Трагическое и философия революционного насилия

В свете этих рассуждений искусство социалистического реализма

Трагическое выступает в социалистическом реализме как частный случай и высшее проявление героического: активность характера траги­ческого героя переходит в агрессивную наступательность. Своей борьбой и даже гибелью герой стремится совершить прорыв к совершенному со­стоянию мира, но кроме классовой борьбы и преодоления перманентных трудностей, создаваемых собственной деятельностью, он не знает путей в грядущее.

Некоторые крупные художники перерастали творческие границы того метода и направления, к которым они исторически и географически вы­нуждены были принадлежать. Личная ответственность героя за свое сво­бодное действие у Шолохова в «Тихом Доне» трактуется как историче­ская ответственность. Всемирно-исторический контекст действий чело­века превращает его в участника исторического процесса. Это делает ге­роя ответственным за выбор жизненного пути. Характер трагического ге­роя выверяется самим ходом истории, ее законами. Характер шолоховско­го героя противоречив: он то мельчает, то углубляется внутренними мука­ми, то закаляется тяжкими испытаниями. Трагична его судьба: ураган лишь клонит к земле тонкий и слабый березняк, но выворачивает с корнем могучий дуб.

Шостакович разработал новый тип трагедийного симфонизма. В симфониях Чайковского рок всегда извне вторгается в жизнь личности как мощная, бесчеловечная сила. У Шостаковича такое противостояние возникает лишь однажды — когда композитор раскрывает катастрофич­ность нашествия зла, прерывающего спокойное течение жизни (тема на­шествия в первой части Седьмой симфонии). В Пятой симфонии, где композитор художественно исследует проблему становления личности, зло раскрывается как изнанка человеческого. Жизнерадостный финал симфонии разрешает трагедийную напряженность. В Четырнадцатой симфонии Шостакович решает вечные темы любви, жизни, смерти. И музыка, и стихи философичны и полны трагизма. Заканчивается симфо­ния стихами Рильке:

Всевластна смерть.

Она на страже

и в счастья час

В миг высшей жизни она в нас страждет,

ждет нас и жаждет —

и плачет в нас

Даже через образ смерти композитор утверждает красоту жизни. «Трагическое в искусстве можно уподобить прививке от смертельной бо­лезни. Оно умудряет душу и облегчает встречу с трагическим в жизни» (Искандер. № 1. С. 9)

дии смерть — момент истины, когда отчетливей проступают правда и фальшь, добро и зло, сам смысл человеческого существования.

Итак, трагическое 1) раскрывает гибель или тяжкие страдания лич­ности; 2) показывает невосполнимость для людей ее утраты; 3) утвер­ждает бессмертие погибающей личности (бессмертие человека осуще­ствляется в бессмертии народа, в жизни людей находят свое продолже­ние общественно ценные начала, заложенные в человеке и его деяниях, а для религиозного сознания погибающего ждет потустороннее бытие, так же зависящее от общественно ценного — праведного прижизненно­го бытия); трагедия — всегда оптимистическая трагедия, в ней даже смерть служит жизни; 4) выявляет активность трагического характе­ра по отношению к обстоятельствам; 5) дает философское осмысление состояния мира и смысла жизни человека; 6) вскрывает исторически временно неразрешимые противоречия; 7) трагическое в искусстве рож­дает чувство скорби (по поводу гибели героя), сочетаемое с чувствами торжества и радости (по поводу его нравственного величия и бессмер­тия); 8) оказывает очищающее воздействие на людей (катарсис).

Большое искусство всегда нетерпеливо ждет грядущего. Оно торопит жизнь и стремит­ся осуществить идеалы уже сегодня. То, что Гегель называл трагической виной героя, есть удивительная способность жить, не приноравливаясь к несовершенству мира, а исходя из представлений о жизни, какой она должна быть. Это чревато пагубными последствиями: над личностью нависают грозовые тучи, из которых в конце концов бьет молния смерти. Однако именно не желающая ни с чем сообразовываться личность прокладывает путь к но­вому состоянию мира, страданием и гибелью открывает новые горизонты человеческого бытия. Такая непокорная личность (l'homme revolte) несет гибель не только себе, но и дру­гим. Эта стремящаяся к высшей гармонии мира личность, силой сопротивляясь насилию, вносит в мир новую дисгармонию, рождает новое сопротивление (сила против силы). Даже победа добра полностью не снимает проблему, а лишь завязывает новые узлы противоре­чий, и борьба вступает в новый цикл, выходит на новый виток спирали. Все это, а также смертность человека делают трагедию неустранимой из жизни.

Центральная проблема трагедии — расширение возможностей чело­века, разрыв исторически сложившихся границ, ставших тесными для пассионарных (активных, инициативных) людей. Трагический герой про­кладывает путь к будущему, он взрывает устоявшиеся границы, он всегда на переднем крае борьбы человечества, на его плечи ложатся наибольшие трудности. Он пассионарен со всеми положительными и отрицательными следствиями, порождаемыми этим типом динамичного и непримиримого характера. Трагедия раскрывает смысл бытия. Этот смысл невозможно найти ни в жизни для себя, ни в жизни, отрешенной от себя: развитие личности должно идти не за счет, а во имя общества, во имя человече­ства. С другой стороны, общество должно развиваться во имя человека и через человека, а не вопреки ему и не за счет него. Таков путь к гумани­стическому решению проблемы человека и человечества, предлагаемый всемирной историей трагедийного искусства.

80

3. Комическое. Концепции комического в истории эстетики.

На деле смех — как отмечал Н. Щедрин — оружие очень сильное, ибо ничто так не обескураживает порок, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех. А. Герцен писал, что смех — одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил, разил, как молния. От смеха падают идолы, падают венки и оклады, и чудотворная икона делает­ся почернелой и дурно нарисованной картинкой. Для В. Маяковского ост­рота — «оружия любимейшего род». Ч. Чаплин утверждает, что для на­шей эпохи юмор — противоядие от ненависти и страха. Он рассеивает ту­ман подозрительности и тревоги, окутавший ныне мир.

Все панегирики в честь смеха утверждают за ним славу мощнейшего оружия. В век атомной бомбы славить оружие негуманно. Однако, в отли­чие от всякого другого оружия, смех обладает избирательностью. Пуля — дура, не разбирает, в кого летит. Смех — всегда метит шельму. Он может попасть только в уязвимое место личности или в уязвимую личность. И когда человечество откажется от традиционных средств кары (= тюрьмы, исправительные колонии), в распоряжении людей останется, может быть, самое действенное, грозное и гуманное средство общественного воздей­ствия — смех. Кроме того, смех может быть добр и ласков. Он может не крушить, а созидать. Он может быть весел и легкомыслен, радостен и приветлив.

