Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

Можно предположить, что захват «абуриками»-<з«<зрагсши власти в Хунза-хе в период официального безвластия явился своеобразной революцией мест­ных «люмпен-пролетариев». Но вероятнее другое, а именно то, что «абурика-ми» назывались (в их число входили или к ним причислялись) не только (и может быть даже не столько) «чужеземцы», но и местная молодежь, которая вполне могла составлять костяк данной группы, и именно благодаря этому «абурикам» удалось сориентироваться в обстановке и навязать свою власть жи­телям «безвластной столицы» . Ведь управление реализовалось в Хунзахе не одним ханом (и, опять-таки, не столько им), но местным джамаатом, который и вводил жесткие ограничения для «чужеземцев» в целях сохранения самого себя, своего порядка жизни. Поэтому «революция» «чужаков», если она дей­ствительно имела место, может свидетельствовать только об одном, а именно о полной функциональной несостоятельности хупзахской общины, что выгля­дит весьма спорным. Напротив, молодежная корпоративная структура (стари­ки отмечали, что это не были члены «одного рода», но не были они и «чужа­ками»), являлась звеном общинной системы. В свете указанного, замечание ис­торика В. А. Потто о том, что в 1830 г. Хунзах от мюридов Гази-Магомеда защищали «абреки», приобретает необходимую ясность, дополнительно под­крепляемую рассказами о воодушевлении защитников (чистой воды абреков?) ханшей Паху-бикс и о самоотверженном сражении в их рядах ее сына Нуцал-хана [Потто, 1994, т. 5, с. 51—52]. По этой же причине в рассказе старых хун-захцев об «абуриках» естественным выглядит такое пояснение: «В числе чле­нов этой партии Хаджи-Мурата не было, но там находился его двоюродный брат по имени Хедарас Гасан оглы» [Ясулов, 1927, с. 16].

«Своевольничание» «членов этой партии» хорошо вписывается в модели поведения членов традиционных мужских группирований . В свою очередь, и активное участие «чужеземцев» в местной редакции подобных структур не оригинально. Сошлюсь на пример Черкесии, где в ежегодно собиравшихся князьями и дворянами «тайных дружинах», члены которых совершали кражи и грабежи в окрестных селениях и при этом маскировались и пользовались тай­ными языками, часто появлялись и инородцы, которые тоже маскировались, ибо в основном являлись кровниками и скрывались от мстителей [Адыги, 1974, с. 232].

В Хунзахе, как и во всем горном Дагестане, имелась отработанная страте­гия «взращивания» «первых» лиц, в том числе посредством известных тради­ционных институтов. Хаджи-Мурат владел соответствующими знаниями и умело пользовался ими. Рассказ старожилов недвусмысленно указывает на это. Когда позднее у первого хунзахского героя возник острый конфликт с Шамилем и он даже предполагал «воевать с имамом», Хаджи-Мурат проин­формировал об этом джамаат соседнего Батлаича, получил от него согласие на переселение к ним, а затем, отобрав «самых хороших молодцов из трех квар-

Глава 5. Лица

453

талов» родного Хунзаха, велел им переселяться к соседям и готовиться к «войне». «Хунзахская молодежь в большей половине пошла за Хаджи-Муратом и стала жить в указанном месте» [Ясудов, 1927, с. 39]. Моло­дежь знала, кого слушать и за кем идти.

сторону и, пользуясь общей суматохой, уходил безнаказанно» т. 6, с. 72].

Он был дерзок в своей «профессиональной работе».

Наткнувшись неожиданно на русский бивуак, аварский наиб решился на дерзкую выходку, чтобы сбить нас с настоящего своего направления и спасти огромную добычу, отнятую им от мирных чеченцев. С этою целью все, что об­ременяло партию, он пустил окружною дорогой, а сам приказал горцам спе­шиться и. ведя лошадей в поводу, идти открытою долиной прямо на русские пи­кеты. Горцы шли до того спокойно и так самоуверенно, что наши казаки приня­ли их за линейные сотни...

[Потто, 1894, т. 6, с. 51]

Он был вызывающ и пленителен, как враг и герой одновременно.

