Артур Конан Дойл [о шерлоке Холмсе] Из книги “Воспоминания и приключения” Воспоминания студента

Мы подыскали скромный pension [Пансион (фр.)], который был нам по средствам, и провели в нем четыре очень приятных месяца, в течение которых я посещал лекции по курсу глазных болезней в Кранкенхаусе, но, несомненно, мог бы куда больше узнать в Лондоне, так как даже неплохое знание разговорного немецкого языка мало помогает точно понимать быстро произносимую лекцию, насы­щенную научной терминологией. Безусловно, “учился в Вене” звучит отличной профессиональной рекомендаци­ей, но при этом обычно само собой разумеется, что перед тем, как ехать за границу, человек постиг все что можно в своей собственной стране, чего никак нельзя было ска­зать обо мне. Поэтому, что касается изучения офтальмо­логии, эта зима была потрачена впустую. Не могу я также похвастать какими-то духовными и интеллектуальными успехами. Но я немного познакомился с веселым венским обществом. Очень любезно и приветливо относились ко мне корреспондент “Тайме” Бринсли Ричардс и его жена. Несколько раз я чудесно покатался на коньках, а еще напи­сал короткую книжку “Деяния Раффлза Хоу”, не слишком значительную вещь, но давшую мне возможность опла­тить текущие расходы, не покушаясь на те несколько со­тен фунтов, в которых заключалось все мое земное состо­яние. По совету друга я вложил эти деньги в дело, а по­скольку почти все они пропали, как и более значительные суммы, что я заработал, то и хорошо, что обстоятельства никогда не вынуждали меня полагаться на них.

Весной дела мои в Вене были закончены, если можно говорить о том, что они вообще начинались, и мы верну­лись домой через Париж, проведя там несколько дней с Ландолем, самым знаменитым французским окулистом своего времени. Как здорово было снова оказаться в Лондоне, чувствуя, что теперь мы действительно ступили на поле битвы, где должны были либо победить, либо погиб­нуть, поскольку все мосты за нами уже сожжены. Теперь, оглядываясь назад, легко думать, что результат был ясен с самого начала, но тогда это не было столь очевидно, поскольку зарабатывал я мало, хотя репутация моя росла. Мою уверенность поддерживала лишь внутренняя убеж­денность в несомненных достоинствах “Белого отряда”, который по-прежнему, месяц за месяцем, печатался в “Корнхилле”. В первые годы в Саутси я пережил так мно­го, что лично меня уже ничто не могло испугать, но те­перь у меня были жена и ребенок, и та суровая простота жизни, которая была возможна и даже приятна в первые годы моей врачебной практики, представлялась немыс­лимой.

Мы сняли комнаты на Монтегю-плейс, и я стал подыс­кивать помещение, где мог бы повесить вывеску окулиста. Мне было известно, что у многих крупных специалистов нет времени на рефракцию глаза, которая в ряде случаев, например при астигматизме, требует длительного обследования. Я знал и любил это дело и надеялся, что мне что-нибудь перепадет. Но, чтобы получить такую возмож­ность, нужно было, само собой разумеется, жить поблизо­сти от этих крупных специалистов, дабы они могли легко порекомендовать меня пациенту. Я прочесал квартал, где жили врачи, и в конце концов нашел подходящее поме­щение на Девоншир-плейс, 2, в начале Уимпол-стрит, ря­дом с классической Харли-стрит. За сто двадцать фунтов в год я получил в полное пользование кабинет, выходив­ший окнами на улицу, и в частичное — комнату для ожидания. Вскоре я обнаружил, что обе они были комнатами для ожидания, но теперь понимаю, что все это произошло к лучшему.

Каждое утро я покидал меблированные комнаты на Монтегю-плейс, в десять приходил в свой кабинет для консультаций и сидел в нем до трех-четырех часов, при­чем ни единый звонок пациента не нарушал моего покоя. Можно ли найти лучшие условия для размышлений и ра­боты? Они были идеальны, и пока меня преследовали не­удачи на профессиональном поприще, имелись все шан­сы упрочить свои позиции в литературе. Так что, возвра­щаясь домой к вечернему чаю, я приносил с собой по не­сколько исписанных листков бумаги, первые плоды обильного урожая.

В то время выходило много ежемесячных журналов, особенно выделялся среди них “Стрэнд”. Как и теперь, ре­дактором его был Гринхоу Смит. Размышляя об этих жур­налах, печатавших рассказы, никак не связанные между собой, я вдруг подумал, что один персонаж, проходящий через всю серию рассказов, если только он завладеет вни­манием читателя, привяжет его к этому журналу. Кроме того, мне давно казалось, что от обычного сериала будет не много пользы, он скорее станет для журнала обузой, поскольку рано или поздно человек пропустит один но­мер и, значит, потеряет ко всему повествованию интерес. Ясно, что идеальным компромиссом тут был бы персо­наж, переходящий из рассказа в рассказ, хотя каждая от­дельная история должна носить вполне законченный ха­рактер, так, чтобы покупатель всегда мог быть уверен, что сполна получит удовольствие от напечатанного в данном номере журнала. Я считаю, мне первому пришла в голову эта идея, а журнал “Стрэнд” первым ее осуществил.

Подыскивая себе главного героя, я почувствовал, что Шерлок Холмс, которого я уже вывел в двух маленьких книжках, весьма подходит для такой серии рассказов. Я начал писать их, долгими часами сидя в ожидании паци­ентов в своем кабинете для консультаций. Гринхоу Смиту они понравились с самого начала, и он поощрял меня писать их и дальше. Мои литературные дела взял на себя А.П.Уотт, король литературных агентов, который избавил меня от ненавистных заключений сделок и вел дела так хорошо, что все мои тревоги по поводу немедленной вы­платы денег моментально исчезли. Это было очень кста­ти, поскольку ни единый пациент не переступил порога моего кабинета.

