1 Много шума из-за церкви

Учась в старших классах, я ходил в церковь, разме­щавшуюся в блочном доме на территории бывшей ко­нефермы. Неподалеку от нашего «здания» еще остава­лось несколько пустовавших заваленных сеном конюшен. Однажды в воскресенье загорелась самая боль­шая конюшня. С воем ворвались пожарные машины, дьяконы бросились разбирать завалы, отвязывать ло­шадей, а прихожане стояли и смотрели, как оранже­вые языки пламени взмывают в небо. Жар ударял в ли­ца. Когда огонь погас, мы чинно вошли в святилище, наполненное теперь запахами гари и угольев, и слуша­ли, как пастор читал импровизированную проповедь об адском пламени, которое, как он нас уверял, раз в семь горячее того, которое мы только что видели.

Этот образ надолго отпечатался у меня в памяти, потому что в тот момент наша церковь действительно пахла «адским огнем и серой». Мы казались себе ма­лым стадом, кочующим в мире, полном опасностей. Один неверный шаг — и мы, оступившись, собьемся с безопасной тропки и угодим в языки адского пламе­ни. Церковь была для нас крепостью, защищавшей от страшного внешнего мира.

Мои походы в ужасный мир, в том числе и посеще­ние государственной школы, были наполнены нелов­кими моментами. Я краснел от стыда, объясняя клас­су, почему не могу пойти вместе со всеми в кино и по­смотреть голливудскую версию «Отелло». И сегодня я помню саркастические слова учителя биологии, разъ­яснявшего классу, почему в своем двадцатистранич­ном докладе мне так и не удалось стереть в порошок 592-страничный труд Чарльза Дарвина «Происхожде­ние видов».

Однако мне и моим товарищам было приятно ощу­щать себя гонимым меньшинством. Мы радовались тому, что ухитряемся «жить в мире», будучи «не от ми­ра сего». Я чувствовал себя отважным разведчиком, который знает страшный секрет, известный лишь единицам. «Этот мир — не родной мне. Я в нем лишь странник». Так мы пели. В детстве и юности я не ис­пытывал неприязни к церкви. Она была кораблем, который нес меня по волнам бурного мира.

Моя церковь не одобряла катания на роликах (слишком похоже на танец), игры в боулинг (там пьют!), походов в кино, чтения воскресных газет. Церковь воздвигла глухую стену внешних правил, призванных защитить нас от греховного мира. На свой лад ей это удалось. Сегодня я могу предаваться любому из перечисленных «пороков» и не чувство­вать себя грешником. Тем не менее, я понимаю, что строгость фундаменталистов удерживала нас от бед: вокруг нас была очерчена граница. Например, мы могли проскользнуть в зал для боулинга, но нам и в голову не пришло бы притронуться к спиртному или наркотикам.

Постепенно я стал понимать, что многие правила безосновательны, а некоторые и совершенно невер­ны. В южных штатах расизм был одной из составляю­щих церковной субкультуры. В церкви я регулярно слышал, что черные — мы использовали более грубое слово — это «недочеловеки», необразованные, про­клятые Богом рабы. Почти все в моей церкви верили, что Мартин Лютер Кинг был «подпевалой коммуни­стов». Мы безумно радовались каждый раз, когда узнавали, что шериф избил его или запер в кутузку.

От религии, которая крепится на внешних подпор­ках, очень легко оторваться. Так со мной и случилось. Когда я вкусил жизнь в «большом мире», я уже не смог больше мириться с законничеством, окружав­шим меня в детские годы. Слова церковников тут же показались мне лживыми, похожими на «новояз» из книги Джорджа Оруэлла. В церкви говорили о благо­дати, а жили по закону. Говорили о любви — и ненавидели. К сожалению, когда я оставил южную фунда­менталистскую церковь, я отверг не только ее лице­мерную личину, но и весь свод ее верований.

Сегодня я вижу, что церковь, окружавшая меня в детские годы, представляла собой нечто большее, чем место для поклонения или духовную общину. Она бы­ла управляемой средой, своего рода субкультурой. Сегодня я понимаю, что «жесткая» церковь, в кото­рой брызжут слюной, проклиная грешников, в кото­рой нет места смирению и таинству, «заморозила» мою веру на многие годы. Скажу короче: христиан­ство помешало мне найти Христа. Я провел остаток своей жизни, стараясь вернуться обратно к вере, в церковь. Мой путь к вере — предмет долгого рассказа. Здесь вы его не найдете. В этой книге затрагивается лишь один вопрос: «Зачем нужна церковь?»