В темную зимнюю ночь с 13-го на 14-е декабря (1846 г. — Ю. К.) Хаджи-Мурат внезапно подошел к Дженгутаю. С ним было 200 мюридов. Партия оста­новилась в поле, а несколько человек, вместе со своим отважным наибом , про­крались в селение мимо русских патрулей, проникли в самый дворец и похитили мехтулинскую ханшу Иох-бике так тихо, что когда запоздавший выстрел како­го-то нукера поднял на ноги весь Дженгутай, Хаджи-Мурат со своей добычей был уже далеко. Можно себе представить испуг и изумление жителей, когда, проснувшись, они узнали, что ханша похищена самим Хаджи-Муратом, бывшим у них в Дженгутае. Если прибавить к этому, что замок, занимаемый ханским се-

Старики-хунзахцы в начале XX в. вспоминали: «...Хаджи-Мурат... выбрал из среды своих товарищей самых проворных и отчаянных 10 человек молодежи для разведки и очи­щения дороги, обещал им дать каждому по 10 рублей лишних против своих товарищей, еще 10 рублей обещал награды тому, кто первый зайдет в селение и в дом, где жила Нух-бике и поймает ее» [Ясулов, 1927, с. 29].

* Нох (или Нух)-бике (Бике) была вдовой Ахмед-хана Мехтулинского — личного врага Хаджи-Мурата, так как тот убил его двоюродных братьев и в 1830-е гг. восстановил против него генерала Ф. К. Клюки-фон-Клюгенау.

454

мейством, стоял на горе среди многолюдного аула и был обнесен высокою ка-менною стеною, что ворота охранялись караулом из туземцев, а в самом селении находились два батальона русской пехоты и сотня дагестанских всадников, то становится совершенно непонятным, как мог Хаджи-Мурат исполнить это в высшей степени отважное и дерзкое похищение.

[Потто, 1894, т. 5, с. 49]⁹

Хаджи-Мурат предполагал вернуть ханшу за выкуп. Нух-бике приходилась тещей Даниель-султану Елисуйскому, который был в высшей степени удручен случившимся. Он просил Хаджи-Мурата разместить до выкупа пленницу у не­го. Последний отказал ¹ . Не помогло Даниель-султану и обращение за помо­щью к Шамилю (имам сослался на то, что в шариате не оговорено право изъ­ятия военной добычи), была сделана только уступка— ханшу поселили на ху­торе другого наиба близ Хунзаха. Однако, как рассказывали друзья героя (но, может быть, они приукрашивали ситуацию и образ почитаемого и даже люби­мого вожака?), Хаджи-Мурат с товарищем «частенько наезжал... в этот хуто­рок, но только по ночам, когда никто не мог их заметить. Пробыв некоторое время наедине с ханшей, Хаджи-Мурат поспевал к утру восвояси». О Нух-бике поползли слухи, в первую очередь среди других «бике». Пленница решила отомстить одной из наиболее усердствовавших в намеках и просила в том со­действия у (своего?) героя. «Несмотря на то что расстояние от Хунзаха до Ги­ли верст 50, Хаджи-Мурат управился в одну ночь: гилинская ханша была взята в плен, а дворец ее подвергся разграблению» [Шульгин, 1909, с. 51—60].

Очень и очень многие (из одного и из другого лагеря воевавших) видели в нем человека, лихо и дерзко игравшего судьбой. Одни им восхищались, вто­рые ему не доверяли, третьи — боялись. Русский офицер вспоминал, как од­нажды, узнав о приближении отряда Хаджи-Мурата, он выставил заслон из роты солдат и милиционеров Кюринского ханства. Хаджи-Мурат «приблизил­ся к нам на полуверстное расстояние и, заметив засаду, громко крикнул: „Хад­жи-Мурат пришел!" При этих словах вся моя кюринская команда разбежалась, куда глаза глядят. И остался я только с ротой: не мог, конечно, оставить своего места, но не мог и стрелять, так как тогдашнее ружье не хватало на полуверст­ном расстоянии. Люди же Хаджи-Мурата сняли свои косматые папахи и со смехом прогарцевали мимо нас рысцой» [Шульгин, 1909, с. 51].

