Артур Конан Дойл [о шерлоке Холмсе] Из книги “Воспоминания и приключения” Воспоминания студента

Но самой выдающейся личностью из всех, с кем я по­знакомился, был некто Джозеф Белл, хирург Эдинбург­ской больницы. Белл был весьма замечательным челове­ком, как внешностью, так и умом. Он был высок, жилист, темноволос, с длинноносым проницательным лицом, внимательными серыми глазами, худыми плечами и дер­гающейся походкой. У него был резкий голос. Он был очень искусным хирургом, но особенно силен в диагнос­тике, причем не только болезней, но и профессии и ха­рактера. По причинам, оставшимся для меня загадкой, он выделил меня из толпы студентов, часто посещавших его палаты, и сделал меня своим амбулаторным секретарем, что означало, что я должен был вести картотеку его амбу­латорных больных, делать краткие описания их болезней, а затем вводить по очереди в большой кабинет, где торже­ственно восседал Белл в окружении хирургических сес­тер и студентов. Зато я имел широкую возможность изу­чить его методы и убедиться, что зачастую он, мельком взглянув на пациента, узнавал о нем больше, нежели я, задававший тому вопросы. Иногда результаты были просто поразительны, но в некоторых случаях и он ошибался. В самом своем удачном случае он сказал пациенту в граж­данском платье:

— Ну, любезный, вы служили в армии?

— Да, сэр!

— Недавно уволились?

— Да, сэр!

— Из Хайлендского полка? [то есть из шотландского полка]

— Да, сэр!

— Сержант?

— Да, сэр!

— Стояли на Барбадосе?

— Да, сэр!

— Видите ли, джентльмены, — пояснил он, — это чело­век воспитанный, но шляпы не снял. Такого не делают в армии, но если бы он давно вышел в отставку, он приоб­рел бы уже гражданские манеры. У него уверенный вид, и, без сомнения, он шотландец. А Барбадос — так как он страдает слоновой болезнью, что обычно для Вест-Индии, а не для Британии.

Слушавшим его Ватсонам все это казалось чудом, пока не получало объяснений и тогда становилось достаточно очевидным. Не удивительно, что после изучения подобной личности я использовал и расширил применение его методов, когда впоследствии пытался создать образ ученого-детектива, который расследует преступления благодаря своим способностям, а не глупости злоумышленника. Белл очень интересовался моими детективными рассказами и даже делал предложения, — должен сказать, не совсем по делу. Я поддерживал с ним связь много лет, и он даже взбирался ко мне на трибуну, чтобы оказать мне содействие, когда я баллотировался в Эдинбурге в 1901 году.

После женитьбы, однако, мой ум, казалось, стал острее, а воображение и возможности выражения весьма улуч­шились. Большинство рассказов, появившихся со време­нем в моем “Капитане Полярной Звезды”, было создано в тот период, с 1885 по 1890 год. Иные из них были, воз­можно, написаны столь же добросовестно, как и любая другая моя вещь. Что принесло мне огромную радость и заставило впервые осознать, что я больше не являюсь литературным поденщиком и выхожу на истинный уровень, — так это то, что Джеймс Пейн [Джеймс Пейн (1830—1898) — английский издатель, поэт, эссеист, издавал журнал “Корнхилл мэгэзин”, который пе­чатает поэзию, прозу, рецензии, издается ежеквартально в Лондоне с 1866 года.] принял в “Корнхилл” мой рас­сказ “Сообщение Хебекука Джефсона”. Я питал уважение к этому пре­красному журналу с его традициями, идущими от Теккерея к Стивенсону [Роберт Луис Стивенсон (1850—1894) — английский писа­тель, автор широко известной приключенческой повести “Ост­ров сокровищ” (1883), исторического романа “Черная стрела” (1888), а также психологической повести “Странная история д-ра Джекила и м-ра Хайда” (1886); повесть “Дом на дюнах” (1882) также не лишена психологической достоверности.], и мысль, что я пробил себе в него до­рогу, была мне даже приятнее, чем чек на тридцать фунтов, который я в должное время и получил. Разумеет­ся, рассказ был анонимным — таков был закон журнала, — что предохра­няло автора от оскорблений, равно как и от славы победителя. Одна из газет начала свою рецензию с фразы: “"Корнхилл" открывает свой новый номер рассказом, от которого Теккерей перевернулся бы в гробу”. А один доб­рый старый джентльмен, знавший меня, поспешил перей­ти через дорогу, чтобы показать мне газету с этими обод­ряющими словами. Другой, более милосердный источник писал: “"Корнхилл"” начинает новый год с чрезвычайно впечатляющего рассказа, в котором мы можем просле­дить влияние автора серии рассказов "Современные ты­сяча и одна ночь"” [эта се­рия рассказов Стивенсона с июня по октябрь 1878 года печата­лась в журнале “Лондон”; отдельной книгой, но уже под заглави­ем “Новые тысяча и одна ночь”, вышла в 1882 году. В серию вхо­дит два цикла: “Клуб самоубийц” (три рассказа) и “Алмаз Раджи” (четыре рассказа).]. Это было большой похвалой, однако что-нибудь менее ободряющее, но непосредственно в мой адрес, порадовало бы меня гораздо больше.

