* * * Я чувствую себя в долгу

Кажется, сегодня задохнусь

Я от безысходности напьюсь

И запрусь на целый день в квартире.
Вот еще чуть-чуть и муравьем

Я себя представлю на минуту.

Сразу станет необъятным дом,

Заводью пространства и уюта.

Кажется до истины прозрачным.

Сердце терпкой негой истекло

И мечтой о чем-то настоящем.

И в ночи растает милый город...

Утопиться можно на мели...

...скоро...

- Алло.

- Мама?

- Да.

- Как чем занимаюсь? Работаю. Пишу.

- ...

- Срочный рекламный материал.

-- Могу, но не долго.

- ...

- Две минуты. Или три.

- Вечером я встречаюсь с подругами.

- ...

- Евой и Антониной.

- Ты их не знаешь.

- ...

- В баню пойдем.

- Спина болит? Давление скачет?

- ...

- Береги себя. Полежи.

- Ну, почему они мне дороже?

- ...

- Ну, конечно, я люблю тебя.

- Мама, ну перестань. Мы ходим в баню раз в месяц. Я приеду завтра. И прошу, не называй меня Машей. Ты же знаешь, что я терпеть не могу это имя. Маша Кашина!.. Ну, как можно было так назвать ребенка. Просто пародия на советский букварь.

- ...

- Что, значит, не доживешь? Не надо так говорить. Ты же знаешь, как мне дорога!

- Не передергивай. Это было всего один раз! А я была дура набитая. Ну, прости, прости, прости, что я не позвала тебя тогда на мой день рождения.

- ...

- Да, эти подруги меня предали. Но при чем тут баня с Евой и Антониной?

- Хорошо, я приеду. НО ЗАВТРА!

- ...

- Мама, я прошу тебя.

- Господи, да не иду я ни в какую баню, я просто хочу побыть одна. Мне важно это. Я работаю. У меня серьезный заказ.

- ...

- Я пока не хочу об этом говорить.

- Нет, я не пыталась закадрить издателя.

- ...

- Он вообще не в моем вкусе.

- Мама, я сейчас положу трубку.

- ...

- Скажи лучше, как папа.

- Хорошо, я спрошу сама. Передай ему телефон.

- ...

- Папочка, как дела?

- Я не взвинченная. Просто мне надо работать.

- ...

- Да, я хочу узнать, как ты себя чувствуешь.

- Я рада. Ты — молодцом. Держись.

- ...

- Ну, все, целую. Люблю.

- Ну, почему я не приезжаю домой? На выходные обязательно.

- ...

- Мама, перестань подслушивать. Это нехорошо. Ладно, я приеду завтра.

- Ну вот, ты опять всхлипываешь. Я привезу тебе торт с валерьянкой.

- ...

- Конечно, я зову вас в гости. Всегда жду.

- Только завтра.

- ...

- Нет, вы мне дороже любой работы. Просто она кормит меня. Если сегодня не выполню заказ, завтра мне не предложат новый и тогда просто не на что будет купить хлеба.

- Да. Все приличные бабы сидят дома и воспитывают детей, а мужики пашут. Я, к сожалению, не самый удачный экземпляр. И пашу, и без мужика.

- ...

- Ну все, пока.

- Целую (вздыхает, кладет трубку).

Жизнь прекрасна! Если правильно подобрать антидепрессанты... (берет со стола яблоко, смачно кусает, идиотски улыбается)

Недавно мать хотела у меня что-то выцыганить, какую-то не принципиальную мелочь. Даже не вспомню сейчас, что именно. Я улыбалась, но отрицательно качала головой. Тогда она, артистично заломив руки, воскликнула: «Сделай это, если ты любишь меня!» Господи, меня просто передернуло. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Постоянный шантаж, с самого детства: «Скушай кашу за мамочкино здоровье, иначе я буду болеть» (передразнивает мамин голос). Я давилась слезами и кашей, боясь причинить страдания дорогому человеку.

- Я терпела невыносимую боль, рожая тебя. Когда я умру, ты еще пожалеешь, что таскалась по дискотекам, вместо того, чтобы посидеть с мамой! Мы с папой не доедали и не допивали, лишь бы у тебя все было — ежедневное бытовое насилие.

Ежедневный кошмар. В детстве я так боялась, что если буду плохо кушать или вести себя, родители заболеют и умрут, а меня отдадут в детский дом. Однажды я сломала игрушку и испугалась, что от этого может заболеть мама. Мне срочно нужно было что-то съесть, чтобы она не заболела. Я нашла в серванте баночку с витаминами, села в углу дивана и стала есть, приговаривая: «Это за маму, это за папу, это снова за маму»... У меня было сильнейшее отравление — рвота, бред. Перед глазами летали огромные черные мухи. Мама носила меня на руках, а я кричала: «Мамочка, мухи, мухи, они забираются мне под одежду, убей их, мамочка».