Ему— с детства прихрамывавшему на обе ноги— не было равных по энергичности и ловкости. Он— не отличавшийся красивыми чертами лица — был или виделся успешным Дон-Жуаном. «Подстерегая девушек-красавиц, ждет в башне Джан, Хаджи-Мурат, не дававший покоя красавицам, бесша­башный (удалой) Хаджи-Мурат, по русским крепостям рыскавший» [Хаджи-Мурат, 1910, с. 173]. В нем ощущалась отмеченность свыше, харизма (греч. «божественный дар»; уж не родовые ли пятна были ее знаками? ведь о них помнили). Он переходил из лагеря в лагерь, от русских к Шамилю и опять к русским. Однако он не хозяев менял и не пытался им служить, а играл свою игру, в которой «настроение... есть отрешенность и восторг», где «само дейст-

Глава 5. Лица

455

вие сопровождается чувством подъема и напряжения и несет с собой радость и разрядку» [Хейзинга, 1992, с. 152]. Одни называли его «обоюдоострой шпа­гой» [Зиссерман, 1881а, с. 666], другие — складывая о нем легенды — вклады­вали в его уста слова истинного (самого что ни на есть «первого») героя: «Ес­ли у меня и нет крыльев, зато у меня есть кривая сабля...» [Хаджи-Мурат, 1910, с. 174]

То, что сообщил мне один мулла из селения Могох Аварского округа, за­ставляет меня предположить, что Хаджи-Мурат все же не был достаточно тверд в 6-м догмате ислама— предопределении. Рассказывая мулле о том, как часто военная хитрость спасала его от смерти, Хаджи-Мурат прибавил, коснувшись рукой своей головы: «А то бы этой тыкве давно лежать в земле на съедение чер­вям». Кто вполне верит в предопределение, как завещал нам Пророк, не будет так рассуждать: от смерти своей, заранее начертанной Аллахом, не спасут чело­века никакие хитрости!

[Шульгин, 1909, с. 56j

И крыльев, в том числе ангела, у Хаджи-Мурата действительно не было. Наоборот, ему были присущи человеческие слабости.

Он был своеволен, так что предпринимавшиеся им боевые операции со временем все чаще не бывали скоординированы с военными планами имама Шамиля, а преследовали цель захвата добычи [Покровский, 2000, с. 434, 439] ". При исполнении обязанностей наиба Хаджи-Мурат бывал груб, а кро­ме того, замечен в стяжательстве, что вызывало жалобы населения. Из показа­ний свидетеля (1844):

...Потом начал отнимать от хунзахских женщин все вещи, взятые ими из укреп­ления и ханского дома, но не удовлетворясь и этим, выдумал некоторых безвин­ных жителей подозревать в утайке ханского имущества и под сим предлогом, сажая их в яму, взыскал с каждого арестанта за каждую ночь по 50 копеек сереб­ром и не раньше их освобождал, как через 20 или 30 дней, т. е. когда штрафные деньги доходяг до 10 или 15 рублей серебром, и для скрытия признака жадности своей, он, приведя арестантов к присяге в невинности, освобождал их из-под стражи...

[Движение горцев, 1959, с. 442] (см. также: [Акты, 1885, т. 10, с. 544—545; Движение горцев, 1959, с. 451—453])

Он умел политически лавировать и, пожалуй, лицемерить. Связанный мо­лочным родством с убитыми Гамзат-беком членами аварского ханского дома и лично причастный к убийству самого Гамзат-бека, он, будучи наибом в Хун-захе, приказал уничтожить намогильные памятники первых, зато демонстра-

" В одной из исторических записей говорится: «Он прибыл в местность, которую на­зывают Джухна'-тав и пробыл там со споим победоносным, получающим плату (маджур) войском три ночи... Победоносный храбрец Хаджимурад со своим получающим плату ле­гионом пришел в тот же день...» [Айтбсров, Абдулкеримов, 1988, с. 48, 49]. Платой войску была добыча, шедро, но по известным правилам распределявшаяся «пождем». Это уточняла легенда: «Из Гелли, рукой разрушив стены ее, ты похитил Бике, ты обменял ее на деньги, которые раздал своему войску» [Хаджи-Мурат, 1910, с. 171].

456

тивно выказывал почести могиле и памяти Гамзат-бека [Движение горцев, 1959, с. 453J.

Природное честолюбие Хаджи-Мурата, сравнимое лишь с его «не знавшей пределов» храбростью, брало свое.

О времени, когда он еще не был наибом и надеялся сделать карьеру с по­мощью русских, Хаджи-Мурат позднее говорил так:

...Аварцы избрали меня старшим над собою и в продолжение долгого вре­мени я управлял всею Авариею. После смерти Гамзад-бека появился Шамиль с домогательствами подчинить весь Дагестан своей власти. Три года отстаивал я от него Аварию, но когда власть его стала усиливаться более и более в горах, то решились мы просить к себе русских и хана Мехтулинского Ахмед-хана. По за­нятии Хунзаха русскими войсками я пользовался особенным расположением ген.-м. Клюки-фон-Клугенау, получал часто денежные награды и было мне обе­щано, что буду назначен правительством русским старшим над Авариею. Такое внимание начальства породило ненависть Ахмед-хана ко мне, и с тех пор он старался всеми средствами очернить меня...

