третий - Дух.

Это чисто, как снег и сон.

Царь опять на престол взойдет -

Это свято, как кровь и пот.

Однако Октябрь нашел среди интеллигенции не только неприятелей, но и целый ряд сочувствующих. М.Агурский, в своем исследовании "Идеология национал-большевизма", показывает, что часть поэтов, писателей, политических идеологов увидела в победе большевиков пролог к реализации всемирной, самобытной миссии России. В частности, авторы сборника "Скифы", вышедшего в конце 1917 - начале 1918 г., приветствовали революцию большевиков как русское антизападное мессианское движение, проникнутое религиозным духом. Редакторами сборника были идеологи левых эсеров Иванов-Разумник и Мстиславский, а также поэт Андрей Белый. Вокруг этой группы объединились Александр Блок, Сергей Есенин, Николай Клюев, Алексей Ремизов, Евгений Замятин и другие. В программной статье Иванов-Разумник отмечал, что после отрицания православия и свержения самодержавия движущей силой истории России остается русская народность. Народность пребудет вечно, никакие иноземные формы жизни ее не искоренят. Революция большевиков имеет национальный характер. Она опирается на модель переворота, данную Петром Великим. Русская революция призвана перевернуть мир. Русские - молодой, дикий народ - скифы, которые возобладают над дряхлым Западом. Да, на Руси крутит огненный вихрь, писал Иванов-Разумник, - в вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад, но вихрь этот приносит и весенние семена. "Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернет весь мир" .

Известный поэт Клюев приветствовал революцию как созидающее начало. В конце 1917 г. он провозглашал:

На пупе земном

Возвигнем стобашенный, пламенный дом:

Китай и Европа, Север и юг

Сойдутся в чертог хороводом подруг

Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать

Им Бог - восприемник, Россия же мать.
Клюев видел под покровом революционной России старинную Русь, тоскующую по правде: "Уму республика, а сердцу матерь Русь...Уму республика, а сердцу Китеж-град".

Есенин также симпатизировал революции из мистических и национально-патриотических соображений. Поэт жаждал высшей социальной правды, видел в пореволюционной России источник всемирного духовного возрождения и грозил Америке, которая олицетворяла для него все нерусское, бездушно-рассудочное. Не случайно Есенин стремился отделить русские революционно-мистические идеалы от враждебного русским национальным началам еврейского революционного элемента. В поэме "Страна негодяев" он создает негативный образ еврея-комиссара Чекистова, приехавшего в Россию делать революцию из Веймара. Чекистов смотрит на русских как на дикарей, требующих насильственного укрощения.

Поэт Андрей Белый принял революцию сразу и до самой смерти в 1934 г. оставался ей верен. Октябрь Белый встретил как мировую мистерию поэмой "Христос воскресе". В подробном же ключе отнесся к победе большевиков и самый значительный поэт, поддержавший новый режим, - Александр Блок. В январе 1918 Блок пишет статью "Интеллигенция и революция", где, со "скифским" пафосом народности, почвы и вихря, говорит о величии революционного переворота и о трусости, мелочности переживаний отличающих отношение интеллигентского слоя к этому великому перевороту. В том же месяце поэт создает стихотворение "Скифы" и поэму "Двенадцать". В первом произведении Блок противопоставляет пореволюционную Россию Западу как молодую, полную сил Скифию. Во втором - делает попытку связать пролетарскую революцию с христианскими идеалами, и впереди отряда красноармейцев помещает Христа - символ Правды, несущего красный флаг.

Интересное и сложное отражение проблема революции нашла в поэтическом творчестве Максимилиана Волошина. Волошин видит и преступность, и грандиозность революционного катаклизма, и его русские народно-психологические основания. Над картиной великого исторического потрясения в стихах и поэмах поэта доминирует интуиция метафизической целостности России как феномена православной духовности. Поэтому и в революции для него открываются черты традиционно-русской драмы напряженного, страстного поиска правды на грешной земле, драмы творчества и греха.

Большевистская революционность, на взгляд Волошина, проявляет глубинную потребность русского духа в преображении жизни с точки зрения неких идеальных целей человеческого существования. При этом и в большевизме, и в февральско-мартовском перевороте он видит вкрапления нерусских идей и духовных сил, усугубляющих наши исторические пороки. В стихотворении "Москва" (март 1917) поэт отчужденно говорит о тяжелой поступи революционной черной толпы, возносящей "неподобные", "нерусские" слова и предвещающей кровавые, страшные события. В другом стихе этого же периода, "Святая Русь", Волошин видит Россию как раздольную полупьяную-полуюродивую страну. Он сожалеет о том, что она променяла царскую красу, державное величие на разбойно-анархическую волю, "соловьиный посвист да острог", но отказывается осуждать иррациональные исторические пути России.
Быть Царёвой ты не захотела -

Уж такое подвернулось дело:

Враг шептал: развей да расточи,

Ты отдай казну свою богатым,

Власть - холопам, силу - супостатам,

Смердам - честь, изменникам - ключи.