У меня было жесткое воспитание. Как смирительная рубашка. Мои друзья изучались тщательнейшим образом. Особенно отцом. Он просто не мог расстаться со мной — своей любимой игрушкой. Всех мальчиков я должна была знакомить с родителями, а папа устраивал каждому допрос с пристрастием: «Ну, где работаешь? Учишься? На какие деньги живешь? Родители кто? А теперь — покажи паспорт». Моих парней сдувало ветром. А отец говорил: «Не плачь, у него не было серьезных намерений. Иначе он бы не сбежал». Однажды я устроила истерику, когда исчез красивый и умный мужчина, казавшийся мне судьбой. Я рыдала, что меня никто никогда не возьмет замуж. Замуж, замуж... Отец успокоился и даже как-то постарел сразу. Больше он не допрашивал моих мужчин. Хотя продолжал меня поучать, как найти достойного: «Главное — ум и самостоятельность. Не думай, что я посажу вас к себе на шею. В моем доме вы жить не будете. Не для того я горбатился всю жизнь, чтобы какой-то недоносок имел и меня, и мою дочь». С тех самых пор выпасть из родительского гнезда стало моей мечтой. Квартира под самой крышей высокого панельного дома, компьютер, рабочий стол и тишина. Об этом я мечтала гораздо больше, чем о любви. Это казалось таким недостижимым, словно прыгнуть выше головы. Только блоха может прыгнуть на расстояние в триста пятьдесят раз превышающее длину своего тела. Все равно, что человек перепрыгнет через футбольное поле. Тридцать минут… мля..... повезло свинье... только представьте!

А это (достает листок из стопки) написано по дороге из Хаяниса в Нью-Йорк. Да, я много поколесила. Прям какая-то лягушка-путешественница.

Даже не любовь — болезнь по родине —

Тайная гнетущая тоска.

Что меня с тобой связало? Вроде бы

Ты сира, убога. Ведь легка

И ярка здесь красота лубочная —

Новый свет расчерченных дорог,

Запах денег, смешанный с цветочным,

Но душа здесь отбывает срок.

Почему улыбки и приветствия

Мне напоминают о других

Серых лицах? Будто я ответственна

За людей страны, где ветер лих,

Где кривые хатки, червоточины

У ума, у жизни и сердец.

Я больна тобой, страна-обочина.

Это крест мой, или мой венец?
Редактор хочет предысторию к тексту. Опять же не в масть. Никакого перчика.

Все те же времена моей розово-ветчинной юности. Студенчество. Мы уже собирались с Олегом пожениться. Он стал интересоваться моим приданным. Шиш! Отец мне с детства говорил: твое приданое, дочка, ум и красота. А мать вторила: зато уж если полюбят, то тебя, а не наши деньги. Понятное дело, денег-то не было. Но Олег — парень твердый. Не человек — кремень! Я, собственно, всегда таких любила. Каких? Тех, кто больше вызывает уважение, чем любовь. Чем сложнее, тем лучше. Никаких легких побед. Извилистые пути к счастью. Короче, Олежек поставил меня в известность: «Я тут, дорогая, квартиру купил, в долги влез. Надо много работать, денежки отдавать. Если ты хочешь жить в моей квартире, то должна вложить в нее свою долю». Он честно предлагал мне отпахать. Нашел работу в США. По программе студенческого обмена. Ха! Вы, наверное, наивно полагаете, что поехала я туда грызть гранит науки? Если бы. Я поехала туда за длинным рублем, вернее, долларом. Поденщиной заниматься. ОчЭнь деньги были нужны. О-о-очень Олега любила. И никакой гордыни. В задницу ее. Так серьезно я была влюблена. Со всей пылкостью девической души. Так, как умеют увлекаться только поэты. Господи, я была влюблена до головокружения, до того, что в ночном небе вместо звезд видела сотни улыбающихся лиц Олега... Что, в общем-то, не трудно при плохом зрении.

Итак, я поехала мыть ноги в Атлантическом океане, безо всякой романтики.

Вначале пристроилась в забегаловке «Бокс ланч», стала заворачивать в блины мясо с овощами. Дело это называлось «сэндвич-спэшалист». Я им благополучно занималась неделю. Дурака работа любит. Так что я решила найти себе еще одно место. На вечер. И судьба оскалилась мне в образе маленькой пиццерии, куда требовались официантки. Собственно, им нужны были подавальщицы блюд. Кафе, рассчитанное на недорогих клиентов, которые у входа сразу попадали к кассе и оплачивали заказ. Как в Мак Дональдсе. На кассе посетителю выдавали жетон, и официантка провожала его к столику. Там он побрякивал своим жетоном, пока не появлялась девушка с подносом и чеком с определенным номером, тем же, что и на жетоне. Совершался обмен: девушка забирала жетон и оставляла на столе порцию.

