Служба и жизнь в лагере Песочный (осень 42 – весна 43 гг.) глазами очевидца

О подробностях размещения, быта и учёбы личного состава вспоминается так.

Землянка была устроена таким образом, что её двухскатная крыша на 30 – 40 см. возвышалась над землёй и под ней имелись маленькие оконца, зимой заносимые снегом. И днём в ней света почти не было, только у окон можно было, например, что-то прочитать или зашить. С вечера единственным освещением была лучина (!), которую ещё надо было изготовить. Спать на нарах было тесно и не просто жёстко, а надо было улечься так, чтобы не гладко стёсанные сучки не давили на бока или другие части тела и, при этом, свои действия согласовать с подобными же движениями соседей справа и слева. В отсутствие постельных принадлежностей спали одетыми, сняв только обувь и укрывшись верхней одеждой. Кстати – об одежде. Какое-то подобие казённого военного обмундирования нам выдали только спустя полтора – два месяца после нашего обоснования в роте. До этого все ходили и спали в своём (за исключением меня; как и говорили опытные люди, хромовые сапоги и шапку-ушанку у меня сразу отобрал старшина, заменив их на «кирзу» и «будёновку», впрочем – почти новые; позже выяснилось – для ротного). В землянке была печка только со стороны входа в неё, в одном из её торцов, но спать было не холодно даже на противоположном её конце в самые сильные морозы, т.к. тепла от двухсот человек на такой объём было достаточно. Когда же роту обмундировали, все стали похожи на красноармейцев первых лет советской власти: в «будёновках», шинелях б\у устаревшего образца, ботинках с обмотками. Но, правда, начальство не препятствовало ношению и чего-нибудь тёплого из своей одежды.

Утренний поход за дровами (видимо, считалось, что это – эквивалент физзарядки) совершался до выделенной делянки (километра два от лагеря, хотя всё происходило в однородном густом лесу) строем с песнями, на очень голодный желудок. Назад – парами, с ношей на плече - брёвнами длиной метра в два, но достаточно толстыми для того, чтобы умаяться мужикам и покрепче меня. (Моя левая ключица, сломанная и сросшаяся криво, усложняла, к тому же, мне жизнь при перемене плеча на левое, которую периодически требовал напарник, не склонный отдыхать). Дрова носили к пищеблоку и возвращались в роту. Это мероприятие начиналось сразу после подъёма и завершалось через два – три часа. К этому времени старшина со специально выделяемыми от взводов людьми доставлял из пищеблока в роту завтрак.

Чтобы была полностью понятна обстановка с солдатским питанием, надо сразу сказать, что она определялась основным признаком – хроническим голодом. Он был, конечно, не таким как у ленинградцев-блокадников, но и не таким как у здорового молодого человека, когда ему постоянно хочется чего-нибудь съесть. Можно исходить из такого «критерия»: готов ли ты, сразу после положенного завтрака, без раздумий съесть, например, сырые картофельные очистки? Я в то время – мог … Завтрак был организован и протекал следующим образом. Старшина роты с необходимым числом солдат (тогда ещё – красноармейцев) с вёдрами и мешками отправлялся на пищеблок и получал там на роту хлеб, кашу, сахар и масло, по виду – сливочное. Чтобы не пропустить случаи возможного воровства по дороге (ведь, идя лесом, можно что-нибудь съесть или припрятать) самодеятельно находились «контролёры», обычно из числа освобождённых от работы и занятий по болезни, тайно следившие за движением продовольствия. Каждый ожидающий завтрака имел свои кружку и ложку, и получал кашу в количестве, заполняющем не полностью кружку, кусок хлеба, щепотку сахарного песка или осколок кускового сахара и микроскопическое количество масла. Что до хлеба, то его полагалось, кажется 800 грамм на сутки, но понять, что доходило до «потребителя», было невозможно. Хлеб, кстати, был самодельный - чёрный, круглый, плохо пропечённый, с очень толстой коркой, а иногда заменялся сухарями невероятной твёрдости (на которых я открыл счёт сломанным зубам). Носителям каши предоставлялось право выскрести и вылизать вёдра после её раздачи. Принцип раздачи – «кому?» … Право ходить на пищеблок было почётным, доставалось, как правило, тем самым шустрым ребятам (которых в роте было, кроме «наших», ещё некоторое количество). Они были со старшиной в ладу и состояние голода их, скорее всего, не столь беспокоило, как законопослушную часть роты. Если же изредка представители этой части привлекались для таких походов, то кончалось это часто плохо. Нести еду очень голодному человеку – соблазн огромный, уже не нравственный, а физиологический. И того, кто не устоял, били зло и беспощадно, при невмешательстве начальства. Вторая еда была повторением завтрака, но вместо сахара и масла, был суп – очень жидкий, обычно рыбный, в котором, почему-то, во множестве плавали рыбьи глаза. Изредка рота шла в наряд на кухню. Но – это опять были те самые шустрые ребята. Правда, благодаря им, некоторым, не попавшим в наряд, удавалось проникнуть в «святая святых».

