Александр Александрович Блок
жүктеу/скачать 435.48 Kb.
|
| Александр Александрович Блок
(16 ноября 1880, Петербург – 7 августа 1921, Петроград) 96 стих.
Полный месяц встал над лугом неизменным дивным кругом, светит и молчит. Бледный, бледный луг цветущий, мрак ночной, по нём ползущий, отдыхает, спит. Жутко выйти на дорогу: непонятная тревога под луной царит. Хоть и знаешь: утром рано солнце выйдет из тумана, поле озарит, и тогда пойдёшь тропинкой, где под каждою былинкой жизнь кипит. 21 июля 1898 Летний вечер [Я4жм] Последние лучи заката лежат на поле сжатой ржи. Дремотой розовой объята трава некошеной межи. Ни ветерка, ни крика птицы, над рощей – красный диск луны, и замирает песня жницы среди вечерней тишины. Забудь заботы и печали, умчись без цели на коне в туман и в луговые дали, навстречу ночи и луне!
(картина В. Васнецова) На гладях бесконечных вод, закатом в пурпур облеченных, она вещает и поёт, не в силах крыл поднять смятенных… Вещает иго злых татар, вещает казней ряд кровавых, и трус, и голод, и пожар, злодеев силу, гибель правых… Предвечным ужасом объят, прекрасный лик горит любовью, но вещей правдою звучат уста, запёкшиеся кровью!.. 23 февраля 1899 * * * [Я4жм] Душа молчит. В холодном небе всё те же звёзды ей горят. Кругом о злате иль о хлебе народы шумные кричат… Она молчит, – и внемлет крикам, и зрит далёкие миры, но в одиночестве двуликом готовит чудные дары, дары своим богам готовит и, умащённая в тиши, неустающим слухом ловит далёкий зов другой души… Так – белых птиц над океаном неразлучённые сердца звучат призывом за туманом, понятным им лишь до конца.
Одинокий, к тебе прихожу, околдован огнями любви. Ты гадаешь. – Меня не зови. – Я и сам уж давно ворожу. От тяжёлого бремени лет я спасался одной ворожбой и опять ворожу над тобой, но неясен и смутен ответ. Ворожбой полонённые дни я лелею года, – не зови… Только скоро ль погаснут огни заколдованной тёмной любви?
Вл. Соловьёв Предчувствую Тебя. Года проходят мимо – всё в облике одном предчувствую Тебя. Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо, и молча жду, – тоскуя и любя. Весь горизонт в огне, и близко появленье, но страшно мне: изменишь облик Ты и дерзкое возбудишь подозренье, сменив в конце привычные черты. О, как паду – и горестно, и низко, не одолев смертельные мечты! Как ясен горизонт! И лучезарность близко, но страшно мне: изменишь облик Ты. 4 июня 1901, Шахматово * * * [Ан3жм] Ты горишь над высокой горою, недоступна в Своём терему. Я примчуся вечерней порою, в упоенье мечту обниму. Ты, заслышав меня издалёка, свой костёр разведёшь ввечеру, стану, верный велениям Рока, постигать огневую игру. И, когда среди мрака снопами искры станут кружиться в дыму, – я умчусь с огневыми кругами и настигну Тебя в терему.
Глушь родного леса, жёлтые листы. Яркая завеса поздней красоты. Замерли далече поздние слова, отзвучали речи – память всё жива.
Встану я в утро туманное, солнце ударит в лицо. ты ли, подруга желанная, всходишь ко мне на крыльцо? Настежь ворота тяжёлые! Ветром пахнуло в окно! Песни такие весёлые не раздавались давно! С ними и в утро туманное солнце и ветер в лицо! с ними подруга желанная всходит ко мне на крыльцо!
Хранила я среди младых созвучий задумчивый и нежный образ дня. Вот дунул вихрь, поднялся прах летучий, и солнца нет, и сумрак вкруг меня. Но в келье – май, и я живу, незрима, одна, в цветах, и жду другой весны. Идите прочь – я чую серафима, мне чужды здесь земные ваши сны. Идите прочь, скитальцы, дети, боги! Я расцвету ещё в последний день, мои мечты – священные чертоги, моя любовь – немеющая тень.