Так мне вручили розовую майку и расписали рабочее время. Если быстро гнать велосипед из одной забегаловки в другую, то я прекрасно успевала. И не говорите мне, что самая сильная мышца в теле — это язык. Ноги, ноги и еще раз ноги! Время пошло.

Мой первый рабочий день в качестве официантки начался сумбурно. Голодные спазмы желудка услышала, как только первый поднос с пиццей оказался в моих руках. Вспомнила, что с утра ни разу не успела перекусить. Закружилась голова от голода. Но во время работы жевать строго воспрещалось. Даже если нет клиентов, я должна была красивой статуэткой стоять возле входа, зазывая посетителей. В короткой юбке на высоких каблуках. Меню в руках. Улыбка до ушей. Подносить, убирать, разносить. Мамам — салфетки, папам — пепельницы, малышам — карандаши и альбомы для рисования. Что-нибудь еще?

Заглатывая предательницу-слюну, я уже обслужила несколько клиентов, убрала за ними посуду, но не нашла на столе ни цента чаевых. Это было крайне странно. Я прекрасно знала, что во всех приличных заведениях Запада оставлять чаевые — норма.

Куда же делись мои? Ответ лежал на поверхности, вернее стоял. Около кассы стоял небольшой круглый аквариум с запиской: «Оставьте немного чаевых для бедных детей, приготовивших вам эту пиццу». Дети — такие же, как и я, студенты трудились на кухне, а в конце смены между ними в качестве премии делилась «чаевая» выручка. Клиент с легкой душой бросал в аквариум доллар, и чувствовал, что его миссия по чаевым на сегодня выполнена. Я пролетала.

На вопрос в моих глазах хозяин кафешки заметил коротко: «Трудись. Клиенты вспомнят и о тебе». Как в анекдоте. Ты жарь, жарь, а рыбу я после подвезу. Короче, заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Я стала с голливудской улыбкой приставать к посетителям: «Нравится ли вам у нас?», «Ой, кажется, ваш малыш хочет порисовать. Может, принести ему карандаши?», «Еще чашечку кофе?»... Потом я собирала со столов тарелки, с пола — карандаши, а чаевых все не было. Особенно сильно кружилась голова, когда со столов приходилось уносить недоеденные порции гигантских пицц и выбрасывать их в мусорку для пищевых отходов. О том, как устали ноги на шпильках я уже и не говорю. Присесть? Нет, кажется, вы упали с пня. Присесть нельзя было ни на минуту.

Один клиент похлопал меня по попе, когда я проходила с подносом мимо. «Вот этот должен оставить не меньше трех баксов, — подумала я. —Неужели моя задница стоит дешевле?» Но не тут-то было. Он почавкал, смачно отрыгнул и удалился, посчитав, что моя попа входила в сервисное обслуживание.

Измотавшись вконец, я приняла семейную пару, которая заказала две фирменных пиццы баксов на тридцать. О! Дорогая машина. Приличные шмотки. Эти не пожалеют мне немного чаевых. Я радостно подхватила тяжеленный поднос и загорцевала по направлению к их столику. Эффектно наклонилась, опуская поднос, и на мгновение потеряла равновесие. Буквально десятой доли секунды мне хватило, чтобы удержаться на шпильках, но две огромных пиццы предательски сползали на колени моих клиентов. Дама как-то по-детски всплеснула руками, глядя на свое веселенькое платье в кетчупе, ветчине и овощах. Мужик с другой стороны стола разгребал грибы в соусе... со своего причинного места. Сказать, что я была в шоке — не сказать ничего. Вся моя предыдущая жизнь пронеслась перед глазами. Вначале я метнулась к даме, но ее остервенелый взгляд просто повесил в воздухе мое «I’m so sorry». Другие английские слова мгновенно выветрились у меня из головы. Схватив салфетку со стола, я стала промакивать ею брюки мужчины. Дама схватилась за сердце. Я ретировалась к хозяину пиццерии. Да. Но сказать ему о происшедшем было не так-то просто. Мой язык отказывался произносить: «Я вывернула пиццу на колени клиентам», поэтому со смертельно бледным лицом я, волнуясь, произнесла сакраментальную фразу: «It has happened food crash». В дословном переводе значит «Случилась пищевая катастрофа». Хозяину поплохело. Когда он вышел в зал и понял, что никто не умер, заулыбался, расшаркался перед посетителями и предложил ужин за счет заведения. Я убирала следы катастрофы, а он сел за рояль музицировать для пострадавших.

