Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Описывая свой метод мышления, Эйнштейн говорил, что он включал ­«довольно неопределенную» внелогическую игру со зрительными и двигательными знаками, после которой ему приходилось «подыскивать с трудом» поясняющие результат слова:

Слова, так как они пишутся или произносятся, по-видимому, не играют какой-либо роли в моем механизме мышления. В качестве элементов мышления выступают более или менее ясные образы и знаки физических реальностей. Эти образы и знаки как бы произвольно порождаются и комбинируются сознанием. Существует, естественно, некоторая связь между этими элементами мышления и соответствующими логическими понятиями. Стремление в конечном итоге прийти к ряду логически связанных одно с другим понятий служит эмоциональным базисом достаточно неопределенной игры с упомянутыми выше элементами мышления. Психологически эта комбинационная игра является существенной стороной продуктивного мышления. Ее значение основано прежде всего на некоторой связи между комбинируемыми образами и логическими конструкциями, которые можно представить с помощью слов или символов и таким образом получить возможность сообщить их другим людям.

У меня упомянутые выше элементы мышления — зрительного и некоторого мышечного типа. Слова и другие символы я старательно ищу и нахожу на второй ступени, когда описанная игра ассоциаций уже уста­новилась и может быть по желанию воспроизведена. Как уже сказано, игра с первоначальными элементами мышления нацелена на до­стижение соответствия с логической связью понятий.

Я не утверждаю, что Эйнштейн иррационален или интуитивен, но, мне кажется, ему не чужд сведенборговский стиль мышления. Как ученый он не мог избегать силлогизмов, но он силен в утверждениях, а не в аргументах. Сила Эйн­штейна — в прозрениях, а не в дискурсе. Поражение позднего Эйнштейна во многом связано с его уходом в «теорию», «математику», «вычисления» — в то, что загромождает путь к «новым мирам»...

С одной стороны, Эйнштейн защищал тезис независимости научной истины от человечества, с другой, считал «физикой» творческую активность внутри сознания. Любопытно, что в равной мере отрицая «аристократическую иллюзию» схва- тывания мира чистым разумом и «плебейскую иллюзию» наивного реализма (все вещи «существуют» в том виде, в каком их воспринимают наши чувства, за пределом эмпирики лежат одни спекуляции), Эйнштейн, тем не менее, придерживался аристократической ориентации: наши знания о реально­сти являются результатом не пассивного восприятия и ощущений, но активной их реконструкции человеческим сознанием. В этом отношении показательно отношение Эйнштейна к доктрине Ньютона «гипотез не измышляю»:

В настоящее время известно, что наука не может вырасти на основе одного только опыта и что при построении науки мы вынуждены прибегать к свободно создаваемым понятиям, пригодность которых можно a posteriori проверить опытным путем. Эти обстоятельства ускользали от предыдущих поколений, которым казалось, что теорию можно построить чисто индуктивно, не прибегая к свободному творческому созданию понятий. Чем примитивнее состояние науки, тем легче исследователю сохранять иллюзию по поводу того, что он будто бы является эмпириком. Еще в XIX веке многие верили, что ньютоновский принцип — hypotheses nоn fingo — должен служить фундаментом всякой здравой естественной науки.

Понятия, созданные [Ньютоном], и сейчас еще остаются ведущими в нашем физическом мышлении, хотя мы теперь и знаем, что если мы будем стремиться к более глубокому пониманию взаимосвязей, то мы должны будем заменить эти понятия другими, стоящими дальше от сферы непосредственного опыта.

Закон не может быть точным хотя бы потому, что понятия, с помощью которых мы его формулируем, могут развиваться и в будущем оказаться недостаточными. На дне любого тезиса и любого доказательства остаются следы догмата непогрешимости.

В мышлении Эйнштейна интуиция явно превалировала над логикой, предчувствие над очевидностью, чутье над доказа- тельством. Парадоксы не парализовали, а стимулировали его мысль, расширяли сферу поиска, но при этом физический смысл всегда оказывался первичным по отношению к математической обработке, а математическая обработка — по отношению к опыту:

Опыт остается, конечно, единственным критерием возможности применения математических конструкций в физике, но именно в математике содержится действительно творческий принцип. С подобной точки зрения я считаю правильным убеждение древних: чистая мысль способна постичь реальное.

В практической своей деятельности Эйнштейн гораздо больше доверял собственной интуиции, нежели эмпирике. Он считал, что математика могла эволюционизировать, лишь все больше освобождаясь от оков опыта, и что понятия, приводящие к новой парадигме, логически не следуют из опыта. Здесь снова-таки необходима интуиция, способная связать или отождест­влять понятия, с первого взгляда несовместимые или далеко отстоящие друг от друга.