Скрипнула дверь. Задрожала рука. Вышла я в улицы сонные. Там, в поднебесье, идут облака, через туман озарённые. С ними – знакомое, слышу, вослед… Нынче ли сердце пробудится? Новой ли, прошлой ли жизни ответ, вместе ли оба почудятся? Если бы злое несли облака, сердце моё не дрожало бы… Скрипнула дверь. Задрожала рука. Слёзы. И песни. И жалобы.
Жду я холодного дня, сумерек серых я жду, замерло сердце, звеня: ты говорила: «Приду, – жди на распутье – вдали людных и ярких дорог, чтобы с величьем земли ты разлучиться не мог. Тихо приду и замру, как твоё сердце, звеня, двери тебе отопру в сумерках зимнего дня».
Ночью вьюга снежная заметала след. Розовое, нежное утро будит свет. Встали зори красные, озаряя снег. Яркое и страстное всколыхнуло брег. Вслед за льдиной синею в полдень я всплыву, деву в снежном инее встречу наяву.
Недосказанной речи тревогу хороню до свиданья в ночи, окна терема – все на дорогу, вижу слабое пламя свечи. Ждать ли поздней условленной встречи? Знаю – юная сердцем в пути, – ароматом неведомой встречи сердце хочет дрожать и цвести. В эту ночь благовонные росы, словно влажные страсти слова, тяжко лягут на мягкие косы – утром будет гореть голова… Но несказанной речи тревогу до свиданья в ночи – не уйму. Слабый пламень глядит на дорогу, яркий пламень дрожит в терему.
Вечереющий сумрак, поверь, мне напомнил неясный ответ. Жду – внезапно отворится дверь, набежит исчезающий свет. Словно бледные в прошлом мечты, мне лица сохранились черты и отрывки неведомых слов, словно отклики прежних миров, где жила ты и, бледная, шла, под ресницами сумрак тая, за тобою – живая ладья, словно белая лебедь, плыла, за ладьёй – огневые струи – беспокойные песни мои… Им внимала задумчиво ты, и лица сохранились черты, и запомнилась бледная высь, где последние сны пронеслись. В этой выси живу я, поверь, смутной памятью сумрачных лет, смутно помню – отворится дверь, набежит исчезающий свет.
Бегут неверные дневные тени. Высок и внятен колокольный зов. Ложится мгла на старые ступени, их камень жив – и ждёт твоих шагов. Ты здесь пройдёшь, холодный камень тронешь, одетый страшной святостью веков, и, может быть, цветок весны уронишь здесь, в этой мгле, у строгих образов. Растут невнятно розовые тени, высок и внятен колокольный зов, ложится мгла на старые ступени… Я озарён – я жду твоих шагов.
Апокалипсис Верю в Солнце Завета, вижу зори вдали. Жду вселенского света от весенней земли. Всё дышавшее ложью отшатнулось, дрожа. Предо мной – к бездорожью золотая межа. Заповеданных лилий прохожу я леса. Полны ангельских крылий надо мной небеса. Непостижного света задрожали струи. Верю в Солнце Завета, вижу очи Твои. 22 февраля 1902 * * * [Ан3жм] Мы встречались с тобой на закате. ты веслом рассекала залив. Я любил твоё белое платье, утончённость мечты разлюбив. Были странны безмолвные встречи. Впереди – на песчаной косе загорались вечерние свечи. Кто-то думал о бледной красе. Приближений, сближений, сгораний – не приемлет лазурная тишь… Мы встречались в вечернем тумане, где у берега рябь и камыш. Ни тоски, ни любви, ни обиды, всё померкло, прошло, отошло… Белый стан, голоса панихиды и твоё золотое весло.
От Иоанна, III, 29 Я, отрок, зажигаю свечи, огонь кадильный берегу. Она без мысли и без речи на том смеётся берегу. Люблю вечернее моленье у белой церкви над рекой, передзакатное селенье и сумрак мутно-голубой. Покорный ласковому взгляду, любуюсь тайной красоты, и за церковную ограду бросаю белые цветы. Падёт туманная завеса. Жених сойдёт из алтаря. И от вершин зубчатых леса забрезжит брачная заря. 7 июля 1902 * * * [Ан3м] Я и молод, и свеж, и влюблён, я в тревоге, в тоске и в мольбе, зеленею, таинственный клён, неизменно склонённый к тебе. Тёплый ветер пройдёт по листам – задрожат от молитвы стволы, на лице, обращённом к звездам, – ароматные слёзы хвалы. Ты придёшь под широкий шатёр в эти бледные сонные дни заглядеться на милый убор, размечтаться в зелёной тени. Ты одна, влюблена и со мной, нашепчу я таинственный сон, и до ночи – с тоскою, с тобой, я с тобой, зеленеющий клён.