Подожгла посады и хлеба,

Разорила древнее жилище,

И пошла поруганной и нищей

И рабой последнего раба.
Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя,-

Ты - бездомная, гулящая, хмельная,

Во Христе юродивая Русь!

Её мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях,

Распродали на улицах: не надо ль

Кому земли, республик да свобод,

Гражданских прав? И родину народ

Сам выволок на гноище, как падаль.

О, Господи, разверзни, расточи,

Пошли на нас огнь, язвы и бичи,

Германцев с запада, монгол с востока.

Отдай нас в рабство вновь и навсегда,

Чтоб искупить смиренно и глубоко

Иудин грех до Страшного Суда!

В 1924 г. появляется поэма Волошина "Россия", в которой содержится целая концепция духовно-национального единства русской истории. Поэт окидывает обобщающим взором многовековую историю своей страны и обнаруживает в ней полюса святости и кощунства, добродушия и жестокости, самобытной творческой дерзновенности и глупого поклонения "заморским болванам". Но за этими раскалывающими русское бытие полюсами Волошин видит два глубоко скрытых начала единства многовековой судьбы России: дух русской истории и природу русской души. Дух истории - безликий и глухой, действует помимо нашей воли, обусловливая единство исторически поступков православных и атеистов, монархистов и победивших революционеров.

Грядущее - извечный сон корней.

Во время революций водоверти

Со дна времен взмывают старый ил,

И новизны рыгают стариною.

И вопреки бичам идеологий

Колеса вязнут в старой колее:

Неверы очищают православье

Гоненьями и вскрытием мощей.

Большевики отстраивают зданья

На цоколях разбитого Кремля.

Социалисты разлагают рати,

Чтоб год спустя опять собрать в кулак.
Второй фактор наших национальных исторических судеб - природа русской души, понимается Волошиным как предпосылка и порывисто-революционного характера отечественной истории, и наличия периодов устойчивого, государственно-авторитарного существования.
У нас в душе некошенные степи,

Вся наша непашь буйно заросла

Разрыв-травой, быльем да своевольем.

Размахом мысли, дерзостью ума,

Паденьями и взлетами - Бакунин

Наш истый лик отобразил вполне.

В анархии - все творчество России:

Европа шла культурою огня,

А мы в себе несем культуру взрыва.

Огню нужны - машины, города,

И фабрики, и доменные печи,

А взрыву, чтоб не распылить себя,-

Стальной нарез и маточник орудий.

Отсюда - тяж советских обручей

И тугоплавкость колб самодержавья.
С поэтическими мыслями М.Волошина перекликались суждения о природе русской революции, высказанные группой видных отечественных философов в сборнике "Из глубины". Инициатором этого начинания явился П.Б.Струве. Его идею поддержали четверо участников широко известного собрания статей о русской интеллигенции "Вехи" (Бердяев, Булгаков, Изгоев, Франк), к которым присоединились Вяч. Иванов, С.Котляревский, В.Муравьев, П.Новгородцев, И.Покровский и С.Аскольдов. Сборник был набран в 1918 г., но после покушения на Ленина легально не мог быть выпущен. Только в 1921, он был отпечатан и пущен в продажу, распространившись в Москве среди немногочисленных читателей.

Исходная точка зрения авторов сборника была тесно связана с веховской позицией. В предисловии издателя Струве писал о том, что "Вехи" были призывом и предостережением, робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая обозначилась в 1905-1907 гг. и разразилась в 1917. Участники "Из глубины" подчеркивали, что неспособность интеллигенции понять и учесть критику "Вех" привела к политической катастрофе. Но задача, поставленная "Вехами" перед образованным слоем остается. Интеллигенции необходимо вернуться к религиозным основаниям культуры, преодолеть дух безбожия, нигилизма, анархизма, национальной беспочвенности. Только при этом условии большевизм и отрицательные последствия революции могут быть культурно, творчески преодолены.