[Акты, 1885, т. 10, с. 526]

Позднее, уже будучи наибом Шамиля, Хаджи-Мурат под угрозой разоре­ния имущества и смертной казни требовал от жителей Хунзаха и соседних ау­лов называть себя ханом, а Шамиля — султаном (хункером), что исполнялось народом с «душевною насмешкою» [Движение горцев, 1959, с. 442].

Притязания Хаджи-Мурата на власть не оставались не замеченными Ша­милем, но прямой разрыв между ними спровоцировали заявленные наибом претензии на наследование должности имама (Шамиль предполагал передать ее своему сыну Кази-Магомеду, Хаджи-Мурат же, дав присягу на верность, отметил, что власть достанется «одному из храбрых, у кого будет острее шаш­ка») [Ясулов, 1927, с. 38]. В итоге Хаджи-Мурат был вынужден уже во второй раз перейти на сторону русских , но вскоре и от них совершил побег, кото­рый закончился его гибелью ¹³. В русском лагере оба поступка Хаджи-Мурата вызвали противоречивые суждения и остались «неразгаданным вопросом» [Зиссерман, 1881а, с. 656—657]. Одна из видимых причин бегства Хаджи-Мурата от русских — его нервная тоска по семье, пребывавшей в заложниках у Шамиля, некоторыми горцами, «отлично знавшими характер» героя, оцени­валась скептически. Они считали, что Хаджи-Мурат, «имевший большие сно­шения с лезгинами, хотел пробраться в Закаталы и сделаться независимым владельцем как от Шамиля, так и от русских» [Потто, 1870, с. 187].

В исторической памяти дагестанцев авторитет знаменитого героя коммен­тировался следующим образом: «После того как имам Шамиль уволил Хаджи-

¹² Применительно к данному случаю, Хаджи-Мурату приписывается следующее объяс­нение им своего поступка: «Шариат я оставил потому, что мне хотели распороть живот на­емными убийцами» [Хаджи-Мурат, 1910, с. 171].

¹³ О гибели Хаджи-Мурата главнокомандующий князь М. С. Воронцов доносил воен­ному министру Л. И. Чернышеву: «Хаджи-Мурат умер отчаянным храбрецом, каковым и жил; оставив своих лошадей, он спрятался в какую-то яму, которую укреплял с товарища­ми, копая землю руками; он отвечал ругательствами на предложение сдаться; на его глазах умерли двое товарищей, и он сам, раненный четырьмя пулями, слабый и истекающий кро­вью, в отчаянии бросился на атакующих, и тут-то его покончили!» [Зиссерман, 1881а, с. 664].

Глава 5. Лица

457

Мурата от должности наиба, все мюриды обеднели, потому что прекратились набеги и добыча. С Хаджи-Муратом мюриды шли на бой с охотой; они не оста­вались голодными и холодными. С того дня, когда ушел Хаджи-Мурат, набе­гов не было, за исключением одного...» [Ясулов, 1927, с. 49]. Образ Хаджи-Мурата дополняет его искренняя привязанность к жене и детям, придающая ему черты полуромантического героя, который доныне остается одной из наи­более популярных фигур новой истории Кавказа.

5.3. Революционеры

В истории Дагестана Нового времени имамы Гази-Магомед, Гамзат-бек и Шамиль стали революционерами, посягнувшими на кардинальную реоргани­зацию «обычая». И не только посягнувшими, но во многом и осуществившими такое переустройство. Благодаря им о Дагестане и о дагестанцах узнали те, кто жил и живет далеко от Кавказа. Благодаря им сами дагестанцы начали воспри­нимать себя иначе, нежели прежде. Если Хаджи-Мурата можно сравнить с яр­ко пролетевшей кометой, то имамы— это звезды, под знаком которых Даге­стан живет два века, а это немало. Отсюда их почитание, каждого — свое, от­сюда канонизированность их образов. Однако имамы не были пророками (хотя их нередко воспринимали именно так), но были людьми, рожденными и вос­питанными в конкретной среде, их взгляды и дела при всей революционности не могли не учитывать особенностей этой среды. В данном качестве они и представляют интерес для темы книги.

