ТИПОЛОГИЯ СТИХИИ В «МЕДНОМ ВСАДНИКЕ»

К характеру изображения стихии в «Медном всаднике» в разное время обращались многие учёные, поскольку оно выступает нервом произведения, одним из ключей к постижению его сути. В этом ряду назовём исследования Д.Мережковского, Г.Федотова, Н.Анциферова, Б.Томашевского, Б.Мейлаха, Г.Макогоненко, Ю.Борева и других, из последних – И.Альми, Г.Зотова, Ю.Сугино, М.Новиковой, С.Денисенко. Однако общие параметры явления стихийности в поэме оказались определены достаточно приблизительно, чаще всего ограничиваясь аспектами бунта, и только в некоторых работах последних лет они прорисовывались иными своими гранями.

Обратимся к определению, которое устанавливает многогранность явления стихии, его основные свойства и способствует выработке системного подхода к его воплощению в «петербургской повести».

Стихия – (греч. stoicheion – первоначальный элемент) – 1) один из основных

элементов природы (вода, земля, воздух и огонь) в античной философии;

2) явления природы, предстающие как мощная разрушительная сила; 3) в

переносном значении – неорганизованная сила, действующая в социальной среде; привычная среда [62, 552]. Это современное понимание круга реалий, охватываемых понятием «стихия», становится в настоящем исследовании исходным. Отметим, что В.И.Даль также трактовал стихию в её греческом первозначении как «природное основанье, …начальное, коренное вещество». Он называл те же четыре элемента и присоединял к ним металлы, указывая и на такой аспект, как стихийные перемены, воздушные, погодные [110, 325]. Важно подчеркнуть, что пушкинское осмысление стихии в поэме «Медный всадник» вбирает в себя далевское и совпадает с несколько более широким современным толкованием за счёт включения переносных значений, разрушительного, а также социального аспекта. В то же время оно носит неповторимые черты авторского художественного воплощения в сюжете произведения.

В предметном плане изображения, помещённого в центральной части поэмы, Пушкин показывает разгул природной стихии как неограниченной, непредсказуемой, неуправляемой силы, и что весьма существенно – силы первичной. Все её остальные аспекты, присутствующие в произведении, оказываются вторичны, производны от неё и с нею соотносимы, о чём будет сказано выше. В художественной концепции поэта природное и социальное нерасторжимо связаны. Поэтому для её постижения чрезвычайно важно уловить принцип системного единства в воплощении различных сторон стихийного начала.

В поэме отчётливо проявляются природные первоэлементы-стихии в их различных воплощениях, состояниях и динамике взаимодействия, связующие естественную и социальную сферы в одно целое и определяющие как образы Петра, Евгения и народа, так и общее состояние мира. За этим можно ощутить глубокое философское мировидение, присущее гению Пушкина и воплощающееся в органичных формах мифопоэтики произведения. При этом изображаемые поэтом первоэлементы несут на себе печать и общемифологической семантики, и контекстуальных исторических значений. В целом образ стихии бытия в «Медном всаднике» предстаёт как авторский конструкт с ярко выраженными чертами творческой интерпретации традиционных семантик и обретением новых.

В работе Ю.Сугино впервые было сказано о проявлении в пушкинском произведении четырёх основных элементов природной стихии – воды, земли, воздуха и огня. «В поэме эти элементы, – считает исследователь, – с их многообразными формами эффективно изображены в каждом из ключевых сюжетных эпизодов и выражают различные явления стихийных сил» [302, 15]. Если с подобной постановкой вопроса в принципе можно согласиться, то его последовательное решение в цитируемой статье практически не состоялось за исключением локальных наблюдений. Необходимость продолжить исследование в подобном ракурсе не теряет своей актуальности в поступательном ходе постижения смыслов пушкинского произведения.

«Петербургскую повесть», в которой Пушкиным оказалась воплощена художественная модель мироздания в его диалектике, нередко называют «поэмой воды и камня». Сюда следует добавить воздух в ипостаси ветра, огонь, а также дерево (что не отмечает никто из исследователей) и металлы в ипостаси меди и железа.

Вода играет в поэме главенствующую роль, предстаёт в различных состояниях и заключает в себе несколько взаимопроницаемых семантик. Она выступает в самом начале Вступления в значении космической мировой реки, о котором уже упоминалось. Здесь проявляется её женское, материнское природное начало, порождающее жизнь на своих берегах. Само течение реки символизирует вечный поток бытия – «Река неслася» (V, 135).