Ужасен холод вечеров, их ветер, бьющийся в тревоге, несуществующих шагов тревожный шорох на дороге. Холодная черта зари – как память близкого недуга и верный знак, что мы внутри неразмыкаемого круга.
Они говорили о ранней весне, о белых, синих снегах. А там – горела звезда в вышине, горели две жизни в мечтах. И смутно помня прошедший день, приветствуя сонную мглу, они чуяли храм – и холод ступень, и его золотую иглу. Но сказкой веяла синяя даль, за сказкой – утренний свет. И брезжило утро, и тихо печаль обнимала последний ответ. И день всходил – величав и строг. Она заглянула в высь… В суровой мгле холодел порог и золото мёртвых риз.
Вхожу я в тёмные храмы, совершаю бедный обряд. Там жду я Прекрасной Дамы в мерцанье красных лампад. В тени у высокой колонны дрожу от скрипа дверей. А в лицо мне глядит, озарённый, только образ, лишь сон о Ней. О, я привык к этим ризам величавой Вечной Жены! Высоко бегут по карнизам улыбки, сказки и сны. О, Святая, как ласковы свечи, как отрадны Твои черты! Мне не слышны ни вздохи, ни речи, но я верю: Милая – Ты.
Мне страшно с Тобой встречаться, страшнее Тебя не встречать. Я стал всему удивляться, на всём уловил печать. По улице ходят тени, не пойму – живут или спят. Прильнув к церковной ступени, боюсь оглянуться назад. Кладут мне на плечи руки, но я не помню имён. В ушах раздаются звуки недавних больших похорон. А хмурое небо низко – покрыло и самый храм. Я знаю: Ты здесь. Ты близко. Тебя здесь нет. Ты – там.
Отдых напрасен. Дорога крута. Вечер прекрасен. Стучу в ворота. Дольнему стуку чужда и строга, ты рассыпаешь кругом жемчуга. Терем высок, и заря замерла. Красная тайна у входа легла. Кто поджигал на заре терема, что воздвигала Царевна Сама? Каждый конёк на узорной резьбе красное пламя бросает к тебе. Купол стремится в лазурную высь, синие окна румянцем зажглись. Все колокольные звоны гудят. Залит весной беззакатный наряд. Ты ли меня на закатах ждала? Терем зажгла? Ворота отперла?
Ты оденешь меня в серебро, и когда я умру, выйдет месяц – небесный Пьеро, встанет красный паяц на юру. Мёртвый месяц беспомощно нем, никому ничего не открыл. Только спросит подругу – зачем я когда-то её полюбил? В этой яростный сон наяву опрокинусь я мёртвым лицом. И паяц испугает сову, загремев под горой бубенцом… Знаю – сморщенный лик его стар и бесстыден в земной наготе. Но зловещий восходит угар – к небесам, к высоте, к чистоте.
Вечность бросила в город оловянный закат. Край небесный распорот, переулки гудят. Всё бессилье гаданья у меня на плечах. В окнах фабрик – преданья о разгульных ночах. Оловянные кровли – всем безумным приют. В этот город торговли небеса не сойдут. Этот воздух так гулок, так заманчив обман. Уводи, переулок, в дымно-сизый туман…
Я прогнал тебя кнутом в полдень сквозь кусты, чтоб дождаться здесь вдвоём тихой пустоты. Вот – сидим с тобой на мху посреди болот. Третий – месяц наверху – искривил свой рот. Я, как ты, дитя дубрав, лик мой так же стёрт. Тише вод и ниже трав – захудалый чёрт. На дурацком колпаке бубенец разлук. За плечами – вдалеке – сеть речных излук… И сидим мы, дурачки, – нежить, немочь вод. Зеленеют колпачки задом наперёд. Зачумлённый сон воды, ржавчина волны… Мы – забытые следы чьей-то глубины…
Ты в поля отошла без возврата. Да святится Имя Твое! Снова красные копья заката протянули ко мне острие. Лишь к Твоей золотой свирели в чёрный день устами прильну. Если все мольбы отзвенели, угнетённый, в поле усну. Ты пройдёшь в золотой порфире – уж не мне глаза разомкнуть. Дай вздохнуть в этом сонном мире, целовать излучённый путь… О, исторгни ржавую душу! Со святыми меня упокой, Ты, держащая море и сушу неподвижно тонкой Рукой!