Все существующие теории рассматривают комическое или как объек­тивное свойство предмета, или как результат субъективных способностей личности, или как следствие взаимоотношений субъекта и объекта. Эти три методологических подхода и порождают все многообразие концеп­ций комического.

Платон

Аристотель полагал, что смех вызывают несчастья и «некоторые ошибки и безобразия», никому не причиняющие страдания и ни для кого не пагубные; комедия — «воспроизведение сравнительно дурных харак­теров», которые, однако, не абсолютно порочны. «Чтобы не далеко ходить за примером, комическая маска есть нечто безобразное и искаженное, но без [выражения] страдания» (См.: Аристотель. Поэтика. V, 1449 а.; II, 1448а).

Аристотель говорит, что всякое отклонение от середины или от «при­надлежности добродетели» порождает людей заблуждающихся, характе­ры которых содержат «частицы безобразного» и, следовательно, смешны. К смешным относятся характеры гневливые, вялые, расточительные, жадные, честолюбивые, невоздержанные. Смешное для Аристотеля — область «безвредных» нарушений этики. Обличающий смех Аристофана, наполненный часто не веселостью, а болью и вызывающий гнев и отвра­щение к осмеиваемому, не соответствовал аристотелевскому пониманию комического. Эстетика Аристотеля отрицала сатиру и теоретически обос­новывала комедию характеров (Менандр). По Аристотелю свободному человеку подходит ирония, ибо пользующийся ею вызывает смех ради собственного удовольствия, а шут — для забавы другого. Иронией Ари­стотель называет оттенок смеха, вызываемый особым комедийным при­емом, когда мы говорим одно, а делаем вид, что говорим другое, или когда мы называем что-либо словами, противоположными смыслу того, о чем мы говорим. Насмешка, по Аристотелю, — своего рода брань. Нужно бы запретить ее, как законы запрещают некоторые виды порицания и брани (См.: Аристотель. Никомахова этика. IV, 8).

Цицерон подчеркивал, что в смешном всегда есть нечто безобразное и уродливое.

В Средние века

Эстетика классицизма

Пусть вздохам и слезам комедия чужда

И мук трагических не знает никогда,

Но все ж не дело ей на площади публичной

Тупую чернь смешить остротою циничной.

(Буало. 1937 С. 77)

Эстетика Просвещения

ми. Смех, вызванный щекоткой, весьма мучителен. На того, над кем я сме­юсь, я уже не могу сердиться даже в том случае, если он причиняет мне вред» (Кант. 1963. Т. 2. С. 216).

«Комедия... изображает тонкие интриги, забавные положения остря­ков, умеющих выпутываться из всякого положения, глупцов, позволяю­щих себя обманывать, шутки и смешные характеры. Любовь здесь не так прочна, она, напротив, радостна и доверчива. Но как в других случаях, так и здесь благородное может в известной мере сочетаться с прекрасным» (Кант. 1963. Т. 2. С. 180). Кант отмечает действенность смеха: мало лю­дей способны невозмутимо на глазах толпы переносить ее насмешки и презрение, хотя они знают, что эта толпа состоит из невеж и глупцов.

Ф. Шиллер описал наше состояние в комедии: оно спокойно, ясно, свободно, весело, мы не чувствуем себя ни активными, ни пассивными, мы созерцаем, и все остается вне нас; это состояние богов, которых не за­ботит ничто человеческое, которые вольно парят над всем, которых не ка­сается никакая судьба, не связывает никакой закон (См. Шиллер. 1935. С. 481). Сатира, согласно Шиллеру, раскрывает противоречия между дейст­вительностью и идеалом.

Школа йенских романтиков,

Гегель видел основы комизма в противоречии между внутренней не­состоятельностью и внешней основательностью. Он писал об Аристофа­не, что в его комедиях изображается испорченность, которая пыжится придать себе видимость субстанциальных сил, изображается индивиду­альное явление, в котором нет подлинной сути. По Гегелю комическое по­является на основе контраста между сущностью и образом, целью и сред­ствами ее достижения, вследствие чего уничтожается образ и не достига­ется цель. Комическое коренится в веселом расположении духа и уверен­ности радостной субъективности в собственной недосягаемой высоте над противоречием, неспособным поэтому причинить никакой горечи и ника­кого несчастья. Комизм заключен так же и в сознании силы, позволяющей переносить промахи в стремлениях к целям. По Гегелю, состояние мира может быть трагическим и комическим. Развитие начинается с трагедии, из которой вырастают примирение и торжество субстанциального начала. Затем наступает успокоение духа и переход истории в фазу комедии. Па­рафразом этих идей Гегеля стало положение Маркса о том, что история повторяется дважды: сначала в виде трагедии, а потом в виде фарса.

Моя теоретическая модель комического (Ю. Борев) основывается на недостаточно использованной в истории эстетики идее: комическое — яв­ление, заслуживающее эмоционально насыщенной эстетической крити­ки (отрицающей или утверждающей), представляющей реальность в не-

84

ожиданном свете, вскрывающей ее внутренние противоречия и вызыва­ющей в сознании воспринимающего активное противопоставление пред­мета эстетическим идеалам. Многообразие оттенков смеха — результат взаимодействия эстетических свойств действительности, идеалов и эсте­тических потребностей человека.

Комическое — социокультурная реальность

Человеческое общество — истинное царство комедии и трагедии. Че­ловек — единственное существо, которое может и смеяться, и вызывать смех. Человеческое, общественное содержание есть во всех объектах ко­медийного смеха. Порой исследователи ищут комизм в явлениях приро­ды: в причудливых утесах, в кактусах. Цейзинг считает, что в «Гамлете» Шекспир смеется над комичными метаморфозами облаков:

Однако здесь смешны не «метаморфозы облаков», а метаморфозы беспринципного, угодливого Полония.

