предоставлять выбор «начальника» самому населению, не бояться, если таковым окажется простолюдин или молодой человек

Пагубным для авторитета и власти Шамиля явилось и следствие из выше­указанного — алчность наибов и неспособность имама действенно их контро­лировать. Вина за это автоматически делала его самого обвиняемым. «Плене­ние Шамиля, — писал глубоко сочувствовавший горцам в их войне с Россией

Глава 5. Лица

483

Т. Лапинский,— было не следствием проигранных сражений или продолжи­тельной борьбы, приведшей к деморализации и катастрофе, но просто следст­вием внутреннего возмущения... Причиной внутреннего возмущения было то, что население утомилось от непосильных поборов Шамиля и его мюридов; ре­лигиозное лицемерие, которое служило личиной жадности, было ему против­но. Перед Шамилем стояла перспектива или погибнуть под пулями своих со­племенников, или спасти свою жизнь и свои деньги... отдав себя в руки рус­ских. В этом меня серьезно уверяли многие чеченцы и лезгины, с которыми в 1860—1861 годах я разговаривал в Константинополе» [Лапинский, 1995, с. 30—31] ²"\ О том же, но передавая точку зрения самого Шамиля, говорил в своем дневнике А. Руновский:

В другом месте, касаясь вопроса о возможных бунтах среди горцев, тот же автор отмечал:

...Сущность же их (восстаний. — Ю. К.) не будет заключать в себе действи­тельной важности до тех пор, пока из среды горцев не явится предводитель, вполне способный не только руководить столь трудным предприятием, но и за­ставить горцев (а это главное) подчиниться своей коле и беспрекословно испол­нять все свои распоряжения, без чего, по убеждению Шамиля, нет возможности привести горцев к какому бы то ни было общему делу... Сами горцы, не имея та­кого предводителя, ни за что не начнут движения: они должны прежде выбрать его. Но они не найдут нужного человека: глупого они не выберут, а умный, на­верное, сам откажется от предлагаемой ему чести, памятуя то состояние неволь­ничества, в котором находился Шамиль, и те невыносимые мучения, которые неизбежно выпадают на долю главного предводителя горцев.

[Руновский, 1904.с. 1420, 1446]

В переданных русским приставом словах бывшего имама сквозит не толь­ко апатия утомленного долголетней властью человека, и уж, конечно, не уны­ние проигравшего военачальника, а в гораздо большей мере— неудовлетво­ренность от предпринятой попытки реорганизовать строй жизни небезразлич­ных ему людей. В начале своей карьеры Шамиль претендовал на роль пророка и творца, но в итоге он вынужден был признать себя несостоятельным в этом качестве и в этой роли.

" Современный дагестанский автор иначе характеризует и описывает сложившуюся к концу войны ситуацию: «После похода в Грузию и захвата больших трофеев народы Даге­стана и Чечни разбогатели. Многие бедняки стали зажиточными, получив свою долю тро­феев, а многие поступали нечестно, расхищали, воровали трофеи. Разбогатевшие наибы и их приближенные стали издеваться над бедняками. Русский царь видел, что дагестанцы падки на золото, серебро и другие ценности и, заметив эту черту дагестанцев, стал, не жался денег, подкупать наибов Шамиля и военных начальников. Он стал также привлекать их к себе, давая им офицерские чины. Наибы и начальники стали обманывать Шамиля, приводя его в негодование. Многие военные начальники, отдалившись от Шамиля, надменно разгу­ливали и ничего другого делать не хотели. Авторитет Шамиля постепенно стал падать» [Даниялов, 1996, т. 3, с. 172].

484 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

5.3.2. Революционеры (окончание)

Именем Шамиля не заканчивается список имамов Дагестана (которых, по­вторю, я причисляю к революционерам, в свое время имевшим цель реоргани­зовать жизнь местного общества). «Родившаяся» в первой четверти XIX в. «идея» создания теократического государства в границах Дагестана или же со­вокупно с Чечней не теряла своей привлекательности еще, как минимум, сто­летие (а ее отзвуки слышны и видны также и в наши дни). Появлялись и дей­ствовали новые имамы: в период восстания 1877 г. — Хаджимухаммад из Со-гратля, в годы революции 1917 г. и гражданской войны — Нажмуддип Гоцинский.

К сожалению, материалов об этих личностях мало (или пока они не обна­родованы), и их портреты получаются фрагментарными. В первую очередь это касается Хаджимухаммада.

■Ь'О'лъ'щ^ таксстнъ ъ Улж^эддой. Сощанккйм*, фшзда. «nxQijQm-, ао выраже­нию большевика Алибека Тахо-Годи, «далее при строгом подходе... небезын­тересна сама по себе» и о котором недавно появилась небольшая книжка [До-ного, 2002]. Этот человек принадлежал уже к другой, по сравнению с первыми имамами, исторической эпохе, с особенностями ее в большой степени были согласованы его взгляды и поступки. Будучи, по отзывам современников, од­ним из лучших арабистов Дагестана своего времени, он вырос в условиях по­литической и экономической «принадлежности» Дагестана Российской импе­рии. К России он относился сложно, но не откровенно враждебно, так что один из его соратников по «контрреволюции» шейх Узун Хаджи высказался о нем следующим образом: «Я хотел сделать из него имама, а вышел Иван», намекая на своеобразное русофильство Нажмуддина [Тодорский, 1924, с. 53].