Затем водная стихия предстанет в образе одетой в гранит и обрамлённой металлом ограды Невы как символ покорности воли демиурга. Предстаёт она в поэме и взбунтовавшейся бездной, хаосом, готовым поглотить всё сущее, и дождём, сопутствующим буре – носителем мотива разверзшихся небес, включающегося в явно ощутимую библейскую семантику потопа.

Вода в своём женственном значении определяет также лишь обозначенную

поэтом фигуру Параши, жившую «у самого залива», то есть, близко к

естественной среде, и воплощающую в себе потенциальное материнское начало («и воспитание ребят»). В то же время потоп становится губителем девушки и ещё многих людей. В этом проявляется диапазон семантики воды в произведении, в мифологической символике которой, как отмечает С.С.Аверинцев, мотив жизни соединяется с мотивами смерти. При этом, пишет исследователь, «как бездна хаоса вода – зона сопротивления власти бога-демиурга» [4, 240], что в полной мере проявляется в сюжете «Медного всадника».

Первоначально море представало в пушкинском творчестве под знаком романтической символики абсолютной свободы: «Прощай, свободная стихия» («К морю» – 1824). Однако уже в 1826 году в своём стихотворном послании Вяземскому поэт даёт негативную оценку морю («Так море, древний душегубец»), резко переосмысляя своё представление о нём. «От «древнего душегубца»,– пишет Г.Зотов, – недалеко уже до Невы из «Медного всадника» – разрушительной, смертоносной» [138, 43].

которого выступает его конь – «А в сем коне какой огонь! (V, 147). Это же начало проявляется в изображении беспощадной бунтующей Невы с печатью олицетворения («Но, торжеством победы полны, / Ещё кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь…») (V, 143), подчёркивая её разрушительную агрессию. В эпизоде противостояния «строителю чудотворному» стихия огня оказывается составляющей бунтующего и претерпевающего негативную трансформацию Евгения – «По сердцу пламень пробежал, / Вскипела кровь…» (V, 148). Иная семантика огня оказывается едва намечена в мечтаниях Евгения о семье – «Параше / Препоручу хозяйство наше…» (V, 139), где огонь прямо не назван, но подразумевается в своём положительном значении, связанном с семейным очагом.

Стихия воздуха (одна из четырёх главных стихий) предстаёт в поэме «Медный всадник» во взвихренном состоянии, в ипостаси шквального ветра, который «сам по себе ассоциируется в мифологиях с грубыми хаотическими силами…». Кроме того, указывает тот же источник, «сильный ветер (ураган, буря) является вестником божественного откровения» [218, 241] и с этой точки зрения выступает в поэме знаком неблаговоления высшей силы к городу.

Особенность пушкинского произведения заключается в том, что в качестве первоэлемента земли в ней выступает камень, создавая особое смысловое поле. Земля, как известно, помимо значения тверди, антиномичной воде, обладала во многих мифологиях семантикой материнского, порождающего начала. Камень в поэме «Медный всадник» абсолютно лишён данной семантики. Здесь он в своей позитивной ипостаси «является символом бытия», воплощает в себе твёрдость и надёжность, «окаменелую музыку творения» [153, 236]. Камень – строительный материал города, его «дворцов и башен», одновременно выполняет охранительную функцию в качестве «твердыни» – грозит внешнему врагу, и что особенно важно – сковывает, пленяет водную стихию, составляя с ней бинарную оппозицию и провоцируя её бунт. В этом плане он парадоксально заключает в себе разрушительную силу.

Очень характерно, что камень (скала), выступая постаментом Медного всадника, очень ярко проявляет здесь присущую ему символику власти. Она включает в себя его негативные свойства, формирующие семантику беспредельного ледяного бездушия, гордыни, одиночества, мертвенного отчуждения от жизни. Негативные смыслы каменной стихии в пушкинской поэме ощутимо преобладают над позитивными, поскольку в антиутопической структуре произведения камень находится в центре узла конфликтных отношений.

К первоэлементу камня как воплощению властного начала тяготеют и

изображённые в «Петербургской повести» металлы медь и железо, составляя

все вместе важнейший аспект «поэтики власти». О семантике меди мы ещё будем говорить подробно. Семантика железа, какой она сложилась в мифопоэтических представлениях, в ряде моментов совпадает с семантикой камня – постоянство, и в то же время жестокость, твёрдость, сила, грубость. Железо, отмечает В.Н.Топоров, в спектре своих символических значений всегда заключало неумолимость [327, 147]. Этот металл косвенно встречается в ограде Невы – «Твоих оград узор чугунный» (V, 136), где оно, дополняя камень-гранит, усиливает, несмотря на внешне одический стиль, семантику тяжести, неволи, рабства, сковавших свободную ранее стихию. Эта же мысль с включением в изобразительный ряд железа была выражена Пушкиным и в другом фрагменте текста для того, чтобы подчёркнуть нечеловеческую силу принуждения, которому Пётр подверг страну – «На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы…» (V, 147).

