Заборов М. Византийская политика папства и начало крестовых походов

Таков один из исходных пунктов возникновения в папской курии плана организации крестового похода. Этот план непосредственно связан по своему происхождению с экспансионистской теократической программой папства. Поход против турок в «защиту» восточной церкви, затевавшийся Григорием VII, хотя формально и не являлся «крестовым походом» (в более позднем значении этого термина), но по существу был в значительной мере тождественен последнему. С самого начала этот поход (причем, как мы видели, Григорий VII готов был лично (!) возглавить западное воинство) должен был стать в руках папы средством или орудием экспансионистской политики в отношении Константинополя.

Замыслы Григория VII не осуществились: западные дела надолго отвлекли его внимание от Византии — началась борьба за инвеституру. Характерно, однако, что, даже будучи целиком поглощен борьбой с империей, Григорий VII и в начале 80-х годов не упускал случая возобновить свою антивизантийскую политику.

В 1080 г., воспользовавшись династической борьбой в Византии (низвержение Михаила VII Никифором Вотаниатом, затем воцарение Алексея Комнина), Григорий VII сделал новую попытку вмешаться в византийские дела. Летом 1080 г. он открыто санкционирует нападение своего вассала Роберта Гюискара на византийские владения на Балканах. Папа потребовал от духовенства Южной Италии призвать рыцарство к участию в походе Роберта Гюискара, обещая воинам «прощение грехов».³⁶ В письме к венецианскому дожу и народу от 8 апреля 1081 г.³⁷ папа настаивает на том, чтобы Венеция воздерживалась от сношений с отлученным им Алексеем Комниным (с которым Венеция заключила союз против норманнов).³⁸ Григорий VII приветствовал успехи норманнов, вторгшихся в 1081 г. на Балканский полуостров, поздравив норманского вождя с победой.³⁹

Агрессивные намерения папы по отношению к Византии обнаружились здесь совершенно явственно, в лишенном религиозного облачения виде. И это может служить лишь подтверждением того, что и за благочестивыми призывами Гильдебранда к западным князьям и государям об оказании помощи Восточно-римской империи против «неверных», призывами, с которыми папа обратился к ним несколькими годами ранее и которые по сути дела отчасти уже предвосхищали лозунги будущего крестового похода, скрывались в действительности чисто захватнические намерения римской курии: подчинение Константинополя папской власти.

Свое продолжение и развитие план организации военного похода на Восток, похода, важной задачей которого было бы подчинение Византии, получил в деятельности папы Урбана II.

Одним из выражений той путаницы, которая характеризует буржуазную историографию вопроса о возникновении крестовых походов, является старая контроверза о том, кому принадлежит идея крестового похода — Григорию VII или Урбану II.

Некоторые историки XIX в. называли Григория VII отцом идеи крестовых походов.⁴⁰ Мнение это, однако, было отвергнуто другими учеными, которые указывали, что если Григорий VII и выдвигал план похода на Восток, то его целью была якобы защита Константинополя и объединение церквей, тогда как Урбан II-де ставил перед собой иные задачи: правда, и он стремился к объединению церквей, но задуманный и провозглашенный им крестовый поход был направлен на «освобождение» Иерусалима, из-под власти «неверных». Даже наиболее умеренные и осторожные в своих выводах исследователи из числа тех, которые отстаивают эту точку зрения, склонные крайнем случае признать лишь то, [36] что хотя Урбан II и стремился к унии с греческой церковью, однако уния и крестовый поход в его политике не связаны между собой так прямо и непосредственно, как у Григория VII. Стремление Урбана II к унии не явилось, полагает, например, В. Гольцман, в какой-либо мере важным поводом для проповеди Первого крестового похода. Буржуазные ученые в большинстве своем стремятся, таким образом, провести более или менее строгое «разграничение» между восточной политикой Григория VII и Урбана II.⁴¹ Эта «разграничительная» тенденция, покоящаяся (особенно у ее новейших приверженцев) на формально-схоластическом понятии «крестовый поход»,⁴² имеет определенную политическую подоплеку — оправдание восточной политики папства в конце XI в. Как и Григорий VII, Урбан II часто выступает в изображении западных историков благочестивым ревнителем христианства, исполненным благих и высоких намерений: один добивается унии якобы во имя единства христианской церкви, другой организует крестовый поход будто бы ради избавления «святой земли» от «неверных».