Теперь я снова стоял на перепутье жизни, и Провиде­ние, руку которого я узнаю на каждом шагу, заставило ме­ня понять это довольно энергичным и неприятным обра­зом. Однажды утром, едва я вышел из дому и отправился своим обычным маршрутом, как по всему моему телу пробежала ледяная дрожь, и я еле успел вернуться домой, чуть не упав прямо на улице. Это был жестокий приступ инфлюэнцы — она как раз свирепствовала тогда особен­но сильно. Всего лишь три года назад моя дорогая сестра Аннет, целиком посвятившая себя заботам о семье, скон­чалась от нее в Лиссабоне в тот самый момент, когда мой успех позволил бы мне вызволить ее из ее многолетнего рабства. Теперь настал мой черед, и я чуть было не после­довал за ней. Я не помню ни боли, ни особого недомога­ния, никаких бредовых видений, но неделю я находился в серьезной опасности, а затем стал слабым и чувствитель­ным, как ребенок, но сознание мое оставалось кристаль­но ясным. И вот тогда, обозревая свою жизнь, я увидел, как глупо было растрачивать свои литературные заработ­ки на аренду кабинета окулиста на Уимпол-стрит, и с не­истовым всплеском радости решил порвать с этим окон­чательно и полагаться отныне только на свои писатель­ские силы. Помню, как в порыве восторга я схватил бес­сильной рукой лежавший на одеяле носовой платок и от переполнявших меня чувств подбросил его к потолку. Я стану наконец сам себе хозяин! Не надену больше белого халата и не буду стараться никому угодить. Буду волен жить, как хочу и где хочу. Это был один из сильнейших порывов восторга за всю мою жизнь. Случилось это в ав­густе 1891 года.

Вскоре я начал ходить, пошатываясь и опираясь на палку, размышляя о том, что если доживу до восьмидеся­ти лет, то знаю уж теперь совершенно точно, как буду се­бя чувствовать. Я зачастил к агентам по продаже домов, раздобыл списки пригородных особнячков и, когда си­лы ко мне вернулись, потратил несколько недель на по­иски нового дома. В конце концов я нашел подходящий дом, скромный, зато удобный, уединенный, но все-таки выходивший на улицу. Номер 12 по Теннисон-роуд в Саут-Норвуде. Там мы и поселились, там же я совершил первую попытку полностью прокормиться своим пером. Вскоре стало ясно, что в пределах собственных сил я хо­рошо повел игру и без труда получу достаточный доход. Казалось, будто я наконец обосновался в жизни, которая так и пойдет своим чередом; как же мало я предвидел, что на нашу голову обрушится неожиданный удар и что наши скитания отнюдь не кончены, а по существу толь­ко начинаются!

Я, однако, не мог всего знать и смело располагал за­няться достойной литературной работой. Писать о Холм­се было трудно, потому что на самом деле для каждого рассказа требовался столь же оригинальный, точно выст­роенный сюжет, как и для более объемистой книги. Чело­век не может без усилий быстро сочинять сюжеты. Они мельчают или разваливаются. Я решил, что, раз теперь у меня нет больше оправдания, заключавшегося в полной зависимости от денег, я никогда больше не стану писать ничего, что не соответствует высшему уровню моих спо­собностей, и, следовательно, не стану писать рассказов о Холмсе, если у меня не будет стоящего сюжета и пробле­мы, действительно занимающей мой ум, потому что это — первое условие, чтобы заинтересовать кого-либо другого. Если мне удалось пестовать этот персонаж долгое время и если публика считает и будет считать, что последний рас­сказ ничуть не хуже первого, то этим я всецело обязан тому, что никогда или почти никогда не писал рассказы че­рез силу. Некоторым показалось, что уровень этих расска­зов снижался; точнее всего эту критику выразил лодочник из Корнуолла, который сказал мне: “Так мне сдается, сэр, что, когда Холмс сверзился с той скалы, он, может, конеч­но, и не убился, но уж прежним человеком после того больше не был”. Думается, однако, что, если бы читатель начал всю серию с конца, так, чтобы последние рассказы воспринимались на свежую голову, он согласился бы со мной, что хотя в целом их уровень, возможно, и не столь высок, все-таки последний рассказ вовсе не хуже первого.

И все же я устал выдумывать сюжеты и решил теперь заняться какой-нибудь другой работой, которая опреде­ленно сулила меньшее вознаграждение, зато представля­ла бы большую ценность с точки зрения литературы. Дол­гое время я был увлечен эпохой Людовика XIV и гугенота­ми — французским эквивалентом пуритан. Я хорошо знал мемуары той эпохи, и у меня уже было подготовлено порядочно заметок по теме, так что написание романа “Изгнанники” не потребовало много времени. Он очень хорошо выдержал суровую проверку временем, и могу сказать, что он мне удался. Вскоре после опубликования его перевели на французский, и моя мать, сама большой знаток французского, имела удовольствие во время посе­щения Фонтенбло слышать, как экскурсовод говорил группе туристов, что, если они и правда хотят знать о дво­ре великого монарха, им следует разыскать самое точное и не вызывающее сомнений описание его в книге “Из­гнанники” одного англичанина. Полагаю, экскурсовод сильно бы удивился, если бы к нему тут же бросилась с по­целуями пожилая англичанка. Но он чудом избежал по­добного. В этой книге я также использовал многое, по­черпнутое у Паркмена [Френсис Паркмен (1823—1893) — американский ис­торик, автор семи исследований о борьбе за господство в Новом Свете, например, “Пионеры Франции в Новом Свете” (1865) о борьбе между французскими гугенотами и испанскими католи­ками за Флориду; “Граф Фронтенак и Новая Франция при Людо­вике XIV” (1877) о французском губернаторе провинции Новая Франция в Канаде, стремившемся добиться политической неза­висимости Канады вопреки желанию французского правитель­ства.], великого, но забытого историка, который, по моему мнению, был лучшим из всех серьез­ных авторов, коих породила Америка.

С “Изгнанниками” связан забавный эпизод: когда ро­ман читали вслух в каком-то строгом ирландском монас­тыре, простодушная мать-настоятельница ошиблась в прочтении моей фамилии и решила, что я каноник, а зна­чит, без сомнения, человек святой. Мне рассказывали, что чтение имело громадный успех, и добрые сестры радова­лись, что ошибка не была обнаружена, пока книгу не до­читали до конца. Мое первое имя несколько раз приводи­ло к ошибкам. Так, например, на торжественном обеде в Чикаго мне, как единственному представителю духовен­ства, предложили прочесть предобеденную молитву. По­мню, что на этом же обеде один из ораторов отметил, что самый зловещий факт заключается в том, что, хотя я и врач, никому до сих пор не случалось видеть ни одного моего живого пациента.