В ряду многочисленных пушкинских новаций в произведении существует и такая, что среди первоэлементов мира, обозначенных в нём и выделяемых ещё в древних мифосистемах и философских учениях, появляется дерево. В подобном окружении оно оказывается контекстуально прежде всего в роли строительного материала, не будучи названо прямо, и несёт в себе спектр значений непрочности, убежища бедности, лёгкой подверженности разрушению («чернели избы», «ветхий домик», «забор некрашенный», «обломки хижин»). При этом дерево находится в скрытой и пассивной оппозиции камню – материалу «берегового гранита», «дворцов и башен».

Камень и дерево соотносятся в «Медном всаднике» как вечное / тленное; твёрдое / податливое; богатство, величие, власть / бедность, униженность, беззащитность. Дерево как элемент мира поэмы Пушкина абсолютно уступает с точки зрения прочности металлу и боится стихии воздуха в виде ураганного ветра, огня, и в первую очередь, воды:

Так в «петербургской повести» возникает смысл, связанный с судьбой России деревянной, оказавшейся под ударами рукотворных социальных стихий, как это будет показано ниже, переданных через метафорику природных.

Все изображённые Пушкиным традиционные стихии непременно проявляются в своём агрессивном состоянии, в противостоянии друг другу, а все вместе – утлому деревянному человеческому убежищу, и в этом заключается важнейший аспект содержания поэмы. В ней возникает образ мира, в котором нарушенное Петром-демиургом равновесие пронизывает природно-социальную сферу.

В предметном плане изображения, помещённого в центральной части поэмы, Пушкин показывает разгул природной стихии как неограниченной, непредсказуемой, неуправляемой силы, и что весьма существенно – силы первичной. Все её остальные аспекты, присутствующие в произведении, оказываются вторичны, производны от неё и с ней соотносимы. Изучение природного начала в «Медном всаднике», и в том числе поэтики и функций пейзажа, в литературе о поэме традиционно носит фрагментарно-обобщённый характер, здесь сложились свои стереотипы подходов. Важным выступает тот факт, что в художественной концепции поэта природное и социальное нерасторжимо связаны, и чрезвычайно необходимо для её постижения уловить принципы системного единства в воплощении различных сторон стихийного.

Картина погодного ненастья в первой части поэмы представляет собой классический бурный пейзаж, образцы которого можно увидеть уже в русской литературе XVIII века, где «всё рвётся за свой предел, одержимо буйной разрушительной силой» [395, 144]. М.Эпштейн в своём исследовании поэтических пейзажных образов выделяет устойчивые признаки грозного или бурного пейзажа [395, 144-145], которые все без исключения своеобразно оказываются характерны для его изображения в поэме «Медный всадник». Разгулявшийся ветер (воздушная стихия) выступает в произведении неотъемлемой частью бурного пейзажа, переходя в свою крайнюю стадию – бурю. В его описании Пушкин использует звуковую характеристику – «Чтоб ветер выл не так уныло…» (V, 140); «…ветер, буйно завывая» (V, 142), «Там буря выла…» (V, 142), сопутствующую сокрушительной разрушительной силе – «…там носились / Обломки…» (V, 142).

В соответствии с классической поэтической картиной бурного пейзажа в поэме изображаются разгулявшиеся волны – «жадный вал» (V, 142); «Словно горы, / Из возмущённой глубины / Вставали волны там и злились» (V, 142); «…злые волны» (V, 140). Обычно в бурном пейзаже волны бьются о скалы, а в «Медном всаднике» это гранитные берега Невы – «Плеская шумною волной / В края своей ограды стройной…» (V, 138). Присутствуют в пушкинском описании бунта водной стихии и отмечаемые М.Эпштейном «трепет, дрожь мироздания, шаткость, крушение всех опор» [395, 145] – «город трепетный» (V, 145); «Ужасный день!» (V, 140); «Народ / Зрит божий гнев и казни ждёт» (V, 141); «Вкруг него / Вода и больше ничего!» (V, 142). Присутствует также и непременная чёрная мгла – «Над омрачённым Петроградом» (V, 138); «мгла ненастной ночи» (V, 140); «Ночная мгла / На город трепетный сошла (V, 145).

В «Медном всаднике» находим и обязательный для поэтики бурного пейзажа мотив бездны с семантикой потопа, и не отмеченный цитируемым исследованием дождь как достаточно типичный в стихотворных текстах сопутствующий компонент бури.