В туманах, над сверканьем рос, безжалостный, святой и мудрый, я в старом парке дедов рос, и солнце золотило кудри. Не погасал лесной пожар, но, гарью солнечной влекомый, стрелой бросался я в угар, целуя воздух незнакомый. И проходили сонмы лиц, всегда чужих и вечно взрослых, но я любил взлетанье птиц, и лодку, на лодке вёсла. Я уплывал один в затон бездонной заводи и мутной, где утлый остров окружён стеною ельника уютной. И там в развесистую ель я доску клал и с нею реял, и таяла моя качель, и сонный ветер тихо веял. И было как на Рождестве, когда игра давалась даром, а жизнь всходила синим паром к сусально-звёздной синеве.
Выхожу я в путь, открытый взорам, ветер гнёт упругие кусты, битый камень лёг по косогорам, жёлтой глины скудные пласты. Разгулялась осень в мокрых долах, обнажила кладбища земли, но густых рябин в проезжих сёлах красный цвет зареет издали. Вот оно, моё веселье, пляшет и звенит, звенит в кустах пропав! И вдали, вдали призывно машет твой узорный, твой цветной рукав. Кто взманил меня на путь знакомый, усмехнулся мне в окно тюрьмы? Или – каменным путём влекомый нищий, распевающий псалмы? Нет, иду я в путь никем не званый, и земля да будет мне легка! Буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака. Запою ли про свою удачу, как я молодость сгубил в хмелю… Над печалью нив твоих заплачу, твой простор навеки полюблю… Много нас – свободных, юных, статных – умирает, не любя… Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя!
Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел её голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, – плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад.
Там, в ночной завывающей стуже, в поле звёзд отыскал я кольцо. Вот лицо возникает из кружев, возникает из кружев лицо. Вот плывут её вьюжные трели, звёзды светлые шлейфом влача, и взлетающий бубен метели, бубенцами призывно бренча. С лёгким треском рассыпался веер, – ах, что значит – не пить и не есть! Но в глазах, обращённых на север, мне холодному – жгучая весть… И над мигом свивая покровы, вся окутана звёздами вьюг, уплываешь ты в сумрак снеговый, мой от века загаданный друг.
В голубой далёкой спаленке твой ребёнок опочил. Тихо вылез карлик маленький и часы остановил. Всё, как было. Только странная воцарилась тишина. И в окне твоём – туманная только улица страшна. Словно что-то недосказано, что всегда звучит, всегда… Нить какая-то развязана, сочетавшая года. И прошла ты, сонно-белая, вдоль по комнатам одна. Опустила, вся несмелая, штору синего окна. И потом, едва заметная, тонкий полог подняла. И, как время безрассветная, шевелясь, поникла мгла. Стало тихо в дальней спаленке – синий сумрак и покой, оттого, что карлик маленький держит маятник рукой.
Встревожен мёртвых сон – могу ли спать? Тираны давят мир – я ль уступлю? Созрела жатва – мне ли медлить жать? На ложе – колкий тёрн; я не дремлю; в моих ушах, что день, поёт труба, ей вторит сердце…
По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух, и правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух. Вдали, над пылью переулочной, над скукой загородных дач, чуть золотится крендель булочной, и раздаётся детский плач. И каждый вечер, за шлагбаумами, заламывая котелки, среди канав гуляют с дамами испытанные остряки. Над озером скрипят уключины, и раздаётся женский визг, а в небе ко всему приученный бессмысленно кривится диск. И каждый вечер друг единственный в моём стакане отражён и влагой терпкой и таинственной, как я, смирён и оглушён. А рядом у соседних столиков лакеи сонные торчат, и пьяницы с глазами кроликов “In vino veritas!” кричат. И каждый вечер, в час назначенный (иль это только снится мне?), девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне. И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна. И веют древними поверьями её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука. И странной близостью закованный, смотрю за тёмную вуаль, и вижу берег очарованный и очарованную даль. Глухие тайны мне поручены, мне чьё-то солнце вручено, и все души моей излучины пронзило терпкое вино. И перья страуса склонённые в моём качаются мозгу, и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу. и ключ поручен только мне. Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине.