Поистине никогда и ни при каких условиях понятия не могут быть логическими производными ощущений. Но дидактические и эвристические цели делают такое представление неизбежным. Мораль: если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти. Иначе говоря, нельзя построить дом или мост, если не пользоваться строительными лесами, которые, конечно, не являются частью сооружения.

Здесь налицо еще одна антиномия Эйнштейна: воспитанный в духе рационализма, убежденный в том, что грешить против разума — грешить против истины, он тактически выступает как антилапласианец: «безгрешный рационализм» — стерилен, «не грешить против разума» — ни к чему не прийти.

Эйнштейн вполне осознавал, что каждое открытие содержит «иррациональный элемент» или интуицию в бергсонов-ском смысле. Говоря в речи по случаю шестидесятилетия Планка о поиске универсальных законов, Эйн­штейн замечает: «Не существует логического пути, ведущего к таким законам. Они могут быть получены только при помощи интуиции, основанной на феномене, схожем с интеллектуальной любовью к объектам опыта». Любой логике, в том числе логике математической, предшествует предвосхищение. Практически всегда построение теории начинается с предвосхищения, гипотезы, из которых дедуктивным образом выводятся следствия. Затем полученные следствия сравниваются между собой и с базой опытных данных для выяснения отсутствия логических отношений и противоречий. Значимость теории определяется не столько даже непротиворечивостью или совпадением с экспериментальными результатами, сколько неожиданными предсказаниями.

В отличие от творцов классической механики, видевших в небесной механике и природе в целом идеальный механизм, Эйнштейн, не отказываясь от детерминизма, считал тождественное описание невозможным, а математику — идеальной:

Если теоремы математики прилагаются к отражению реального мира, они не точны; они точны до тех пор, пока они не ссылаются на действительность.

В своем реализме Эйнштейн идет еще дальше: начиная свою статью о Нью­тоне апологией разума, он тут же отдает долг «правде жизни»:

Несомненно, что разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед ним задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества, которые, надо признать, почти полностью руководят судьбами человеческими как в малом, так и в большом.

Стиль мышления Эйнштейна — доверие интуиции, но не априорным логическим или эмпирическим очевидностям. При анализе научных результатов, полученных Эйнштейном, мы убедимся, каким магическим ясновидением он обладал, безошибочно выбирая в качестве основ и главных ориентиров своей теории инварианты (сохранение формул физики во всех инерциальных системах, постоянство скорости света) и принципы (эквивалентности и общей ковариантности) и столь же безошибочно жертвуя инвариантностью длины и времени.

Пусть его интуиция и не была непогрешимой, она сослужила Эйн­штейну хорошую службу. Наука вся держится на вере. Множество странных ее перипетий, о которых мы узнали, и среди них даже та теория, которую первоначально разработал Бор, должны были уже убедить нас в том, что большая наука не делается средствами одной лишь холодной логики.

Сохранились многочисленные воспоминания о внешних проявлениях мыслительного процесса Эйнштейна, для которого наиболее характерными были внезапные «уходы», когда во время общения Эйнштейн внезапно смолкал и в глубокой задумчивости погружался в процесс мышления, не замечая ничего вокруг.

Во внезапно наступившей тишине он начинал медленно ходить взад и вперед или по кругу, не переставая накручивать на палец прядь волос. Все это время у него сохранялось мечтательное выражение лица: мысли его, казалось, витали далеко, но взгляд был как бы обращен внутрь. Ничто не говорило о напряженной умственной работе. Никаких внешних признаков глубокой сосредоточенности. Ни следа возбуждения, вызванного недавним спором. Лишь безмятежность и внутренняя собранность, высочайшая работа мысли. И вдруг, совершенно неожиданно, он спускался на землю — с улыбкой на лице и готовым сорваться с уст ответом. И при этом он не мог бы даже намеком передать ход рассуждений — если таковые вообще имели место, — приведших его к решению.

Впрочем, «уходы» могли и не сопровождаться «отключениями». Широко известен случай с «русской икрой», которую Эйнштейн очень любил. Однажды в его день рождения Соловин и Габихт принесли в подарок юбиляру банку осетровой икры. За столом Эйнштейн был так поглощен разговором, что съел всю икру, даже не разобрав, что ест. Когда друзья обратили его внимание на исчезновение редкостного продукта, Эйнштейн, на мгновение задумавшись, заметил: «Стоит ли угощать неотесанного парня деликатесами, он все равно их не оценит».

Конкретному опыту, эмпирике, математике Эйнштейн предпочитал физический принцип. В зрелости он пришел к выводу, что наблюдаемость физических утверждений — ненадежный ориентир для теории. Постепенно Эйнштейн все дальше уходил от эмпиризма и при разработке общей теории относительности старался избегать его в качестве теоретико-познавательной базы. Математику Эйнштейн рассматривал не более чем полезный инструмент, «дающий нам в руки средства для выражения законов».