Вскоре в “Корнхилле” вышло еще два моих рассказа — “Долгое небытие Джона Хаксфорда” и “Кольцо Тота”. Я также преодолел прочный барьер шотландского “Блэквуда” [журнал “Блэквуд Эдинбург мэгэзин”, основан в 1817 году; в нем печатались многие известные английские писатели] благодаря рассказу “Жена профессора физиологии”, написанному под влиянием Генри Джеймса [Генри Джеймс (1843—1916), американский писатель, показывающий в своих романах пси­хологические конфликты, которые имеют социальную мотиви­ровку; автор повести “Дэзи Миллер” (1878), романов “Женский портрет” (1881), “Бостонцы” (1886) и др. В 1915 году писатель переселился в Европу и принял затем британское подданство]. Но для меня все еще продолжался период очень малых форм — таких, что, когда газета прислала мне гравюру на дереве и пред­ложила четыре гинеи, если я смогу написать по ней рас­сказ, я был не так горд, чтобы пренебречь этим. Гравюра оказалась прескверной, и рассказ, думается, ей вполне со­ответствовал. Помнится, я сочинил и повествование о Но­вой Зеландии, хотя представить себе не могу, почему взял­ся писать о месте, не зная о нем решительно ничего. Один новозеландский критик отметил, что я указал, будто опи­санная мной ферма отстоит от города Нельсона ровно на девяносто миль то ли к западу, то ли к востоку, а в таком случае она находится на дне Тихого океана милях в двадцати от берега. Подобные небольшие ляпсусы порой слу­чаются. Иной раз аккуратность необходима, а порой все построено на идее, а место действия совершенно несуще­ственно.

Примерно через год после женитьбы я понял, что мо­гу продолжать писать рас­сказы всю жизнь и никогда не добьюсь признания. Для этого необходимо, чтобы ваше имя оказалось на ко­решке книги. Только так вы утвердите свою индивиду­альность, и ваши достиже­ния либо приобретут высокую репутацию, либо за­служат презрения. Какое-то время с 1884 года я был занят остросюжетной приключенческой книгой “Торговый дом Гердлстонс”, которая стала моей первой попыткой связного повествования. За исключением отдельных фрагментов, эта книга ничего не стоит и, как первая кни­га любого автора, если он от природы не великий гений, имеет слишком много общего с произведениями других. Я и тогда это видел, но еще яснее осознал потом. Когда я послал ее издателям, а они отнеслись к ней с презрением, я вполне согласился с их решением, и в конце концов, по­сле неоднократных путешествий в город, растрепанная рукопись осталась покоиться в дальнем ящике моего письменного стола.