Обязан ли глубоко верующий христианин ходить в церковь? Уинстон Черчилль как-то сказал, что его от­ношение к церкви сродни отношению контрфорса к зданию — он поддерживает его снаружи. Некоторое время я тоже пытался так жить... пока искренне не поверил в церковное учение и не склонил дух свой пе­ред Богом. Я не одинок в этом. Многие называют себя христианами, но немногие ходят в церковь. Многие прошли тот же путь, что и я: они почувствовали, что церковь отвергла и предала их. Есть и другие — те, ко­торым «церковь просто ничего не дает». Следовать за Иисусом — это одно. Совсем иное — идти за верени­цей верующих в церковь воскресным утром. Почему же мы поднимаем столько шума из-за церкви? Поэ­тесса Анна Секстой написала так:

Я был запуган церковью в детстве, а потому подхо­дил к церковным вратам с неохотой. В воскресное утро христиане надевают лучшие одежды, улыбаются друг другу. Но по собственному опыту я знал, что за этими улыбками порой скрывается взаимная непри­язнь. У меня возникала аллергия на любые проявле­ния лицемерия, пока однажды я не задал себе вопрос: «Во что бы превратилась церковь, если бы каждый че­ловек в ней был похож на меня?». И тут я глубоко за­думался о собственной духовности, перестав помыш­лять об остальных.

Я осознал, что судья церковного лицемерия — Бог. Я понял, что вершить суд может только Господь. «У не­го лучше получится», — подумал я. Я стал спокойнее, мягче, научился прощать. Да и что говорить: разве бы­вают совершенные мужья и жены? Родители и дети? Но ведь на этом основании мы не отменяем институт брака и семьи! Так зачем же «отменять» церковь?

Второе препятствие имеет чисто культурный харак­тер. «Церкви искателей» тогда еще не были изобрете­ны. Я же уяснил для себя, что воскресное утро в один­надцать часов сильно отличалось от всего остального времени. Ни в какой другой день недели мне не при­ходилось сидеть прямо по тридцать-сорок минут в жестком кресле и выслушивать нравоучения. Ни в ка­кое другое я не пел песни, написанные век, а то и два назад. Я чувствовал себя, как один из родственников Флэннери О'Коннор, который начал посещать церковь лишь по одной причине: «Богослужение было настолько кошмарным, что я понял: видимо, есть выс­шие причины, заставляющие людей высиживать его».

У О'Коннор было правило: садиться за письмен­ный стол каждое утро, чтобы, если придет в голову мысль, записать ее. Бывшая католичка Нэнси Мэйрс пишет в мемуарах «Простые времена», что вернулась в церковь подобным же образом. Она колебалась в ве­ре, но решила посещать мессу для того, чтобы подго­товить в душе место, «куда вера смогла бы влиться». Она узнала, что не всех ведет в церковь вера. Некото­рые идут туда «с пустыми руками». Порой церковь восполняет их пустоту.

Моей пустоте мешала заполниться сама церковная структура. Мне нравились небольшие собрания, где люди рассказывали о своей жизни, обсуждали вопро­сы веры, вместе молились. А вот формальное церков­ное богослужение с его рутиной, повторениями, тол­пами народа, объявлениями, с командами «встать — сесть» раздражало меня. Чем дольше не ходишь в цер­ковь, тем более странным все в ней кажется. Я понял, что потерял привычку к церковной жизни.

Мне стало легче, когда я прочел, что Клайву Льюи­су и другим видным христианам, которые хотели по­клоняться Богу, церковь часто не помогала, а мешала исполнить это желание. Например, лауреат Пулицеровской премии Анни Диллард так однажды описала свою церковь:
Неделю за неделей я умилялась от созерцания плачевного состояния линолеума на полу; никакие цветы не могли украсить помещение. Звуки ужа­сающего пения, которое я так любила, заунывное чтение Библии, пустота и отстраненность богослужения, ужасная напыщенность проповедей, ощущение бессмысленности всего происходящего — все это лишь подчеркивало: какое чудо, что мы пришли сюда. Мы возвращаемся. Мы приходим. Неделя за неделей мы выдерживаем все это.
Даже сейчас, когда я пишу эти слова, я качаю го­ловой в удивлении. Вспоминаю, каким был более двадцати лет назад, и удивляюсь, как страстно я тогда относился ко всему церковному. Теперь моя старая привычка вернулась ко мне. Уже многие годы эта ру­тина, которая раньше так раздражала меня, кажется мне чем-то вроде пары старых удобных тапочек. Те­перь я люблю петь гимны, знаю, когда вставать и ког­да садиться, выслушиваю объявления, потому что мне небезразлично, что происходит в церкви. Тем не менее, я заставляю себя вспоминать о своих прежних ощущениях, ибо они созвучны чувствам тех, кому трудно преодолеть культурный барьер между миром и церковью.

Почему изменилось мое отношение к церкви? Скептик скажет, что я просто перестал высоко подни­мать планку или же «попривык» к церкви, как привык после долгих мучений слушать оперу. Но я чувствую, что здесь все не так просто. Церковь дала мне то, что я не мог получить ни в каком другом месте. Святой Иоанн Креста писал: «Добродетельная, но одинокая Душа... подобна горящему угольку. Она не разгорает­ся, а лишь остывает». Я думаю, он прав.

Христианство — это не интеллектуальная личная вера. Христианин может жить только в общине. Видимо, именно по этой причине я так и не смог разочароваться в церкви. В глубине души я чувствовал, что у церкви есть что-то очень-очень нужное мне.