Нет, я не чувствовала себя виноватой. Я боялась, что этот ужин вычтут из моей зарплаты. Сумма была слишком велика для первого рабочего дня. Через полчаса подгребла еще одна веселенькая компашка. Среди семерых разномастных гостей оказался один пожилой эмигрант из России. Он мгновенно распознал меня по акценту. Начал приставать с вопросами: из какого я города, че тут делаю. С меню бегаю. Я была не очень-то любезна.

Мне вдруг стало нестерпимо неловко от самой этой ситуации. От того, что бегаю тут с подносами, подаю прыщавым юнцам пиццу, получаю шлепки подвыпивших посетителей. Как будто этот чужой человек прикоснулся к моей сокровенной тайне, почувствовал мою гордыню и то, как гадко мне находится здесь: улыбаться в болезненном ожидании нескольких центов, гарцевать на шпильках между столиками. Он не стал продолжать беседу, не стал расспрашивать меня ни о чем, хотя, наверное, ему очень хотелось. Ведь за границей ты бросаешься на звук родной речи, как голодная собака на кость, ты готов омыть слезами каждого, у кого похожий акцент.

К этому столику я ни разу не подошла спросить: «Не желаете еще чего-нибудь?» Ноги просто не шли. Уходя, пожилой русский подошел ко мне, вложил в ладошку свернутую бумажку и сказал: «Ничего, девочка, ничего. Будет и на нашей улице праздник». Я стояла, не шелохнувшись, а слезы крупными виноградинами быстро-быстро побежали по лицу.

Я открыла ладонь. Там лежала пятидолларовая купюра. За моей спиной стоял хозяин. Он аж присвистнул от русской щедрости (в его забегаловке редко оставляли такие чаевые).

За «Фуд крэш» с меня не взяли денег. Посчитали это боевым крещением. Только на работу я больше не вернулась, не смогла переступить внутренний барьер гордыни. Так бесславно закончилась моя карьера официантки. В тот самый вечер я вначале возненавидела Олега за то, что он отправил меня на эти чертовы заработки, а потом испытала такой прилив нежности к нему, что просто боялась в ней захлебнуться. Я позвонила ему и сказала, что очень хочу вернуться домой, что так сильно его люблю, как еще никогда не любила, и любви так много, что мне нужно ее с ним разделить. «Не ной, ты сильная. У тебя все получится. Не надо сдаваться. Ты вернешься и будешь об этом жалеть. Потом», — сказал мне Олег. И все. Я не знаю, как объяснить это, но я действительно сразу же стала сильной. Очень. Я поняла, что смогу прожить без Олега, Мити, Пети, Васи, без родителей, детей, котов и хомячков. Потому что есть я. И я — большая. Любовную лихорадку сняло, как рукой.

Если бы тогда Олег разрешил мне вернуться домой, то, наверное, я так всю жизнь и любила бы его, но никогда не стала бы такой сильной. И никогда бы так смертельно не устала быть такой сильной.
* * *

Россия — состояние души.

Россия — состояние тревоги.

Не сточены мои карандаши,

Не пройдены еще мои дороги.

Но это бесконечное тепло,

И это беспросветное раздолье

Всегда меня на родину влекло,

Хоть русский хлеб не с солью был,

А с болью.

Потом я вернулась. Только не привезла обещанных денег. Потому что после телефонного разговора с Олегом поняла, что в центре моей вселенной только я. Я и... моя книга. Я поехала путешествовать по Америке. Заработки закончились. Но мы все-таки поженились.

Знаете, когда я была пятнадцатилетней девчонкой, мечтала заглянуть в будущее. Прожить один день моей двадцатипятилетней жизни, потом тридцатипятилетней, пятидесятипяти... И так, пока смерть не разлучит нас. Меня и жизнь.

Теперь я с ужасом думаю, что было бы, если бы та наивная девчонка увидела меня сегодняшнюю, совершенно не вписывающуюся в рамки тех пятнадцатилетних мечтаний о большой и чистой любви. И, собственно, что бы было? Наверное, ей, веселой непоседе, просто расхотелось бы жить и стремиться к чему-нибудь. Жизнь принимает такие причудливые формы, что мы не всегда готовы их осознать и примерить на себя. Однако приходится... (Подходит к книжному шкафу, достает сборник, открывает наугад, читает вслух):

Разве птица бывает высокомерной? Она просто слишком высоко измеряет пространство.

Разве птица бывает глупой? Она просто живет в другом мире.

Разве птицы на свете бывают? Это только тебе показалось.