Некоторые теоретики приводят на первый взгляд более убедительный пример природного комизма — животные в баснях. Однако еще Лессинг доказал, что животные в баснях олицетворяют человеческие характеры. Комическое — объективная общественная ценность явления. Естествен­ные свойства животных (подвижность и гримасничанье обезьяны, разви­тые инстинкты лисы, помогающие ей обманывать врагов, неповоротли­вость медведя) ассоциативно сближаются с человеческими поступками и

85

становятся объектом эстетической оценки. Они предстают в своем комиз­ме лишь тогда, когда через их природную форму просматривается соци­альное — человеческие недостатки: суетливость, хитрость, тугодумие.

Смех могут вызвать и щекотка, и горячительные напитки, и веселящий газ В Африке встречается инфекционное заболевание, выражающееся в долгом, изнурительном смехе Скупой Рыцарь улыбается своим сокровищам, Чичиков — счастливому исходу бесчестного дела. Однако не все смешное комично, хотя комическое всегда смешно.

Комическое — прекрасная сестра смешного, порождающая одухотворенный эстетиче­скими идеалами, светлый, «высокий» (Гоголь) смех, отрицающий одни человеческие каче­ства и утверждающий другие. В зависимости от обстоятельств явление или смешно, или комично. Когда у человека неожиданно падают брюки, окружающие могут рассмеяться. Однако здесь нет истинного комизма. Но вот в венгерском фильме «Месть брака» брюки собственного производства падают с нерадивого портного, и смех обретает социальное со­держание и комедийность.

Комизм социален своей объективной (особенности предмета) и своей субъективной (характер восприятия) стороной.

Комизм как критика

Жанр комической оперы оформился с появлением в Италии опе­ры-буфф (30-е годы XVIII в.), демократизировавшей театр и музыку, кото­рая стала простой и песенной и включила в себя фольклорные мотивы. Высший ее расцвет — творчество Перголези. Во Франции комическая опера возникла из ярмарочных представлений. Она отвечала культурным запросам третьего сословия и оказала влияние на творчество венских классиков, а через них на европейскую музыку в целом, сформировались некоторые приемы музыкально-комедийной выразительности (гомофон­ный склад, периодичность, моторность, скороговорку, связь с бытовой на­родной мелодией). Эти особенности стали основой языка музыкального комизма. Так, в арии Фарлафа (опера Глинки «Руслан и Людмила») и в арии Варлаама (опера Мусоргского «Борис Годунов») звучит комедийная скороговорка.

Единственный вид искусства, неспособный отразить комическое, — архитектура. Комическое здание или сооружение — беда и для зрителя, и для жителя, и для посетителя. Архитектура, прямо выражая идеалы об­щества, не может что-либо непосредственно критиковать, отрицать, а сле­довательно, и осмеивать. Комическое всегда включает в себя высокоразви-

86

тое критическое начало. Смех — эмоциональная эстетическая форма критики Он предоставляет художнику (Рабле, Вольтер) безграничные возможности для серьезно-шутливого и шутливо-серьезного обращения с предрассудками своего времени.

Демократизм смеха

Чешский писатель К. Чапек выступает против самовластия. Его рассказ «Александр Македонский» (Чапек. 1954) написан в форме письма Александра своему учителю Аристо­телю. Автор рисует образ узурпатора, требующего восхваления своей персоны, и показыва­ет, что обожествление личности начинается с фарисейства, угроз и насилия. Пышность двора Александра, ставшего императором, вызвала недовольство македонской гвардии. Но­воявленный император объясняет: «В этой связи я был, к сожалению, вынужден казнить мо­их старых соратников... Я очень жалел их, но другого выхода не было...» Александр готов пойти не только на эти потери: «Обстоятельства требуют от меня все новых личных жертв, и я несу их не ропща, мысля лишь о величии и силе своей прославленной империи Приходит­ся привыкать к варварской роскоши и к пышности восточных обычаев». Читатель сочувст­вует Александру, понимая, как ему «морально тяжело» терпеть роскошь. «Я взял в жены, — жалуется далее Александр, — трех восточных царевен, а ныне, милый Аристотель, я даже провозгласил себя богом». С истинной самоотверженностью он идет и на это новое «лише­ние», которого требует от него историческая необходимость: «Да, мой дорогой учитель, бо­гом! Мои верные... подданные поклоняются мне и во славу мою приносят жертвы. Это политически необходимо, для того чтобы создать мне должный авторитет у этих горных скотоводов и погонщиков верблюдов. Как давно было время, когда вы учили меня действо­вать согласно разуму и логике! Но что поделаешь, сам разум говорит, что следует принорав­ливаться к человеческому неразумению». Фюрерство — это всегда крещендо безумия, а идея мирового господства — форма сумасшествия. Но даже великий полководец не может держаться на одних мечах: «И вот сейчас я прошу вас, моего мудрого друга и наставника, философски обосновать и убедительно мотивировать грекам и македонцам провозглашение меня богом. Делая это, я поступаю как отвечающий за себя политик и государственный муж». И он заканчивает свое письмо намеком на санкции в случае «непатриотического» по­ведения Аристотеля: «Таково мое задание. От вас зависит, будете ли вы выполнять его в полном сознании политической важности, целесообразности и патриотического смысла этого дела». Александр возвел себя в боги, однако, когда «земному богу» удается достичь единовластия, человечество не отказывает себе в публикации чего-нибудь вроде переписки Александра с его учителем. И тогда божественная личность вдруг превращается в личность комическую. А то, что общество осмеивает, подлежит исправлению или уничтожению.

Смех выступает как сила, враждебная всем формам неравноправия, насилия, самовластия, фюрерства, вождизма.

87

Активность восприятия комизма

Фейербах отмечал, что остроумная манера писать предполагает ум также и в читателе, при этом писатель высказывает не все, а предоставля­ет читателю самому сказать себе об отношениях, условиях и ограничени­ях, при которых данное положение только и имеет значение и может быть мыслимо. Недоверие к уму аудитории порождает смех плоский, а порой и пошлый. В отличие от трагедии, комедия не выговаривает идеал «прямо и положительно», а подразумевает его как нечто противоположное тому, что изображается. Комическое предполагает сознательно-активное восп­риятие со стороны аудитории. Критика в комизме не выражается не­посредственно, и воспринимающий юмор подводится к самостоятельно­му критическому отношению к осмеиваемому явлению. Читателю, что­бы воспринять юмор, предстоит самостоятельно противопоставить в своем сознании высокие эстетические идеалы комическому явлению.