458

* * *

О жизни Газ и-Магомеда имеется содержательное сочинение его земляка — гимринца Гассанилау. В нем много деталей, которые наделяют образ первого имама плотью, часто столь недостающей в описаниях и оценках фигур боль­шой величины. Примечательны и подробности биографий родственников Га-зи-Магомеда, также его земляков, из которых собирается социальный фон жиз­недеятельности человека, начавшего джихад ва газават против России.

К характеристике общих черт «фона». У Гази-Магомеда имелся дядя Ма-гомад-Султан— хороший кузнец богатырского телосложения, не отличав­шийся, впрочем, простотой характера. По крайней мере, его опасался сельский исполнитель эль (по-местному чпуги); историк заметил, что чпуги никогда не осмеливался зайти к нему во двор для взыскания штрафа. Очевидно, Магомад-Султан давал поводы для взыскания штрафов. И вот этого могучего человека постигла глупая смерть — он был убит любимым племянником, а орудием убийства оказался собственноручно им изготовленный нож. Племянник хотел безобидно поучаствовать в тоже безобидной экзекуции, проводимой односель­чанами над большущим и не очень уёмным Магомад-Султаном по случаю его неосторожного поступка, а вышла беда. Племянник думал пырнуть ножичком в безопасное место, а попал в живот, и сельского гиганта не стало, а нечаянно­го убийцу изгнали в соседний Унцукуль. Дело не получило продолжения кров­ной мести, так как невольный убийца Магомад-Султана спас его сына в другой ситуации [Гимринский, 1997, с. 181—183].

Аул Гимры (местные жители называли его Гену), родина двух имамов, жил жизнью, в которой имели место малое и большое, вплетенные в разме­ренную повседневность. Знакомясь с историей Дагестана Нового времени, за­даешься вопросом, почему именно в этом селении родились двое выдающихся деятелей той эпохи, что в нем было особенного по сравнению с другими селе­ниями? Вопрос не находит исчерпывающего объяснения. Историк XIX в. от­мечал, что здешние места, почти не пригодные для земледелия и скотоводства, были хороши для разведения садов и виноградников и что местные жители обменивали фрукты и виноград на другое необходимое для жизни. Он же от­метил, что еще с конца XVIII в. окрестные селения служили удобными места­ми для лиц, скрывавшихся от российской власти [Берже, 1858, с. 283] ¹⁴. Исто­рики современные отмечают у койсубулинцев (а Гимры входили в общество Койсубулу (Койсубу), иначе— Хиндалал, что значит 'теплое место', 'место, где есть фрукты¹) развитую традицию мужских союзов [Айтберов, Нурмаго-медов, 1981J. Люди, склонные к историческому анализу, указывают, что в Гимрах и в Койсубулу в целом переплетение политических обстоятельств ока­залось наиболее сложным — и аварские ханы имели на них корыстные виды, и шамхал Тарковский выказывал притязания, а в начале XIX в. появились еще и русские с собственными планами переустройства жизни обитателей межгор-пых долин.

К слову заметить, присутствие русских войск вносило напряжение в психологиче­ский климат среди населения. Гассанилау по этому поводу заметил: «Гимры находились в руках русских, и потому многие гимринцы, не желавшие им подчиняться, ушли в эмигра­цию в Чиркату» [Гимринский, 1997, с. 183].

Глава 5. Лица

459

В остальном положение дел в Гимрах не выделялось своеобразием. В лю­дях ценились спокойствие и уравновешенность. Так, о некоем Абдулле — «очень хорошем человеке» — тот же автор заметил, что он «не сказал никому плохого слова, занимаясь своей скромной работой, он ходил также в мечеть на каждый намаз и не посещал людских сборищ на годекане» [Гимринский, 1979, с. 184]. Общественной активности предписывались разумные границы. По­хвальное богопочитание не было сопряжено с особой религиозностью, тем бо­лее не имело ничего общего с фанатизмом. Тем же автором рассказана история о молодых людях, которые ради шутки устроили рукотворное «землетрясе­ние» в мечети, тем самым вызвав панику среди собравшихся на молитву. На­помню и замечание Гассанилау о том, что основу экономической жизни селе­ния до начала бурных политических событий составло виноградарство и вино­делие, местные крестьяне промышляли продажей вина.