В отличие от "Вех", очередной сборник статей отечественных философов обращал большее внимание на ценности государства и национального самосознания в деле оздоровлении русской жизни. Именно в слабости национального культурного развития и нигилистическом отношении к исторической государственности ряд авторов видел главную причину буйства разрушительных стихий в отечественной истории. Так С.А.Аскольдов отмечал, что неразвитость среднего, гуманистического начала русской души - начала независимой от религии науки, этики, искусства, общественности и техники - привела к поляризации и столкновению в народной душевной стихии святого и звериного. Струве полагал, что русская революция - результат слабости национального сознания в народе и интеллигенции, а также отщепенчества последней от государства. Во имя классовой борьбы интеллигенция разрушила русское государство, которое возможно воссоздать теперь лишь под знаменем национальной идеи. По мнению Струве, только святыни веры и Отечества смогут спасти русский народ и Россию от последствий революции. В подобном же ключе мыслил и С.Л.Франк. Он видел идеал будущей России в мечте славянофилов об органическом развитии духовной и общественной культуры из глубоких исторических корней всенародного религиозного мировоззрения, тесно сочетающего нацию, Церковь и государственность.

В этих признаниях со стороны русской интеллигенции, далеко отстоявшей в предреволюционные годы от национально-патриотического движения, правды православно-национальных идей можно увидеть определенный, но исторически запоздалый сдвиг пореволюционного интеллигентского сознания в сторону исконных ценностей традиционной России.

Октябрьский государственный переворот 1917 года положил начало всестороннему разрушению российского общества и его культурных укладов. Коммунистические правители взяли курс на безжалостное уничтожение как остатков русской православно-национальной патриархальности, так и начатков культуры гражданского общества, стремясь превратить страну в пустое место для организации новой, всецело искусственной пролетарской государственности и пролетарской культуры. Думается, именно ради ниспровержения всех основополагающих символов традиционного порядка коммунисты уничтожили бывшего государя, как живое напоминание о христианско-монархическом идеале; царское семейство, как воплощение русских патриархально-родовых начал; слуг и приближенных царской семьи, как олицетворение духовно-аристократической традиции чести, верности и служения. Это злодейское преступление большевиков было совершено 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге, где были расстреляны Николай II, императрица Александра Федоровна, 13-летний наследник Цесаревич Алексей, Великие княжны Ольга (22 года), Татьяна (21 год), Мария (19 лет), Анастасия (16 лет), доктор Е.Боткин и трое верных царских слуг. Сутки спустя под Алапаевском большевики осуществили зверское убийство Великой княгини Елизаветы Федоровны, Великих князей Сергея Михайловича, Ивана Константиновича, Константина Константиновича и внука императора Александра II князя Владимира Павловича Палей. Сброшенные в шахту, раненые мученики жили еще несколько дней. Молитвенное пение долго слышалось из-под земли, пока члены царского дома не отдали свои души Богу.

Для понимания антирусской и антиправославной специфики складывающегося режима следует учитывать, что революция глубоко расколола русский народ, лишила его традиционных лидеров - царя, дворянина, земского деятеля, в то время как этнические группы нерусского происхождения оказались сплочены борьбой против старой России и Православия. Воспользовавшись тем, что основная масса русской интеллигенции не приняла Октября, а кадровое русское офицерство возглавило борьбу с большевизмом, эти группы стали опорой коммунистической диктатуры, стремясь усилить свои позиции в общественно-государственной и культурной жизни страны.

В первую очередь новая большевистская власть начала расправу с участниками монархических и православно-патриотических объединений, которые расстреливались повсеместно, независимо от того участвовали или нет они в борьбе против советской власти. Объявление "красного террора" в сентябре 1918 г., после покушения Ф.Каплан на Ленина, поставило под удар ЧК представителей практически всех слоев населения, ассоциировавшихся со старым режимом. К ним относились офицеры, чиновники, священники, помещики, а также могли быть отнесены рабочие и крестьяне с заводов и из деревень, подозреваемых в несочувствии советской власти.

Наряду с искоренением православных, монархических, аристократических, буржуазных “пережитков” старой России, большевистская власть повела борьбу с представителями прежней творческой интеллигенции. Специально для борьбы со свободомыслящей частью общества Ленин велел ввести в Уголовный кодекс статью, предусматривающую изгнание россиян за пределы страны. 24 августа 1921 г., вместе с группой людей, обвиненных в антисоветской деятельности, был расстрелян известный поэт Николай Гумилев. В 1925 г. при весьма загадочных обстоятельствах в Петрограде скончался Сергей Есенин.