Живя в Норвуде, я действительно много работал, потому что помимо “Изгнанников” написал “Великую тень” — книгу, которую по ее достоинствам я отношу к лучшим сво­им произведениям, и еще две маленькие книжки весьма не­высокого пошиба — “Паразит” и “За городом”. Последняя была не свойственного мне бытописательского толка. Ее пиратским образом напечатали в Нью-Йорке как раз перед тем, как в силу вошел новый закон об авторском праве, и мошенник-издатель, полагая, что портрет — любой порт­рет — автора мог бы порядком украсить обложку, и, не имея ни малейшего представления о том, кто я такой, поме­стил в качестве моего изображения портрет очень хоро­шенькой разодетой молодой женщины. Я по сей день хра­ню экземпляр этого столь лестного для меня изображения. Все эти книги прошли со средним успехом, ни одна из них не была выдающейся. Публика по-прежнему требовала рас­сказов о Шерлоке Холмсе, и я время от времени старался их поставлять. Наконец, выпустив уже две серии рассказов, я почувствовал, что мне грозит опасность писать через силу и что мои рассказы начнут полностью отождествлять с тем, что сам я считал низшим уровнем литературных достиже­ний. Поэтому в знак своей решимости я вознамерился лишить жизни моего героя. Эта мысль пришла мне в голову, когда мы с женой отправились на короткий отдых в Швей­царию, во время которого видели изумительный водопад в Райхенбахе — ужасающее место, и мне подумалось, что оно станет достойной могилой для бедного Шерлока, даже если я похороню вместе с ним и свой счет в банке. Там я и свел его в могилу — в полной уверенности, что в ней он и останется. И в течение нескольких лет так оно и было. Реак­ция публики меня поразила. Говорят, человека никогда не могут оценить, пока он не умрет, и благодаря всеобщему протесту против того, что я окончательно уничтожил Холмса, я узнал, сколь многочисленны его друзья.

“И ты, Брут...” [слова Юлия Цезаря из трагедии “Юлий Цезарь” (1599) Шекспира] — начиналось негодующее письмо, при­сланное мне одной леди, и, думается, она выражала не только свое мнение. Я слышал, что многие даже рыдали, сам же я, боюсь, остался абсолютно холоден и лишь радо­вался возможности проявить себя в иных областях фанта­зии, потому что соблазн высоких гонораров не позволял мне расстаться с Холмсом.

То, что Шерлок Холмс стал для многих совершенно ре­ален, ясно уже из того, как много я получал адресованных ему писем с просьбой, чтобы я их ему передал. Немало пи­сем приходило и Ватсону, где у него просили адрес или автограф его более знаменитого confrere [Собрат (фр.)]. Уотсону напи­сали из Бюро газетных вырезок, интересуясь, не хочет ли Холмс стать их подписчиком. Когда Холмс отошел от дел, несколько пожилых леди готовы были вести его домаш­нее хозяйство, а одна думала снискать расположение, уве­ряя меня, что досконально знает, как разводить пчел, и умеет “выделить царицу”. Я также получал серьезные предложения Холмсу расследовать и разрешить различ­ные семейные тайны. В одном таком приглашении — из Польши — предлагали приехать мне самому, а вознаграж­дение оставлено было на мое усмотрение. Однако у меня хватило ума отказаться наотрез.

Меня часто спрашивали, обладаю ли я сам теми качест­вами Холмса, которые описывал, или же я, как и кажусь, был просто Ватсоном. Разумеется, я прекрасно понимаю, что одно дело пытаться разрешить задачу на практике и совсем другое — разгадывать ее в созданных вами же обстоятельствах. На этот счет у меня нет никаких заблужде­ний. Но в то же время человек не может вылепить харак­тер в своем собственном сознании и наделить его под­линной жизненностью, если в нем самом нет ничего об­щего с этим характером — а это весьма опасное призна­ние со стороны того, кто описал столько злодеев, как я. В своем стихотворении “Внутренний мир”, раскрывая мно­гогранность нашей личности, я писал:

В темноте —

Тусклый облик и зловещий

У гостей.

Измененья, колебанья,

То небесное сиянье,

То бесовское кривлянье —

Свет и тень.

Впечатлению, что Холмс был живым человеком из плоти и крови, возможно, весьма способствовало то, что он очень часто появлялся на подмостках. После того, как со сцены театра, который я арендовал на шесть месяцев, была снята моя инсценировка “Родни Стоуна”, я решил предпринять смелый и энергичный шаг, потому что пус­той театр означал крах. И когда я увидел, что дело приня­ло такой оборот, я заперся и все силы своего ума напра­вил на то, чтобы написать сенсационную пьесу о Шерло­ке Холмсе. Я сотворил ее за неделю и назвал “Пестрая лента”, по одноименному рассказу. Думаю, не будет пре­увеличением сказать, что через две недели после того, как сошла со сцены первая пьеса, у меня уже была труппа, репетирующая вторую, написанную за это время. Она имела значительный успех. Лин Хардинг в роли припа­дочного и совершенного чудовища — доктора Гримсби Райлотта — играл блестяще, а Сейнтсбери был также очень хорош в роли Шерлока Холмса. Еще до окончания срока аренды мне стало ясно, что я возместил все поте­рянное на первой пьесе и создал себе некую собственность, представлявшую неизменную ценность. Пьеса прочно вошла в театральный репертуар и до сих пор ши­роко идет по стране. Для исполнения заглавной роли у нас был отличный скалистый удав, составлявший мою гордость, так что можно представить мое возмущение, когда я узнал, что один критик закончил свою пренебре­жительную рецензию словами: “Критический момент в этой постановке вызван появлением явно искусствен­ной змеи”. Я готов был заплатить ему порядочные деньги, если бы он решился взять ее с собой в постель. У нас в разное время было несколько змей, но ни одна из них не была создана для сцены, и все они либо имели склонность просто свешиваться из дыры в стене, словно безжизненный шнурок для колокольчика, либо норови­ли сбежать обратно сквозь ту же дыру и расквитаться с театральным плотником, который щипал их за хвост, чтобы они вели себя поживее. В конце концов мы стали использовать искусственных змей, и все, включая плотника, сошлись на том, что это гораздо лучше.