Мы встретились с тобою в храме и жили в радостном саду, но вот зловонными дворами пошли к проклятью и труду. Мы миновали все ворота и в каждом видели окне, как тяжело лежит работа на каждой согнутой спине. И вот пошли туда, где будем мы жить под низким потолком, где прокляли друг друга люди, убитые своим трудом. Стараясь не запачкать платья, ты шла меж спящих на полу; но самый сон их был проклятье, вон там – в заплёванном углу… Ты обернулась, заглянула доверчиво в мои глаза… И на щеке моей блеснула, скатилась пьяная слеза. Нет! Счастье – праздная забота, ведь молодость давно прошла. Нам скоротает век работа, мне – молоток, тебе – игла. Сиди да шей, смотри в окошко, людей повсюду гонит труд, а те, кому трудней немножко, те песни длинные поют. Я близ тебя работать стану, авось, ты не припомнишь мне, что я увидел дно стакана, топя отчаянье в вине.
Ты встаешь за мной вдали, Там, где в дали невозвратные Повернули корабли. Не видать ни мачт, ни паруса, Что манил от снежных мест, И на дальнем храме безрадостно Догорел последний крест. И на этот путь оснеженный Если встанешь — не сойдешь. И душою безнадежной Безотзывное поймешь. Ты услышишь с белой пристани Отдаленные рога. Ты поймешь растущий издали Зов закованной в снега. 3 января 1907 * * * [Я4жм] Ты отошла, и я в пустыне к песку горячему приник. Но слова гордого отныне не может вымолвить язык. О том, что было, не жалея, твою я понял высоту: Да. Ты – родная Галилея мне – невоскресшему Христу. И пусть другой тебя ласкает, пусть множит дикую молву: Сын Человеческий не знает, где приклонить ему главу. 30 мая 1907 * * * [>Ан~Аф4м; >Ан3м] В густой траве пропадёшь с головой. в тихий дом войдёшь, не стучась… Обнимет рукой, оплетёт косой и, статная, скажет: «Здравствуй, князь. Вот здесь у меня – куст белых роз. вот здесь вчера – повилика вилась. Где был, пропадал? что за весть принёс? Кто любит, не любит, кто гонит нас?» Как бывало, забудешь, что дни идут, как бывало, простишь, кто горд и зол. И смотришь – тучи вдали встают, и слушаешь песни далёких сёл. Заплачет сердце по чужой стороне, запросится в бой – зовёт и манит. Только скажет: «Прощай. Вернись ко мне» – И опять за травой колокольчик звенит…
1. [Я4жм] Когда в листве сырой и ржавой рябины заалеет гроздь, – когда палач рукой костлявой вобьёт в ладонь последний гвоздь, – когда над рябью рек свинцовой, в сырой и серой высоте, пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте, – тогда – просторно и далёко смотрю сквозь кровь предсмертных слёз, и вижу: по реке широкой ко мне плывёт в челне Христос. В глазах – такие же надежды, и то же рубище на нём. И жалко смотрит из одежды ладонь, пробитая гвоздём. Христос! Родной простор печален! Изнемогаю на кресте! И чёлн твой – будет ли причален к моей распятой высоте? Заклятие огнём и мраком 1. [Ан3жм] О, весна без конца и без краю – без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита! Принимаю тебя, неудача, и удача, тебе мой привет! В заколдованной области плача, в тайне смеха – позорного нет! Принимаю бессонные споры, утро в завесах тёмных окна, чтоб мои воспалённые взоры раздражала, пьянила весна! Принимаю пустынные веси и колодцы земных городов! Осветлённый простор поднебесий и томления рабьих трудов! И встречаю тебя у порога – с буйным ветром в змеиных кудрях, на холодных и сжатых губах… Перед этой враждующей встречей никогда я не брошу щита… Никогда не откроешь ты плечи… Но над нами – хмельная мечта! И смотрю, и вражду измеряю, ненавидя, кляня и любя: за мученья, за гибель – я знаю – всё равно: принимаю тебя! 24 октября 1907 3. [Ан3жм] Я неверную встретил у входа: уронила платок – и одна. Никого. Только ночь и свобода. Только жутко стоит тишина. Говорил ей несвязные речи, открывал ей все тайны с людьми, никому не поведал о встрече, чтоб она прошептала: возьми... Но она ускользающей птицей полетела в ненастье и мрак, где взвился огневой багряницей засыпающий праздничный флаг. И у светлого дома, тревожно, я остался вдвоём с темнотой. невозможное было возможно, но возможное – было мечтой. 