Комическое как противоречие

Комическое как противоречие. Сущность комического — в противо­речии. Комизм — результат контраста, разлада, противостояния: безоб­разного — прекрасному (Аристотель), ничтожного — возвышенному (И. Кант), нелепого — разумному (Жан Поль, Шопенгауэр), бесконечной предопределенности — бесконечному произволу (Шеллинг), автоматич­ного — живому (Бергсон), ложного, мнимо основательного — истинному и основательному (Гегель), внутренней пустоты — внешности, притязаю­щей на значительность (Чернышевский), нижесреднего — вышесредне­му (Гартман). Каждое из этих определений, выработанных в истории эс­тетической мысли, выявляет и абсолютизирует один из типов комедийно­го противоречия. Формы комического противоречия разнообразны. Для противоречий, порождающих комическое, характерно то, что первая по времени восприятия сторона противоречия выглядит значительной и

88

производит на нас большое впечатление, вторая же сторона, которую мы воспринимаем по времени позже, разочаровывает своей несостоя­тельностью. При этом «разочарование» обнаруживается неожиданно.

Неожиданность в комическом

Неожиданность в комическом. Кант видел сущность комического во внезапном разрешении напряженного ожидания в ничто. Французский философ-просветитель XVIII в. Монтескье писал: «Когда безобразие для нас неожиданно, оно может вызвать своего рода веселье и даже смех» (Монтескье. 1955. С. 753).

Психологический механизм комедийного смеха, как ни странно, срод­ни механизму испуга, изумления. Эти разные проявления духовной дея­тельности роднит то, что они — переживания, не подготовленные пред­шествующими событиями. Человек настроился на восприятие значитель­ного, существенного, а перед ним вдруг предстало незначительное, пус­тышка; он ожидал увидеть прекрасное, человеческое, а перед ним — бе­зобразное, бездушный манекен, кукла. Смех — всегда радостный «ис­пуг», радостное «разочарование-изумление», которое прямо противопо­ложно восторгу и восхищению.

В комедии Гоголя «Ревизор», городничий обманывается, принимая Хлестакова за важ­ного чиновника, и зритель заблуждался, предполагая, что человек, которого принимают за ревизора, должен быть если не солидным и положительным, то хотя бы персоной, которую действительно стоит бояться. Оказывается, передо мной фитюлька... Существует огромное, кричащее несоответствие между тем, кто есть на самом деле Хлестаков, и тем, за кого его принимают, между тем, каким должен быть государственный чиновник, и тем, каков он на самом деле. И мне приятно, что я это противоречие схватил: за внешним увидел внутреннее, за частным — общее, за явлением — сущность. Мне радостно сознавать, что все опасное для общества не только грозно, но и внутренне несостоятельно, комично. Страшен мир фитю­лек и мертвых душ, но он и комичен: он далек от совершенства, он не соответствует высо­ким идеалам. Осознав это, я поднимаюсь над опасностью. Даже самая грозная опасность не победит меня. Она может принести мне гибель, я могу пережить трагедию, но мои идеалы выше и потому сильнее, а значит, я и мои идеалы непобедимы, и поэтому я смеюсь над фи­тюльками и мертвыми душами. Гоголь не знает выхода из тех противоречий, которые он раскрывает в своих произведениях, и потому его смех - «смех сквозь слезы». Но у него есть огромное моральное и эстетическое превосходство над изображенным им миром Коробо­чек и Держиморд. Вот почему из души художника и его читателей излетает светлый смех.

Что было бы, если бы неожиданность, молниеносность отсутствовали в остроте? Все было бы обыденным, размеренным. Не возникло бы столь непривычного и острого противопоставления факта высоким эстетиче­ским идеалам. Не было бы столь высокой активности нашей мысли в про­цессе восприятия этого противопоставления. Не вспыхнул бы тот свет, в котором явление предстает в своем комическом виде.

Значение неожиданности в комическом раскрывает античный миф о Пармениске, который, однажды испугавшись, потерял способность сме­яться и очень страдал от этого. Он обратился за помощью к Дельфийско-

89

му оракулу. Тот посоветовал ему посмотреть на изображение Латоны, ма­тери Аполлона. Пармениск пошел в указанное ему место, ожидая увидеть статую прекрасной женщины, но увидел... чурбан. И Пармениск рассме­ялся! Этот миф полон теоретико-эстетического содержания. Смех Парме­ниска был вызван несоответствием между тем, чего он предполагал уви­деть, и тем, что неожиданно увидел в действительности. При этом удивле­ние имеет критический характер. Если бы Пармениск вдруг встретил еще более прекрасную женщину, чем он предполагал, то, само собой разуме­ется, он не рассмеялся бы. Неожиданность здесь помогает Пармениску активно противопоставить в своем сознании высокий эстетический идеал (представление о красоте матери Аполлона—Латоны) явлению, которое, претендуя на идеальность, далеко не соответствует идеалу.

В музыке комизм раскрывается через художественно организованные алогизмы и несоответствия, а также через соединение разнохарактерных мелодий, всегда содержащее в себе элемент неожиданности. В арии Додо­на (опера Римского-Корсакова «Золотой петушок») сочетание примитива и изысканности создает гротесковый эффект. Шостакович в опере «Нос» также использует гротесковый контрапункт: тема стилизуется под бахов­ский речитативно-патетический тип мелодии и сопоставляется с прими­тивизированным галопом.

Инструментальная музыка выражает комическое не прибегая к «внемузыкальным средствам», в отличие от сценических музыкальных жанров, или жанров, имеющих литера­турную программу. Сыграв Рондо соль мажор Бетховена, Шуман, по его словам, начал хо­хотать, так как «трудно себе представить что-либо более забавное, чем эта шутка». Впоследствии в бумагах Бетховена он обнаружил заглавие этого произведения — «Ярость по поводу потерянного гроша, излитая в форме рондо». О финале Второй симфонии Бетхо­вена тот же Шуман писал, что это величайший образец юмора в инструментальной музыке. А в музыкальных моментах Шуберта ему слышались неоплаченные счета портного — такая житейская досада звучала в них. Для создания комического эффекта в музыке часто исполь­зуется внезапность. Так, в одной из Лондонских симфоний Гайдна встречается шутка: вне­запный удар литавр встряхивает публику, вырывая ее из мечтательной рассеянности. В «Вальсе с сюрпризом» Штрауса плавное течение мелодии неожиданно нарушается хлопком пистолетного выстрела, что всегда вызывает веселую реакцию зала. В «Семинаристе» Му­соргского мирские мысли, передаваемые неспешной мелодией, внезапно нарушаются ско­роговоркой, передающей зазубривание латинского текста. В эстетическом фундаменте всех этих музыкально-комедийных средств лежит эффект неожиданности.