Материал источников показывает, что на самом деле никакой принципиальной разницы в восточной политике Григория VII и Урбана II не было. Мотивы этой политики одинаковы. В основе ее как у первого, так и у второго лежали экспансионистские устремления папства, направленные на то, чтобы расширить территориальные рамки влияния римско-католической церкви на Востоке и прибрать к рукам курии богатства восточных стран. Если и была разница между политикой обоих заправил католической церкви последней трети XI в., то прежде всего лишь «количественная»: по своим размерам восточные притязания Григория VII уступали притязаниям Урбана II. Григорий VII «ограничивал» свои аппетиты подчинением греко-православной церкви (Византии в первую очередь, а также и Руси). Урбан II, усвоивший теократические притязания автора «Папского диктата», устремлял свои алчные взоры еще дальше на Восток: не только Византия, но все Восточное Средиземноморье должно было, согласно его планам, стать объектом эксплуатации римской церкви, подпасть под ее идеологическое влияние со всеми вытекающими отсюда последствиями — практически-организационными (подчинение христианских церквей римско-католической иерархии) и фискальными (введение десятины и т. п.).

Характерно, между прочим, что принципиальной разницы между восточной политикой Григория VII, с одной стороны, и Урбана II — с другой, не усматривали и сами современники. В их глазах цели Григория VII и Урбана II совпадали настолько, что, по словам папского биографа, уже папа Григорий VII якобы «проповедовал ультрамонтанам о том, чтобы ради защиты христианской веры пойти на Иерусалим и освободить гроб господень из рук врагов», а «преславный» Урбан II, [37] зная об этих намерениях своего предшественника, «выполнил» то, к чему стремился Григорий VII.⁴³

Пусть с фактической стороны это рассуждение и грешит против истины, но самая ошибка современника — умышленная или совершенная по незнанию — показательна. Биограф папы не отделяет, а, наоборот, прямо связывает агрессивные замыслы и дела обоих понтификов: поход, инспирированный Урбаном II, он выводит непосредственно из планов, вынашивавшихся Григорием VII. Таким образом, папский биограф даже и «количественной» разницы в восточной политике обоих пап не усматривает.

Кроме того, если и говорить о каких-либо различиях в восточной политике этих двух представителей католического универсализма XI в., то эти различия связаны с конкретным своеобразием исторической обстановки, в которой пришлось действовать Григорию VII и Урбану II. Именно этим определялись частичные расхождения в самих методах осуществления обоими папами общей по существу цели, в частности по отношению к Византии.

Разумеется, было бы исторически неверно совершенно сбрасывать со счетов формальную разницу между действиями Григория VII и Урбана II. Но она не настолько велика, чтобы можно было, как это делают буржуазные ученые, проводить более или менее резкую грань между военной экспедицией, задуманной Григорием VII, и крестовым походом, провозглашенным Урбаном II. Последний просто придал более законченную форму экспансионистским планам, которые строил его предшественник в своей агрессивной политике на Востоке; Урбан II обставил эти планы более детально разработанными, если угодно, внешними аксессуарами религиозно-демагогического характера — и только. Внутреннее существо проектов похода на Восток, выдвигавшихся обоими римскими первосвященниками (в 70-х и в 90-х годах), было единым. Одинаковы и их социальные предпосылки: стремление церковных верхов укрепить материальную базу католицизма и, как показано нами в другой работе, удовлетворить захватнические аппетиты рыцарства и магнатов за счет богатых земель Восточного Средиземноморья.⁴⁴