“Пестрая лента” была второй пьесой о Шерлоке Холмсе. Мне надо бы рассказать о первой, поставленной намного раньше, во время англо-бурской войны. Ее написал и луч­ше всех поставил Уильям Джиллет [Уилъям Джиллет (1855—1937) — американский ак­тер и драматург, автор пьес по романам других писателей. К чис­лу наиболее удачных и популярных его инсценировок принад­лежит пьеса “Шерлок Холмс” (1899); кроме того он является ав­тором 13 оригинальных пьес (“Удерживаемый врагами”, 1886 и др.)], знаменитый американ­ский актер. Поскольку он использовал моих персонажей и в определенной мере мои сюжеты, он, естественно, выде­лил мне часть дохода от постановки, которая имела боль­шой успех. “Можно мне женить Холмса?” — спрашивал он меня, одержимый муками творчества, в одной из полу­ченных мной телеграмм. “Жените его, убивайте, делайте с ним, что хотите”, — таков был мой бессердечный ответ. Мне очень понравились и пьеса, и исполнение, и финан­совый результат. Думаю, всякий человек, в чьих жилах есть хоть капля артистической крови, согласится, что это по­следнее обстоятельство, как бы приятно оно ни было, на деле в ряду наших соображений стоит все-таки на послед­нем месте.

Сэр Джеймс Барри [Джеймс Барри (1860—1937) — английский драматург; изве­стностью пользуется его пьеса-сказка “Питер Пэн” (1904) о мальчике, который прилетал к детям и показывал им волшебную страну.] воздал должное Шерлоку Холмсу в смешной пародии. Это был веселый жест смирения по по­воду неудачи комической оперы, для которой он взялся писать либретто. Я помогал ему в этом, но, несмотря на наши совместные усилия, получилось очень скучно. По­сле этого Барри прислал мне пародию на Холмса, напи­санную на чистых страницах в одной из его книг. Вот она:

Завершая приключения моего друга Шерлока Холмса, я поневоле вспоминаю, что он, кроме одного случая, о котором вы сейчас узнаете и который положил конец его необычайной карьере, никогда не соглашался принимать участия ни в какой истории, свя­занной с людьми, зарабатывающими на жизнь пером. “Я не очень разборчив в отношении тех, с кем якшаюсь по дело­вым соображениям, — говаривал он, — но что касается литераторов — это уж извините”.

Однажды вечером мы сидели в нашей квартире на Бейкер-стрит. Я (как сейчас помню) работал за столом в центре комнаты над “Приключениями челове­ка без пробковой ноги” (над которыми поломало голову Королевское общест­во [Королевское общество — старейшее научное обще­ство Англии, учреждено в 1660 году, считается Национальной академией наук.] и другие научные общества Европы), а Холмс забавлялся, постреливая из ма­ленького револьвера. Летними вечера­ми он любил попалить вокруг моей головы, так что пули едва не задевали мое лицо, покуда на противоположной сте­не не образуется портрета, и это лишь в малой степени показывает его мастер­ство, ибо многие из этих изображений, выполненных та­ким образом, по общему признанию, отличаются восхи­тительным сходством.

Я глянул в окно и, заметив двух джентльменов, быстро шагавших по Бейкер-стрит, спросил его, кто они такие. Он незамедлительно раскурил свою трубку и, изогнув­шись в кресле наподобие восьмерки, ответил:

— Это двое соавторов, написавших комическую оперу, но она провалилась.

Пораженный, я подпрыгнул со своего стула до самого потолка, а он продолжал объяснения:

— Дорогой мой Ватсон, очевидно, что эти люди следу­ют какому-то низменному побуждению. Даже вы способ­ны прочесть это на их лицах. Клочки голубой бумаги, ко­торые они в гневе отшвырнули в сторону, — не что иное, как газетные рецензии Даррента. У них при себе сотня та­ких, это очевидно (взгляните на их набитые карманы). Они бы не стали топтать ногами эти рецензии, если бы чтение их доставляло им удовольствие.

Я снова подпрыгнул к потолку (изрядно потрескавше­муся) и закричал:

— Потрясающе! Но, может быть, они просто писатели?

— Нет, — сказал Холмс, — потому что о просто писате­лях в прессе помещают не больше одной рецензии в неде­лю. Только преступники, драматурги и актеры получают их сотнями.

— Ну, тогда они могут быть актерами.

— Нет, актеры бы ехали в экипаже.

— Можете вы сообщить мне о них что-нибудь еще?

— Очень много. По грязи на башмаках высокого я за­ключаю, что он приехал из Саут-Норвуда. Другой, без со­мнения, шотландский писатель.

— Как вы это узнали?

— У него в кармане лежит книга под названием (я ясно разглядел) “Нечто древле-светозарное”. Неужели кто-ни­будь станет таскать с собой книгу с подобным названием, кроме самого автора?

Я вынужден был признать, что такое невозможно. Теперь стало очевидно, что эти два человека (если можно так их назвать) ищут нашу квартиру. Я говорил уже (и не один раз), что мой друг Холмс редко давал волю ка­ким бы то ни было чувствам, но сейчас он побагровел от захлестнувших его эмоций. Вскоре на лице его появилось странное выражение торжества.

— Ватсон, — проговорил он, — этот длинный тип мно­гие годы присваивал себе славу от самых замечательных моих успехов, но наконец-то он у меня в руках — нако­нец-то!

Я опять подпрыгнул чуть не до потолка, а когда пришел в себя, незнакомцы уже были в комнате.

— Я заключаю, джентльмены, — произнес мистер Шерлок Холмс, — что вы сейчас огорчены необычной новостью.

Тот из наших гостей, что был покрасивее, спросил с изумлением, как он это узнал, длинный же лишь нахму­рился.

— Вы забыли, что носите кольцо на безымянном паль­це, — спокойно ответил мистер Холмс.

Я собирался было снова подпрыгнуть к потолку, но тут вмешался тот длинный грубиян.

— Оставьте всю эту чепуху для публики, Холмс, — ска­зал он, — а передо мной можете не валять дурака. А вы, Уотсон, если только еще раз подпрыгнете к потолку, там и останетесь, я вам обещаю.

Тут я стал свидетелем странного явления. Мой друг Шерлок Холмс отступил. Он скис прямо у меня на глазах. Я же с тоской поглядывал на потолок, но и думать не смел...

— Давайте выкинем первые четыре страницы и перей­дем к делу, — сказал длинный. — Я хочу знать, почему...

— Позвольте, — сказал мистер Холмс, собрав остатки былого мужества. — Вы хотите знать, почему публика не идет на вашу оперу.

— Совершенно верно, — с иронией проговорил дру­гой, — как вы заключили по запонке на моей рубашке. А поскольку вы можете выяснить это только одним спосо­бом, — с угрозой добавил он, — я вынужден настаивать, чтобы вы высидели все представление до конца.