В первый пореволюционный период (1918-1920-е годы) все преобразования новой власти вдохновлялись идеологией "мировой революции" и строительства "пролетарской культуры". Эти предельно антинациональные и антитрадиционные установки обусловливали жесткую борьбу большевиков с религиозными, нравственными, культурными традициями старой России, и, соответственно, с их носителями - священнослужителями, мыслителями, писателями, стоящими на почве русской национальной культуры. Для полного подчинения общественного сознания руководству коммунистической партии и советского государства большевики осуществили национализацию основных фондов и средств культурной жизни. Национализировались типографии, вводился контроль за печатью и театральным репертуаром.

26 августа 1919 г. Ленин подписал декрет "Об объединении театрального дела", согласно которому театры были переведены на казенное содержание и становились агитационно-пропагандистскими учреждениями. Видную роль в становлении такого рода театра сыграл В.Э. Мейерхольд - известный режиссер, вступивший в 1918 г. в большевистскую партию и поставивший в Петрограде "Мистерию-буфф" Маяковского. В годы гражданской войны родился агитационный спектакль под открытым небом. Наиболее значительным из подобных спектаклей были "Пантомима Великой революции" 7 ноября 1918 г. в Москве и "Действо о Третьем Интернационале" 1 мая 1919 г. Теоретики нового театра нападали на классическое русское театральное искусство (сохранявшееся в МХАТе) и утверждали, что массовые уличные зрелища - единственное явление настоящего социалистического театра.

Большую роль большевики придавали кино. 27 августа 1919 г. Ленин подписал декрет о национализации кинопромышленности. Кинопромышленность стала быстро налаживаться и в первой половине 20-х годов были созданы документальные кинопоэмы коммунистического толка ("Шагай Совет!", "Шестая часть мира").Затем с середины 20-х гг. начали выходить советские художественные фильмы.

Огромную роль в становлении и развитии советского художественного кинематографа сыграл режиссер и теоретик киноискусства Сергей Михайлович Эйзенштейн ( 1898-1948). Эйзенштейн родился в семье архитектора, учился в Петроградском институте гражданских инженеров, с 1918 г. работал на агитпоездах Красной Армии, в 1920 г. стал зав. Декорационной частью Первого рабочего театра Пролеткульта. В 1921-22 гг. Эйзенштейн учился в высших государственных режиссерских курсах В.Э.Мейерхольда. В журнале "ЛЕФ" в 1923 г. опубликовал программную статью "Монтаж аттракционов", где обосновал искусство направленного социального воздействия. В начале 1925 г. Эйзенштейн поставил фильм "Стачка", а к конце этого же года "Броненосец Потемкин", ставшие первыми явлениями советского художественного кино.( В 1958 г. на Всемирной выставке в Брюсселе "Броненосец Потемкин" возглавил список 12 лучших фильмов всех времен.)

Через несколько месяцев после "Потемкина" появилась кинокартина "Мать" (1926) по роману М.Горького, снятая Всеволодом Пудовкиным, а в .1927 г. фильм этого же режиссера "Конец Санк-Петербурга".

Бралась под контроль властей и музыка. Уже в 1917 г. советское правительство издало декрет о национализации бывших Императорских театров - Большого в Москве и Мариинского в Петрограде. Были национализированы Московская и Петроградская консерватории на равных со всеми учебными заведениями правах. Правда, в области музыкального творчества отказаться от влияния прошлого было труднее всего, ибо музыка наиболее прямо выражает стихию национального духа. Поэтому развитие советской песенной культуры пошло в значительной мере по пути переработки старых русских народных, солдатских, походных песен. Появились и новые, весьма талантливые советские песни, например, "Марш Буденного" Дмитрия Покраса, "По долинам и по взгорьям" композитора Александрова.

Главную роль в культурной жизни страны, как и до революции, продолжала играть художественная литература. В отношении последней большевистская власть руководствовалась принципами "литературного строительства", сформулированными в общеизвестной статье Ленина "Партийная организация и партийная литература", опубликованной в 1905 г. Чрезвычайная озабоченность социальным значением художественной словесности, особо ответственная роль, признаваемая за литературой в строительстве нового общества, стремление сделать ее "частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одного единого, великого социал-демократического механизма" - все это выдавало подспудную литературность мышления самого Ильича. За внешне материалистическими чертами большевистского сознания проглядывали исконные идеализм и утопизм нашей левой интеллигенции, воспринимающей общественную жизнь как условный текст, который творческая личность (партия творческих личностей) вправе переписывать, экспериментируя над народным бытием, радикально переворачивая его и созидая новую "интернациональную культуру". Естественно, что в авторском "переписывании" истории, переворачивании жизни и переиначивании сознания средства литературного воздействия на общество получают исключительно важное значение. "Литературное строительство" в этом случае приобретает смысл органической части общепролетарского революционного дела. Литература становится орудием созидания нового пролетарского мировосприятия, призванного воспеть идеалы мировой революции и вдохновить массы на построение утопической общественной формации, предвосхищенной у нас освобожденческими одами Радищева, домыслами Бакунина, социалистическими снами Веры Павловны из романа Н.Г.Чернышевского "Что делать?"