Обратимся к византийской политике Урбана II и попытаемся установить, в какой степени связано с ней возникновение планов крестового похода 1096—1099 гг. Прежде всего, намеревался ли Урбан II добиться подчинения константинопольской церкви Риму? — Да, такие намерения у него безусловно имелись. Они обнаружились буквально в первые же дни его понтификата. Современный хронист, летописец норманской Италии Готфрид Малатерра, рассказывает о том, что вскоре после своего избрания (март 1088 г.) Урбан II отправился в Сицилию для переговоров с графом Рожером Сицилийским. Папа между прочим сообщил Рожеру, что он направил в Константинополь своих уполномоченных — аббата Николая Гроттафератского и кардинала-дьякона Рожера. Послы, к этому времени, по-видимому, уже вернувшиеся в Рим,⁴⁵ сделали императору Алексею Комнину представление по поводу того, что в Византии якобы [38] принуждали латинян отправлять церковные обряды по греко-православным обычаям.⁴⁶

Таким образом, мы можем заключить, что Урбан II, едва заняв папский престол, попытался, как это сделал в свое время и Григорий VII, оказать давление на Византию, побудить ее пойти на уступки. С точки зрения Рима момент был выбран удачно. Известно, что в эти годы (1088—1091) Византия находилась в крайне стесненных обстоятельствах: с одной стороны, печенеги, нанесшие в 1088 г. тяжкое поражение византийскому войску при Дерстре, разоряли Адрианополь и Филиппополь и даже доходили до стен самой столицы империи, а с другой — непосредственная угроза Константинополю исходила от сельджуков: летом 1090 г. начал свои действия флот, снаряженный эмиром Чахой, с целью отрезать Константинополь от моря.⁴⁷ 1088—1091 годы были временем, когда Византия, по выражению В. Г. Васильевского, «тонула в турецком нападении».⁴⁸ Ф. И. Успенский не без основания сравнивает положение Византии в зиму 1090/91 г. с положением ее в последние годы империи, когда турки-османы окружили Константинополь и отрезали его от внешнего мира.⁴⁹ В этот критический для Византии момент и последовал нажим римского первосвященника.

Находясь в трудном положении, Алексей Комнин ответил папе в примирительном тоне: в передаче сицилийского хрониста, папа рассказывает графу Рожеру, что император изъявил готовность (об этом Урбан II и был извещен своими послами, вернувшимися из Константинополя) созвать собор в Константинополе для рассмотрения спорных вопросов веры и даже заранее обязался подчиниться решениям этого собора, срок проведения которого им был определен в полтора года.⁵⁰

Завязавшиеся в 1088 г. переговоры протекали, по крайней мере с внешней стороны, в примирительном духе.⁵¹ Однако намечавшийся было церковный собор не состоялся, и религиозные разногласия не были урегулированы. Да едва ли в сущности словесная уступчивость Алексея Комнина представляла собой что-либо большее, чем просто обычный в византийской дипломатической практике маневр.

Дело в том, что в эти годы (1090—1091) Алексей Комнин вынужден был искать союзников на Западе (а также и на Руси): император, как о том несколько глухо свидетельствует Анна Комнина, обратился с посланиями к государям и князьям — Византия просила военной помощи.⁵² Призывы о помощи — причем Алексей Комнин соглашался тогда даже предоставить в распоряжение Запада богатства своей империи — наполняют его знаменитое письмо к графу Роберту Фландрскому.⁵³ [39]

Автор «Алексиады» прямо упоминает о том, что и это для нас особенно важно — весной 1091 г. ее отец ожидал прибытия наемников из Рима. Швабский хронист Бернольд под этим же годом помещает известие о знаках «полнейшего уважения», которые Урбан II получил не только со стороны католических государей, но и от константинопольского императора.⁵⁴ Сопоставление этих известий совершенно независимых друг от друга источников показывает, что, по-видимому, в 1090—1091 гг. Алексей Комнин действительно возлагал какие-то надежды на Рим.⁵⁵ Понятно, что, стремясь использовать в своих интересах военные ресурсы папства, византийский император мог на словах изъявить готовность к «объективному» решению спорных богословских вопросов.