23 октября 1907 4. [Я4жм] Перехожу от казни к казни широкой полосой огня. Ты только невозможным дразнишь, немыслимым томишь меня... И я, как тёмный раб, не смею в огне и мраке потонуть. Я только робкой тенью вею, не смея в небо заглянуть... Как ветер, ты целуешь жадно. Как осень, шлейфом шелестя, храня в темнице безотрадной меня, как бедное дитя... Рабом безумным и покорным до времени таюсь и жду под этим взором, слишком чёрным. в моём пылающем бреду... Лишь утром смею покидать я твоё высокое крыльцо, а ночью тонет в складках платья моё безумное лицо... Лишь утром воронам бросаю свой хмель, свой сон, свою мечту... А ночью снова – знаю, знаю твою земную красоту! Что быть бесстрастным? Что – крылатым? Сто раз бичуй и укори, чтоб только быть на миг проклятым с тобой – в огне ночной зари! октябрь 1907 6. [Ан3жм] В бесконечной дали корридоров не она ли там пляшет вдали? Не меня ль этой музыкой споров от неё в этот час отвели? Ничего вы не скажете, люди, не поймёте, что тёмен мой храм. Трепетанья, вздыхания груди воспалённым открыты глазам. Сердце – лёгкая птица забвений в золотой пролетающий час: то она, в опьяненье кружений, пляской тризну справляет о вас. Никого ей не надо из скромных, ей не ум и не глупость нужны, и не любит, наверное, тёмных, прислонённых, как я, у стены... Сердце, взвейся, как лёгкая птица, полети ты, любовь разбуди, истоми ты истомой ресницы, к бледно-смуглым плечам припади! Сердце бьётся, как птица томится – то вдали закружилась она – в лёгком танце летящая птица, никому, ничему не верна... 23 октября 1907 9. [Я3дм] Гармоника, гармоника! Эй, пой, визжи и жги! Эй, жёлтенькие лютики, весенние цветки! Там с посвистом да с присвистом гуляют до зари, кусточки тихим шелестом кивают мне: смотри. Смотрю я – руки вскинула, в широкий пляс пошла, цветами всех осыпала и в песне изошла... Неверная, лукавая, коварная – пляши! И будь навек отравою растраченной души! С ума сойду, сойду с ума, безумствуя, люблю, что вся ты – ночь, и вся ты – тьма, и вся ты – во хмелю... Что душу отняла мою, отравой извела, что о тебе, тебе пою, и песням нет числа!.. 9 ноября 1907 11. [Я4мж, жм] И я опять затих у ног – у ног давно и тайно милой, заносит вьюга на порог пожар метели белокрылой... Но имя тонкое твоё твердить мне дивно, больно, сладко... и целовать твой шлейф украдкой, когда метель поёт, поёт... В хмельной и злой своей темнице заночевало, сердце, ты, и тихие твои ресницы смежили снежные цветы. Как будто, на средине бега, я под метелью изнемог, и предо мной возник из снега холодный, неживой цветок... И с тайной грустью, с грустью нежной, как снег спадает с лепестка, живое имя Девы Снежной ещё слетает с языка... 8 ноября 1907 * * * [свободный] Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говорите всё о печальном, думаете о смерти, никого не любите и презираете свою красоту – что же? Разве я обижу вас? О, нет! Ведь я не насильник, не обманщик и не гордец, хотя много знаю, слишком много думаю с детства и слишком занят собой. Ведь я – сочинитель, человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат у живого цветка. Сколько ни говорите о печальном, сколько ни размышляйте о концах и началах, всё же, я смею думать, что вам только пятнадцать лет. И потому я хотел бы, чтобы вы влюбились в простого человека, который любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе. Право, я буду рад за вас, так как – только влюбленный имеет право на звание человека.