Чувство юмора и остроумие

Чувство юмора и остроумие. Русский фольклор знает своего Парме­ниска — царевну Несмеяну. Заколдованная волшебником, она разучилась смеяться. Все попытки развеселить ее были тщетны. На тему этой сказки Васнецов написал картину, изображающую Несмеяну, сидящую на высо­ком троне. Царевна погружена в себя. Вокруг трона — придворные и шу­ты, скоморохи, плясуны, сказители, которые играют на гуслях, на бала­лайках, пляшут камаринскую, сыплют прибаутками, поют веселые песни.

90

За распахнутым окном, полный удали, смеется народ. Но волны смеха разбиваются о трон Царевны. Для смеха недостаточно комического в дей­ствительности, необходима еще и способность его восприятия, чувство юмора. Смех не безобидное баловство. Лишиться способности смеяться — значит утратить важные свойства души. И это горькое несчастье — быть «несмеянной» властительницей сказочно-комедийного царства.

Чувство юмора — разновидность эстетического чувства, обладаю­щая рядом особенностей 1) опирается на эстетические идеалы,проти-вопоставляя их воспринимаемому комическому явлению (в противном случае юмор превращается в скепсис, цинизм, сальность, пошлость, скабрезность); 2) предполагает способность хотя бы эмоционально в эстетической форме схватывать противоречия действительности; 3) присуще эстетически развитому уму, способному быстро, эмоциональ­но-критически оценивать явления, 4) предполагает склонность к бога­тым и неожиданным сопоставлениям и ассоциациям;. 5) рассматрива­ет явление критически с точки зрения его общечеловеческой значимости.

Активная, творческая форма чувства юмора — остроумие. Чувство юмора — способность к восприятию комизма; остроумие — к его творе­нию, созиданию. Остроумие — талант так концентрировать, заострять и эстетически оценивать реальные противоречия действительности, чтобы нагляден и ощутим стал их комизм. Комедийная обработка жизненного материала, выявляющая комизм как эстетическое свойство реальности, требует художественных средств, с помощью которых заостряются про­тиворечия, стимулируется эффект неожиданности и активизируется про­тивопоставление эстетических идеалов осмеиваемому явлению.

Разрушающее и созидающее в смехе.

Разрушающее и созидающее в смехе. Смех — взрывчато-критичен. Но в его критическом пафосе нет мефистофельского, всеобщего, сле­по-беспощадного отрицания, разрушения. Истинное остроумие человеч­но и зиждется не на философии вселенского нигилизма, а на эстетических идеалах, во имя которых и ведется критика. Поэтому смех — критическая сила, столь же отрицающая, сокрушающая, сколь и утверждающая, сози­дающая. Смех стремится разрушить существующий несправедливый мир и создать новый, идеальный. Жизнеутверждающий, радостный, веселый аспект комического имеет историческую, мировоззренческую и эстетиче­скую значимость.

Типы и оттенки комизма. Мера смеха

Типы и оттенки комизма. Мера смеха. Юмор и сатира — основные типы комизма. Существует целая гамма оттенков смеха. Насмешка Эзопа, раскатистый карнавальный хохот Рабле, едкий сарказм Свифта, тонкая ирония Эразма Роттердамского, изящная, рационалистически строгая са­тира Мольера, мудрая и злая улыбка Вольтера, искристый юмор Беранже, карикатура Домье, гневный гротеск Гойи, колючая романтическая ирония Гейне, скептическая ирония Франса, веселый юмор Твена, интеллекту-

91

альная ирония Шоу, смех сквозь слезы Гоголя, разящая сатира и сарказм Щедрина, душевный, грустный, лиричный юмор Чехова, печальный и сердечный юмор Шолом-Алейхема, озорная, веселая сатира Гашека, оп­тимистическая сатира Брехта, жизнерадостный народный юмор Шолохо­ва Какое богатство! Целый спектр оттенков смеха передает и музыка. В произведениях Мусоргского «Семинарист», «Калистрат», «Блоха» звучат и юмор, и ирония, и сарказм. Родион Щедрин в музыке к «Мертвым ду­шам» рисует гоголевских героев разными красками смеха и наделяет их не только тематическими и ритмическими, но и тембровыми характери­стиками Манилова характеризует флейта, Коробочку — фагот, Ноздрева — валторна, а Собакевича — два контрабаса.

Юмор — смех дружелюбный, беззлобный, хотя и не беззубый. Он со­вершенствует явление, очищает его от недостатков, помогает раскрыться всему общественно ценному в нем. Юмор видит в своем объекте какие-то стороны, соответствующие идеалу. Часто наши недостатки суть продол­жение наших достоинств. Такие недостатки — мишень добродушного юмора. Объект юмора, заслуживая критики, сохраняет свою привлека­тельность. Иное дело, когда отрицательны не отдельные черты, а явление в своей сущности, когда оно социально опасно и способно нанести серь­езный ущерб обществу. Здесь уже не до дружелюбного смеха, и рождает­ся смех бичующий, изобличающий, сатирический.

Сатира отрицает, казнит несовершенство мира во имя его коренного преобразования в соответствии с идеалом.

Карнавальный смех

Карнавальный смех отличен от сатирического При карнавальном смехе народ не исключает себя из становящегося целого мира Сатирик знает только отрицающий смех и ставит себя вне осмеиваемого явле­ния, противопоставляет себя ему Этим разрушается целостность сме­хового аспекта мира, смешное (отрицательное) становится частным явлением

Ирония

Ирония — притворство, намерение в шутку или в насмешку сказать нечто противоположное тому, что человек думает, но сказать так, чтобы выявить истинный смысл ситуации, манера речи или письма, при которой сообщается одно, а подразумевается иное. Ирония — «смех-айсберг» с подводным содержанием

Сарказм

Сарказм — горькая и ядовитая ирония, высказанная с целью обидеть или причинить боль

Многообразие оттенков смеха (карнавальный смех, юмор, сатира, ирония, сарказм, шутка, насмешка, каламбур) отражает эстетическое бо­гатство действительности и духовного склада личности. Каждый оттенок смеха богат нюансами.

92

Мера смеха

Мера смеха определяется и эстетическими свойствами предмета, и принципами художника, его эстетическим отношением к миру, и тради­циями художественной культуры народа.