Теперь же я чувствовал, что способен на что-то более свежее, яркое и искусное. Габорио [Эмиль Габорио (1835—1873) — французский писатель детективного жанра; наиболее известны его романы: “Дело Леру” (1866), “Досье № 113” (1867) и др.] сильно привлекал меня тем, как он умел закручивать сюжет, а проницательный детектив месье Дюпен Эдгара По [мосье Дюпен, герой рассказов “Убийство на улице Морг”, “Тайна Мари Роже” и др. американского писателя Эдгара Аллана По (1809 - 1849), родоначальника жанра детективной новеллы, для кото­рых характерно мастерство и остроумие в логических построе­ниях, что приводит к раскрытию запутанных и сложных пери­петий и обстоятельств, таинственных преступлений. В своих критических произведениях По разработал теорию поэзии и короткого рассказа.] был еще с детства одним из моих любимых героев. Не смогу ли я привнести что-то свое? Я подумал о своем бывшем преподавателе Джо Бел­ле, его орлином профиле, странной манере поведения, сверхъестественной способности отмечать детали. Будь он детективом, он непременно привел бы это заворажи­вающее, но неупорядоченное дело к чему-то близкому точной науке. Попробую, смогу ли добиться подобного. В реальной жизни это, безусловно, возможно, так почему бы мне не попытаться осуществить это в литературе? Ко­нечно, очень легко написать, что какой-то человек умен, но читатель хочет видеть тому примеры — такие, как Белл каждый день преподносил нам в больничных палатах. Меня увлекла эта идея. Какое бы имя дать этому типу? До сих пор у меня хранится листок из записной книжки с различными вариантами имен. Упрощенный подход, ког­да в именах отражаются черты характера персонажа и со­здаются фамилии типа м-р Шарпе и м-р Ферретс, вызывал у меня протест. Сначала он был Шеррингфордом Холм­сом, потом стал Шерлоком Холмсом. Сам он о своих по­двигах рассказывать не мог, так что для контраста ему ну­жен был простоватый товарищ — человек образованный и предприимчивый, который смог бы участвовать в собы­тиях и повествовать о них. Для этого скромного персона­жа подошло бы простое, неброское имя. Пусть будет Ватсон. Так я создал своих марионеток и написал “Этюд в ба­гровых тонах”.

Знаю, что эту книгу я сделал на совесть, и возлагал на нее большие надежды. Когда “Гердлстон” возвращался ко мне с постоянством почтового голубя, я был огорчен, но не удивлен, поскольку и сам был согласен с этим. Но ког­да и с маленькой книжкой о Холмсе стало повторяться то же самое, я почувствовал обиду, потому что знал, что она достойна лучшей доли. Джеймс Пейн горячо одобрил ее, но посчитал как слишком короткой, так и чересчур длин­ной, что в большой степени было правдой. Эрроусмит по­лучил ее в мае 1886 года и вернул непрочитанной в июле. Двое-трое других фыркнули и отвернулись. В конце кон­цов, так как “Уорд, Локк и Компания” [издательство в Лондоне, выпускает энциклопедии, справочники, книги для детей] специализировались на дешевой и зачастую остросюжетной литературе, я по­слал ее им.

“Уважаемый сэр, — ответили они. — Мы прочли Ваш рассказ, и он нам понравился. Мы не сможем опублико­вать его в этом году, так как в настоящее время рынок забит дешевой литературой, но, если Вы не возражаете, чтобы эта вещь подождала до следующего года, мы пред­лагаем Вам двадцать пять фунтов за авторские права.

Искренне ваши,

"Уорд, Локк и Компания".

30 октября 1886 года”.

Предложение было не слишком соблазнительным, да­же такой бедняк, как я, сомневался, стоит ли его принять. И дело было не только в том, что сумма ничтожно мала, но предполагалась долгая отсрочка, а ведь эта книга могла открыть мне дорогу. Я, однако, уже устал от беспрерыв­ных разочарований и почувствовал, что, наверное, поис­тине разумно было бы обеспечить себе известность, хотя бы и с опозданием. Так что я согласился, и книга стала “Рождественским ежегодником Битона” за 1887 год. А “Уорд, Локк и Компания” совершили замечательную сдел­ку, поскольку они не только выпустили эту книгу на Рож­дество, но напечатали множество ее переизданий и, нако­нец, за столь ничтожную плату приобрели даже ценное право на экранизацию. Больше я никогда уже не получил за нее ни пенни от этой фирмы, поэтому не чувствую, что обязан быть им благодарным, даже если они и открыли мне путь в жизнь.

Но увы! Хотя уже вышла моя книжечка о Холмсе, полу­чившая некоторый положительный отклик, двери все еще, казалось, были на засове. Первым взглянул на роман “Мика Кларк” Джеймс Пейн, и его письмо, содержащее от­каз, начиналось с фразы: “Как вы могли, как вы только могли тратить свое время и мозги на писание историче­ских романов”.