Нажмуддин родился где-то в конце 1850-х—начале 1860-х гг. (точная дата не установлена) в селении Гоцо (Гоцоб) Аварского округа в семье бывшего шамилевского наиба Доного Магомы. В послереволюционные годы в совет­ских изданиях любили подчеркивать, что отец будущего имама «предался Рос­сии» и за оказанные правительству услуги во время восстания 1877 г. был произведен в штабс-ротмистры по гвардии и награжден землями LTaxo-Годи, 1927, с. 26], а по другой «версии»— «предал Шамиля... за это получил земли на плоскости» [Тодорский, 1924, с. 53]. Из логики таких высказываний следо­вало, что сын предателя не мог быть достойным человеком.

Разговоры о землях, доставшихся от отца, очевидно, были широко в ходу в период взлета политической карьеры Нажмуддина, и потому он считал необ­ходимым опровергать слухи. В «Обращении к народу», сделанном им в 1917 г., Нажмуддин, в частности, заявил:

...Я слышу, что эти люди (сторонники социалистической свободы), говорят о моих землях и кутанах. Верно, у меня есть земли, перешедшие ко мне от отца, согласно шариату. Мой отец не взял ни у кого силой эти земли: он купил их у мусульман, имевших на руках законные документы. Если есть человек, желаю­щий у меня оспаривать земли, пусть придет, согласно шариату, с нужными до­кументами, и я ему их отдам.

[Тахо-Годи, 1927, с. 44]

Согласно имеющимся данным, после смерти отца и брата Нажмуддин по­лучил большое состояние: движимое имущество— до 10 000 баранов, и не-

Глава 5. Лица

485

движимое— кутан на плоскости и пастбища в горах [Тахо-Годи, 1927, с. 26]. Но это было в зрелом возрасте. А пока о его детстве, юности и характере.

Нажмуддин Гоцинский отличался романтичностью. Его романтичность бы­ла героического плана, что для Дагестана и Кавказа в целом почти тривиально, но далеко не каждый горец пишет стихи в зрелом возрасте (причем стихи та­лантливые, как отмечали люди сведущие, например академик И. Ю. Крачков-ский), а Нажмуддин их писал.

Он отвечал клеветникам Шамиля, подражая в стихосложении древним арабским поэтам:

Брани же его, по смотри,

Оставит ли пятно на чести льва то, что ревут ослы.

Лев по-прежнему будет среди львов.

Если храпят и мычат, понося его, коровы.

Он восторгался Хаджи-Муратом — героем, достойным посмертной славы:

Вот гробница льва — Хаджи Мурада.

В схватках он отвечал на призыв всякого, взывающего к нему.

Он ушел после того, как в боях погубил много врагов,

И хорошую память снискал во всяких собраниях...

...Не умер он; живет прекрасной память о нем в народе,

Слава его остается в стране.

[Крачковский, 1960,с. 618, 619]

Искреннее преклонение перед героями Нажмуддин сохранил и в зрелые годы, поэтому его претензии на конретные роли в детских играх не выглядят спесивостью сынка богатого родителя.

Помимо героического романтизма, Нажмуддину был свойствен лириче­ский романтизм:

Призраком своим заставила ты улететь сон от меня,

У меня тоска, объяснить которую не в силах никакое описание.

Я смущен; не знаю, когда для меня пройдет ночь

Или откуда вернется ко мне призрак...

Один и другой романтизм сливались и рождали образы героя-любовника, подлинного героя, способного выдержать бой с тьмой врагов:

486

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

...«Невозможно встретить ее (красавицу, возлюбленную. — Ю. К.) раньше боя,

который ты выдержишь,

сломив в нем тысячу копий, прямо на тебя устремленных». Я отвечал: «Я встречу их и прогоню их отряд — Я один с обнаженным мечом».

[Крачковский, 1960,с. 620J

Специалисты-филологи отдают должное поэзии Нажмуддина и называют ее «блестками... общего фонда арабской литературы, который был хорошо из­вестен во всех странах, отражавших арабскую культуру» [Крачковский, 1960, с. 622], отмечают, что его стихи органичны для «классической джахилийской (доисламской) поэзии», так как он «умело пользуется арабским языком, при­влекая давно забытые слова и выражения» [Доного, 2002, с. 40]. Лестные слова поэту и культурному миру Дагестана.

Однако творил-то Нажмуддин Гоцинский в то время, когда дагестанская поэзия кардинально преображалась, когда ее активно реформировали Махмуд, Эльдарилав, Батырай, писавшие не только на других (родных им) языках, но другими словами, передававшими иные мысли, переживания. А Нажмуддин как-бы застыл, пребывая в «классической» эпохе со своими не вполне реаль­ными образами. Хотя жил он вполне реальной жизнью.