Один раз это удалось и мне. Под утро мне открыли запертую дверь, я подскочил к котлу с кашей, приподнял тяжёлую деревянную крышку, что-то зачерпнул своей кружкой и сразу был выдворен на улицу. В кружке оказалась не каша, а растопленный горячий комбижир, который я и выпил, не раздумывая и без последствий.

Но, разумеется, главное, ради чего огромное количество молодых людей собрали вдали от фронтов в костромских лесах, в то время, когда противник был около Волги и Кавказа, совсем недалеко от Москвы и Ленинграда, и всё время остро стоял вопрос о резервах и подкреплениях, была, казалось бы, задача, не теряя времени, подготовить полноценных бойцов для этих резервов и подкреплений. А в этой части дело обстояло явно как-то не так. К «снайперам и отличным стрелкам», по крайней мере наша рота, никакого отношения не имела: не только занятий по стрельбе, но и устройств для стрельбы в роте почти не было. На наш взвод приходилась одна винтовка СВТ, кажется две – образца 1891\30-го года, которые были закреплены за «шибко грамотными» (мной, в частности) для чистки и несения нарядов вне очереди за их плохое состояние (штатная снасть для чистки отсутствовала, а в землянке всегда темно и сыро). Остальные должны были изготовить себе по образцу деревянные макеты винтовок для занятий по «ружейным приёмам» и маршировки к месту занятий. Занятия же «в поле» заключались в том, чтобы уйти «из расположения» как можно дальше в лес (у каждого взвода было облюбовано своё место), развести костёр и ждать времени, когда стемнеет, и можно будет возвращаться. Судя по тому, что мне приходилось видеть, и в других ротах дела обстояли не лучше. Но для отчётности перед «поверяющими» устраивалась несколько раз «показуха» - соревнования «скорострельщиков», на которых личный состав полка присутствовал в качестве зрителей (своего рода – мастер-класс). Задача была сделать в минуту как можно больше выстрелов из той самой трёхлинейки. Выстрелы, собственно, как таковые не производились (соревнования происходили не на стрельбище, имитация стрельбы осуществлялась с помощью гильз, которые были специальным образом подготовлены). Участники соревнований, всё какие-то незнакомые ребята, возможно – спортсмены, в положении «лёжа» умудрялись за минуту произвести до 50-ти «выстрелов», держа винтовку и курок одной (левой) рукой, а правой – с большой скоростью вставляя в магазин сверху удобно разложенные под рукой обоймочки, по пять патронов (гильз) в каждой. Это, вероятно, должно было показать и начальству из Центра, и нам, что русский солдат и без автоматического оружия может обходиться. Это было эффектно, но, разумеется, как цирковой трюк, для войны не пригодный: о прицельной стрельбе в таких условиях говорить не приходилось, и к искусству снайперов и отличных стрелков отношения не имело. Проводившиеся «теоретические» занятия в землянке (уставы, политзанятия) были на соответствующем уровне, чему способствовали голод, квалификация руководителей, темнота в землянке и обоюдное отсутствие у сторон «учебного процесса» интереса к этому мероприятию. Тем не менее, к концу зимы всем, оставшимся к этому времени в строю, были присвоены звания сержантов и младших сержантов, а одному или двум – даже «старших». (Я, по своей хилости и непригодности к переноске тяжестей, стал «младшим»).