Стоит на время оставить церковь, как я замечаю, что мне становится хуже. Вера моя увядает, и я покрыва­юсь коркой «безлюбия». Я охладеваю, а не разгора­юсь. А потому, несмотря на все мои уходы из церкви, я неизменно возвращаюсь обратно.

В прошлом мои отношения с церковью складыва­лись не очень гладко, но я с трудом могу представить свою жизнь без нее. Когда мы с женой переехали в другой штат, то первым делом стали искать церковь. Если воскресенье проходило без похода в церковь — мы ощущали пустоту.

Как я мог из скептика превратиться в горячего по­борника церкви, из зрителя сделаться участником? Знаю ли я сам, отчего изменилось мое отношение к церкви? Отвечу так: за годы я узнал, чего нужно ис­кать в ней. В детстве у меня не было права выбора: я не мог выбрать себе приход, как не мог выбирать школу. В зрелые годы я менял церкви одну за другой. За это время я узнал: чтобы найти подходящую, нуж­но заглянуть внутрь себя. Как только я научился это­му, у меня тут же пропали вопросы, к какой деноми­нации эта церковь относится и пр.

Когда я иду в церковь, то смотрю вверх, вокруг се­бя, выглядываю за церковные стены и всматриваюсь внутрь себя. Это помогло: мне уже не приходилось терпеть церковь. Я научился любить ее.

Я обо всем этом рассказываю, зная, что немало людей — к примеру, в крохотных городках — не име­ют большого выбора. Но я верю, что многие изменя­ют свое отношение к церкви благодаря этому новому взгляду. Если мы поймем предназначение церкви, то, став ее членами, сумеем помочь ей стать такой, какой хочет ее видеть Бог.

Именно о подобных мне людях Сёрен Кьеркегор сказал: «Церковь представляется нам театром, мы си­дим, внимательно наблюдаем за актером на сцене, к которому приковано внимание всех. Если нам понра­вится, мы выразим благодарность аплодисментами и одобрительными возгласами. Но церковь — полная противоположность театру. В церкви Бог — зритель, наблюдающий за нашим поклонением. Проповедник — вовсе не ведущий актер, он больше похож на суфле­ра, незаметного помощника, который сидит возле сцены и шепотом бросает подсказки».

Самое главное происходит в сердцах прихожан, а не на сцене. После богослужения мы должны уходить с одним-единственным вопросом: «Доволен ли Бог происходящим?» (хотя иногда мы спрашиваем: «Что я получил от церкви?»). Во время богослужения я ста­раюсь не отводить глаз от небес, смотреть поверх го­лов, на Бога.

Такая перемена во взгляде на церковь помогает мне спокойно относиться к бесталанности, которую я встречаю во многих храмах. Чтобы не получилось, что пастор находится в центре богослужения, многие Церкви стараются задействовать как можно больше прихожан, которые сочиняют стихи и песни, раз­ыгрывают сценки, поют дуэтами и квартетами, украшают церковь, выражают свои чувства в танце. Со­знаюсь: все эти упражнения мало помогают мне входить в молитвенное состояние или прославлять Бога.

Но постепенно до меня дошло: не прихожане, а Сам Бог главный зритель в храме.

Я стараюсь учиться у Клайва Льюиса, который как-то написал о своей церкви:

Сидя в церкви, я сам решаю — смотреть мне на ка­федру или же возводить взгляд к небесам. Тот же Бог, Который подробно рассказывал израильтянам, как приносить в жертву животных, потом провозгласил: «Мне не нужны ни быки из стойл твоих, ни козы из за­гонов твоих, ибо всякое животное лесное Мое, и скот на тысяче гор — Мой» (см. Псалом 49:9-10). Изра­ильтяне так старательно выполняли внешние предпи­сания, что забыли о главном: в жертву Богу нужно при­носить сердце, смиренную и благодарную душу. По­сещая церковь, я стараюсь теперь смотреть внутрь се­бя, а не сидеть, развалившись, будто театральный критик.

Я бывал в католических и православных церквях. Богослужения в них никак не соответствуют потреби­тельскому американскому мировосприятию. Католи­ческая служба не уделяет привычного внимания про­поведи, да и мало кто из проповедников смог бы за­интриговать современного прихожанина. Когда я спрашивал, почему католическая церковь так прене­брегает проповедью, в ответ служители лишь пожи­мали плечами. Для католиков таинство Святого при­частия или месса — это и есть центр богослужения. Именно они ведут к общению с Богом.

В православных церквях службы проводятся на церковнославянском языке, который прихожане по­нимают очень плохо. Литургия сосредоточена вокруг Евангелия. Многие священники здесь тоже обходятся без проповеди. Главное в православной литургии — поклонение, а священники, иконы, убранство церк­вей, благовонные курения, хор — это лишь проводни­ки к Богу.