По завершении учебы он поступил в конвой губернатора всадником, потом был назначен членом Дагестанского народного суда, где получил звание юн­кера милиции, и наконец стал наибом (начальником) Койсубулинского участ­ка. Трудно сказать, насколько объективной была характеристика, которую да­вали ему в послереволюционные годы: честолюбив (но кто из горцев не таков?), с фантазиями и воображением (это на основании его поэтического дарования), «всеми правдами и неправдами демонстрировал, что кругом все ничто перед ним, и что он, в сущности, владетель Дагестана» (а здесь подразумевались его богатство, образованность, административный пост) [Тахо-Годи, 1927, с. 26— 27]. Последнее замечание рисовало портрет чванливого и заносчивого челове­ка. Но, похоже, на тот момент подобные выводы не были обоснованными. Чтобы придать им убедительность, А. Тахо-Годи упомянул один случай —- вор по распоряжению наиба был наказан так, что получил увечье. Очевидно, на наиба была составлена жалоба, в результате чего его подвергли тюремному за­ключению сроком на 7 месяцев. Наиб, он же начальник участка в системе рос­сийской администрации, проявил самоуправство и вместо государственного закона использовал нечто среднее между последним и шариатом (по которому вору должна была быть отсечена рука). Однако самоуправство такого рода не есть все же демонстрация всевластия. Смею предположить, что Нажмуддин, как понимал и как считал возможным (подчеркивая свою силу начальника, что местным населением воспринималось как надлежащее качество, и идя на ком­промиссы в судебно-исполнительной практике), боролся с неправедностью (как мусульманин, имевший прекрасное образование, и как государственный чиновник Российской империи) и несправедливостью. О несправедливости у него имелись свои, по-видимому, достаточно своеобразные представления, и ее неприятие являлось для Нажмуддина одним из принципов жизни. Даже в своей лирике (в которой проявлялись нотки гражданской поэзии) он говорил об этом:

Глава 5. Лица

487

[Крачковский, 1960,с. 620]

Оставив службу (вероятно, после упомянутого инцидента), Гоцинский в 1903 г. на несколько месяцев уехал в Турцию, где знакомился с духовной и светской литературой, писал стихи. По возвращении в Дагестан преподавал в духовных школах (мактабах). Об этом периоде своей жизни и о самом себе он впоследствии говорил:

...Моя цель была— принести пользу мусульманской нации и предохранить шариат от унижения. Я не брал денег, сделавшись кадием или учителем. Мое стремление было направлено к Аллаху и Его религии, но никак не к богатству в жизни. Я из тех людей, которые воздерживаются от соблазнов и излишеств, со­храняют свою честь на должной высоте.

[Доного, 2002, с. 5J

Заразился ли он в Турции идеями панисламизма (вероятно да, так как го­ворил о «мусульманской нации»), выражал ли их открыто (поговаривали, что в событиях 1905 г. он тайно сочувствовал социалистам на антироссийской поч­ве), доподлинно неизвестно, но имперские спецслужбы причислили Гоцинско-го к турецким эмиссарам.

В 1913 г. имело место так называемое писарское движение, вызванное пред­ложением российской администрации перевести все делопроизводство в Даге­станской области на русский язык. Тогда порядка 3 тысяч горцев явились в центр области Темир-Хан-Шуру и потребовали или отправить их всех в ссыл­ку, или убрать русских писарей из аулов, оставив арабистов. В Нажмуддине Гоцинском военный губернатор увидел организатора этого движения и хотел выслать его из области. Какова в действительности была здесь его роль, о чем он думал и что предпринимал в годы между 1-й и 2-й русскими революциями, неизвестно. В последующем ходили разговоры, что уже тогда Нажмуддин яко­бы грезил имамством, вел на эту тему беседы с доверенными лицами, в соот­ветствующей плоскости истолковывал сны. При этом он якобы не любил шей­хов и фанатиков [Тахо-Годи, 1927, с. 27—28].

В феврале 1917 г. произошла революция, вызвавшая бурный отклик на всем Кавказе. В начале марта был создан Временный Дагестанский областной исполнительный комитет, в который в числе представителей мусульманского духовенства вошел Н. Гоцинский. Через два месяца на 1-м съезде горских на­родов Кавказа во Владикавказе, где была провозглашена Горская республика (независимая), его избрали муфтием — председателем правления Горского Духовного управления. В августе того же года в селении Анди состоялся 2-й съезд горских народов, где Гоцинский был избран имамом.

Об атмосфере, царившей на этом съезде, имеются свидетельства людей разных идейных взглядов.

488

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Уроженец Чоха, художник, получивший образование в Европе, Халил Бек Мусаясул живописал ее так:

Ранним утром... гул барабанов и пронзительные звуки зурны возвестили о появлении имама из Гоцо и его соратника Узун-Хаджи. В окружении своих мю­ридов, певших священные песни, и в сопровождении сотен всадников он произ­водил впечатление сильной внушающей уважение личности. Он был провозгла­шен имамом Дагестана и Северного Кавказа. Яркие, впечатляющие дни, прове­денные у берегов сияющего зеленого Андийского озера— сверкание оружия, полыхание знамен, топот копыт, яркие одежды. Высокие тюрбаны знати и тем­ные мрачные фигуры горцев в огромных папахах и величавых бурках, с резкими, обветренными лицами, казавшимися такими же древними, как и их скалистые горы, — являются самыми незабываемыми картинами жизни, запечатленными в моем сердце.

(Цит. по: [Доного, 2002, с. 14])

Революционер-большевик А. Тахо-Годи о тех же событиях рассказывал в иной тональности:

Съехавшиеся на съезд делегаты были свидетелями небывалого зрелища: по дорогам они встречали живописные группы в разноцветных чалмах, спешащие в Л иди к озеру Эйзенам и пешком и верхом, где, по их словам, появится новый имам мусульман, который будет ходить по воде, как по суше, будет раздавать подарки и показывать другие чудеса. Каково же было удивление и испуг делега­тов и гостей, все-таки культурных людей, когда на месте в Л иди они увидели тысячи чалмоносных голов с дикими воплями, исступленно с оружием в руках требовавших провозглашения Нажмуддина Гоцинского имамом и смерти тем, кто против этого. При этом каждый участник подходил и целовал полы одежды восседавшего Гоцинского, и в том числе эту операцию проделал ряд делегатов интеллигентов. Атмосфера была настолько наэлектризована, передавали они впоследствии, что откажись от этого церемониала, остаться бы им без головы.