Для меня наступил очень тревожный момент. Я содрогнулся, ибо знал, что, если Холмс пойдет туда, мне придет­ся последовать за ним. Но у моего друга было золотое сердце.

— Никогда! — с горячностью воскликнул он. — Я сде­лаю для вас все, только не это!

— От этого зависит ваше дальнейшее существование, — с угрозой сказал длинный.

— Уж лучше раствориться в воздухе, — ответил Холмс, с гордостью пересаживаясь на другой стул. — Я могу ска­зать вам, отчего публика не идет на вашу пьесу и не выси­живает ее до конца.

— Почему?

— Потому, — спокойно ответил Холмс, — что она предпочитает уходить с нее.

После этого поразительного замечания воцарилась мертвая тишина. Мгновение незваные гости в благоговей­ном ужасе взирали на человека, столь потрясающим об­разом разгадавшего их тайну. Потом вытащили ножи...

Холмс между тем становился все меньше и меньше, по­куда от него не осталось ничего, кроме колечка дыма, мед­ленно поднимавшегося к потолку.

Последние слова великого человека часто заслужива­ют внимания. Вот последние слова Шерлока Холмса:

— Дурак ты, дурак! Столько лет ты жил благодаря мне в роскоши. С моей помощью ты немало покатался в кэбах, где до того не ездил еще ни один писатель. Отныне бу­дешь ездить только в омнибусах!

Грубиян в ужасе упал в кресло.

Другой же писатель и ухом не повел.

Эта пародия, лучшая из множества других, свидетель­ствует не только об остроумии автора, но и о его жизнера­достном мужестве, поскольку она была написана сразу после нашего общего провала, который вызвал тогда горькие мысли у нас обоих. Поистине нет ничего хуже провала в театре, поскольку понимаешь, как много людей, помогавших тебе, он затронул. Я счастлив отметить, что этот провал был единственным моим опытом подобного рода; я уверен, Барри мог бы сказать о себе то же самое.

Прежде чем оставить тему различных театральных во­площений Холмса, могу сказать, что все они, так же как и его портреты, отличались от моего исходного замысла. Он виделся мне очень высоким — “более шести футов, но столь чудовищно худым, что казался значительно выше”, — говорится в “Этюде в багровых тонах”. У Холмса, как я его себе представлял, было узкое, словно лезвие бритвы, лицо с большим крючковатым носом и маленькими, посажен­ными близко к переносице глазами. Таким я видел его. Од­нако так вышло, что у бедняги Сидни Пейджета, прежде­временно скончавшегося первого иллюстратора Холмса, был младший брат, который и послужил ему в качестве модели для Холмса. Кажется, его звали Уолтер. Красивый Уолтер занял место более выразительного, но зато и более уродливого Шерлока, и возможно, с точки зрения моих читательниц, это было к лучшему. Театр последовал за ти­пом, созданным в иллюстрациях.

Кино в те времена, когда появились рассказы о Холмсе, разумеется, еще не было. Но когда наконец права мои на них были оговорены, французская компания предложила мне за них небольшую сумму денег, показавшуюся мне на­стоящим кладом, и я с радостью согласился. Впоследст­вии мне пришлось выкупать их за цену, ровно в десять раз превышающую то, что я получил раньше, так что сделка оказалась самой невыгодной. Зато теперь их поставила “Столл компани” с Элли Норвудом в роли Холмса, и этот прекрасный фильм вознаградил меня за былые издержки. Норвуд исполнил также эту роль в театре, завоевав при­знание лондонской публики. Он обладал тем редким да­ром, который можно назвать обаянием, заставляющим вас не отрывать глаз от актера, даже когда он не делает ни­чего. У него был притягивающий задумчивый взгляд, а также непревзойденный талант перевоплощения. Един­ственная моя претензия к этим фильмам состоит в том, что в них появляются телефоны, автомобили и другие предметы роскоши, о которых викторианец Холмс не мог и помыслить.

Меня часто спрашивают, знаю ли я сам, начиная писать рассказ о Холмсе, чем он должен закончиться. Разумеется, знаю. Невозможно держаться какого-либо курса, если не представляешь себе цели. Сначала должна возникнуть идея. Имея ключевую идею, надо затем постараться ее замаскировать, отвлекая внимание на все, что может вы­звать иное объяснение. Холмс тем временем, однако, за­мечает всю ошибочность этих альтернативных ходов и более или менее наглядно приходит к правильному реше­нию с помощью действий, которые он может описать и объяснить. Он проявляет свои способности в том, что ла­тиноамериканцы называют теперь “шерлок-холмитос”, что означает краткие искусные умозаключения, которые зачастую не имеют никакого отношения к делу, но в це­лом производят на читателя сильное впечатление. Эф­фект этот достигается еще и небрежными ссылками на другие случаи. Одному Богу известно, сколько названий я давал просто случайно и сколько читателей упрашивало меня удовлетворить их любопытство по поводу таких рассказов, как: “Риголетто и его отвратительная жена”, “Приключения усталого капитана” или “Странное проис­шествие в семье Паттерсонов на острове Аффа”. Раз или два, как в случае со “Вторым пятном”, по-моему, одним из самых удачных рассказов, я на самом деле придумал на­звание за много лет до того, как написал этот рассказ.

Есть несколько вопросов, касающихся определенных рассказов, которые время от времени поступают ко мне со всех концов света. В “Случае в интернате” Холмс, как обычно, небрежно замечает, что, глядя на след велосипе­да на влажной болотистой почве, можно определить направление его движения. Я получил по этому поводу так много упреков, начиная от выражений сожаления и кон­чая словами ярости, что взял велосипед и решил прове­рить. Мне казалось, что, если тщательно рассмотреть, как след заднего колеса накладывается на след переднего, ког­да велосипед не едет совершенно прямо, можно опреде­лить направление движения. Я обнаружил, что мои корре­спонденты оказались правы, а я ошибался, поскольку, как бы ни двигался велосипед, отпечатки получаются одина­ковыми. Кроме того, истинное решение гораздо проще, потому что на кочковатой болотистой почве колеса ос­тавляют гораздо более глубокий след, когда едут вверх, и более слабый — когда вниз, так что в конце концов про­ницательность Холмса была оправдана.