По многим причинам я продолжаю ходить в проте­стантскую церковь, в которой огромное внимание уделяют Слову, провозглашаемому с кафедры. Но я перестал беспокоиться о музыке, порядке богослуже­ния и прочих деталях, которые так раздражали меня в период исканий. Я слишком много внимания обра­щал на внешние атрибуты, забывая о глубинном смысле поклонения. А ведь поклонение ведет к встре­че с Богом.
Взгляд вокруг себя
В самом начале своего возвращения в церковь я совершил ошибку. Я старался найти общину, в кото­рой прихожане были бы подобны мне. Хотелось, что­бы их уровень образования соответствовал моему, чтобы их богословские познания были не хуже моих, чтобы их понятия о церковной музыке и литургии по­ходили на мои. Странным образом я повторял ошиб­ки той церкви, в которую ходил в детстве; в ней стре­мились к полному единообразию. Вход чернокожим в нее был заказан. В ней смеялись над эмоциональным богослужением «черных» церквей, в ней выступали против пятидесятников и прочих деноминаций, кото­рые придерживались чуждых нам взглядов на духов­ные дары. В результате наша литургия была обеднена. Это была литургия накрахмаленных воротничков.

В 60-х годах Мартин Лютер Кинг (кстати, цитируя Билли Грэма) любил повторять, что 11 часов утра — самый сегрегированный час в Америке. Сегодня Джесси Джексон без зазрения совести может повто­рить эти же слова. В церквях мало что изменилось. Богослужения так и не стали разнообразнее. Более того, сейчас все осторожнее относятся к новшествам. В правительстве и промышленности принимают со­циальные программы, устанавливают квоты набора работников по социальным группам, всячески стара­ясь компенсировать допущенную в прошлом несправедливость. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть одна церковь выработала подобную программу, постара­лась привлечь на свои богослужения национальные меньшинства.

За последние несколько десятилетий я посетил немало церквей, но понять, какой должна быть церковь, мне помог приход на улице ЛаСаль, что в центре Чи­каго. В нем разгораются те же самые бои из-за стилей духовной музыки. В нем так же спорят о том, на что следует использовать церковные деньги. И в нем есть христиане, живущие по своей вере, а есть и христиане номинальные. Все как в остальных церквях. Этой церкви далеко до совершенства. Но, оглядываясь на­зад на те тринадцать лет, что я провел в ней, я вижу: она показала мне, какой церковь быть может и какой быть должна.

Когда я только начал ходить в церковь на улице ЛаСаль, я как бы «приписал» себя к ней, считая посе­щение богослужений занятием обязательным и благо­честивым. К своему удивлению, я вскоре стал с нетер­пением ожидать воскресений. Я перестал их бояться. Почему? Думаю, благодарить нужно чудное смешение людей, приходящих туда вместе со мной. Именно там я научился оглядываться по сторонам... и смотреть вверх. Мне приходилось пробираться через толпу лю­дей, которые были совершенно непохожи на меня.

Эта церковь расположена между богатейшим и беднейшим кварталами Чикаго. Через два здания на восток Золотое Побережье, где среднегодовой доход жителей превышает 50 000 долларов. Два здания на запад — и там домишки для малоимущих. ЛаСаль взя­лась стать «мостом» между двумя мирами. Пастором там был человек по имени Билл Лесли — как и я, вы­ходец из церкви с расистско-фундаменталистским уклоном. Он был старостой курса в самом сегрегиро­ванном университете — Университете Боба Джонса. Его тесть активно участвовал в предвыборной губер­наторской кампании сегрегационалиста Лестера Мэддокса в Джорджии. Возможно, именно такое прошлое заставило Билла бороться за расовое прими­рение, что и стало целью его церкви.

Церковь на ЛаСаль привила мне вкус к разнообра­зию. По воскресеньям добровольцы готовили бес­платные завтраки для престарелых, многие из этих людей потом оставались и на богослужение. Среди них были и негры, и белые. Запах свежего хлеба и жа­реного бекона сильно изменяет обстановку в церкви. Холодные утренники загоняли в церковь бездомных. Некоторые из таких «гостей» потом растягивались на стульях и громко храпели на протяжении всего богос­лужения.

Состав прихожан был очень пестрым: аспиранты престижных местных университетов, доктора, юри­сты, служащие богатых компаний. Люди были такие разные, что мне приходилось рассказывать Евангель­скую весть на очень простом и доступном языке. Я го­ворю о тех случаях, когда мне доводилось вести заня­тия в воскресных классах или проповедовать. Одина­ково ли воспринимали мои слова нищенка с улицы и студент-богослов? Мне это было очень важно.

Меня поражало, что Евангелие затрагивает души как богатых и благополучных людей, так и малогра­мотных уличных попрошаек. Я привык к тому, что церковь — это место, где меня окружают не похожие на меня люди. Казалось бы, что между нами общего? Наша вера в Иисуса Христа — вот что было общим!