[Тахо-Годи, 1927, с. 25]

Каждый видел то, что хотел увидеть. К выборам имама и имамству как та­ковому отношение среди делегатов не было единым. Многие алимы, или так называемая интеллигенция шариатского блока (сформировавшегося в Даге­стане в революционный год параллельно с социалистической группой), пыта­лись придать новой властной структуре конституционную оправу, дабы не до­пустить конфликта с другими имевшимися формами и институтами власти. Народ же бурно ратовал за имама. Сам Гоцинский якобы не придавал особого значения своей должности. «Он считал главным стоять на службе шариату и народу» [Доного, 2002, с. 7]. Ему тогда было около 60 лег. Его внешность опи­сывали так: «лицо довольно интересное и напоминало лицо старого орла; взгляд — суровый, властный и редко улыбающийся» [Тахо-Годи, 1927, с. 27].

В тот же период рядом с Гоцинским появилась другая яркая фигура — шейх Узун Хаджи. Об этом человеке мне не удалось найти достаточно мате­риалов, поэтому его характеристика будет краткой.

А. Тахо-Годи в своем повествовании о революции и контрреволюции в Да­гестане сравнивай этих двух человек. По оценке большевика, Нажмуддин «во­все не был фанатиком», а являлся многогранной личностью, которую, помимо прочего, снедала жажда честолюбия, власти и боязнь потери имущества. В

Глава 5. Лица

489

В водоворот тех событий Узун Хаджи оказался вовлеченным после осво­бождения, благодаря революции, из ссылки — Гоцинский призвал его в сорат­ники. Нажмуддин, очевидно, испытывал потребность в присутствии рядом с собой человека одержимого и этим качеством способного вовлечь в формиро­вавшееся движение масштабные людские силы. Узун легко (в силу характера) зажегся идеей: «Нажмуддин должен быть имамом точно так же, как мы му­сульмане, а Узун — его векилем (поверенным)» [Тахо-Годи, 1927, с. 28].

Создание имамата было не столько самоцелью, сколько средством освобо­ждения от власти неверных, достижения свободы, согласованной с шариатом. «Эта свобода, — заявлял Гоцинский, — освобождает последователей пророка Магомета от тиранической власти, препятствовавшей им соблюдать большин­ство шариатских постановлений, но она не освобождает... божьих рабов от выполнения возложенных на них божьим законом обязанностей». Другие же радетели за свободу — социалисты призывали народ к освобождению не толь­ко от царской тирании, но и от власти божьей, а это для истинных мусульман, по мнению Нажмуддина, было неприемлемо.

Большевик Тахо-Годи отдавал должное вновь избранному имаму, указы­вая, что тот хорошо знал психологию горских масс и умело использовал по­зу — в воззрениях, в приемах, в разговорах, так что без особого труда привлек к себе эти массы. И тот же автор был невысокого мнения о самих массах, ко­торые, по его оценке, «живут более воображением и фантазией, чем положи­тельным сознанием». Нажмуддин и Узун якобы одних прельщали добычей, полагающейся по шариату каждому бойцу, так что участие в боевых событиях для них являлось «выходом на привычный отхожий промысел за лишней ко­пейкой для прокормления семьи». Других же горцев якобы толкала угроза от­лучения от «мусульманства». В итоге народ пошел в отряды имама и шейха, благо убеждать они умели.

Однако сами лидеры формировавшегося движения существенно расходи­лись во взглядах на средства достижения поставленной цели. Узун говорил: «Я вью веревку для того, чтобы перевешать всех инженеров, студентов и вообще пишущих слева направо». И слова его порой не расходились с делом [Косте-рин, 1921, с. 32; Тахо-Годи, 1927, с. 28J. Нажмуддин иначе глядел на ситуацию и задачи возглавленного им движения:

Главнейшая цель этого (имамата) установить еще теснее взаимоотношения между нашими и русским народами, устранить всякую возможность к беспоряд­кам и столкновениям между ними... Вновь напоминаю, что за преступления, со­вершенные мусульманами против мусульман, через моих уполномоченных на то лиц, буду отсекать руки, а за преступление, совершенное против имущества и личности христиан те же лица будут исполнять смертную казнь над преступни­ками. Я считаю необходимыми столь строгие меры... так как мы должны под­держивать добрососедские отношения... дабы из-за преступников не пострадали невинные люди.

490 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Эти слова имама (или муфтия) ставят под сомнение утверждение А. Тахо-Годи о разжигании им в горцах алчного интереса к наживе в рамках движения. Дела Гоцинского свидетельствуют о том же. Когда зимой 1918 г. «националь­ным войском» имама (насчитывавшим до 10 тыс. человек, «одетых в лохмотья, пеших и конных, старых и молодых, вооруженных то винтовками, то кремнев­ками, а то просто палками») была взята Темир-Хан-Шура, то по приказу имама возле церкви был выставлен караул, и всех поразило «удивительное обстоя­тельство... не было ни грабежей, ни воровства», только деревянные заборы по­страдали, ибо ночевавшие зимой на площадях люди обогревались возле кост­ров. Все это доказывало, что в город, как и говорил Гоцинский, вошло «Нацио­нальное войско», а не толпа. Наконец, отказ Нажмуддина от должности имама и отдание предпочтения должности муфтия тоже диктовались его опасением «нарушить мирные отношения между русскими и мусульманами» [Доного, 2002, с. 20, 21; Тахо-Годи, 1927, с. 39]. Тень закончившейся за 60 лет до этого «священной войны» во главе с имамами побуждала его к осторожности.