Комическое всегда выступает в национально своеобразной и истори­чески изменчивой форме. Так, в XIX-XX вв. Фишер, Липпс, Фрейд отно­сят каламбур к низшему сорту шутки. Во Франции XVII—XVIII вв. — легкий, блестящий, беззаботный, веселый каламбур — высшая форма остроумия, полно соответствующая всему укладу жизни высших слоев общества и высоко ценимая. Существует притча: Людовик XV захотел испытать остроумие одного придворного и сказал ему, что он, король, хочет быть сам сюжетом остроты. В ответ кавалер скаламбурил: «Le roi n'est pas sujet». По-французски «sujet» одновременно означает «сюжет» и «подданный». Отсюда игра слов: «Король не сюжет — король не под­данный». Таково французское галантное остроумие. В конце XVIII в. Французская революция вместе с королевским двором смела и галант­ный аристократический каламбур. Господствовать в области комизма стал гротеск, зло жаливший аристократию. Святыни монархической го­сударственности были повержены и осмеяны с высоты идеалов свобо­ды, равенства и братства. В середине XIX в. стало ясно, что эти идеалы не осуществились, ценности же аристократического прошлого померк­ли безвозвратно. Безверие и отсутствие ясных идеалов породили осо­бый род остроумия — благг — беспощадная насмешка над тем, чему прежде поклонялись; дитя общественных разочарований. Утраченные иллюзии стали обыкновенной историей, в сфере юмора это выразилось в безрадостном, подернутом цинизмом смехе, для которого нет ничего неприкасаемого. Пример благга: «Эта женщина как республика: она бы­ла прекрасна во времена империи».

В ХХ в. возникла новая форма юмора — гегг — смех, окрашенный не­опасным ужасом и отражающий отчуждение людей в индустриальном обществе. Например, реклама, построенная по принципу гегга, повеству­ет: два враждующих машиниста повели навстречу друг другу поезда, пол­ные пассажиров. На полотно выбегает ребенок с мячом. Поезда сталкива­ются, но... катастрофы не происходит, они разлетаются в разные стороны, отталкиваясь от мяча — «Покупайте мячи фирмы такой-то». Еще один пример гегга — знаменитые кадры путешествия Чаплина между шестер­нями огромной машины в кинофильме «Новые времена». Под влиянием американской культуры гегг получил распространение и в смеховой куль­туре Франции.

Каламбур, гротеск, благг, гегг — исторические формы французского юмора, обусловленные историческими изменениями жизни нации. Ко­нечно, каламбур не исчез с падением аристократии. Речь идет лишь о при­оритете разных форм комического в разные эпохи. Национальное своеоб-

93

разие культуры каждого народа живет и в одежде и в кухне и особенно в манере понимать вещи, проявляющейся и в формах комизма. В комиче­ском сочетаются национальное и общечеловеческое (одни и те же явления осмеивают разные народы).

Комическое как утверждение радости бытия

Комическое как утверждение радости бытия. Смех — подобие жиз­ни (гармония, возникающая вопреки хаосу). Смех всегда есть смех над хаосом во имя гармонии, он — гармонизация хаоса. Смех — это радость вопреки злу и часто по поводу зла во имя его ниспровержения. Жизнь — созидание второй природы (живой), смех — созидание второго бытия (вымышленного, мира духовной гармонии, вносящий организацию в ха­ос зла).

Конечно, живая природа существует не только вопреки, но и на основе неживой, не только в нарушение ее законов, но и благодаря им. Так же и смех — и антипод реальности и ее подобие. Он стремится разрушить су­ществующий мир, и создает новый, свой, похожий и принципиально от­личный от окружающего.

Историзм комедийного анализа жизни.

Историзм комедийного анализа жизни. От эпохи к эпохе менялись особенности комиче­ского: менялась и сама действительность, и исходная позиция комедийного анализа жизни.

В древнем комедийном действе критика идет с точки зрения «я», слитого с социумом (племенем, полисом). Исходная позиция — отношение насмехающегося.

В древнейшем искусстве существовали смеховые культы, бранно-пародийные образы божеств. Ритуальный смех первобытной общины включал в себя и отрицающие, и жизнеут­верждающие начала, он был устремлен и к разрушению несовершенного мира, и к его воз­рождению на новой основе. .

Смех живет по формуле всесокрушения и всетворения. Эта творческая жизнетворящая сила смеха была подмечена людьми очень давно. В древнеегипетском папирусе, хранящем­ся в Лейдене, божественному смеху отводится роль создателя мира: «Когда бог смеялся, ро­дились семь богов, управляющих миром... Когда он разразился смехом, появился свет... Он разразился смехом во второй раз — появились воды...». Наконец, при седьмом взрыве смеха родилась душа (См.: Reinach. 1908. Р. 112-113). В фаллических празднествах египтян, судя по описаниям Геродота, чествовались зиждительные, созидательные силы природы, торже­ствовало плотское начало человека, бушевал смех, разворачивались комические перевопло­щения.

Для древних греков смех был тоже жизнетворцем, радостной, веселой народной сти­хией. У истоков комизма обнажаются его сущностные свойства. В дни празднеств в честь Ди­ониса обычные представления о благопристойности временно теряли силу и устанавливалась атмосфера полной раскованности. Возникал условный мир безудержного веселья, насмешки, откровенного слова и действия. Это было чествование созидательных сил природы, торжест­во плотского начала в человеке. Смех здесь способствовал основной цели обряда — обеспече­нию победы производительных сил жизни: в смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу.

Обряд Диониса отмечался праздничным деревенским шествием, осененным изображе­ние фаллоса. Такая фаллическая процессия воссоздана во всем своем радостном буйстве в комедии Аристофана «Ахарняне», где изображается, как аттический крестьянин Дикеополь организует шествие, празднуя сельские дионисии:

94

Фалл приподнять прошу повыше Ксанфия, Поставь корзину, дочь, приступим к таинству... Вот так, прекрасно. Дионис, владыка наш, Хочу, чтобы любезно приношение Ты принял от меня и от семьи моей...

Дикеополь затягивает «фаллическую песнь», в которой выражается радость по поводу заключения мира, что позволяет предаваться любовным утехам. Он обращается к богу фал­ла Фалесу:

Тебе молюсь, вернувшись в дом.

Мир заключил я для себя.

Довольно горя, хватит битв...

Во много раз приятнее, Фалес, Фалес,

Застать в лесу за кражею валежника

Рабыню молодую... схватить ее, поднять ее

И повалить на землю...