Иногда в силу недостаточного знания точной обста­новки я попадал впросак. Например, я никогда не увлекал­ся скачками и, однако, решился написать “Серебряного”, в котором вся тайна построена на правилах выездки и ска­чек. С рассказом было все в порядке, а Холмс, возможно, там был в лучшей своей форме, но мое невежество было вопиющим. В одной спортивной газете я прочел блестя­щую разгромную статью, явно написанную знающим че­ловеком, где он объяснял точную меру наказаний, кото­рые должны были постигнуть всех, кто действовал так, как я описал. Половина из них оказалась бы за решеткой, а другой вообще больше не разрешили бы участвовать в бе­гах. Однако я никогда особо не беспокоился о деталях — порой необходимо чувствовать себя полновластным хо­зяином. Как-то раз, когда встревоженный редактор напи­сал мне: “В этом месте нет второй линии рельсов”, — я от­ветил: “А я ее проложу”. И все же бывают случаи, когда точность необходима.

Я не хочу быть неблагодарным по отношению к Холм­су, который во многом был мне хорошим другом. И если я уставал от него, то происходило это из-за того, что образ его не допускал никаких контрастов. Он является счетной машиной, и любой дополнительный штрих просто снижает эффект. Так что разнообразие в рассказах должно зависеть от необыкновенной выдумки и четких сюжет­ных ходов. Следует сказать несколько слов и об Уотсоне, который на протяжении всех семи томов не обнаружил ни искры юмора и даже ни разу не пытался пошутить. Чтобы создать подлинный образ, приходится жертвовать всем во имя логики поступков. Следует помнить, как Гольдсмит [Оливер Голъдсмит (1728—1774) — английский писа­тель, представитель сентиментализма; автор поэмы “Покинутая деревня” (1770), где показано разорение английской деревни в результате промышленного переворота; в романе “Векфильдский священник” (1776) критика буржуазных отношений соче­тается у него с идеализацией патриархального уклада. Здесь па­стор Примоз выступает как олицетворение человечности и бес­корыстия.] критиковал Джонсона [Сэмюэл Джонсон (1709—1784) — английский писа­тель, филолог, создатель “Словаря английского языка” (1755), где толковал значение слов, приводя как пример их использова­ния разные цитаты. Джонсон предостерегал против “глупости заимствований, не приносящих пользы”, “чужеземцев” в ущерб “туземцам”; широко известна его работа “Жизнеописания наи­более выдающихся английских поэтов” (1779—1781), издавал также журналы “Рассеянный”, “Искатель приключений”, “Досу­жий”.] за то, что “маленькие рыбки говорят у него, как киты”.

Не думаю, чтобы я когда-нибудь понимал, до какой сте­пени для самых простодушных читателей Холмс стал подлинной личностью. И это до тех пор, пока не услышал весьма приятный рассказ о целом шарабане французских школьников, которые, когда их спросили, что им хочется посмотреть в Лондоне прежде всего, в один голос ответи­ли — квартиру мистера Холмса на Бейкер-стрит. Многие спрашивали меня, в каком доме она находится, но я, по понятным причинам, никогда не назову точного места.

Существуют рассказы о Шерлоке Холмсе, которые без конца появляются в печати, исчезают и снова возникают с регулярностью кометы. Нет нужды говорить, что это подделки.

В одном из них описан кэбмен, который якобы везет меня в гостиницу в Париже. “Доктор Дойл, — восклицает он, пристально глядя на меня, — по вашему виду я могу за­ключить, что вы недавно вернулись из Константинополя. У меня также есть основания полагать, что вы побывали в Будапеште, и я вижу некоторые признаки того, что вы бы­ли неподалеку от Милана”. — “Чудесно. Пять франков, ес­ли откроете секрет, как вам это удалось узнать!” — “Я ви­дел ярлыки, наклеенные на ваших чемоданах”, — сказал проницательный кэбмен.

Другой неувядаемый шедевр повествует о женщине, которая якобы пришла за советом к Шерлоку. “Я совер­шенно не знаю, что и думать, сэр. За одну неделю у меня пропал автомобильный клаксон, метла, коробка мячей для гольфа, словарь и рожок для обуви. Не можете ли вы найти этому какое-нибудь объяснение?” — “Нет ничего проще, мадам, — ответил Шерлок. — Яснее ясного, что ваш сосед держит козу”.

В третьем говорится о том, как Шерлок попал на небе­са и благодаря своей необычайной наблюдательности сразу узнал и приветствовал Адама. Но этот момент, пожа­луй, слишком близок к анатомии, чтобы стоило дальше его обсуждать.

Полагаю, что каждый писатель получает немало забав­ных писем. Со мной, разумеется, происходит то же самое. Многие из них приходят из России. Когда они написаны на родном языке, я вынужден сразу относить их к разряду прочитанных, но когда они написаны по-английски, то попадают в число самых курьезных в моей коллекции.

Так, одна юная леди начинала все свои послания слова­ми “Милостивый Господь”. Другая же за кажущейся простотой скрывала большую хитрость. Отправляя письмо из Варшавы, она писала, что уже два года прикована к посте­ли и что мои книги — это единственная для нее отдушина, и так далее и тому подобное. Весьма тронутый этим лест­ным отзывом, я сразу подготовил посылку с автографами на каждой книге, чтобы пополнить библиотеку прекрас­ной больной. Но, к счастью, в тот же день я встретил со­брата по перу, которому рассказал тронувший меня слу­чай. С саркастической усмешкой он вытащил из кармана абсолютно идентичное письмо. Его книги тоже в течение двух лет были для нее единственным — и так далее и тому подобное. Не знаю, скольким еще написала эта леди, но если, как я думаю, она рассылала письма в разные страны, то должна была собрать довольно интересную библиоте­ку.

Привычка той русской девушки обращаться ко мне “Милостивый Господь” имела на моей родине еще более странную параллель, которая связана с темой этой главы. Вскоре после того, как я получил рыцарское звание [это произошло в 1902 году], один торговец прислал мне счет, который был абсолютно то­чен во всех пунктах, за исключением того, что адресатом являлся сэр Шерлок Холмс. Надеюсь, я не хуже своих ближних могу выдержать, когда становлюсь объектом для шуток. Но в данном случае мне показалось, что человек слишком злоупотребляет остроумием, и я ответил ему в резких выражениях.

Мое письмо вызвало появление в гостинице, где я жил, служащего, который выражал сожаление о случившемся и без конца повторял:

— Уверяю вас, сэр, это было bona fide [От чистого сердца, искренне (лат.)].