Вряд ли абсолютным лицемерием были заявления Гоцинского типа сле­дующего:

Если будем говорить о том, как меня назвать, то мое лучшее название, кото­рое я хотел бы себе присвоить, это пастух... Мое последнее слово к вам, эй му­сульмане, я человек, явившийся для воскрешения умерших частей божьего ша­риата. Не добиваюсь ханства, я не облачаюсь в иной «аба» (священный хитон), кроме рабского... Если же между Вами будет человек, который скажет, что не будет подчиняться пастуху, я ему отвечаю: если для этого дела есть другой под­ходящий и готовый во имя блага мусульман пожертвовать своей жизнью, то ему первый подчинюсь я и беспрестанно буду чистить ему ноги.

[Тахо-Годи, 1927, с. 29]

В этих словах действительно много позы, Нажмуддип играл словами, но в игре просматриваются сомнения и переживания романтической натуры, да и многие слова взяты из лексикона поэзии.

Не так мыслил и иначе поступал Узун Хаджи. Когда во время работы 3-го Вссдагестанского съезда Гоцинского снова прочили в имамы, Узун Хаджи за­являл, что «кто не подчинится имаму, тому мы отрубим голову». Однако съезд вновь остановился на должности муфтия, а Нажмуддин говорил еще и о «пас­тухе». Все это вконец рассердило Узуна, он увел «войско», и у имама-муфтия осталась только личная охрана. Узун Хаджи и до этого отличался самоуправ­ством (в частности, он захватил крепость Гуниб), теперь же, уйдя из Дагестана в Чечню, он «воодушевлял на борьбу» тамошние массы. Прозвучал призыв к газавату. «Есть массовое движение, — по свежим следам отмечал публицист-большевик в истории горского революционного движения, — а герои найдут­ся. Таким героем для Северного Кавказа явился шейх имам Узун Хаджи (автор неоднократно называл Узуна имамом. — Ю.К.). С толпой мюридов он появ­ляется в с. Ведено и объявляет войну с добровольцами (Добровольческой ар­мией генерала Деникина.— Ю. К.)» [Костерин, 1921, с. 21, 28]. Узун Хаджи «мотается где-то в Чечне» и «по дороге... сжигает с чеченцами дотла прекрас­ный цветущий городок Хасав-Юрт» [Тахо-Годи, 1927, с. 50] . Вскоре, возгла-

²⁶ События того времени в Чечне и в ближайших к ней районах выходили за рамки соб­ственно политических процессов. Любопытен документ (в 1980-х гг. хранившийся в Цен-

Глава 5. Лица

491

вив созданное Северо-Кавказское эмирство, Узун Хаджи вступает в контакт с красными партизанами на почве борьбы с российской тиранией и «доброволь­цами» как ее защитниками. На территории эмирства отряды Красной Армии под командованием Н. Гикало рассматриваются как гости, от которых жела­тельно согласие на подчинение правительству эмирства, «тогда его (Гикало. — Ю. К.) и его армию считать нашими друзьями по очистке земли нашей от ре­акционеров». В свою очередь, штаб Группы Красной Армии вызывает Узуна Хаджи в Грозный для переговоров. Больной эмир (или имам?) посылает вме­сто себя делегатов. С теми было выработано обращение к «имаму», в котором, в частности, говорилось:

[Костерин, 1921, с. 39—40, 98—99]

Переговоры не имели результата ввиду смерти Узуна Хаджи.

А у оставшегося в Дагестане Нажмуддина Гоцинского дела складывались далеко не лучшим образом. «Социалистическая группа» небезуспешно дейст­вовала по «разложению настроения нажмуддиновских войск», параллельно организуя новые военные силы из местного крестьянства. Последнее сходи­лось в Шуру, и его встречали «с красными знаменами и революционными гимнами под оркестр реального училища». Искусственность такого отрежис­сированного «социалистами» революционного антуража была очевидной, рав­но как очевидной была необходимость объявления альтернативной Гоцинско-му фигуры вождя. Из Даргинского округа был призван Али Хаджи Акушин-ский. Новое «войско» провозгласило его муфтием. Тахо-Годи отмечал: «Надо было сбить Нажмуддина с его пьедестала и противопоставить ему другую личность. Ход удался и на провозглашение Али Хаджи явились даже те, кто „голосовал" до того за Нажмуддина» [Тахо-Годи, 1927, с. 41]. Авторитет по­следнего не просто снизился, а едва ли не упал. Он вынужден был покинуть Темир-Хан-Шуру, отправился к родственникам в Дженгутай, но оттуда его «попросили», и он ушел в родной Гоцо.

тральном государственном архиве Чечено-Ингушской АССР), в котором погром Хасав­юрта вписан в контекст более масштабного и сложного общественного явления. «После ре­волюции остановившийся на полустолетие процесс сползания горцев на плоскость опять возобновился. Вспыхнувший в революционный момент, он носил характер поенной интер­венции чеченцев в Дагестан. Был разгромлен административный центр кумыцкой плоско­сти Хасав-Юрт, а целые селения (например Бамат-Юрт) немецких и русских беженцев были захвачены чеченцами. В образовавшийся с уходом этих поселенцев прорыв хлынули из Ножай-Юртовского округа образовавшиеся там за десятилетие излишки населения. Чечен­цы с 1917 г. продолжали спускаться на кумыцкую плоскость до тех пор, пока она опреде­ленно не перешла в состав Дагестанской республики, положившей после 1922 года предел этому хозяйственному завоеванию Дагестана (равнинного.— Ю. К.) чеченцами» [Общие выводы (А), л. 13]. Как и отмечали авторы цитированного документа, эти события имели непосредственное отношение к масштабным миграциям горцев Чечни на плоскость (подроб­нее см.: [Карпов, 2004а]).