Это состояние мира, в котором нарушено равновесие и на первый план выходит бунт водной стихии, становится в поэме активным началом и раскрывается Пушкиным не само по себе, а относительно героя, народа, власти. Отметим, что признаки бурного пейзажа окончательно не исчезают в произведении и в «послепотопный» период, готовые в любой момент к активизации. Так через год после трагических событий «Дышал / Ненастный ветер. Мрачный вал / Плескал о пристань…»; « Дождь капал, ветер выл уныло» (V, 146). Этот постоянно присутствующий потенциал катастрофизма концентрируется в фигуре Медного всадника, пребывающего «во мраке» и «в

окрестной мгле» (V, 147), что выступает одним из самых ярких проявлений

мировоззренческого негатива в авторской художественной концепции поэмы.

Для нас весьма существенно то свойство бурного пейзажа, максимально проявившее свои возможности в «Медном всаднике», которое ещё в эпоху развития в поэзии ХVIII века этого описания грозного состояния природы было связано с его аллегоричностью. «Как у Ломоносова, так и у Державина…он (бурный пейзаж – А.П.) связан с батальными сценами, иносказательно воплощает ужас битвы, грандиозную бурю и вихрь ратных дел…» [395, 144]. Ранее уже отмечалось, что сюжет с наводнением Пушкин использует как художественную возможность для реализации в поэме грандиозного замысла. Поэтому образ стихии, включающий её бунт, был изначально, в замысле глубоко символичен (по-другому – являл собой синтетический образ), что отмечалось многими исследователями.

По наблюдениям Г.Макогоненко, «мятеж водной стихии переводится в иной, социальный план – Пушкин сравнивает бунт «возмущённой» Невы с действительным народным бунтом, стихийным мятежом» [203, 176]. При этом, считает учёный, «символически многозначный образ мятежной Невы и поэтическая картина самого наводнения составляют не фон, на котором развёртываются роковые события жизни Евгения, а реальную атмосферу действия поэмы» [203, 177]. Символический план изображения связывается Г.Макогоненко прежде всего с пугачёвским бунтом и глубоким пушкинским изображением в нём закономерностей народного протеста, «борьбы за свободу, её неуправляемый стихийный характер и безрезультатность этой борьбы, которая кончалась поражением [203, 177]. С последней мыслью учёного трудно согласиться. Бунт стихии в поэме потрясает основы мироустройства и несёт в себе эсхатологический пророческий смысл – таков его драматический результат.

Известный философ русского зарубежья Г.Федотов не связывал символику бунта стихии в «Медном всаднике» исключительно с пугачёвщиной, равно как и с декабрьским восстанием. Все эти толкования, считает он, были бы слишком узкими. Для него наводнение, в котором он к тому же видит мифологическую семантику змея (отдельно к этому вопросу мы ещё вернёмся), – «всё иррациональное, слепое в русской жизни, что, обуздываемое Аполлоном, всегда готово прорваться… Русская жизнь и русская государственность – непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина смысл империи» [352, 361]. В подобной интерпретации взаимоотношений власти и стихии как света и тьмы Г.Федотов явно отрывается от непосредственных пушкинских смыслов поэмы. Бунт действительно ужасен («злые волны») разрушительным разгулом жестокой уголовщины, но вызван он не светлым, а тёмным ликом империи Петра. «Наводнение в поэме, – справедливо пишет современный исследователь, – мятеж, бунт против хозяина-укротителя. Конфликт мотивирован» [114, 44].

Вина за ярость водной бездны, обрушившейся на город и его жителей, в которой откровенно проступает авторская семантика «бессмысленного и беспощадного» народного восстания, всецело лежит на власти, осуществившей «плен старинный» для стихии, пусть и воплощающей в себе «тьму и косность»

(Г.Федотов) путём дикого насилия «уздой железной». Мысль Пушкина связана

с тем, что Пётр не сумел найти ключ к природной и народной России.