Главное ведь состоит в содержании, а не в математике. Математикой можно доказать что угодно.

У него есть и более сильные выражения относительно математики. В Принстоне Эйнштейн сказал одному из своих ассистентов: «Математика — единственное отличное средство самого себя водить за нос». В другой раз Эйн­штейн в беседе с Максом фон Лауэ высказался следующим образом: «Как ни странно, можно математически вполне овладеть предметом, так и не разобравшись в существе вопроса».

Не жаловал Эйнштейн и «чистую мысль», то есть логическую схоластику. Он говорил о своем «возрастающем скептицизме по отношению к любой попытке что-либо узнать о мире “вещей”, об “объективном мире” с помощью чистой мысли». Эйнштейн считал, что умозрительно, без указывающего путь наглядного физического принципа, физику нельзя конструировать, тем самым среди всех компонентов познания ставя на первое место физическую идею, эйдос сознания. На сей счет у Эйнштейна имеется потрясающее высказывание, напрочь отбрасывающее спекуляции наших о жесткой привязанности его теоретических построений к «объективной реальности»:

Тому, кто что-то открывает, плоды его воображения кажутся столь необходимыми и естественными, что он считает их не мысленными образами, а заданной реальностью.

Представления Эйнштейна о человеческом познании и истине эволюционизировали ко все большему адогматизму, подготавливая почву современной гносеологии и идеям Лакатоса, Куна, Полани и Фейерабенда *. Начав как неофит эпохи Просвещения, тянувшейся к окончательному решению всех проблем и в каком-то смысле к концу истории, Эйнштейн кончил как ­модернист, осознавший парадигмальность, конвенциальность и личностность истины: каждая эпоха находит свое решение проблемы, каждое решение проблемы рождает новые вопросы, ответы на эти вопросы сопряжены со сменой парадигмы, смена парадигмы обязана гигантам мысли масштаба Ньютона…

Он знал, что единая теория поля как конкретное решение может исчезнуть, не достигнув степени однозначной физической теории. В своих беспрецедентных по интенсивности поисках Эйнштейн относится к проблематичности найденного с тяжелым, подчас трагическим чувством, но никогда у него не было ощущения безнадежности. Он знал, что проблема будет решаться, усложняться и вновь появляться в науке, что исчезновение данного конкретного решения будет смертью во имя истины, непрерывно развивающейся и поэтому бессмертной.

Что же не умирает в науке?

Во времена классической науки на этот вопрос ответили бы так: в науке бессмертно то, что сформулировано однозначным образом и получило исчерпывающее экспериментальное подтверждение. В наше время некоторое правдоподобие получил бы противоположный ответ: бессмертной в науке является ее вопрошающая компонента, т. е. нерешенные проблемы, которые адресуются будущему, противоречия, которые толкают науку к дальнейшим преобразованиям, которые ведут науку вперед.

В этом плане трудно согласиться с утверждением, будто сменяющие друг друга парадигмы образуют сходящийся ряд, или что наука медленно, но верно движется к некоторому пределу. Я склонен считать, что постоянное углубление знания не тождественно приближению к абсолютной истине, являющейся прерогативой Бога. Знание — рынок идей, каждая эпоха торгует своим товаром все возрастающего качества. Вот и всё…

Сам Эйнштейн неоднократно подчеркивал, что наши представления о реальности никогда не станут окончательными и что наука всегда должна быть готова к изменению самых фундаментальных аксиом. Он ратовал за «свободную деятельность» — свободу конструирования теоретиком понятий и связей независимо от непосредственных наблюдений. Хотя в конечном счете выбирается конструкция, в наибольшей степени отвечающая опыту, сам выбор должен быть свободным и даже произвольным. Наши любят выискивать различия гносеологии Эйнштейна и Пуанкаре или Эйнштейна и «венского кружка». Даже если они существуют, то касаются частностей, в целом же Эйн­штейн постепенно эволюционизировал к идее «свободного конструирования» — свободного создания научных конструкций. В 30-е годы он сблизился с давно развитой Пуанкаре концепцией конвенциальности знания: понятия, аксиомы и теории суть продукты свободной деятельности, выбираемые путем договоренности ученых. Чтобы достичь успеха, не следует, прыгая в быстротекущие воды знания, привязывать к ногам груз эмпирики. Послушаем самого Эйнштейна:

Я убежден, что чисто математические конструкции позволяют найти понятия и связывающие их законы, которые дают ключ к явлениям природы. Опыт, разумеется, может руководить нашим выбором нужных математических понятий, но он практически не может быть источником, из которого они вытекают. В известном смысле я считаю истиной, что чистая мысль способна ухватить реальное, как об этом мечтали древние.