Ввиду принципиального единства литературно-идеологического и политико-экономического процессов создания "нового мира", становится понятным пристальное внимание пореволюционной власти к литературе, искусству, кино и, в частности, требование Ленина внедрять принципы социалистического искусства в толщу широчайших трудящихся масс, для пробуждения в них художников. Точнее же говоря, - для превращения их в соучастников искусственного переделывания исторического бытия с позиций безбожного и утопического революционного сознания.

Разумеется, все эти принципы "пролетарской культурной революции", призванной оторвать общество и общественное сознание от старой "буржуазной" культуры, были горячо поддержаны авангардистскими течениями, сложившимися в дореволюционный период. Именно представители таких форм авангардизма, как футуризм, крайние, безрелигиозные (“адогматические”) формы символизма и беспредметной живописи стали претендовать на главенство в посттрадиционной России.

Футуристы одни из первых поддержали большевиков. Хлебников, Маяковский, Каменский сделали своей трибуной в 1918-1919 гг. газету народного комиссариата просвещения "Искусство коммуны". Футуристы потребовали от власти отречения от всего прошлого культурного наследия и насаждения государственной силой нового искусства. В 1919 г. заявила о себе новое художественное направление имажинистов ( от французского слова "образ"), объединившее, в частности. Есенина, Ивнева, Мариенгофа. Имажинисты стремились к новым образам, свободной игре воображения и музыкально-ритмическому словотворчеству. Активизировались дореволюционные литературоведческие объединения авангардистской ориентации. Среди них следует назвать, прежде всего ОПОЯЗ - общество изучения поэтического языка. Начало образования общества было положено в 1914 г. В 1917 году к ОПОЯЗУ примкнули молодые ученые из Петрограда Эйхенбаум, Якубинский, Тынянов. Вместе с такими старыми исследователями, как Шкловский и Брик, они составили оригинальную литературоведческую группу.

Но самым видным и крупным явлением пореволюционной культурной жизни стало движение Пролеткульт, организованное для разработки вопросов строительства пролетарской культуры. Зародышем Пролеткульта являлся кружок "Пролетарской культуры", созданный в 1913 г. в Париже членами социалистической группы "Вперед" - Богдановым, Калининым, Луначарским и др. В 1917 г. по инициативе Калинина в Петрограде была созвана конференция. А в сентябре 1918 г. в Москве был создан Всероссийский совет Пролеткульта. Тогда еще не было советских органов народного образования и Пролеткульт явился единственным представителем новой власти и новой идеологии на "культурном фронте". Главной задачей пролеткультовцев стала пропаганда классовости искусства и культуры в целом. Участники этого движения способствовали объединению пролетарских писателей, заложили основы советской клубной работы, развернули сеть рабочих театров, студий для подготовки актеров и режиссеров. В деятельности Пролеткульта стали преобладать футуристические установки на разрыв с прошлым, поиски совершенно новых форм искусства и воспитание радикально нового "пролетарского" человека - носителя социалистической культуры.

Наряду с террористическими и идеологически уродливыми элементами, в культурной революции большевиков были сравнительно положительные стороны, определяемые задачами модернизации страны, демократизации образования и преодоления неграмотности значительных слоев народа. 26 декабря 1919 г. Совнарком издал декрет "О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР", в котором указывалось, что каждый человек, не умеющий читать и писать, в возрасте от 8 до 50 лет обязан обучиться грамоте. В 1920 г. было создано 6,5 млн. букварей для обучения взрослых, в том числе 2 млн. на национальных языках (татарском, чувашском, киргизском и др. ). Советское правительство предпринимало усилия для открытия новых вузов и научных учреждений. В 1920 -21 гг. в стране было уже 244 вуза против 91 в 1914-1915 гг.. , за 1918-1920 гг. было открыто 117 новых научных учреждений, а количество студентов в России возросло со 125 тыс. до 207 тыс. человек. К началу 1930-х годов подавляющее большинство взрослого населения страны стало грамотным.