492

Что же изменило настроение масс и их отношение к этому человеку? Впрочем, и вопрос о том, чем определялась популярность Нажмуддина до это­го, остается недостаточно ясным.

Он был одним из лучших арабистов Дагестана своего времени, но челове­ком преимущественно светских взглядов. Поэтому рядом с ним должна была появиться личность, отмеченная религиозной одержимостью. Таковой стал Узун Хаджи. Социальный опыт горцев Кавказа показывает, что светской со­ставляющей часто (а может быть и как правило) оказывается недостаточно для полноценного функционирования института вождя (правда, если он не отме­чен особой харизмой). Так, в Чечне в 1820-е гг. самой яркой фигурой являлся Бейбулат Таймиев (Таймазов), прославившийся «джигитством» и возглавив­ший борьбу местного населения с Россией. Но, ощущая некоторую уязвимость своей политической позиции в обществе, он пытался укрепить ее привлечени­ем себе в сподвижники религиозного авторитета— муллы Магомеда (подроб­нее см.: [Карпов, 2004в, с. 231—233, 243]). Такого не сделал Хаджи-Мурат, однако он не являлся полностью самостоятельной фигурой (а, возможно, став таковой, обратился бы к аналогичному опыту), к тому же он отличался своей неподражаемой харизматичностью, Если Гоцинский и был наделен харизмой (божественным даром), то она, воплотившаяся в его поэтическом даровании, была малопонятной и недостаточно зажигательной для народа. Как отмечал А. Тахо-Годи, при первичном избрании Нажмуддина имамом от него ожидали чудес, атмосфера была наэлектризована, к полам его одежды припадали, наде-

Глава 5. Лица

493

ясь коснуться святого человека. А сам он пребывал в сомнениях, какими сред­ствами восстановить «божий закон», не причинив вреда невинным людям и не испортив вконец отношений с «соседями». Излишняя своеобразная интелли­гентность Нажмуддина вряд ли была понятна и особо привлекательна. Он представлял себя народу пастухом, тогда как окружающие рассчитывали на обретение в его лице вождя. В силу отмеченных качеств Гоцинский вряд ли мог быть открытым и доступным народу человеком" , а это, в глазах послед­него, было необходимым качеством вождя. Вспомним, что Шамиля на завер­шающем этапе его политической карьеры упрекали как раз в закрытости и не­доступности народу. Изрядное состояние пятого имама (его небезоснователь­но считали богатейшим человеком) тоже смущало. В обществе, идеальная модель которого была ориентирована на приблизительное равенство всех его членов, бросавшийся в глаза материальный достаток лидера являлся неумест­ным. Не случайно и явно вынужденно Н. Гоцинский делал публичные объяс­нения о доставшихся ему в наследство землях в тот момент, когда от него ухо­дил Узун Хаджи, а авторитет резко пошатнулся. «Я слышу, — говорил он то­гда, — что я сторонник князей из-за своих земель. Как... могут так говорить, когда эти земельные вопросы подлежат разбору по шариату, как и другие де­ла» [Тахо-Годи, 1927, с. 44—45]. Он сознавал, что личное богатство— слабое место его как народного вождя: «Если не быть бдительным и, подобно проро­ку, не помочь своему бедному соседу— то, подобно тому, как помогает сме­лому храбрость, богатство богачу не поможет» [Тахо-Годи, 1927, с. 31]. Одна­ко, призывая такими речами соратников к снятию явных противоречий в об­ществе и в «революционном» движении во избежание «безрассудной слепой анархии», сам Гоцинский лично оказался не готовым осуществить действен­ные шаги к провозглашаемому. И хотя в дни мусульманских праздников имам резал баранов из своего стада и раздавал мясо на садака беднякам [Доного, 2002, с. 10], «массы», по словам А. Тахо-Годи, раскусили его «мелкобуржуаз­ную собственническую натуру» и в большом числе отвернулись от него [Тахо-Годи, 1927, с. 31], а в районах Дагестана, где бывал Гоцинский, до настоящего времени рассказывают забавные истории о его жадности [ПМА, № 1587, л. 62]. Впрочем, последние могут быть результатом советской агитационно-пропаган­дистской работы.

" Хотя, как отмечал художник X. Мусаясул, он производил впечатление «человечной», «импульсивной» натуры. При личном общении с Гоцинским художник был явно очарован им: «Во всяком его поведении чувствовалась такая искренность и доброта, которая харак­терна сильным людям» (цит. по: [Доного, 2002, с. 12]). Такой портрет резко контрастировал с описанием внешности Гоцинского, оставленным Тахо-Годи: властный, редко улыбающий­ся человек с ликом старого орла.

494

Кайтмазом Алихановым (о котором упоминалось во втором параграфе па-стоящей главы), поддерживавшим Деникина. Военспец Ал. Тодорский в этой связи ссылался на «противобольшевистский „орган революционной демокра­тии горских народов Северного Кавказа'' газету „Вольный горец", которая в декабре 1920 г. писала: «Повстанческое движение (против Советской власти) могло охватить Дагестан поголовно, если бы оно не было сразу же скомпроме­тировано в глазах населения тем, что во главе его оказались Нажмуддин Го-цинский и Кайтмас Алиханов» [Тодорский, 1924, с. 41, 53].