Однажды я посетил семинар Скотта Пека, кото­рый собрал вместе десять иудеев, десять христиан и десять мусульман, чтобы проверить свою теорию че­ловеческого сообщества. Пек считает, что большая часть человечества неправильно понимает суть «об­щинной жизни», полагая, что люди становятся еди­ными лишь после того, как перестанут конфликто­вать друг с другом. Например, на Ближнем Востоке лидеры враждующих государств собираются вместе, чтобы в ходе трудных переговоров выковать мирное соглашение, после чего граждане их стран, возможно, смогут жить в мире. По теории Пека, мирное сосуще­ствование станет естественным лишь тогда, когда ру­ководители стран научатся жить в мире и только по­сле этого приступят к урегулированию конфликтов.

Я всегда буду благодарен Скотту Пеку за этот семи­нар, потому что именно там я понял: церковная об­щина никогда не должна останавливаться на достиг­нутом. Фундамент христианской общины — всепримиряющая любовь Бога, которая ломает расовые, классовые, возрастные и половые барьеры. На первое место выходит то, что есть в нас общего. Все, что нас разделяет, — вторично.

В церкви ЛаСаль и в ряде других мест я видел про­блески грядущего и осознал, что может произойти, когда именно то общее, что есть у людей, объединяет их: появляется Божья семья. Но единство этой семьи не строится на единообразии, а различия в ней не вы­зывают противоречий.

Как легко мы забываем, что христианская церковь была первым в мире институтом, который уравнял в правах евреев и язычников, мужчин и женщин, рабов и свободных.

Первые христиане преодолевали все преграды. В отличие от большинства других религий христиан­ство радостно принимало в свои ряды как мужчин, так и женщин. Греки не считали рабов полноправны­ми членами общества — христиане принимали их в общины. В еврейском храме богопоклонники были разделены по расовому и половому признакам — хри­стиане всех собирали на вечерю Господню. В римском обществе правили мужчины аристократических ро­дов — христианскими церквями могли руководить да­же бедняки и женщины.

Апостол Павел — еврей из евреев — дивился этой «тайне, сокрывавшейся от вечности в Боге». Павел говорил: намерение Бога таково, чтобы «многораз­личная премудрость Божия» «соделалась известною через церковь начальствам и властям на небесах» (Ефесянам 3:9-10). Община складывалась из не похо­жих друг на друга членов. И уже это привлекало к ней внимание мира этого и мира запредельного.

Я прекрасно понимаю, что многообразие имеет разные формы. Даже в совсем «белых» и совсем «чер­ных» церквях прихожане отличаются друг от друга возрастом, уровнем образования и финансовым по­ложением. Церковь — это единственное место, в ко­тором встречаются представители разных поколений: младенцы тянут ручонки к груди матери, ребятишки пищат и хихикают в самые неподходящие моменты, серьезные взрослые люди всегда ведут себя подобаю­щим образом, старики так и норовят заснуть — если проповедь чуть длиннее, чем они могут вынести.

И вот смотрю я на церковь, оглядываюсь вокруг себя, гляжу на людей, сидящих на стульях. Что я ви­жу? Мне еще многому нужно научиться у чернокожих и пятидесятников: лишь они умеют так самозабвенно славить Бога. У стариков я должен перенять твердость в вере. У мамаш с целым выводком малышей — уме­ние преодолевать ежедневные трудности. Теперь я намеренно ищу такие церкви, в которых прихожане на меня не похожи.

Социальные программы церкви ЛаСаль начались с того, что учителя воскресной школы заметили: мно­гие из их учеников не умеют толком читать. После воскресного богослужения они стали проводить заня­тия с ними. Нуждающихся в этом было много, ведь семьдесят пять процентов учеников окрестных школ не попадали в старшие классы. Вскоре в церковь уже приезжали автобусы со студентами богословского Уитон колледжа — они проводили индивидуальные занятия с неграмотными. IBM и другие компании по­жертвовали нам компьютерное оборудование, и мы начали обучать желающих работе с графическими программами.

Чтобы прихожане могли противостоять произволу полиции и домовладельцев, один из них — юрист — уволился с работы и стал проводить консультации. Консультационный центр предлагал помощь, причем плату за услуги установили по скользящей шкале. В Чикаго, как и во многих других американских горо­дах, большая часть детей рождается у матерей-одино­чек. В помощь им в церкви основали специальное служение.

Возникали все новые нужды. Исследования пока­зали, что одна треть всех дешевых собачьих и коша­чьих консервов раскупается престарелыми людьми — они слишком бедны, чтобы позволить себе еду «чело­веческую». Тогда в церкви организовали игру в лото, так любимую стариками. Победителей награждали не денежными, а съедобными призами. Выходило, что старые люди получали удовольствие от игры и уходи­ли домой с пакетами, полными еды. Они не чувство­вали себя униженными — еда не была подачкой.