После года работы это здорово меня огорчило. Потом пришел вердикт Бентли [очевидно, имеется в виду Джордж Бентли (1828—1895), издатель журнала “Бентли мисилейни” (“Литературная смесь Бентли”).]: “По нашему мнению, это лише­но основной необходимой особенности литературы — увлекательности, и ввиду этого полагаем, что книга ни­когда не сможет привлечь внимание ни библиотек, ни широкой публики”.

Затем свое слово вставил “Блэквуд”: “Здесь есть препятствующие успеху недостатки. Шансы этой книги на успех у публики не кажутся нам достаточно высокими, чтобы оправдать ее публикацию”.

Были и другие отзывы, еще более удручающие. Я соби­рался было отправить потрепанную рукопись в переплет вслед за ее увечным братом “Гердлстоном”, когда в виде последней попытки отослал ее в издательство “Лонгман” [крупное издательство в Лондоне, выпускающее литературу широкого профиля; основано в 1724 году], чей рецензент Эндрю Лэнг одобрил ее и порекомендовал принять. Этому “Эндрю с пестрыми волосами”, как назвал его Стивенсон, я обязан тем, что он первый открыл меня, и я никогда об этом не забывал. Книга, как и следовало, вышла в феврале 1889 года, и, хотя бума она не вызвала, от­клики на нее были самые благоприятные, включая один совершенно особенный м-ра Протера в “Найнтинс сенчери” [английский литературный журнал, основан в 1877 году, который затем стал называться “Твентис сенчери”]. С тех пор и до настоящего времени спрос на нее не падает. Она была первым краеугольным камнем, поло­женным в основу моей литературной репутации.

На английскую литературу была в то время довольно значительная мода в Соединенных Штатах по той про­стой причине, что там не существовало авторского права и за издание книг не надо было платить. Английским ав­торам приходилось от этого тяжело, но американским было еще тяжелее, так как они оказывались втянутыми в это разорительное состязание. Как и за любой нацио­нальный грех, наказание за него обрушивалось не только на ни в чем не повинных американских авторов, но и на самих издателей, потому что принадлежащее всем не принадлежит на деле никому, и они не могли выпустить ни одного приличного издания без того, чтобы тотчас же кто-то не выпустил более дешевого. Мне попадались кое-какие из моих ранних американских изданий, отпечатан­ные на бумаге, в которую продавцы заворачивают покуп­ки. Положительным результатом, однако, с моей точки зрения, было то, что английский автор, у которого был кое-какой талант, завоевывал признание в Америке. За­тем, когда принят был закон об авторском праве [первый закон об авторском праве был принят в Англии в 1709 году; действующий сегодня закон был принят в 1911 году; по нему авторское право сохраняется за автором пожизненно, за наследниками — в течение 50 лет после его смерти], такой автор уже был хорошо известен читательской аудитории. Моя книжка о Холмсе имела в Америке некоторый успех, и немного времени спустя я узнал, что агент “Липпинкотта” [имеется в виду американский литературный журнал “Липпинкотт мэгэзин”, где печатались высокохудожественные произведения; издавался в Филадельфии] находится в Лондоне и хочет встретиться со мной, чтобы договориться о книге. Нет нужды упоминать, что я на день оставил своих пациентов и с нетерпением явился на назначенную встречу.

До того лишь раз мне пришлось соприкоснуться с ли­тературным миром. Было это, когда “Корнхилл” превра­тился в богато иллюстрированный журнал — экспери­мент, который не удался, и потому от него быстро отказа­лись. Эта перемена была отмечена обедом в ресторане “Корабль” в Гринвиче, на который я был приглашен бла­годаря моему скромному вкладу в этот журнал. Там присутствовали все авторы и художники, со­трудничавшие в журнале, и я помню, с ка­ким почтением я обращался к Джеймсу Пейну, который казался мне стражем у священных врат. Я прибыл одним из пер­вых, и меня приветствовал м-р Смит, гла­ва фирмы, который и представил меня Пейну. Я любил многие из его произведе­ний и с трепетом ожидал первых бесцен­ных слов, которые слетят с его уст. На оконном стекле была трещина, и он по­интересовался, какого черта она там ока­залась. Добавлю, однако, что весь мой по­следующий опыт убедил меня, что во всем мире не было собеседника очарователь­нее и остроумнее его. В тот вечер я сидел рядом с Энсти [псевдоним Томаса Энсти Гатри (1856 - 1934), английского литератора; упомянутый в тексте роман “Vice Versa” (лат. наоборот) был опубликован в 1882 году, в нем рассказывается о том, как некий мистер Балтитьюд с помощью волшебства поменялся внешностью со своим сыном-школьни­ком, причем каждый из них сохранил уровень своего умствен­ного развития.], который только что заслу­жил своим “Vice Versa” [Наоборот (лат.)] огромный успех, и меня познакомили с остальными знаменитостями, так что вернулся я домой в самом приподнятом настроении.