Антисоветское восстание под руководством этих лидеров началось в сен­тябре 1920 г. в Дидойском и Анцухо-Капучинском участках (одну из интерпре­таций этих событий см. во втором параграфе) и длилось, охватив Андийский, Аварский и Гунибский округа, до мая 1921 г. Отмечали, что восстание носило характер настоящей гражданской войны, когда в разных лагерях оказывались не только соседи, но и родственники. Отличительной чертой этого восстания было и то, что в нем наиболее активной силой были жители небольших селе­ний, в то время как прославившиеся в недавней истории крупные аулы, «под­вергшиеся большой политической обработке», оказались в стороне от него [Тахо-Годи, 1927, с. 145—146]. После завершения активных военных действий Гоцинский скрывался в Дагестане и в Чечне. Движение переросло в терроризм по отношению к новой власти в его абреческом варианте. Аулы Аварского и Андийского округов являлись базой по снабжению отрядов повстанцев. Н. Го-цинскому оказывалась помощь из-за границы, ему прочили место главы «бу­дущего независимого государства на Кавказе». В свою очередь, советские ор­ганы проводили агитационно-массовую работу, в ноябре 1923 г. ими был ор­ганизован съезд мусульман Дагестана, призвавший верующих к борьбе против Гоципского и его отрядов. Пятого имама и в то время не отличала абсолютная решительность; в конце 1923 и в мае 1924 г. он через посредников обращался в Даготдел ОГПУ с предложением переговоров, с заявлением о желании прекра­тить сопротивление. По разным причинам они не имели последствий,

В начале сентября 1925 г. на одном из хуторов в Чечне Нажмуддин Гоцин­ский и его ближайшие сподвижники были арестованы. Согласно народным преданиям, чекистам удалось это осуществить только благодаря предательст­ву, сам же имам проявил благородство— на предложение сдаться он ответил требованием освободить 16 человек, арестованных из-за него, и только после выполнения требования вышел сам.

В октябре 1925 г. Н. Гоцинский был приговорен к расстрелу. Были также расстреляны его 16-летний сын, две дочери и другие родственники [Доного, 2002, с. 10,22—31].

трудничество, вплоть до военного, с большевиками. В евою очередь «социалисты» горди­лись тем, что сумели приобщить этого, «наиболее почитаемого за свою седину, смирение и ученость... старика» к революционным событиям и политической борьбе. Он сумел перема­нить значительные массы горцев от Гоцинского к себе, «не дал ни одного человека контр­революционерам против большевиков», не пустил войско Узуна Хаджи через Даргинский округ, выступил вместе с большевиками против «добровольцев», затем не поддержал турок. Большевики прельстили его возможностью введения шариата в Дагестане, он им поверил. Правда, в конце 1919 г. Али Хаджи попытался было связаться с командованием Доброар-мии с целью «кончить восстание на почетных для шариата условиях», но «уйти от плена большевиков» ему не позволили [Тахо-Годи, 1927, с. 98. 110, 132, 133].

Глава 5. Лица

495

Список «лиц» могли бы продолжить ученые, революционеры «социали­стического блока», начальники разных уровней (последних, вплоть до совре­менников, было бы особенно интересно рассмотреть). Но ограничусь тем, что есть, так как детали их судеб (а в источниках, к сожалению, можно найти только детали) вряд ли существенно изменят картину " . Хотя не могу сказать, что картина получается определенная.

Редко кто из сторонних людей, общавшихся с дагестанцами, горцами, не отмечал их храбрости, «острого до болезненности самолюбия», гордости, люб­ви к личной свободе, впечатлительности, хитрости и мстительности (военный упоминал еще наблюдательность) [Тодорский, 1924, с. 27]. Я бы к этому доба­вил романтичность, сдобренную сентиментальностью. Но такие характеристи­ки описывают типаж общо. Впрочем, и из деталей судеб и образов рассмот-

Я позволю себе привести только пространную цитату, которая, на мой взгляд, даст хорошее представление о местном типе начальника, об отношении его к окружающим и окру­жающих к нему. Описание составлено ученым-ботаником, который посетил южные районы Дагестана в 1911 г. Безусловно, автор глядел на местную власть со стороны и общо, но его наблюдения характеризуют ее почти в «лицах».

«Старшины... играют в селениях своих огромную роль. Они являются своего рода князьками среди одноаульцев, пользуются огромным почетом и уважением. Я бы сказал, пожалуй, что население скорее подчиняется и исполняет беспрекословно приказания и по­веления crohx старшин, чем редко наезжающего в аулы и часто переменяемого местного начальства — наибов, начальника округа.