Она пришла с мороза, раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовней. Она немедленно уронила на пол толстый том художественного журнала, и сейчас же стало казаться, что в моей большой комнате очень мало места. Всё это было немножко досадно и довольно нелепо. Впрочем, она захотела, чтобы я читал ей вслух «Макбета». Едва дойдя до пузырей земли, о которых я не могу говорить без волнения, я заметил, что она тоже волнуется и внимательно смотрит в окно. Оказалось, что большой пёстрый кот с трудом лепится по краю крыши, подстерегая целующихся голубей. Я рассердился больше всего на то, что целовались не мы, а голуби, и что прошли времена Паоло и Франчески.
Я миновал закат багряный, ряды строений миновал, вступил в обманы и туманы, – огнями мне сверкнул вокзал... Я сдавлен давкой человечьей, едва не оттеснён назад... И вот – её глаза и плечи, и чёрных перьев водопад... Проходит в час определённый, за нею – карлик, шлейф влача... и я смотрю вослед, влюблённый, как пленный раб – на палача... Она проходит – и не взглянет, пренебрежением казня... И только карлик не устанет глядеть с усмешкой на меня.
Май жестокий с белыми ночами! Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, с вечно смятой розой на груди! – Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи! Хорошо в лугу широком кругом в хороводе пламенном пройти, пить вино, смеяться с милым другом и венки узорные плести, раздарить цветы чужим подругам, страстью, грустью, счастьем изойти, – но достойней за широким плугом в свежих росах поутру идти!
1. [Я6ж~Я5ж / Я3м~Я2м] Река раскинулась. Течёт, грустит лениво и моет берега. Над скудной глиной жёлтого обрыва в степи грустят стога. О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь! Наш путь – стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь. Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной, в твоей тоске, о Русь! И даже мглы – ночной и зарубежной – я не боюсь. Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами степную даль. В степном дыму блеснёт святое знамя и ханской сабли сталь… И вечный бой! Покой нам только снится сквозь кровь и пыль… Летит, летит степная кобылица и мнёт ковыль… И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи… Останови! Идут, идут испуганные тучи, закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится! Плачь, сердце, плачь… Покоя нет! Степная кобылица несётся вскачь! 7 июня 1908 Поэты [Аф4м/Аф3ж] За городом вырос пустынный квартал на почве болотной и зыбкой. Там жили поэты, – и каждый встречал другого надменной улыбкой. Напрасно и день светозарный вставал над этим печальным болотом: его обитатель свой день посвящал вину и усердным работам. Когда напивались, то в дружбе клялись, болтали цинично и пряно. Под утро их рвало. Потом, запершись, работали тупо и рьяно. Потом вылезали из будок, как псы, смотрели, как море горело. И золотом каждой прохожей косы пленялись со знанием дела. Разнежась, мечтали о веке златом, ругали издателей дружно. И плакали горько над малым цветком, над маленькой тучкой жемчужной... Так жили поэты. Читатель и друг! Ты думаешь, может быть, – хуже твоих ежедневных бессильных потуг, твоей обывательской лужи? Нет, милый читатель, мой критик слепой! по крайности, есть у поэта и косы, и тучки, и век золотой, тебе ж недоступно всё это!.. Ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцой, а вот у поэта – всемирный запой, и мало ему конституций! Пускай я умру под забором, как пёс, пусть жизнь меня в землю втоптала, – я верю: то Бог меня снегом занёс, то вьюга меня целовала!