— Что вы имеете в виду, говоря “bona fide”? — спросил я.

— Видите ли, сэр, — ответил он, — мои напарники в магазине сказали мне, что вам пожаловали рыцарское звание, что, становясь рыцарем, человек меняет себе имя и что вы выбрали себе это.

Нет нужды говорить, что мое раздражение сразу же ис­парилось и я расхохотался столь же искренне, как, скорее всего, и его приятели за углом.

Несколько раз на моем жизненном пути возникали проблемы, весьма сходные с теми, что я сам изобретал, чтобы продемонстрировать способности мистера Холм­са. Приведу один случай, когда весьма успешно был по­вторен ход рассуждений этого джентльмена. Дело было в следующем: исчез один джентльмен. Он взял из банка весь свой вклад в сорок фунтов, и известно было, что они на­ходились при нем. Опасались, что его убили из-за этих де­нег. В последний раз о нем слышали, когда он остановил­ся в большом отеле в Лондоне в тот же день, как приехал из пригорода. Вечером он отправился на представление в мюзик-холл, вышел оттуда около десяти часов, вернулся в отель, переоделся, сняв с себя вечерний костюм, обнару­женный на следующий день в его номере, и бесследно ис­чез. Никто не видел, как он выходил из отеля, а человек, занимавший соседний номер, утверждал, что слышал, как тот бродил среди ночи по номеру. Когда ко мне обрати­лись, прошла целая неделя, а полиция так ничего и не об­наружила. Где же был этот человек?

Вот те факты, которые сообщили мне его близкие, ос­тавшиеся дома. Попытавшись взглянуть на дело глазами мистера Холмса, я ответил с обратной почтой, что скорее всего он либо в Глазго, либо в Эдинбурге. Позднее выясни­лось, что он действительно отправился в Эдинбург, хотя за прошедшую неделю перебрался в другую часть Шот­ландии.

Здесь мне следует остановиться, потому что, как не раз доказывал доктор Ватсон, объяснение решения портит тайну. На этой стадии читатель может отложить книгу и увидеть, поразмыслив, сколь просто тут решение. У него есть все исходные данные, которыми располагал я. Но тем не менее ради тех, кто не имеет склонности к подобным головоломкам, я постараюсь обозначить все звенья, со­здающие цепочку. У меня было то преимущество, что я хо­рошо знаком с распорядком в лондонских гостиницах — он, как мне кажется, мало отличается от принятого в ос­тальных отелях.

Первым делом нужно было рассмотреть все факты и отделить несомненное от предположительного.

Несомненным здесь было все кроме утверждения чело­века, слышавшего ночью звуки шагов пропавшего. Как он смог отличить эти звуки от других в такой большой гос­тинице? Значит, если этот момент будет противоречить основному выводу, его можно не принимать во внимание.

Первый очевидный вывод состоит в том, что человек задумал исчезнуть. Зачем бы еще было ему забирать все деньги? Из отеля он ушел ночью, но во всех гостиницах есть ночной портье, и когда дверь уже заперта, выйти так, чтобы тот не заметил, невозможно.

Дверь запирают после того, как постояльцы вернутся из театров, — часов, скажем, в двенадцать. Следовательно, он вышел из гостиницы до двенадцати часов. В десять он вернулся из мюзик-холла, переоделся и вышел со своим чемоданом. Никто его при этом не видел. Значит, он сде­лал это в тот момент, когда в вестибюле толпились воз­вратившиеся из театров постояльцы, что бывает между одиннадцатью и половиной двенадцатого. После этого часа, даже если дверь еще открыта, входит и выходит очень мало людей, так что его с чемоданом непременно бы кто-нибудь заметил.

Твердо уверовав во все это, нам теперь стоит задаться вопросом: зачем человеку, пожелавшему исчезнуть, ухо­дить именно в этот час? Если он собирался скрываться в Лондоне, ему совсем ни к чему вообще было останавли­ваться в гостинице. Таким образом, ясно, что он намере­вался сесть на поезд и уехать из Лондона. Но человека, приезжающего на любую провинциальную станцию среди ночи, вероятно, заметят, и он может быть уверен, что, когда поднимется тревога и наружность его будет описа­на, какой-нибудь сторож или портье припомнят его. Сле­довательно, пунктом его назначения должен быть какой-то большой город, где, когда он приедет, сойдут и все ос­тальные пассажиры и он сможет затеряться в толпе. Если посмотреть расписание и убедиться, что важнейшие шот­ландские экспрессы, направляющиеся в Эдинбург и Глаз­го, отходят около полуночи, то задача разрешена. А что касается его фрака, тот факт, что он его оставил, говорит о решении приобщиться к такому образу жизни, где нет социальных преимуществ. Этот вывод впоследствии так­же подтвердился.

Я вспомнил этот случай, дабы показать, что основной метод рассуждений Холмса приложим к реальной жиз­ни. В другой раз, когда некая девушка обручилась с мо­лодым иностранцем, который внезапно исчез, я смог благодаря простому методу дедукции очень точно ука­зать ей, куда он отправился и как мало достоин он ее привязанности.

Однако эти полунаучные методы бывают порой слиш­ком медлительны и трудны по сравнению с результатами, которых человек может добиться более примитивным, но действенным способом. Чтобы не казалось, что я слиш­ком хвалю себя и мистера Холмса, могу сообщить, что од­нажды, когда в деревне в двух шагах от моего дома огра­били постоялый двор, деревенский констебль совершен­но без всяких теорий успел схватить преступника, пока я еще только установил, что он был левшой, а башмаки его подбиты гвоздями.

Необычные или драматические происшествия, кото­рые побуждают обратиться к мистеру Холмсу как к лите­ратурному персонажу, без сомнения, очень сильно сами помогают ему найти правильное решение. Только тот слу­чай безнадежен, когда не за что ухватиться. Я слышал о та­ком в Америке, он явно представляет собой труднейшую задачу. Некий джентльмен, который вел совершенно безу­пречную жизнь, воскресным вечером вышел с семьей на прогулку и вдруг вспомнил, что забыл какую-то вещь до­ма. Он вернулся в дом, дверь которого оставалась еще открытой, а остальные ждали его на улице. Больше он не появлялся, и с тех пор нет ни единого намека на объясне­ние того, что с ним стряслось. Это, безусловно, один из самых загадочных реальных случаев, что мне приходилось слышать в жизни.