В течение одиннадцати лет моя жена Джэнет руко­водила церковной программой помощи престарелым. В помощниках у нее было семьдесят добровольцев. Именно от нее я узнал, как много может сделать об­щина, состоящая из обычных людей и объединенная одной общей целью — помогать нуждающимся. Веду­щий музыкальной радиопрограммы каждый день подкатывает на своей машине к какому-нибудь дому-развалюхе. Он привозит пищу старикам, которые уже не в состоянии выходить из дома. Молодой юрист со своими детьми раз в неделю навещает слепого в доме престарелых. Медсестра — прихожанка церкви — об­ходит нуждающихся в медицинской помощи. Два раза в неделю добровольцы готовят еду для стариков, для многих из которых это единственный шанс поесть горячей пищи. Почему люди становятся добро­вольцами? Сначала они делают это из чувства вины или считают такую помощь своей обязанностью. Но со временем начинают понимать: доброе дело полез­но прежде всего душе делающего добро. Жажда отда­вать ничем не слабее, чем отчаяние нужды.

Евангелист Луис Палау определил сущность церк­ви таким приземленным сравнением: «Церковь, — сказал он, — это как куча навоза. Навали навоза по­больше, и вонь его наполнит окрестности, но удобри им почву — и он обогатит ее, обогатит мир». Когда я ищу церковь, то выбираю такую, в которой понима­ют: нужно почаще выглядывать за церковные стены. Более того, я осознал, что служение миру может стать одним из важнейшим факторов достижения успеха в церковном труде.

Церквям, расположенным в богатых пригородах, приходится труднее. Но они могут стать партнерами церквей из бедных кварталов, помогать братским церквям в других странах. Подобная благотворитель­ность покажется кому-то разбазариванием энергии и ресурсов, но, по-моему, все наоборот. Парадокс веры в том и заключается, что отдающий любовь становит­ся богаче, а не беднее.
Взгляд внутрь себя
Билл Лесли — пастор церкви с улицы ЛаСаль — неустанно проповедует о благодати. Возможно, такова реакция на законнические церкви его детства: понял свою великую нужду в благодати и проповеди о благодати почти каждое воскресение. Окружающим он предлагает испытать на себе благодать в действии. Каждое воскресенье я хожу на его пропове­ди и постепенно пропитываюсь благодатью. Я твердо верю, верю искренне: Бог любит меня не потому, что я заслуживаю Его любовь. Он любит, потому что Он — Бог благодати. Божью любовь нельзя купить, Бог не манипулирует теми, кого любит. Что бы я ни сде­лал, Бог не будет любить меня меньше или больше.

Благодать. Именно этого не хватало церкви моего детства. Если бы только церкви смогли донести мысль о благодати до мира, в котором правит конку­ренция, осуждение, табель о рангах, — мира неблаго­дати! Вот тогда-то церковь и стала бы местом, куда люди стекаются с желанием, с радостью, как путники к оазису в пустыне. Когда я иду в церковь, я загляды­ваю внутрь себя и прошу Бога очистить меня от не­приязни к людям, от жажды первенства, прошу на­полнить меня благодатью. И я ищу церковь, испол­ненную благодати.

Что такое благодать в действии, я узнал, увидев ре­акцию своей церкви на поведение Адольфа. Адольф — молодой чернокожий человек с диким злобным взглядом. Он воевал во Вьетнаме. Видимо, с этого и начались его беды. Ему не удается удержаться ни на одной работе. Из-за приступов ярости и безумия его порой помещают в психиатрическую лечебницу.

Если в воскресенье Адольф принял свое лекарство, он вполне сносен. Если нет — то в церкви будет шум­нее, чем обычно. Он может войти через задние двери и с грохотом проложить себе путь к алтарю. Во время пения он способен поднять руки над головой и делать неприличные жесты или надеть наушники и слушать свой любимый рэп вместо проповеди.

Часть богослужения в церкви ЛаСаль — молитва о нуждах людей. Мы все встаем и совершенно спонтанно возносим молитвы Богу: о мире на земле, об исце­лении больных, о социальной справедливости. «Гос­поди, услышь наши молитвы!» — отвечаем мы хором после каждого ходатайства. Адольф очень быстро со­образил, что молитвенное время — идеальная воз­можность рассказать о том, что его волнует.

«Господи, спасибо Тебе за то, что Ты создал Уитни Хьюстон, спасибо за ее великолепное тело!» — закри­чал он как-то утром. После минуты мертвой тишины раздались слабые голоса: «Господи, услышь наши мо­литвы!»

«Господи, спасибо за огромный контракт, который я подписал на этой неделе со звукозаписывающей фирмой! Спасибо Тебе за мою рок-группу!» — молил­ся Адольф. Те, кто его знал, поняли: он просто фанта­зирует, остальные же грянули радостным хором: «Гос­поди, услышь наши молитвы!»

Постоянные прихожане привыкли ожидать от Адольфа самых неожиданных молитв. Пришедшие впервые не знали, что и думать. Они выворачивали шеи и раскрывали пошире глаза, чтобы увидеть, кто выкрикивает такие странные благодарения.

Адольф призывал Божий гнев на головы белых при­хожан, которые довели чернокожего мэра Гарольда Вашингтона до сердечного приступа. Он нападал на президента Джорджа Буша, пославшего войска в Ирак, в то время как на улицах Чикаго нет никакого порядка. Он регулярно сообщал об успехах своей музыкальной группы. Некоторые его молитвы встречала мертвая ти­шина. Однажды Адольф помолился так: «Пусть у всего этого белого сброда — пасторов этой церкви — сгорят Дома на этой неделе». Никто не поддержал его молитву.