Перед ним встает и стар и млад, когда он проходит по аулу, на пути ему отвешиваются низкие поклоны не только встречными односельчанами, но и жителями соседних аулов, и только более почтенные и старые люди могут стать на равную ногу с старшиною. Долж­ность эта в ауле часто наследственная и переходит от отца к сыну. Выбирается старшина аулом и утверждается в своей должности высшим начальством, хотя начальство может и не утвердить выборы или назначить на эту должность своего кандидата. Но если назначается лицо мало популярное в ауле, то более влиятельные члены аула— муллы, судьи, вообще старики, роль которых в аулах до сих нор еще весьма значительна— начинают поход про­тив такого нежелательного кандидата. Начинаются кляузы, тяжбы, жалобы, доносы. В этих доносах и кляузах жалобщики не останавливаются пи перед какой инстанцией... Если стар­шина человек властный и энергичный, он держит аул в своих руках, если же он характера более мягкого и молод еще, то управляют аулом собственно старики, старейшины, перед которыми большое почтение питает и сам старшина, в особенности в домашнем обиходе. Но публично, на народе, и такой молодой или слабохарактерный старшина пользуется все­ми преимуществами своего сана и положения. Ему, по обычаю, односельчане обрабатыва­ют поле, пасут его скот, несут известную часть своих урожаев. Он и его семья освобожда­ются от всяких натуральных повинностей, дорожной податной и т. д. Зато на нем лежит вся тягость представительства. Старшина принимает у себя приезжающее начальство, чиновни­ков. У него должна быть всегда более или менее чистая комната для приезжающих — ку­нацкая. У него имеется запас коньяка, вина для угощения; он при приезде почетного гостя обязан (конечно, все эти обязанности и права регулированы не законом, а местными обы­чаями и нравами) зарезать барашка и угостить этим барашком гостя, а остатками — сосе­дей-односельчан. В большинстве случаев старшина выбирается из самой богатой и влия­тельной семьи, и, благодаря своему богатству, приумножаемому мелочной торговлей и ба-рантой, такое представительство для старшины большей частью не затруднительно, но зато почетно. Их самолюбию льстит принять и угостить хорошенько почетного гостя... Их адаты и обычаи не позволяют взять за угощение или за ночлег денег. Это обидит их... Подарки, почести, благодарности они принимают охотно и непрочь похвастать ими» [Кузнецов, 1913, с. 133—135].

496

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

ренных здесь лиц особый, дагестанский, «горский» типаж вырисовывается не­отчетливо.

Ну свойственна дагестанским горцам романтичность и т. п., так что? Что, например, из того, что Нажмуддин Годинокий писал лирические стихи, Хад­жи-Мурат страдал в разлуке с семьей, Шамиль был «под каблуком» у жены, а Гази-Магомед, наоборот, почти совсем не прельщался женщинами? Это харак­теристики близких рядов сравнения, но какое особое свойство местной натуры или типажа каждая из них выделяет, и как такие свойства через судьбу челове­ка могли влиять на жизнь родной ему социокультурной среды и, возможно, на ход истории?

Вспоминаю давно услышанную историю о «железном» Феликсе Дзержин­ском, когда он, не то в разгар революционной борьбы, не то чуть позднее, вы­просив разрешение у Ленина или без такового, отправился через несколько границ к любимой женщине. Этот рассказ дополняет образ человека, который являлся главным попечителем беспризорников страны (факт, отмечающий че­ловеколюбие и сострадательность персоны) и одновременно главой ВЧК, что подчеркивает совершенно другое. Образ «железного» и тут же романтичного героя выразителен, с него недавно официальными инстанциями и лично по­этом Владимиром Маяковским юношеству и людям зрелого возраста рекомен­довалось брать пример. Но что в обобщении может и должно главенствовать? Недавняя общественная система подчеркивала в нем одни, востребованные ею самой качества, новая система общественных ценностей декларирует противо­положное.

Сравнительных рядов «качеств» может быть названо много. И не только «качеств», но и «жизненных ситуаций». Вполне естественно, что в юности первый и третий имамы испытывали психологический дискомфорт из-за «сла­бостей» своих отцов, и так же очевидно, что устойчивым у них был психоло­гический контакт с матерями. Но что из этого следует? К чему побуждало их в дальнейшем раненное в юношеские годы самолюбие? К решительному непри­ятию адата как своего рода кодифицированной системы допущения человече­ских слабостей, «мерзких» обычаев? А как «веселый» нрав Гамзат-бска из бо­лее чем благополучной семьи согласуется с осуществленными им расправами над учителем Саидом Лраканским и принявшими его в свой дом ханами, нако­нец, над женщиной, годившейся ему в матери? Это другие сравнительные ли­нии. Как они вплетаются в кружево «мировоззренческих основ» и «социально­го опыта»?

Такие примеры лишь в большей или меньшей степени иллюстрируют и поясняют тезис о самолюбии местного типа личности. Они же, наряду с дру­гими примерами, говорят о честолюбивых наклонностях представителей этого типа.

Я уже отмечал, что повышенный интерес Гази-Магомеда и Гамзат-бека к Аварскому ханству, выливавшийся в походы на его столицу, а также повы­шенное внимание Шамиля к Хунзаху резонно связывать не только с особым военно-политическим значением этого «города» в Дагестане той поры, но с осознанием указанными лицами своего участия в творении истории. М. М. Бли-ев и В. В. Дегоев небезосновательно видят в действиях двух первых имамов их почти неудержимую тягу к тамошней ханской резиденции как к едва ли не со­вершенному механизму власти как таковой [Блиев, 2004, с. 210—211, 268; Де­гоев, 2001, с. 75, 80]. Трон Аварии действительно был или, точнее сказать,

Глава 5. Лица

воспринимался особым явлением в композиции политических сил Дагестана. Об этом определенно говорил Гаджи-Али, который два десятка лет играл в имамате заметную роль, имел довольно близкие отношения с Шамилем и уже поэтому передавал оригинальный взгляд на данный предмет тогдашних твор­цов истории ~ .

'' ()6pa:i этого шейха в Дагестане сложный, многогранный, во многом противоречивый (см.: [Бобровников, Сефербеков, 20031).