Однако на деле Алексей Комнин, подобно своим предшественникам, ровно ничего не предпринял в смысле каких-либо реальных уступок римской курии: ее аппетиты в Византии были хорошо известны. Они отнюдь не умерились в ближайшие годы. Как раз наоборот: следуя по пути, начертанному Григорием VII,⁵⁶ Урбан II через несколько лет после неудавшейся в 1088—1091 гг. «мирной» попытки подчинить Византию Риму прибег к тому же средству, которое намеревался применить его предшественник, — к военному походу. При этом общеполитическая обстановка, в частности изменения, происшедшие на Востоке (окончательный захват сельджуками Иерусалима в 1078 г., Антиохии — в 1084 г.), сложилась таким образом, что Урбану II представился подходящий предлог для того, чтобы значительно расширить масштаб предприятия.

Так относительно «скромный» проект похода против Византии под предлогом оказания ей «помощи» от «неверных», проект, который задумал [40] Григорий VII, преобразился в политике его продолжателя в гораздо более обширный по своим масштабам и, главное, целям план захватнического крестового похода на Восток, план, в который овладение Византией, как мы увидим, входило в качестве одной из его составных частей.

Когда сформировался этот план в римской курии? Этот вопрос тесно связан с другим: была ли идея крестового похода действительно плодом «гения» самого Урбана II, как утверждают буржуазные апологеты папы, или же Урбан II лишь воспользовался готовыми «элементами», чтобы бросить свой крестоносный призыв на Клермонском соборе? Факты показывали, что оправданным является только второе предположение.

Мы видели, что провозвестником идеи вооруженного похода против «неверных» (по существу с целью подчинения Византийской империи) выступил Григорий VII. Эта идея вновь всплыла на поверхность политической жизни феодального Запада в 1090—1091 гг.; призывы Алексея Комнина о помощи, обращенные к западноевропейским феодалам, явились, вероятно, одним из первых по времени (после попыток Григория VII в 1074—1075 гг.) внешних стимулов для развертывания движения в пользу похода на Восток среди жадных и корыстолюбивых западных феодалов. Имеются основания думать, что сборы в поход начались задолго до Клермонского собора, до выступления на нем Урбана II: Ф. И. Успенский, по крайней мере, считал, что еще в 1092 г. на Западе раздавались речи о таком походе.⁵⁷ И нет ничего невероятного в предположении В. Г. Васильевского, что крестовый поход мог бы иметь совершенно другой исход, «если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы»⁵⁸ (т. е. если бы он закончился примерно так, как это случилось в начале XIII в. в результате Четвертого крестового похода).

Из этого вовсе не следует, что Первый крестовый поход был следствием обращения Алексея Комнина на Запад, что будто бы сама Византия, как это упорно старается доказать П. Харанис, была непосредственным «возбудителем» (instigator) этого разбойничьего предприятия. Историк, стремящийся опираться на реальные факты, не может не признать, что, конечно, ближайшие причины и поводы для организации крестового похода лежали не в призывах Алексея о помощи: в крайнем случае организацию похода в 1096 г. можно рассматривать как довольно отдаленный и как бы запоздалый результат усилий византийской дипломатии на Западе, которые имели место за несколько лет до этого. Уже одно это обстоятельство не позволяет видеть в Алексее Комнине прямого и непосредственного «возбудителя» Первого крестового похода, В действительности, хотя обращение Алексея в 1090—1091 гг. к западным князьям и могло распалить алчность последних, так что уже вскоре стали поговаривать о походе во «спасение» греческой империи, но все эти приготовления не пошли дальше предварительной стадии до тех пор, пока активное участие в событиях не приняло папство. И если уж искать непосредственного «возбудителя», то искать его надо не в лице византийского императора, а только в лице римского первосвященника. Очень хорошо высказался на этот счет известный французский историк Клод Каэн: «Папа, а не византийский император бросил призыв к походу», — писал он.⁵⁹

Нельзя игнорировать того, что в промежуток времени между обращением [42] Алексея Комнина на Запад (1090—1091 гг.) и появлением западных крестоносцев под стенами Константинополя (1097 г.) произошел целый ряд событий, связанных с именем Урбана II и протекавших при его участии: именно они положили реальное начало организации Первого крестового похода. Папство не могло оставаться в стороне от развертывавшихся событий прежде всего потому, что вмешательства требовали его кровные материальные интересы.