Органичным элементом данной общественной среды являлись родствен­ники Гази-Магомеда. Его отца звали Хидалау. Он был «ученым человеком», кузнецом — «ничто не ускользало от него на удивление всем, которые видели его в деле... (он) делал приклады к ружьям, точно как „фаранг" (европеец.— Ю. К.)». Вместе с тем, характер у отца, как и у дяди, был не из лучших— «с кем он бывал в раздорах или против кого он был зол — тем он наносил вред и только после этого возвращался домой». К тому же Хидалау имел характер­ную для Дагестана той поры слабость, которая в нем приобрела чрезмерные размеры — он «не бывал никогда трезвым» и в таком виде особенно досаждал односельчанам. На этой почве у сына с отцом (у родителей Гази-Магомеда помимо сына было еще две дочери) возникали конфликты.

В рассказе Гассанилау отчетливо выделяются две линии поведения юного Гази-Магомеда-— это его страстная тяга к знаниям и отсутствие интереса к

460 /О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

лицам противоположного пола, сверстницам. Когда родители однажды наду­мали его женить, Гази-Магомед подговорил свата расстроить дело, заявив: «Я гак рано жениться не хочу, так как думаю учиться». В другой раз он поддался настойчивым требованиям отца и женился на некой Шамай, однако предпочел семейному очагу жизнь мутолима. Через непродолжительное время он дал ей развод (хотя женщина очень не хотела покидать его дом). Затем он женился, без любви, а скорее из чувства долга, ибо стал главой дома после смерти (при загадочных обстоятельствах) отца на некой Бели, но менее чем через год раз­велся и с ней. Наконец он женился на Фатимат, о браке с которой вроде бы за­думывался и раньше, но ввиду ее малолетства не мог его осуществить (он трижды оформлял с ней брак: первый раз, когда девушке было 13 лет, затем через два года по достижении женой совершеннолетия, и третий — когда ввел шариат). От этого брака родилась девочка Салихат (тогда Гази-Магомеду было 30 лет, это был единственный его ребенок). Еще будучи маленькой, она отли­чалась (как и предсказал отец) завидным умом и рассудительностью, что от­мечали односельчане. Но прожила она недолго (и это опять-таки предсказал, но косвенно, отец; рассказывали, что однажды Гази-Магомед, лаская ребенка, пожелал, чтобы девочка не дожила до совершеннолетия, если не будет следо­вать воле Божьей). В плане выстраивания семейных отношений — заботы о продолжении рода, характерной и важной в местной культуре — Гази-Маго­мед явно был нетипичной фигурой. Нетипичным он был и по своей страсти к овладению знаниями.

Гази-Магомед ходил из селения в селение, от одного учителя (мюршида) к другому. Жизнь в рамках известных мирских забот его не привлекала, в уче­нии же он, скорее всего, искал приобщения к качественно иному миру. Родст­венники этому не препятствовали или просто не могли противостоять. Раз­молвка с отцом и женитьба не становились основаниями для перемены из­бранного пути. В своей страстной тяге к учению он явно преследовал цель превзойти всех в знаниях. Знакомство с историей Гази-Магомеда вызывает в памяти очерк Зигмунда Фрейда о Леонардо да Винчи и вывод психоаналитика о возможности сублимирования либидо в стремлении к знаниям с последую­щей сексуальной безактивностью [Фрейд, 1912]. Насколько подобный вывод доказателен сам по себе и насколько он приложим к рассматриваемой фигуре, судить не берусь, однако общая композиция обстоятельств и судеб имеет за­метное сходство .

Только однажды Гази-Магомед задумался о том, чтобы бросить учение и перестроиться на обыденное. Это произошло сразу после смерти отца, но мать отговорила его, заявив: «Иди себе в муталимы, продолжай учение, ничто не сравнится с учением как для мирской, так и загробной жизни». И Гази-Ма­гомед оставил мысль изменить судьбу.

При этом он не был занудливым, ему не были чужды шутка и розыгрыш. По крайней мере, однажды он позволил себе их, когда, притворившись пья­ным, заставил повстречавшихся женщин донести свой тяжелый багаж с кни­гами до нужного места (сопровождавшие его в дороге Шамиль и еще один му-

¹⁵ В настоящее время С. О. Чипашвили защищена диссертация, в которой анализиру­ются психологические портреты основных персонажей Кавказской войны со стороны Даге­стана. Однако материалы этого исследования опубликованы лишь частично [Чипашвили, 2004; 2006].

Глава 5. Лица