Разгульный смех в честь бога Диониса был синкретичен. В нем в свернутом виде содер­жались свойства, которые позже разовьются в откровенное, не стесняющееся в выражениях, чувственное карнавальное веселье Рабле, и те свойства, которые скажутся в остром сарказ­ме Свифта и в едкой сатире Щедрина.

По старинному обычаю в древней Греции обиженные ходили ночью по деревне и рас­сказывали крестьянам, что здесь живет тот, который совершает неблаговидные поступки. Днем соседи повторяли слышанное, и это для виновного было позорно (См.: История... 1946. С. 428). Особенности смеха «комоса», видимо, переняли и первые комедийные поэты, о которых известно так мало. Древнейший комедиограф Миль известен лишь тем, что о нем жила поговорка «Миль слышит все», из которой исследователи делают резонное заключе­ние, что «он представлял на сцене обыденные промахи своих сограждан» (Магаффи. 1882. С. 368). Во время дионисий разыгрывались мимические сценки, шло простейшее, почти бесфабульное действие насмешливого характера — зарождались начала комедии как дра­матургического жанра. В ходе этого фаллического шествия отпускались шутки и бранные слова в адрес отдельных граждан. Этот фольклорный способ общественного порицания был и средством выхода народного жизнелюбивого смеха и средством личной и общественной полемики.

Европейская комедия в своих истоках восходит к культу греческого бога Диониса. Исс­ледователи ведут этимологию слова «комедия» от греческих слов «комос» и «одэ», в соеди­нении означающих «песня комоса» («комос» — ватага гуляк, процессия пирующих, толпа ряженых на сельском празднике в честь Диониса). Правда, Аристотель ссылается на мнение дорийцев, утверждающих, что комические актеры получили свое название не от слова «ку­тить», а от выражения «блуждать по деревням» (их с позором выгоняли из города). На осно­ве фаллических песен мегарцы создали первую комедию, полную грубых ругательств и скабрезностей, известную лишь по нелестным отзывам о ней аттических комедиографов (прежде всего Аристофана). Независимо от того или иного происхождения слова «коме­дия», ясно: у истоков комедии находилось веселое, радостное, брызжущее жизнью, ничем не стесненное, не знающее никаких нравственных ограничений и запретов начало, содержа­щее мотив критики.

У истоков смеха обнажается его природа: смех «комоса» способствовал «основной це­ли обряда — обеспечению победы производительных сил жизни: в смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу» (Тронский. 1951. С. 164).

95

Римские сатурналии

Римские сатурналии так же отрешали народ на время празднеств от официальной иде­ологии и возвращали его к легендарному «золотому веку», в царство безудержного веселья. Народный смех, утверждающий радость бытия, оттеняя официальное мировосприятие, зву­чал в Риме в ритуалах, сочетавших одновременно и прославление, и осмеяние победителя, оплакивание, возвеличение и осмеяние покойника.

Художественная культура Рима с его развитой государственностью ориентирована на нормативность мышления и оценок, что выражается в четком разделении добра и зла, по­ложительного и отрицательного. Исходной точкой сатирического анализа жизни становят­ся нормативные представления о целесообразном миропорядке (например, у Ювенала).

В Средние века

В Средние века народный смех, противостоящий строгой идеологии церкви, звучал на карнавалах, в комедийных действах и процессиях, на праздниках «дураков», «ослов», в па­родийных произведениях, в стихии фривольно-площадной речи, в остротах и выходках шу­тов, в быту, на пирушках, с их «бобовыми» королями и королевами. Комедийно-праздничная, неофициальная жизнь общества — карнавал — несет и выражает народную смеховую культуру, воплощающую в себе идею вселенского обновления. Радо­стное обновление — важный принцип эстетики комического Смех не только казнит несо­вершенство мира, но и, омыв мир свежей эмоциональной волной радости, преображает и обновляет его. В карнавале полно проявляет себя и отрицающая и утверждающая сила сме­ха Народное празднично-смеховое мировосприятие восполняло удручающую серьезность и односторонность официальной идеологии. Бахтин писал: «...карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Карнавал не созерцают — в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его воз­рождение и обновление, которому все причастны» (Бахтин. 1964. С. 10).

Эпоха Возрождения

Эпоха Возрождения провозгласила: человек — мера всех вещей. Полная физической и духовной силы, брызжущая умом и чувственностью человеческая природа раскрепощается в жизнерадостном смехе Рабле. А все, что не соответствует этой мере, заслуживает у Рабле осмеяния, например, схоластика — этот идейный оплот старого мира. Воспитание Гарган­тюа схоластами изображается в пародийно-сатирическом ключе. Схоласты заставляют уче­ника бессмысленно зубрить тексты, и он ничему не может научиться. Столь же пародийно изображает Рабле перипетии государственной жизни. Пикрошоль идет войной на доброго и беззаботного короля Грангузье, у которого не оказывается даже войска для сопротивления. Пришлось вызывать Гаргантюа, который защищает государство и помогает победить Пик­рошоля.

«Гаргантюа и Пантагрюэль» не сатирическое произведение. Смех Рабле синкретиче­ский и сатира лишь один из его оттенков. У Рабле исходная точка отношения к миру — че­ловек как мера всех вещей, утверждаемый в веселом, брызжущем жизнью смехе. Смех Рабле озорной, фривольный и грубоватый, дерзкий и жизнерадостно-праздничный, карна­вальный. Это смех отрицает и утверждает, казнит и воскрешает, хоронит и возрождает. Кар­навальный смех универсален, он направлен на все и вся (в том числе и на самих смеющихся): весь мир предстает в своем смеховом аспекте, в своей веселой относительно­сти. Во всенародности карнавального смеха, воплощаемого в творчестве Рабле, наиболее полно проявляется коллективистский принцип эстетики комического.

В эпоху Возрождения

В эпоху Возрождения комедийное искусство за отправное начало берет человеческую природу (человек как мера состояния мира). Так, в «Похвальном слове глупости» Эразма Роттердамского «нормальная», «умеренная», знающая меру человеческая глупость судит и осмеивает глупость безмерную, неразумную, бесчеловечную.