Безусловно, одно из первых мест в папской политике занимала византийская проблема. Урбан II, убедившись в бесплодности попыток добиться подчинения греческой церкви дипломатическим давлением, пошел по пути Григория VII. Он в известной мере воскресил — но и только! — его идею вооруженного захвата Византии посредством мнимого оказания ей поддержки против «неверных». Урбан II подхватил те агрессивные настроения, которыми были преисполнены в 90-х годах феодальные владетели на Западе, и постарался извлечь из этого выгоду для католической церкви, осуществив с помощью воинственного рыцарства давние захватнические планы папства, направленные на создание теократической монархии.

Итак, Урбан II взял на себя почин организации похода под религиозными лозунгами. Правда, папа взял эту инициативу еще и потому, что в противном случае она целиком оказалась бы в руках светской знати, а это могло ущемить прежде всего материальные интересы церкви как феодального собственника, стремившегося к обогащению и упрочению своих позиций. Но во всяком случае нельзя отрицать того, что крестовый поход, когда бы ни началась подготовка к нему, развернулся все же после Клермонского собора.

Прежде всего при изучении ближайших событий, предшествовавших Клермонскому собору, обращает на себя внимание то, что папа, решив использовать религиозно-воинственные настроения, распространившиеся в феодальных кругах, начал весьма активно подготовлять крестоносную экспедицию. Притом речь идет не о проповеднической деятельности (она развернулась в основном уже после Клермонского собора) — папа в 1095 г. приступил к практической подготовке вооруженного похода на Восток.

Было бы ошибочно считать речь Урбана II экспромтом, преподнесенным папой экзальтированной массе, слушавшей его в Клермоне, и даже — как, например, полагал Д. Н. Егоров — чуть ли не экспромтом, подсказанным папе настроением этой самой массы. Было бы столь же ошибочно, на наш взгляд, полагать, что Урбан II, бросая клич к «освобождению» «святой земли» и «константинопольской империи»,⁶⁰ рассчитывал на один только прямой и непосредственный эффект своего выступления. Источники показывают, что папа проводил заблаговременную организационную подготовку крестового похода еще до Клермонского собора. События, последовавшие за ним, далеко не во всем могут рассматриваться как проявление «стихийного» порыва людей, собравшихся в Клермоне или внявших голосу папских проповедников вскоре после собора. Стихийный порыв, безусловно, имел место (достаточно вспомнить пресловутые восклицания «Deus le volt» во время речи Урбана II). Но для нас несомненно и то, что Урбан II заранее стремился позаботиться о том, чтобы в какой-то мере ввести стихийное движение в рамки, выгодные для римской курии. В частности, он пытался принять меры практического порядка, цель которых состояла прежде всего в том, чтобы передать руководство крестоносным [42] предприятием лицам, так или иначе связанным с папским престолом или даже подвластным ему, обеспечить участие в походе этих представителей феодального мира.

В плане нашего исследования особенно существенным представляется следующий факт. Как известно, первым из крупных феодальных владетелей Франции, откликнувшихся на клермонскую речь папы, был граф Раймунд Тулузский. Французский хронист Бодри Бургейльский (Дольский) описывает эффектную сцену, происшедшую тотчас по окончании речи папы в Клермоне: к папе явились послы Раймунда Тулузского, объявившие о готовности графа выступить в поход.⁶¹ Изъявление графом Сен-Жилля готовности к походу не было случайностью. Сцена появления в Клермоне послов графа Раймунда была заранее продуманной, и если не в деталях, то в принципе все было согласовано с Урбаном II. Когда и каким образом?