Прогресс научных знаний должен приводить к тому, что формальное упрощение может достигаться только ценой увеличения разрыва между фундаментальными гипотезами теории, с одной стороны, и непосредственно наблюдаемыми фактами, с другой. Теория должна переходить все больше и больше от индуктивного метода к дедуктивному, хотя самое важное для всякой научной теории требование — чтобы она соответствовала фактам— будет сохраняться всегда.

У Эйнштейна мы найдем много высказываний о простоте мира, но не об однозначности его описания наукой. Восприняв у классиков схему мировой гармонии и простого мира, будучи приверженцем классического детерминизма, Эйнштейн не только требовал свободы исследования, но задавался вопросом, единственен ли «правильный путь» и мог ли Бог сотворить мир иным:

Что меня, собственно, интересует — это следующее: мог ли Бог сотворить мир другим, оставляет ли какую-то свободу требование логиче­ской простоты?

Иными словами: был ли у Бога выбор при сотворении мира? Я не обнаружил у Эйнштейна ответа на этот вопрос, но его самого альтернативы не пугали: обладая уникальной способностью к обобщению, умением видеть внутреннюю связь разнородных вещей, он был не только одарен богатой фантазией, но умел перебирать множество вариантов в творении того, что часто называют «миром Эйнштейна».

Ученому-теоретику не позавидуешь. Ведь природа, точнее эксперимент, — неумолимый и не очень дружелюбный судья его работы. Он никогда не говорит теории «Да». В лучшем случае он говорит «Возможно», а в подавляющем большинстве случаев — просто «Нет». Если опыт согласуется с теорией, это означает для теории «Возможно», если не согласуется, это означает «Нет». Вероятно, каждая теория рано или поздно услышит свое «Нет», а большинство теорий слышит это сразу после рождения.

Из этого эйнштейновского высказывания не следует, что Эйнштейн шел на поводу у эмпирики. Эмпирический фундамент необходим, считал он, но чем глубже исследователь проникает в суть вещей, чем более широкой и всеобъемлющей становится теория, тем меньше эмпирических знаний требуется для создания теории:

Для создания теории недостаточно просто набора фактов — всегда требуются еще свободные конструкции мысли, проникающей в самую суть вещей. Кроме того: физик не должен удовлетворяться чисто феноменологическими соображениями об известных фактах. Он должен прибегать к умозрительному методу, чтобы выявить глубинные закономерности.

Эйнштейну был чужд пафос «безграничности познания». Скорее наоборот: он считал, что «человек в результате своих страстных усилий может ­ухватить лишь бесконечно малую часть истины». Но, — пишет он далее в паскалевском стиле, — «сами по себе эти усилия освобождают от уз, сковывающих личность, и делают нас сподвижниками лучших и величайших».

Эйнштейн был глубоко убежден в том, что наука не должна становиться средством к существованию: ученый должен быть никому не подотчетен и получать за свои труды не деньги, а радость. В этом отношении его образцом был Спиноза, шлифующий линзы, а своими лучшими временами он считал работу в бернском патентном бюро, где у него возникло большинство величайших идей.

Великий синтезатор, Эйнштейн, связывал не только материю и энергию, волны и частицы, движущегося и неподвижного наблюдателя, но научные и этические проблемы. Хотя содержание науки и этики различно, считал Эйнштейн, их форма во многом подобна. Принадлежа разным уровням нашего сознания, эмпирические знания, тем не менее, неотделимы от человеческого поведения. Способы формирования и реализации человеком его этических воззрений во многом идентичны научному процессу осмысления мира:
Научные утверждения фактов и отношений на самом деле не несут в себе этических директив. Тем не менее, их можно сделать рациональными и ясными благодаря логическому мышлению и эмпирическому знанию. Если мы придем к согласию о некоторых фундаментальных этических предположениях, тогда остальные будут вытекать из них, если исходные предпосылки заявлены с достаточной точностью. Такие этические предпосылки сходны с аксиомами в математике.

В случае с ложью это может происходить так: ложь разрушает доверие. Без него социальное сотрудничество делается невозможным или, по крайней мере, затруднительным. Именно это сотрудничество вообще делает жизнь возможной и терпимой. И, значит, заповедь «Не солги» отсылает нас к следующему требованию: «Человеческую жизнь надо охранять» и «Боль и печаль должно уменьшить максимально».

Научные знания и этические убеждения должны проверяться опытом. Убеждения вообще неотделимы от того или иного опыта и служат жизненными ориентирами, определяющими правильность наших ответов на жизненные вызовы.

Есть еще одно следствие этой концепции — мы должны не только терпимо относиться к различиям между людьми и группами, но и приветствовать нашу непохожесть и видеть в ней возможность обогатить свой мир.

Таким образом, только индивидуальность может творчески мыслить и созидать новые реалии для общества —