Теперь я ехал в Лондон по литературным делам уже во второй раз. Стоддарт [очевидно, имеется в виду Ричард Генри Стоддарт (1825—1903), американский поэт и издатель], этот американец, оказался отлич­ным малым и пригласил обедать еще двоих. Это были Джилл, член парламента, очень забавный ирландец, и Ос­кар Уайльд [Оскар Уайльд (1854—1900) — английский писатель, выдви­гавший в своем творчестве культ красоты как антипода буржуаз­ной пошлости; автор романа “Портрет Дориана Грея” (1891), сборника “Счастливый принц и другие сказки” (1888), ряда пьес и публицистики], который уже прославился как поборник эсте­тизма. Для меня это был поистине золотой вечер. Уайльд, к моему удивлению, читал “Мику Кларка” и восторженно о нем отозвался, так что я не чувствовал себя тут совсем лишним. Его разговор оставил в моей душе неизгладимое впечатление. Он далеко превосходил всех нас, но умел показать, что ему интересно все, что мы могли произнести. Он обладал тонкими чувствами и тактом. Ведь человек, единолично завладевающий разговором, как бы умен он ни был, в душе не может быть истинным джентльменом. Уайльд в равной степени и брал и давал, но то, что он давал, было уникально. У него была поразительная меткость суждений, утонченный юмор и привычка сопровождать свою речь легкими жестами, присущими только ему. Это впечатление невозможно воспроизвести, но я помню, что по поводу будущих войн он сказал: “С обеих сторон к гра­нице подойдет по химику с бутылкой в руках”, — и его поднятая рука и соответственное выражение лица созда­ли вместе очень живую и гротескную картину. Его остро­умные рассказы тоже были веселыми и интересными. Мы рассуждали на тему циничного афоризма относительно того, что нас огорчают удачи наших друзей. “Дьявол, — сказал Уайльд, — шел однажды по Ливийской пустыне и набрел на место, где куча бесенят изводила святого отшельника. Святой легко отмахивался от их вредоносных соблазнов. Увидев их неудачу, дьявол вышел вперед, чтобы преподать им урок. “То, что вы делаете, слишком грубо, — сказал он. — Позвольте-ка мне на минуточку”. И прошеп­тал святому: “Твой брат только что назначен епископом Александрии”. И тотчас же ясный лик отшельника омра­чила злобная зависть. “Вот, — сказал дьявол своим бесенятам, — какой прием я бы вам посоветовал”.

В результате этого вечера мы с Уайльдом обещали на­писать по книге для журнала “Липпинкотт” — вкладом Уайльда стал “Портрет Дориана Грея”, книга, без сомне­ния, очень высокая в моральном отношении, а я написал “Знак Четырех”, в которой во второй раз появился Холмс. Должен прибавить, что ни разу в речи Уайльда я не заме­тил и намека на вульгарность мысли, и в то время никому и в голову не могло прийти нечто подобное. Я встретился с ним еще только однажды, много лет спустя, и тогда у ме­ня сложилось впечатление, что он сошел с ума. Он, по­мнится, спросил меня, видел ли я какую-то из его пьес, шедшую тогда на сцене. Я ответил, что нет. Он сказал: “Ну, вы должны посмотреть. Она восхитительна. Она гениаль­на!” И все это с самым серьезным выражением лица. Нель­зя вообразить ничего менее похожего на его джентльмен­ские манеры в прежние времена. Я подумал тогда и сейчас еще думаю, что чудовищная эволюция, которая его погу­била, носила патологический характер, и заниматься им следовало скорее в больнице, нежели в полицейском уча­стке.

Когда вышла его маленькая книжка, я написал ему, что я о ней думаю. Его ответ полезно воспроизвести, потому что он показывает истинного Уайльда. Я опускаю начало, где он отзывается о моем собственном произведении в слишком благосклонных выражениях.