Дело в том, что Урбан II, отправившись летом 1095 г. во Францию и достигнув в Пюи договоренности с епископом Адемаром Монтейльским о назначении его легатом курии в войске будущих крестоносцев,⁶² двинулся затем во владения графа Тулузского. Документы свидетельствуют о его пребывании в Сен-Жилльском монастыре (1 сентября 1095 г.)⁶³ и в «бурге святого Эгидия» (6 сентября 1095 г.).⁶⁴ Конечно, Урбана II интересовал не столько монастырь Сен-Жилльский, сколько владетельный граф Сен-Жилльский. Заручиться заранее согласием Раймунда на участие в планировавшемся папой крестоносном предприятии было бы весьма крупным успехом — и не только потому, что этот сеньор являлся крупнейшим феодальным князем Южной Европы. Решающую роль для папы должны были играть два соображения: во-первых, Раймунд Тулузский, будучи графом Прованса (с 1093 г.),⁶⁵ являлся вассалом римского папы,⁶⁶ и именно так рассматривал его сам Урбан II;⁶⁷ во-вторых, — это обстоятельство следует подчеркнуть с особой силой — граф Раймунд принадлежал к числу тех алчных феодальных владетелей, которые должны были принять участие в антивизантийском походе, замышлявшемся еще Григорием VII 20 лет тому назад (в 1074 г.).⁶⁸ [43] Урбан II не мог не знать об этом: источники говорят, что он был хорошо знаком не только в общем и целом с планами Григория VII — в курии внимательно изучались документы, оставленные Гильдебрандом, в том числе и его переписка.⁶⁹ Вполне понятно, что с этой точки зрения перспектива привлечь на свою сторону такого сеньора, который уже с давних пор был связан с антивизантийской политикой курии, представлялась Урбану II особенно заманчивой.⁷⁰

Далее. Об экспансионистских, в том числе и направленных против Византии, целях папства при организации крестового похода свидетельствует пресловутая речь папы на Клермонском соборе.⁷¹ [44]

Эта речь, особенно тот ее вариант, который передает один из лучших источников по истории первого крестового похода — хроника Фульшера Шартрского, показывает со всей очевидностью, что намерения Урбана II в отношении Византии мало чем отличались от аналогичных стремлений Григория VII. Урбана II, которого буржуазные историки рисуют обычно инициатором похода, предпринятого якобы во имя «освобождения гроба Господня», на самом деле интересовал вопрос более практического характера. Урбан II, подобно Григорию VII, жадно стремился к присвоению богатств восточной церкви. Он бросил клич к крестовому походу для того, чтобы, нанеся с помощью феодального ополчения поражение сельджукам и расширив сферу влияния римской курии на Востоке, наложить затем руки римской курии на богатства восточной, в том числе и прежде всего — греческой церкви.

Действительно, в речи папы на Клермонском соборе, как ее передает Фульшер Шартрский, на первом плане фигурирует демагогическое соображение о необходимости помощи «единоверцам», «освобождения» восточных христиан от «персидского племени турок».⁷² Это — один из главных доводов, с помощью которого папа обосновывал идею крестового похода. На самом деле «освобождение» восточных христиан было лишь благовидной формулой, которой Урбан II прикрывал непомерные аппетиты папства. Примечательно одно обстоятельство: в той версии клермонской речи, которая передана в хронике Фульшера Шартрского, Урбан II вообще не упоминает об Иерусалиме. Очевидно, выступая с проповедью крестового похода против «персидского племени турок», Урбан II имел в виду не только и, может быть, не столько Иерусалим (последний фигурирует в других вариантах его речи, передаваемых западными хронистами, например, у Роберта Монаха), сколько Византию. Об этом свидетельствует также и крестоносное послание Урбана II во Фландрию (конец 1095 г.). И здесь папа, повторяя ту же формулу, призывает прежде всего ad liberationem Orientalium ecclesiarum;⁷³ об Иерусалиме же сказано как бы между прочим.⁷⁴