Другой исключительный феномен я наблюдал собст­венными глазами. С ним познакомил меня один знамени­тый лондонский издатель. У этого джентльмена отделом заведовал человек, которого мы назовем Масгрейв. Он был очень трудолюбив, и никаких особенностей у него в характере не имелось. Мистер Масгрейв умер, а спустя не­сколько лет на его имя по адресу его работодателей при­шло письмо. На нем стоял почтовый штемпель туристиче­ского курорта в западной части Канады, пометка “Конфлфилмз” на обратной стороне конверта и слова “Отчет Си” в углу.

В издательстве, естественно, вскрыли конверт, по­скольку не имели связи с родственниками покойного. Внутри лежало два листка чистой бумаги. Письмо это, мо­гу добавить, было заказным. Издатель, который ничего не мог понять, переслал его мне, а я подверг чистые листки всем видам химического и термического анализа, но все безрезультатно. За исключением того, что почерк, похо­же, был женским, мне нечего добавить. Дело это остается неразрешимой загадкой. Почему корреспондент, имея со­общить мистеру Масгрейву нечто столь секретное, мог не знать, что этот человек уже несколько лет как умер, и ка­кой смысл посылать заказным по почте чистые листки, понять невозможно. Могу также добавить, что, не доверяя собственному химическому анализу этих листков, я обра­тился за консультацией к лучшему эксперту — и опять-та­ки безрезультатно! Если рассматривать это как случай в судебной практике, налицо неудача, оставляющая в душе весьма мучительный осадок.

Мистер Шерлок Холмс всегда был благодатной мише­нью для шутников, да и меня неоднократно разыгрывали с различной степенью искусности — крапленые карты, загадочные предостережения, зашифрованные послания и другие любопытные сообщения. Просто поразительно, сколько усилий тратят иные люди только ради мистифи­кации. Однажды, когда я входил в зал, чтобы принять уча­стие в любительском турнире на бильярде, служитель пе­редал мне оставленный для меня маленький сверток. Раз­вернув его, я обнаружил кусок обыкновенного зеленого мелка, какой используют в игре на бильярде. Эта неожи­данность меня позабавила, я положил мелок в карман жи­лета и пользовался им во время игры. Потом я продолжал пользоваться им до тех пор, пока в один прекрасный день несколько месяцев спустя, когда я натирал кончик своего кия, мелок разломился, и я увидел, что внутри он пустой. Из открывшегося углубления я вытащил крошечный кло­чок бумаги со словами: От Арсена Люпена — Шерлоку Холмсу [Арсен Люпен — сыщик, герой произведений фран­цузского писателя Мориса Леблана (1864—1941); иногда по во­ле автора у него возникает конфликт с Шерлоком Холмсом].

Представьте себе душевное состояние шутника, кото­рый идет на такие усилия ради подобных пустяков.

Одна из загадок, предложенных мистеру Холмсу, отно­силась скорее к области мистики и, следовательно, выхо­дила за пределы его возможностей. Сообщенные факты были в высшей степени удивительны, хотя никаких под­тверждений их истинности, за исключением того, что эта леди написала очень искренне и указала свое имя и адрес, у меня не было. Женщина, которую мы назовем миссис Сигрейв, получила неновое странное кольцо из тусклого золота в форме змеи. На ночь она снимала его с пальца. Но однажды заснула, не сняв его, и увидела кошмарный сон, в котором она отбивалась от странного существа, вцепившегося зубами ей в руку. Проснувшись, она почув­ствовала, что боль в руке не прекратилась, а на следую­щий день на руке появился след от укуса, причем в ниж­нем ряду зубов одного зуба не хватало. Отпечатки оста­лись в виде иссиня-черных кровоподтеков, но кожа оста­лась неповрежденной.

“Я не знаю, — пишет моя корреспондентка, —почему я подумала, что здесь как-то замешано кольцо, но почув­ствовала к нему неприязнь, несколько месяцев его не на­девала и потом стала надевать снова, когда поехала в гости”. Короче говоря, все повторилось, и тогда леди на­всегда решила вопрос, бросив кольцо на кухне в раска­ленную печь.

Эта странная история, которая представляется мне не­выдуманной, возможно, не так сверхъестественна, как ка­жется. Хорошо известно, что у некоторых людей сильные душевные переживания приводят к физическим послед­ствиям. Так, очень яркий кошмарный сон, в котором жен­щина почувствовала, что ее укусили, мог, пожалуй, вы­звать и след укуса. Такие случаи встречаются в истории медицины. Второй случай, без сомнения, проистекал от неосознанно проявившегося впечатления от первого. Тем не менее это очень интересная проблема, независимо от того, имеет она физическую природу или мистическую.

Среди вопросов, с которыми обращались к Шерлоку Холмсу, были, естественно, и вопросы о кладах. Один под­линный случай имеет отношение к приведенной здесь схеме. Он связан с кораблем Ост-Индской компании [Ост-Индская компания — (1600—1858), компания английских купцов для торговли с Ост-Индией (то есть Индией и странами Юго-Восточной Азии); с течением времени стала государственным органом по управлению английскими владениями в Индии.], по­терпевшим кораблекрушение у берегов Южной Африки в 1782 году. Будь я помоложе, я непременно захотел бы сам отправиться на место и во всем разобраться.

На корабле были огромные богатства, включавшие, мне кажется, старинные царские регалии из Дели. Подо­зревают, что сокровища погребены недалеко от берега и что схема указывает это место. В те времена каждый ко­рабль Ост-Индской компании имел собственные позывные, и можно предположить, что три пометы слева явля­ются пометами для трехфлажного семафора. Возможно, даже сейчас среди старинных документов министерства по делам Индии [это министерство существовало с 1858 по 1947 год] удастся найти какую-нибудь запись об их значении. Кружок вверху справа указывает направление по компасу. Большой полукруг может изображать изогну­тую поверхность рифа или утеса. Цифры над ним говорят о том, как достичь точки X, отмечающей сокровище. Вполне вероятно, они могут означать расстояние в 186 футов от цифры 4 на полукруге. Крушение произошло у берегов глухой части страны, но я буду удивлен, если рано или поздно кто-нибудь не возьмется серьезно за это дело, чтобы разрешить загадку, — именно сейчас небольшая компания поставила себе такую цель.

А теперь я должен извиниться за отклонение от темы и вернуться к последовательному описанию своей жизни.
1924
Перевод М.Корневой и М.Ремизовой
Приложение 1