“Между мной и жизнью всегда стоит пелена слов. Я выкину в окно правдоподобие ради фразы, а возмож­ность эпиграммы заставит меня отступить от исти­ны. И все же я вижу цель в создании произведения искус­ства, и мне действительно очень приятно, что вы счи­таете мою трактовку тонкой и удачной с художест­венной точки зрения. В газетах, мне кажется, пишут для филистеров люди похотливые. Я не понимаю, как они могут считать “Дориана Грея” аморальной книгой. Труд­ность состояла для меня в том, чтобы подчинить зало­женную в ней мораль художественному и драматическо­му эффекту, и мне все еще кажется, что мораль тут че­ресчур очевидна”.

Воспрянув духом от доброжелательного приема, ока­занного “Мике Кларку” критикой, я теперь решился на еще более дерзновенный и честолюбивый шаг. Мне каза­лось, что времена Эдуарда III [Эдуард III (1312—1377), анг­лийский король с 1327 года; начал Столетнюю войну с Франци­ей (1337—1453), ограничил влияние папства в Англии.] ознаменовали величайшую эпоху в истории Англии — эпоху, когда и король Фран­ции и король Шотландии были оба заточены в тюрьму в Лондоне. Это произошло главным образом благодаря мо­щи простого народа, прославленного по всей Европе, но которого никогда не изображала английская литература, ибо, хотя Вальтер Скотт в своей непревзойденной манере и вывел английского лучника, у него это скорее разбой­ник, чем солдат. У меня также имелись собственные сооб­ражения по поводу Средневековья, которыми я горячо желал поделиться с читателем. Я хорошо изучил Фруассара [Жан Фруассар (1337 — после 1404) — французский хронист и поэт; в “Хрониках” отразил события Столетней войны] и Чосера [Джеффри Чосер (1345 (?)—1400) — английский поэт, осно­воположник английской литературы и английского литератур­ного языка, автор “Кентерберийских рассказов” (1387—1400), где представлена яркая картина тогдашней действительности] и сознавал, что знаменитые рыцари старых времен, представлявшиеся Скотту могучими героями, от­нюдь ими не были и очень часто сильно от них отлича­лись. В результате вышли две мои книги — “Белый отряд”, написанный в 1889 году, и “Сэр Найджел”, написанный четырнадцатью годами позже. Из них последнюю я счи­таю лучшей. Но у меня нет ни малейшего сомнения, что обе они в полной мере воплотили мой замысел — точно воспроизвели картину великой эпохи, а взятые вместе как самостоятельное произведение являются самым искус­ным, убедительным и амбициозным творением из всего, написанного мною. Все находит свое место, но мне дума­ется, что, если бы я никогда не брался за Холмса, затмив­шего мое более серьезное творчество, я занимал бы сей­час в литературе более значительное место. Эта работа потребовала многих разысканий, и до сих пор я храню за­писные книжки, полные сведений самого разного рода. Я предпочитаю простой стиль и, насколько это возможно, избегаю длинных слов, и, может быть, из-за этой внешней легкости читатель порой не смог оценить полного объе­ма разысканий, лежащих в основе всех моих историчес­ких романов. Однако это не так уж сильно меня огорчает, потому что я всегда чувствовал, что справедливость в кон­це концов восторжествует и истинная ценность любого произведения не может быть утрачена.

Помнится, что, написав заключительные слова “Белого отряда”, я ощутил волну восторга и с криком “Дело сдела­но!” запустил ручкой, на которой еще не высохли черни­ла, через всю комнату, так что на светлых серо-зеленых обоях осталась черная клякса. В душе я был уверен, что эта книга будет жить и прибавит нам знаний о националь­ных традициях. Сейчас, когда она выдержала пятьдесят переизданий, я, думается, могу со всей скромностью ут­верждать, что мои предчувствия оправдались. Это была моя последняя книга, написанная в период, когда я рабо­тал врачом в Саутси, она означает эпоху в моей жизни, так что теперь я могу вернуться к некоторым другим момен­там в последние годы моего обитания в “Буш-вилле” до того времени, когда я начал новую жизнь. Мне остается только добавить, что “Белый отряд” был принят “Корнхиллом”, несмотря на отношение Джеймса Пейна к исто­рическим романам, и что исполнилось еще одно мое го­рячее желание — печатать в этом знаменитом журнале роман с продолжением.

<…>