Адольфа уже выгнали из трех церквей. Он же лю­бил ходить в церкви, которые посещали и белые, и черные прихожане; так интереснее было насмехаться над белыми. Однажды он встал во время занятий вос­кресной школы и громко произнес: «Если бы у меня был автомат, я бы всех вас перестрелял».

Среди прихожан нашей церкви есть врач-терапевт и врач-психиатр. Они считают Адольфа своим специ­альным пациентом. Каждый раз после его очередного срыва они отводят его в сторонку и ведут с ним бесе­ды, в которых чаще всего звучит слово «неуместно». «Адольф, возможно, у тебя есть повод для гнева. Но есть приемлемые и неприемлемые способы выражать свой гнев. Совершенно неуместно молиться о том, чтобы сгорел дом пастора».

Мы узнали, что порой Адольфу приходится идти пешком пять миль до церкви — нет денег на билет. Тогда прихожане стали подвозить его. Некоторые приглашали его к себе в гости. Рождество он обычно отмечает с семьей помощника пастора.

Адольф любит хвастать своими музыкальными та­лантами. Попросился он и в музыкальную церковную группу. Оказалось, что у него нет ни голоса, ни слуха. После прослушивания решено было пойти на компро­мисс. Адольфу разрешили петь вместе со всеми, ему даже дали электрогитару — при условии, что она не бу­дет включена в сеть. Каждый раз во время выступления группы Адольф пел, играл на гитаре, которая — слава Богу — не издавала ни единого звука. Этот компромисс пришелся Адольфу по душе. Неприятности начина­лись лишь тогда, когда он забывал принять лекарство. Тогда он мог изображать из себя Джо Кокера, в то вре­мя как остальные чинно шли к причастию.

Наступил день, когда Адольф попросил принять его в члены церкви. Старейшины расспрашивали о его верованиях. Расспросы их не удовлетворили.

Решено было дать ему испытательный срок. Он смо­жет стать членом церкви, если покажет, что понимает, что такое быть христианином, и научится вести себя в церкви.

Как ни странно, история с Адольфом имеет счаст­ливый конец. Адольф успокоился. Чувствуя прибли­жение приступов безумия, он звонит кому-нибудь из прихожан. Он даже женился. После третьей попытки его приняли в члены церкви.

Благодать приходит к людям, которые ее абсолют­но не достойны. Адольф стал для меня символом бла­годати. Никто и никогда не заботился и не беспоко­ился о нем. У него не было ни семьи, ни работы, ни стабильности в жизни. Единственным островком ми­ра стала для него церковь. В церкви приняли его, хотя он делал все, чтобы люди от него отвернулись.

Церковь не поставила крест на Адольфе. Ему дали один шанс, другой, третий... Христиане, на себе ис­пытавшие действие Божьей благодати, явили благо­дать Адольфу. Эта упрямая, неистребимая благодать показала мне, с чем приходится сталкиваться Богу, Который добровольно решился любить мне подоб­ных. Теперь я ищу церкви, которые излучают подоб­ную благодать.

Я с болью понимаю, что описанная мной церковь, та идеальная церковь, которую я ищу, — это исключе­ние, а не правило. Очень многие церкви развлекают прихожан, вместо того чтобы вести их к поклонению Богу; в них больше единообразия, чем разнообразия; они похожи не на протянутую руку помощи, а на за­крытый клуб; в них господствует закон, а не благо­дать. Ничто так не провоцирует неверия, как разоча­рование в существующей церкви.

Но я постоянно напоминаю себе о словах, сказан­ных Иисусом ученикам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал». Бог пошел на риск — и создал церковь. Греховное человеческое начало, которое просвечива­ет и в церквях, служит для меня — как это ни парадок­сально — лучиком надежды. Бог сделал человечеству комплимент — Он согласился жить в глиняных сосу­дах, т. е, в нас.

Я несколько раз прочитывал Библию от корки до корки — от Бытия до Откровения. И каждый раз меня поражало: ведь церковь — это кульминация Божьего плана! Именно ее Он и задумал создать от начала вре­мен! Тело Христово — это мост, новое естество, кото­рое ломает все разграничения по расовому, государ­ственному, половому признакам. Появляется новое общество, у которого нет географических рамок. Прочтите первые стихи из каждого послания апостола Павла. Он обращался к общинам, разбросанным по всей Римской империи. Обо всех верующих он гово­рил: «во Христе». Принадлежность ко Христу важнее, чем принадлежность к какой-то расе, или социальной группе, или к любой изобретенной людьми категории. Я во Христе, и это важнее, чем моя принадлеж­ность к американской нации, чем цвет моей кожи, чем мое протестантское вероисповедание. Именно в церкви я могу невозбранно радоваться своему новому естеству, проявлять его среди чрезвычайно разных людей. Но всех этих людей объединяет одна задача. Мы призваны создать альтернативное общество на глазах у мира, который неуклонно движется по пути размежевания и вражды.