Молчите, проклятые струны! А. Майков Друг другу мы тайно враждебны, завистливы, глухи, чужды, а как бы и жить и работать, не зная извечной вражды! Что делать! Ведь каждый старался свой собственный дом отравить, все стены пропитаны ядом, и негде главы приклонить! Что делать! Изверившись в счастье, от смеху мы сходим с ума и, пьяные, с улицы смотрим, как рушатся наши дома! Предатели в жизни и дружбе, пустых расточители слов, что делать! Мы путь расчищаем для наших далёких сынов! Когда под забором в крапиве несчастные кости сгниют, какой-нибудь поздний историк напишет внушительный труд... Вот только замучит, проклятый, ни в чём не повинных ребят годами рожденья и смерти и ворохом скверных цитат... Печальная доля – так сложно, так трудно и празднично жить, и стать достояньем доцента, и критиков новых плодить... Зарыться бы в свежем бурьяне, забыться бы сном навсегда! Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!
Опять, как в годы золотые, три стёртых треплются шлеи, и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи… Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые – как слёзы первые любви! Тебя жалеть я не умею и крест твой бережно несу… Какому хочешь чародею отдай разбойную красу! Пускай заманит и обманет, – не пропадёшь, не сгинешь ты, и лишь забота затуманит твои прекрасные черты… Ну что ж? Одной заботой боле – одной слезой река шумней, а ты всё та же – лес, да поле, да плат узорный до бровей… И невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснёт в дали дорожной мгновенный взор из-под платка, когда звенит тоской острожной глухая песня ямщика!..
О доблестях, о подвигах, о славе я забывал на горестной земле, когда твоё лицо в простой оправе передо мной сияло на столе. Но час настал, и ты ушла из дому. Я бросил в ночь заветное кольцо. Ты отдала свою судьбу другому, и я забыл прекрасное лицо. Летели дни, крутясь проклятым роем… Вино и страсть терзали жизнь мою… И вспомнил я тебя пред аналоем, и звал тебя, как молодость свою… Я звал тебя, но ты не оглянулась, я слёзы лил, но ты не снизошла. Ты в синий плащ печально завернулась, в сырую ночь ты из дому ушла. Не знаю, где приют своей гордыне ты, милая, ты, нежная, нашла… Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий, в котором ты в сырую ночь ушла… Уж не мечтать о нежности, о славе, всё миновалось, молодость прошла! Твоё лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со стола.
Не спят, не помнят, не торгуют. Над чёрным городом, как стон, стоит, терзая ночь глухую, торжественный пасхальный звон. Над человеческим созданьем, которое он в землю вбил, над смрадом, смертью и страданьем трезвонят до потери сил... Над мировою чепухою; над всем, чему нельзя помочь; звонят над шубкой меховою, в которой ты была в ту ночь.
Всё, что минутно, всё, что бренно, похоронила ты в веках. Ты, как младенец, спишь, Равенна, у сонной вечности в руках. Рабы сквозь римские ворота уже не ввозят мозаик. И догорает позолота в стенах прохладных базилик. От медленных лобзаний влаги нежнее грубый свод гробниц, где зеленеют саркофаги святых монахов и цариц. Безмолвны гробовые залы, тенист и хладен их порог, чтоб чёрный взор блаженной Галлы, проснувшись, камня не прожёг. Военной брани и обиды забыт и стёрт кровавый след, чтобы воскресший глас Плакиды не пел страстей протекших лет. Далёко отступило море, и розы оцепили вал, чтоб спящий в гробе Теодорих о буре жизни не мечтал. А виноградные пустыни, дома и люди – всё гроба. Лишь медь торжественной латыни поёт на плитах, как труба. Лишь в пристальном и тихом взоре равеннских девушек, порой, печаль о невозвратном море проходит робкой чередой. Лишь по ночам, склонясь к долинам, ведя векам грядущим счёт, тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поёт.
1. [>Д3ж, 2-3; Я2ж; Я4ж~Я3ж] С ней уходил я в море, с ней покидал я берег, с нею я был далёко, с нею забыл я близких... О, красный парус в зелёной дали! Чёрный стеклярус на тёмной шали! Идёт от сумрачной обедни, нет в сердце крови... Христос, уставший крест нести... Адриатической любови – моей последней – прости, прости! 9 мая 1909 Флоренция [Х4жм] 3. Страстью длинной, безмятежной Занялась душа моя, Ирис дымный, ирис нежный, Благовония струя, Переплыть велит все реки На воздушных парусах, Утонуть велит навеки В тех вечерних небесах, И когда предамся зною, Голубой вечерний зной В голубое голубою Унесет меня волной...
жүктеу/скачать 435.48 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|