Ещё надо добавить, что общая обстановка в роте («моральный климат») сводилась к тому, что командиры всех уровней жили своей жизнью, закрытой от «обучаемых», а эти последние – своей, в которой главное было – дожить до отправки на фронт или куда угодно, где можно поесть, сходить в баню и как-то почувствовать себя человеком. Насчёт «дожить» - это не для красного словца. Как ни странно, болели (температура, насморк, кашель) мало, но все были как скелеты, во вшах и чирьях, нескольких человек по причине дистрофии забрали в санчасть и они пропали из поля зрения. Всё сказанное, впрочем, не так остро касалось тех шустрых ребят, о которых несколько раз упоминалось. Они были лучше приспособлены к такой жизни, были в контакте со старшиной, где-то шустрили (но не в своей роте!), иногда даже были пьяными. Но их было относительно немного.

Сейчас, читая А.И. и сравнивая наш быт в лагере Песочный с лагерем Ивана Денисовича, трудно отделаться от мысли, что карательная функция власти реализовывалась более последовательно, чем военная. Ну, допустим, ей одинаково было наплевать на жизнь и здоровье своих подданных, как в заключении, так и на воле, но – от заключённых была хоть какая-то «отдача», они так или иначе работали в интересах власти, и можно было в том, что происходит, видеть злодейский, но осмысленный план действий. В нашем же случае он не просматривался. Сотни, а, может быть и тысячи, молодых, первоначально здоровых мужчин держались без всякой пользы для дела, фактически в режиме содержания заключённых (только без колючей проволоки и сторожевых вышек, но со строгими наказаниями за самовольные отлучки – свыше нескольких часов – дезертирство!). А в некоторых деталях и хуже (отсутствие постельных принадлежностей, посылок от родных, бани, права на жалобы). Их ничему не учили и, даже после присвоения незаслуженных сержантских званий, никуда не отправляли, по крайней мере, до конца марта. А это было, пожалуй, самое напряжённое и тяжёлое время для армии и государства за всё время войны.

Что касается меня, то в марте 1943 года меня откомандировали в 3-е Ленинградское артиллерийское училище, находившееся в это время в Костроме. К сожалению, так получилось не по здравому смыслу начальства в отношении многих моих сверстников со средним и более высоким образованием, а благодаря усилиям матери, которая из моих писем, хотя и не могла узнать всей нелепости и сложности нашего положения, но о чём-то догадывалась. (Мой школьный товарищ Л.Вейнрейх умер примерно в это же время в другом подобном лагере – Суслонгер).

Если кто не знает: артиллерийская батарея состояла в те поры из взвода управления и одного или двух огневых взводов. В тяжёлой артиллерии, как правило, - одного. Взвод управления – из отделений разведки и связи, в огневом – два орудийных расчёта и, соответственно, два орудия. Боевой порядок такой батареи: наблюдательный пункт (НП) и огневая позиция (ОП). В зависимости от характера боевых действий (оборона, наступление) их положение относительно боевых порядков стрелковых (пехотных) частей и подразделений могло существенно различаться, но всегда так, чтобы с НП можно было вести наблюдение за передовыми позициями противника и осуществлять надёжный контакт с пехотными командирами. В случае тяжёлой артиллерии, обычно, - не ниже батальона. Взвод управления должен обустраивать и обеспечивать функционирование НП, а также обеспечивать его связь с ОП, вышестоящими командирами своей части и пехоты (действия которой поручено поддерживать батарее) и с соседними батареями своей части. Функционирование НП – ведение визуальной разведки противника и обеспечение стрельбы батареи с закрытой ОП (т.е. когда огневые взводы расположены так, что цели, по которым ведется стрельба, и разрывы от своих выстрелов не могут от них непосредственно наблюдаться).