Каждое лето наша церковь проводила крещение в вечно холодном озере Мичиган. Я вспоминаю один чудесный солнечный день. Жители Чикаго выбрались на пляж: ребятишки на роликовых коньках, закован­ные в пластиковые шлемы и наколенники, велосипе­дисты сигналят прохожим, намазанные маслом люди лежат на песке.

И вот на фоне этой пляжной сцены выстроились в линеечку тринадцать человек, принимающих креще­ние. Они заявили, что всем готовы показать свое еди­нение со Христом. Кубинка, одетая в белое, говорила на испанском. Высокий, загорелый мужчина, сказал, что был агностиком, но шесть месяцев назад уверо­вал. Начинающая оперная певица призналась, что ре­шила креститься лишь сегодня утром, и просила мо­литься за нее — уж очень она не любит холодной во­ды. Восьмидесятипятилетняя негритянка умоляла окрестить ее в озере, несмотря на запрет лечащего врача. Продавец недвижимости, беременная женщи­на, студент-медик — все они по очереди объясняли, почему решили креститься на пляже, расположенном почти на самой Пятой авеню.

Они быстро окунулись в воду. Каждый из креще­ных — дрожащий, покрытый гусиной кожей, с бле­стящими, расширенными от холода глазами — выле­зал из воды. Мы на берегу обнимали их. Скоро и наша одежда промокла. «Добро пожаловать в Тело Христо­во», — говорили мы.

Во время крещения я наблюдал за чикагскими зеваками. Несколько недовольных «солнцепоклонников», ворча, переместились подальше. Остальные были более снисходительны — смотрели на нас, удивленно улыбались. «Небось, секта какая», — думали они.

Через час мы ушли. То место, которое занимала наша маленькая группа на чикагском пляже, тут же заполнили отдыхающие. Наши следы смыли волны. На песок положили большие махровые полотенца и ле­жаки.

Эта маленькая группа на пляже, представшая перед глазами любопытной толпы, стала для меня символом альтернативного общества, давным-давно утвержден­ного Иисусом на земле. На чикагских пляжах есть свои неписаные правила: испаноязычное население располагается в северной части, избалованные клерки — ближе к вышке спасателей, геи — на каменистой ча­сти. А вот в нашем небольшом сообществе были и биржевые клерки, и оперная певица, и кубинцы, и восьмидесятипятилетняя правнучка рабов.

Мы собрались не просто так, а чтобы заявить о своей принадлежности к иному царству. И царство это для нас важнее беззаботных пляжных прелестей, За каждого принимавшего крещение человека молил­ся кто-то из прихожан. Молился громко, вслух. Мо­лился, благословляя новую жизнь этого человека — жизнь в Боге. В одной из молитв прозвучали слова Иисуса Христа, Его обетование: небеса радуются, когда кается даже один грешник.

С точки зрения спасателей, наблюдавших за всем с вышки, в воскресный день на пляже не произошло ничего особенного. Но взгляду с высоты небес откры­лась бы иная картина, достойная вечной радости.

Мне очень нравится определение, которое дал церкви известный немецкий богослов Карл Барт: «Церковь существует, чтобы указать миру новый путь, который радикально отличается от пути мирского и противоречит ему, но в противоречии этом заключена надежда». Церемония, проходившая на берегах Ми­чиганского озера, ничем не напоминала мирское дей­ство. В Чикаго не принято так себя вести. И время, проведенное мною в церкви ЛаСаль, показало мне: церковь на самом деле умеет противоречить миру, и в этом противоречии содержится надежда.

Тем же утром наши добровольцы готовили завтрак: варили яйца, жарили бекон, пекли хлеб, чтобы накор­мить всех голодных, которые придут в церковь. Таков уж XX век — век пособий и государственных дотаций, которых, увы, не хватает. Политики голосуют за фи­нансирование новых тюрем — так они борются с пре­ступностью. А адвокаты из церкви ЛаСаль дают бес­платные консультации малолетним преступникам, учителя бесплатно учат их читать. Психологи думают, как бы пристыдить матерей, рожающих детей вне брака. Церковь помогает этим женщинам справлять­ся с ежедневными трудностями — последствиями их решения не делать аборт. Строительные фирмы раз­рушают дешевые дома, строят вместо них особняки для зажиточных людей. Церковные старейшины ду­мают, как помочь старикам с жильем. Все это мы де­лали из-за того, что произошло воскресным утром на озере Мичиган: крещение соединило нас во Христе Иисусе. Христос сломал все преграды между нами.

Мы на себе испытали Божью благодать. Мы хотим нести ее другим, нести даром, ничего не требуя вза­мен. Именно такова она — благодать. Я теперь знаю: Церковь может быть новым путем, радикально отличающимся от мирского, противоречащим мирскому, но несущим надежду. Именно поэтому церковь стоит любых наших усилий.