Можно во многом согласиться с японским пушкинистом Ю.Сугино в понимании ассоциативной связи природной стихии в «Медном всаднике» с широким спектром кризисных социальных явлений российской истории. Это и пугачёвский бунт, и непокорность дикого горного народа на Кавказе, холера и холерные бунты 1830-1831 годов, восстание декабристов в очень дальней ассоциативности. В этом есть своя логика. Осенью 1830 года, оказавшись в Болдино, окружённый бушующей холерой и связанными с ней народными волнениями, Пушкин не случайно в ноябрьском письме М.П.Погодину назвал Болдино «Пафмосом», связанным с Апокалипсисом апостола Иоанна [170 ,157], поскольку тогда остро пережил эсхатологические настроения, включающие в себя тревогу о жизни невесты. По-видимому, эсхатологическое начало видилось поэту и в других, связанных с бунтом против власти эпизодах национальной истории. Поэтому будет совершенно справедливо вслед за целым рядом исследователей не закреплять бунт стихии в его метафорическом значении за каким-либо одним историческим событием. «Таким образом, – констатирует Ю.Сугино, - под разъярённой природной стихией скрывается подобный кипящему аду мир человеческих страстей и кровавых мятежей. В основе кульминационного эпизода содержатся намёки на свирепые конфликты противодействующих сил каждого исторического времени, включая восстание декабристов и холерные бунты…» [302 ,19].

Подобное широкое понимание семантики бунта Невы, безусловно, отвечает масштабу пушкинского замысла. В то же время следует отметить, что самые последние впечатления Пушкина от бунта всё же были связаны с поездкой в Оренбургскую губернию и погружением в реалии конкретно-исторического всплеска народной ярости [157, 168-170]. В 1833 году в период создания «Медного всадника» он работал и над «Капитанской дочкой», и над «Историей Пугачёва». И если внимательно рассмотреть метафорический ряд, связанный с изображением мятежной Невы («злые волны, как воры лезут в окна»»; «наглым буйством утомясь»; «Так злодей, / С свирепой шайкою своей / В село ворвавшись, ломит, режет, / Крушит и грабит; вопли, скрежет, / «Насилье, брань, тревога, вой!.. / И, грабежом отягощенны, / Боясь погони, утомленны, / Спешат разбойники домой, / Добычу на пути роняя» – V, 143) – становится очевидно, насколько целенаправленно созданный поэтом образ прежде всего несёт на себе печать российской Вандеи, может быть, в какой-то степени холерных бунтов, но ни в коей мере не ассоциируется с декабрьским восстанием. Основание для подобной дальней ассоциации в поэме существует, но в ином её фрагменте, о чём будет сказано ниже.

В ряде работ обращается внимание на способ выражения в творчестве Пушкина дикой стихийной силы. По наблюдениям С.В.Денисенко, «…проявление стихийного начала в природе Пушкин связывает прежде всего с образом зверя и, в частности, лошади (коня)» [114, 44]. В контексте пушкинских произведений, включая публицистику (например, «Материалы для заметок в газете «Дневник») был отмечен художественный принцип передачи поэтом яростной энергии социальных бунтов через их сравнение со зверем. Социальное, человеческое сопоставлялось с природным, диким, стихийным и выражалось через него, проявляя общую с ним исходную сущность, в чём отражалось авторское мировидение. Со зверем Пушкин мог сравнить бурю («Буря мглою небо кроет… То как зверь она завоет…» (III, кн.1, 62), эпидемию холеры (письмо из Болдино П.А.Плетнёву от 9-го сентября 1830 года), собственно холерный бунт, произошедший в Новгородских военных поселениях в 1831 году. Получалось, что в сложной художественной концепции пушкинского произведения все эти явления одного смыслового ряда.
В поэме «Медный всадник» через зверя, воплощающего в представлении Пушкина агрессию стихии, передаётся миг нападения Невы на город – «И вдруг, как зверь остервенясь, / На город кинулась» (V, 140). Если учесть, что Нева предстаёт здесь и в прямом, и в символическом значении, то становится хорошо видно отсутствие водораздела между природной и народной стихией. Этот момент «оживления» автором стихии в тексте («ветер выл», «дождь

стучал … не так сердито») тонко заметил С.А. Фомичёв [359, 198]. Главное в

ней – разрушительная, безжалостная, спонтанная сила.

А несколько позже зверь-Нева приобретает в пушкинском тексте более конкретный облик коня без седока (И тяжело Нева дышала, / Как с битвы прибежавший конь» – V, 143). Конь здесь – природное начало, вырвавшееся из-под контроля и характеризующее водную стихию со всем грузом её контекстуальной семантики. Также, по-видимому, апофеозом отождествления Пушкиным природного и народного как единого целого, и одновременно как сути эпохального конфликта, о котором рассказывает поэма, является синкретический образ России, поднятой на дыбы «уздой железной» мощным властелином судьбы и воплощённой через метафору коня. Таковы невероятно сложные извивы пушкинской историософской и художественной мысли в образной системе произведения. Итак, через образ коня в приведённом эпизоде поэтом передаётся стихийная сущность России, и одновременно конь выступает символом её бунта против хозяина-Петра – таково здесь контекстуально возникшее и не единственное значение этого образа в поэме. Причём, что чрезвычайно существенно, это