Итак, после завершения переброски бригады в район боевых действий, неожиданно для всех выяснилось, что этим районом оказалась Латвия. Неожиданно (и досадно, к тому же) потому, что, во-первых, Лужский ВУАЛ был гораздо ближе к Прибалтике, а, во-вторых, потому, что вхождение нашей бригады в состав артиллерийской дивизии, которая получила наименование «28-ая АД прорыва резерва Верховного главнокомандования», казалось, обещало, что она будет использоваться на более «ударных» направлениях войны. Но пришлось смириться с участием в «десятом сталинском ударе», который заключался в «доколачивании» противника, окружённого на Курляндском полуострове «между Тукумсом и Либавой». («Закавыченные» здесь слова – из официальных сообщений в сводках Совинформбюро). Занимался этим делом сперва 2-ой Прибалтийский фронт (командующий – генерал Ерёменко), который, в процессе «удара», был заменён Ленинградским фронтом (командующий – генерал Говоров). Известно, что группировка противника (численностью до 300 тыс. человек немецких войск вместе с латышской дивизией СС) сумела продержаться без значительной потери территории до конца войны, несмотря на несколько мощных попыток наших войск фронтового масштаба сломать их сопротивление. Моё участие в этих попытках продолжалось до 23-го февраля 45-го года, когда я был тяжело ранен (и вышел из госпиталя только в июне этого года). Кстати, это была и последняя попытка фронта. После неё, вероятно, было принято стратегическое решение об их прекращении.

Интересная подробность. Под майские праздники палату, в которой я лежал, посетил К.Ворошилов. Дело в том, что в одной палате со мной лежали три человека из его охраны и один журналист, которые, находясь в машине сопровождения, попали в серьёзную аварию и сильно пострадали. Посещал он, разумеется, этих людей, довольно долго с ними общался, но, уходя, счёл нужным обойти и остальных раненых, лежавших в этой палате. У каждого он спрашивал, где получил ранение, в качестве кого воевал, а сопровождающее его медицинское начальство докладывало ненужные ему подробности лечения. На моё сообщение о месте службы и ранения он полушутя спросил: что же вы там так плохо воюете? Я что-то в ответ промычал, но такие слова члена Политбюро, очевидно, отражали Верховное неудовольствие положением дел на этом участке войны. Впрочем, это не помешало обоим названным выше командующим стать Маршалами Советского Союза.

Но, понятно, уровень что солдата, что лейтенанта слишком далёк от ответственности за неуспех фронтовых операций, а боевые действия, хотя бы в целом и неуспешные, были достаточно массированными и жаркими. Наша бригада приступила к активным действиям на правом фланге фронта, в направлении на Тукумс, на участке, имевшем странное для Латвии наименование «Солдатские участки» (единственное русское наименование населенного пункта на топографической карте, которое мне встретилось!). Наступление готовилось обстоятельно, большими силами, с большой плотностью артиллерии, несколькими танковыми частями и с расчётом на активные действия авиации.

Всё делалось, вроде бы «по науке», при почти полной тишине на линии фронта, а в какой-то момент при отсутствии пехоты впереди уже развёрнутых подразделений и частей других родов войск: осуществлялась смена пехотных – одни уже ушли, другие ещё не пришли. Наши НП оказались в роли боевого охранения, и поступила даже команда всем сосредоточиться на ОП, которая некоторыми и, в частности мной, не была, по совету более опытных людей, выполнена – жалко было оставлять удачно найденный НП, который могли занять другие части. Противник вёл себя тихо, но была сложность в том, что и у него, и у нас были латышские части, и, то и дело, в нашем расположении попадались люди, говорившие по латышски. Форму многие соблюдали плохо, в ходу были телогрейки без погон, у многих наших были трофейные автоматы, и легко было нарваться на неприятности, что, по разговорам, где-то рядом уже случалось.