96

Сервантес вскрывает противоречие цивилизации: невозможно каждому человеку начи­нать все сначала, необходимо опираться на предшествующую культуру; с другой стороны, опасен догматизм культуры, ее фанатическая приверженность окаменевшим идеям, не со­ответствующим современной реальности. Это противоречие может превратить в трагедию и комедию всякое доброе начинание, осуществляемое таким непроизвольно догматическим способом. Над мечтателем Дон Кихотом тяготеют нравственные долженствования рыцар­ства. Всем своим существом он ощущает неблагополучие мира и, как рыцарь, считает своим священным долгом «странствовать по земле, восстанавливая правду и мстя за обиды». Од­нако нелепость его поступков порождает новую ложь и новые беды для людей. Санчо Пан­са, напротив, чужд книжных идей. В нем живут народные мудрость, верования, предрассудки и заблуждения. Для него не существует мировых проблем, мироздание — это он сам и его непосредственное окружение. Санчо Панса не считает нужным вмешиваться в само по себе разумное течение жизни. За людьми он оставляет право жить так, как они хо­тят. Дон Кихот и Санчо Панса — два совершенно различных человеческих начала. Однако при всем различии этих людей, оба они обладают удивительным человеческим качеством — бескорыстием. И во имя этого качества мы прощаем им все их чудачества и безумства. Оба героя потому и не от мира сего, что они лучше этого охваченного стяжательством мира. Безумец Дон Кихот оказывается более нормальным, чем «нормальные» люди, преисполнен­ные жадности и властолюбия. Сервантес раскрыл способность комического исследовать са­мо состояние мира, изображая его в определенном разрезе, способность дать и художественную концепцию мира, и гигантскую панораму жизни.

В эпоху классицизма

В эпоху классицизма чувство юмора опирается на абстрактные нравственные и эс­тетические нормы Объектом сатиры становится персонаж, концентрирующий в себе абст­рактно-отрицательные черты, противоположные добродетели. Так возникает сатира Мольера, осмеивающая ханжество, невежество, мизантропию.

Сатира эпохи Просвещения

Сатира эпохи Просвещения продолжила традиции Сервантеса в исследовании состоя­ния мира. Критика обращена против несовершенства мира и человеческой природы. Выра­жением нового этапа становится созданная Свифтом фигура Гулливера. Он человек-гора, под стать великанам эпохи Возрождения. Однако у Свифта не весь Гулливер с его слабыми и сильными сторонами, а лишь его здравый смысл становится мерой сатирического анализа эпохи. Бичуя зло, Свифт отправляется от здравого смысла, поскольку другие качества чело­века относительны: великан в стране лилипутов, Гулливер оказывается лилипутом в стране великанов. Не выходя за пределы эпохи Просвещения, английский сатирик предвосхищает осознание утопичности ее идей. Описывая школу политических прожектеров, Свифт иро­низирует над несбыточностью идей просветителей: это были «совершенно рехнувшиеся люди», они «предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей ум­ных, способных и добродетельных; научить министров принимать в расчет оказавших об­ществу выдающиеся услуги...» (Свифт. 1947. С. 378-379).

Романтизм

Романтизм раскрыл неблагополучное состояние мира через неблагополучное состоя­ние духа, подвергнув художественному исследованию внутренний мир человека. Ирония превращается в главную форму комизма. Комедийный анализ опирается на представления о несбыточном совершенстве, которыми выверяются реальный мир и личность. Ирония сменяется самоиронией (например, у Гейне), самоирония перерастает в мировой скепсис. Мировой скепсис романтической иронии — родной брат мировой скорби романтической трагедии.

В XIX в. связи человека с миром углубляются и расширяются. Личность становится средоточием широчайших социальных отношений. Ее духовный мир усложняется. Сатира критического реализма проникает в сердцевину психологического процесса. Отправной точкой критики становятся развернутые эстетические идеалы, вбирающие в себя народные

97

представления о жизни, о человеке, о целях и лучших формах общественного развития. Смех сопоставляет свой объект с человечеством. Сатирическим пафосом дышит все крити­ческое направление русского искусства. Гоголь порой одной фразой включает сатириче­ский персонаж во всеобщее, сопоставляет с жизнью мира. Плюшкин — «прореха на человечестве». Это и характеристика Плюшкина, и характеристика человечества, на руби­ще которого возможна такая прореха. Гоголевская сатира, говоря словами писателя, поста­вила «русского лицом к России», человека — лицом к человечеству.

Сатира искусства социалистического реализма

Сатира искусства социалистического реализма опиралась на коммунистическую идеологию и предложила самый неопределенный идеал в истории искусства — будущее, ко­торое должно было достаться не личности (ей не суждено было дожить), а народу и челове­честву. Сатира Маяковского направлена против того, что враждебно будущему. В финале пьесы Маяковского «Баня» будущее высылаете современность своего гонца — Фосфориче­скую женщину. Будущее становится столь же искусственной конструкцией, как и машина времени. Оно вбирает в себя все лучшее из нашей жизни, отбрасывая дурное (машина вре­мени, предвосхищая ГУЛАГ, производит чистку, отбор и мчит достойных в 2030 год, вы­плевывая Победоносикова и других недругов народа). Само действие пьесы устремляется к грядущему. В сатире Маяковского утопическое будущее и есть эстетический идеал, с по­зиций которого рассматриваются жизнь и особенно ее теневые стороны, измеряются до­стоинства, отсеиваются достойные от недостойных. Идея ускорившегося, спрессованного времени созвучна ленинским идеям ускорения хода истории, идеям революции, сталинских пятилеток, маоцзедуновского большого скачка, хрущевского коммунизма через 20 лет (к 1980 году).

Модернизм

Модернизм («Носороги» Ионеско, «Физики» Дюрренматта) идеальной позицией коме­дии делает кантовский категорический императив, выражаемый через утверждение гума­нистических ценностей.

Итак, от эпохи к эпохе меняется исходная точка эмоциональной критики в комизме: собственное отношение (Аристофан); представления о целесообразном миропорядке (Ювенал), человеческая природа как мера (Рабле, Сервантес, Эразм Роттердамский,); норма (Мольер), здравый смысл (Свифт); несбыточное совершенство (Гейне), идеал, от­ражающий народные представления о жизни (Гоголь, Салтыков-Щедрин); точка зрения искусственно сконструированного и неопределенного будущего (Маяковский), гуманисти­ческие ценности (Ионеско, Дюрренматт). В этом процессе с отступлениями осуществля­ется тенденция возвышения и расширения идеала, с позиций которого комизм анализирует действительность Этот идеал демократизируется и все более широко охватывает дей­ствительность, опираясь на все более развитое духовное богатство индивида

жүктеу/скачать 3.58 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: