Доклад Никандрова А. В. Категории «интеллектуал»

Тел.: 8-903-626-48-03

E-mail: bobbio71@mail.ru

Распространение влияния атлантизма в Западной Европе после Второй мировой войны – это широкий процесс, охватывающий все сферы жизни западноевропейского общества: экономику, политику, культуру. Облекая себя в тогу «спасителя» Западной Европы от коммунизма и от «враждебного» СССР, Америка стремилась навязать ей, говоря просто, все что можно – везде где можно – из своих идей и практик, так что в идеале (и он был во многом воплощен в жизнь) Западная Европа должна стать чем-то вроде филиала США (во всех смыслах), – но при этом «своеобразие ситуации в том, что в роли спасителей западной культуры подвизаются как раз те, кто предает и продает лучшие ее традиции. <….> Эти ”новые гунны” не жгут городов и не разбивают статуй, разве что покупают их и увозят к себе домой. Они поступают иначе: раскрывая западным европейцам ”дружеские объятия”, навязывают им свой образ жизни и свою ”массовую культуру”, тем самым приучая их думать и чувствовать по-американски»¹. А.С. Панарин говорил об этом «культурном похищении» Европы предельно жестко и максимально ясно: «Континентальной Европе угрожало растворение в англо-американской системе, утрата многообразия и культурной самобытности. Американизация Европы – это не только геополитическая зависимость, но и культурный униформизм, растворение в обезличенной духовной индустрии, скроенной по меркам примитивного массового общества»². О склонности американцев навязывать свои идеи, представления и принципы так же жестко и ясно говорил и Ромен Роллан, предупреждая еще в 1926 г. об опасности «привычки» Америки навязывать себя, – причем опасность эта действительна для всего мира, а не только для Европы: «Американец считает, будто бы все, что правильно, что хорошо для него, должно быть так же правильно и хорошо для всех других народов земного шара; а если народы с этим не согласны, то ошибаются, мол, они, – Америка якобы имеет право навязывать им свое мнение, в интересах всего мира и в их собственных интересах. Подобные взгляды порождают стремление к завоеванию мира, прикрытое фальшивым морализированием, которое (быть может бессознательно) восходит к алчному животному инстинкту власти над другими народами»³. Сейчас эти предостережения – и А.С. Панарина, и Р. Роллана – становятся еще более актуальными (разве что в цитате Ромена Роллана можно смело убрать слова в скобках).

Идеология атлантизма, связанная с политической практикой, расширяла свое присутствие в Западной Европе, усиливая воздействие в сфере политической мысли и культуре, стремясь подчинить континентальную науку и культуру своим установкам и императивам. С одной стороны, американским идеологам, политическим теоретикам и практикам необходимо было внедрить в общественно-политическую мысль определенные паттерны идеолого-политического плана, призванные в конечном счете стать парадигмальными установками для всей западноевропейской культуры в ее целостности, – начертать своего рода «генеральную линию» дальнейшего развития западноевропейской мысли, и прежде всего – мысли политической. С другой стороны, добиться исполнения этого наказа, сделанного Америкой, очутившейся в эйфории «американского века», самой же себе, было труднопредставимо без «расчищения» идейного поля от ряда собственно европейских идей и принципов, равно как и без дискредитации определенных сил и групп, эти идеи и принципы генерировавших, осуществлявших и воплощавших. Одной из таких социальных групп были западноевропейские интеллектуалы, представляющие собой политически активную часть интеллигенции, по преимуществу связанную с миром культуры. Эта по происхождению и по сфере распространения романская модель взаимодействия культуры и политики, предоставляющая культуре определенные политические права и обязанности, в смысле политического эффекта реализации своих потенций в политике в особенности проявила себя во Франции и в Италии, и никаких симптомов исчезновения или умаления значимости своего «культурного представительства» в политике после Второй мировой войны не демонстрировала. Свобода интеллектуала, автономия культуры, понимаемая совершенно по-разному ангажированность, неуправляемость, – все эти характерные черты «беспокойного племени» (причем в этом выражении слово «племя» обозначает многочисленность интеллектуалов) интеллектуалов были неприемлемы для «вождей атлантизма», для атлантизма как единства идеологии и политической практики. Поэтому со стороны американских разработчиков «генеральной линии» была выдвинута своего рода «установка» на «замену» интеллектуалов – экспертами, сведение интеллектуала к эксперту, навязывание интеллектуалам роли экспертов, им не свойственной и для них непонятной. Здесь нельзя не процитировать слова А.С. Панарина: «Везде, где только можно, американская экспансия приводит к замене сложного одномерным, высокого низменным, исполненного рефлектирующей самоиронии – ”крутой” самонадеянностью новых варваров»⁴. В самом деле, сложно представить эксперта, восклицающего вместе с Эмилем Золя «Я обвиняю!» или «Истина шествует!» или «Сеять сомнения, а не охотиться за истинами!» вместе с Норберто Боббио.

Эксперты – как бы мы их себе ни представляли, – по определению не обладает четко формулируемой ролью в политике; также и автономия, свобода по отношению к экспертам не являются сущностными моментами их социального бытия, но скорее – привходящими обстоятельствами. Если интеллектуал – «человек культуры», который выдвигает себя сам, совершая свободный выбор и принимая ответственность за свои политические высказывания и действия (во всяком случае, так в идеале), то эксперт – привлекается для того, чтобы дать какие-либо оценки, рекомендации, решить какие-либо задачи, поставленные не им лично, не вследствие своего свободного выбора. Универсализм интеллектуалов трактуется идеологами атлантизма как волюнтаризм, тогда как за экспертом по определению закрепляются профессионализм, компетентность и «неангажированность», – хотя при этом нет ничего, что бы мешало эксперту быть заинтересованным в результате своих оценок. Так модель «эксперты вместо интеллектуалов» была, к сожалению, во многом удачной попыткой дезавуировать независимые мнения, идеи и концепции. И дело тут не столько в праве и обязанности интеллектуалов «говорить правду», раскрывать обществу истину, сколько в самом способе их общественного бытия, в их критической роли по отношению к политике. В самом деле, возможно ли было допустить существование влиятельной и независимой группы, выносящей на суд общественного мнения собственные, не согласованные с «генеральной линией» вердикты, ставящей задачей «сеять сомнения» (Н. Боббио), – и это тогда, когда «американский мессианизм» только начал утверждаться в Европе именно в качестве истины, за которой не надо было охотиться, поскольку она провозглашена; догмы, не терпящей никаких сомнений. Могли ли проводники этих идей допустить ту, по выражению А.С. Панарина, «присущую интеллектуалам иронию», являющуюся «разрушительной в отношении любой ”лозунготиражирующей” политической практики»⁵, если такая практика стремительно утверждалась в послевоенной Европе? Конечно, нет. Одно дело – интеллектуалы с их критическим сомнением и разрушительной иронией, и другое – эксперты-«профессионалы», весьма далекие от «ненужных» рассуждений, сомнений и «несанкционированного» анализа.

Как же развивались идеи «экспертократии», «власти экспертов» (последнее выражение можно было бы поставить в двойные кавычки: ибо какой властью могли обладать эксперты?), какие предпосылки были у этих концепций? Представление о профессиональной интеллигенции, о профессиональных группах, основанных на знаниях, утверждающиеся в Англии с 30-х годов XIX века, в начале ХХ века по-новому преобразуются и разрабатываются в Америке. С работами Торнстейна Веблена связано так называемое технократическое движение в США и дальнейшие теории менеджеризма и менеджериального общества. Эффективность − идол американского индустриализма − требует повышения роли восходящей элиты индустриального общества, − тех, кого называют техниками, экспертами, менеджерами. Т. Веблен в работе «Инженеры и система цен» (1921) утверждает, что «трансформацию общества может совершить только новое поколение инженеров, поскольку оно не руководствуется в своей деятельности коммерческими ориентациями. Класс технических специалистов должен руководить промышленной системой опираясь на научно-технический прогресс и во имя ”общего блага”, т.е. в интересах общества»⁶. В русле идей Т. Веблена, опиравшегося на инструменталистскую философию Дж. Дьюи и признанного «отцом технократизма», написана и работа Джеймса Бернхема «Революция менеджеров» (1941), влиятельность которой в США утвердилась не на один десяток лет. Как в экономике, так и в политике должны управлять специалисты: социально-политическая основа общества, по Дж. Бернхему, − это сообщество управляющих, то есть менеджеров, а в их числе − и «менеджеры политического механизма», политики-профессионалы, эксперты. Понятие «эксперта» распространяется на все виды социально значимой деятельности, все должны быть эспертами и профессионалами, – от управляющего коммерческим предприятием до политика и ученого. Интеллектуалам, то есть, в переводе на американские понятия, профессионалам в области культуры и науки, принимающим участие в политике самым различным образом, не было места в американской действительности изначально; тем более эта модель в принципе не могла прижиться в послевоенные годы, когда значимость и влияние «экспертизма» достигает высокого уровня (хотя как раз около этого времени американцы узнали о существовании интеллектуалов Франции и Италии, об их роли в западноевропейской культуре и политике, и некоторые мыслители США оценили опасность распространения модели «интеллектуалы – политика» на американской почве, ибо некоторые «постулаты» и мифы относительно роли Америки, тогда еще получающие развитие, менее всего были желательны в качестве осмысленных и тем более проанализированных кем-то неподконтрольным, свободно и универсально мыслящим). Так что дело здесь не столько в недоверии к интеллектуалам, к людям творческим, к мыслителям и ученым, сколько в опасении, боязни критики, анализа, свободно высказанных мыслей, – со стороны американских политических элит.

Таким образом, возвышение «новой меритократии» в США к началу 40-х годов ХХ века было несомненным фактом: в работах ученых-политологов и философов понятие эксперта занимает важное место, – так, что несколько позже американский социолог Б. Беквит доведет концепцию экспертов до логического конца, объявив, что на высших стадиях политической эволюции демократия будет заменена экспертократией, правление экспертов в постдемократическую эпоху будет осуществлением высшей эффективности власти⁷; и это будет уже не власть, основанная на отношениях собственности, но власть, целиком основанная на рациональности. Критик маккартизма, американский политический публицист Лео Гурко в 50-х гг. ХХ века констатирует необычайную веру к специалистам и экспертам в США, базирующуюся на бегстве американцев от своего «я», отказе думать самим над проблемами любого рода, реконструируя истоки этой «слепой веры» и «неограниченного, безоговорочного доверии» к эспертам в Америке: «Необычайная специализация, сопровождавшая рост научных и технических знаний, разбивала жизненные явления на все меньшие и меньшие участки и придавала руководителю каждого такого участка все большее значение. Со временем такой руководитель превратился в профессионального эксперта, который благодаря своим исчерпывающим знаниям в одной специальной области (часто при полном невежестве во всех остальных) стал своего рода посредником между этой отраслью знаний и широкой публикой. <…> Доверие к эксперту – это нечто большее, чем просто характерное явление нашего сложного века. Оно необычайно возросло из-за нашего нежелания думать самим и брать на себя ответственность за то, что происходит вокруг нас»⁸. «Принцип навязывания собственных принципов», который стал базовым для Америки, требовал распространения «экспертизма» (вкупе со многими другими «установками» и «ценностями») в Западной Европе.

Идеи о возрастании профессионализма и специализации в связи с ростом значения теоретического знания как производительной силы на фоне прогресса науки вошли в теории постиндустриального общества, которые разрабатывали ученые Запада с середины ХХ века. К середине 70-х гг. ХХ в. теория постиндустриализма в общих чертах сложилась в западной науке. Определенные итоги подводятся в работах Д. Белла «Становление постиндустриального общества: Попытка социального прогнозирования» (1973) и А. Турена «Постиндустриальное общество. История завтрашнего общества: классы, конфликты и культура в программируемом обществе» (1971). По мнению Д. Белла, в постиндустриальный (или информационный) мир, или «общество услуг», ведут США: так «утверждается» цивилизационное лидерство Америки, которое она захватила после войны. А. Турен добавлял к теории постиндустриализма констатацию того факта, что технократы превращаются в доминирующий класс, подавляющий другие общественные группы. Господство технократов основано на владении знаниями и умелой манипуляции информацией. Итак, новая «интеллектуально-технологическая элита» признается правящей в новом обществе: вслед за А. Туреном и Д. Беллом исследователи постиндустриализма, отказываясь от гипотезы о бюрократической природе нового высшего класса, признают господство технократов и экспертов⁹.

Определенные выводы в отношении концепций постиндустриального общества как общества нового типа, якобы альтернативного капиталистической системе, и соответствующему этому обществу «новому классу» технократической элиты, были сделаны на VIII Всемирном социологическом конгрессе в Торонто (1974). «Теоретики ”постиндустриального общества” в качестве нового правящего класса рассматривают научно-техническую интеллигенцию, полагая, что класс капиталистов теряет свои руководящие позиции в обществе»¹⁰. Суть концепций технократизации интеллектуалов такова: «…Интеллигенция отождествляется с представителями науки и техники, технократического менеджмента, ”социальной инженерии”. Этот слой изображается ядром ”нового класса”, олицетворением рациональности и прогресса и в своей совокупности противопоставляется ”философам”, ”гуманистам”, якобы пребывающим в плену ценностей и радикалистских иллюзий прошедшего ”идеологического” этапа истории»¹¹. Как видно из данного определения, интеллектуалы-эксперты противопоставляются идеологам, то есть партийным (или, по Грамши, органическим) интеллектуалам. Партийный интеллектуал, как считали авторы технократических концепций интеллектуалов и интеллигенции, уходит в прошлое. «Фигура последнего, − пишет российский историк В.К. Коломиец, − воплощавшего собой политику, суть которой составляла борьба мировоззрений, кажется сущим анахронизмом, будучи на сегодняшний день вытеснена фигурой ”интеллектуала-технократа”. Действительно, процессы секуляризации политики потребовали для нее совершенно нового интеллектуального обеспечения, исходившего из представлений о ней уже не как о мировоззренческом конфликте, а как о конгломерате неких специфических технологий реализации власти»¹².

Разделение интеллектуалов на экспертов и идеологов в связи с переходом к постиндустриальному, или информационному обществу (или же, как некогда было принято говорить, к «когнитивному капитализму»), было «введено» разными исследователями в конце 60-х годах ХХ века. Американский историк Р. Хофстедтер в своем эссе «Антиинтеллектуализм в американской жизни» (1963 г.; работа удостоена Пулитцеровской премии), опираясь на наблюдения 50-х годов ХХ века, отстаивал тезис, что в области политики антиинтеллектуализм базируется на возрастании роли специализированного знания, обладателями которого являются интеллектуалы-эксперты. Роль же интеллектуала-идеолога постепенно сводится к чистому теоретизированию, к «витанию в облаках»: хотя и эксперты иногда могут чрезмерно «увлекаться» идеологией, но логика развития общества такова, что превалирующее значение они играют в качестве экспертов-профессионалов; при этом, и это необходимо еще раз подчеркнуть, – профессионалов, привлекаемых для выполнения поставленных задач, а не интеллектуалов, по своей воле и в соответствии со своими принципами занимающихся политической публицистикой, критикой и т.д. Отсюда же и разделение на идеологов и экспертов: разделение интеллектуалов (по любому признаку и на любых основаниях – важен сам факт разделения), довольно искусственное, служило снижению их роли, способствовало их «угасанию». Так, Томас Молнер, европейский ученый, католический мыслитель, после войны живший и работавший в США, в своей книге «Закат интеллектуалов» (1961) утверждал, что интеллектуалы и есть идеологи; правда, практически всегда − идеологи враждующие¹⁷. Роль этой вражды непомерно преувеличивалась Молнером, видевшим в любой полемике и дискуссиях исключительно противостояние, – то, что и хотелось ему видеть. Роль интеллектуалов в истории общества в качестве идеологов исчерпывается к середине ХХ века в связи с наступлением новой модели интеллектуальных отношений − профессионалов-экспертов, не связанных с идеологией. Как с течением прогресса культура постепенно освобождается от влияния политики, так и политика освобождается от влияния идеологии, – утверждал Молнер, не задавая вопрос: «От какой конкретно идеологии?».

О том факте, что 70-е годы ХХ века для Запада − время больших перемен и потрясений, говорят не только события в мире экономики (системный кризис капитализма, открывшийся нефтяным кризисом 1973 г.) и политики (события мая 1968 г. открывают волну политических перемен), но и яркие события в мире социально-политических наук: это книги, статьи, выступления, дискуссии, посвященные теме наступления «новой эпохи» в связи с приходом постиндустриального (информационного, программируемого и т.п.) общества. Исследователь истории французских интеллектуалов У. Дюваль утверждает, что «процесс глобализации усиливает ощущение триумфа западных, и в особенности американских, ценностей в мире, а тенденция к унификации культуры обостряет в интеллектуалах чувство собственного бессилия»¹⁸. Говоря об упадке влияния интеллектуалов в мире потребления, У. Дюваль задает вопросы: «Кому нужен интеллектуал в свете экономического кризиса, инфляции и роста безработицы после 1973 года? И кому нужен интеллектуал, когда главными заботами общества становятся процветание, более выгодной трудоустройство, потребление и технологический прогресс? Интеллектуала просто некому слушать!»¹⁹.

Проблематика кризиса интеллектуалов, падения их авторитета находится в центре внимания французских «новых философов», − прежде всего Бернара-Анри Леви и Андре Глюксмана, которые в поисках новых идей о роли и предназначении интеллектуалов в эпоху кризиса и «девальвации интеллигенции» (распространенная формулировка в среде французских интеллектуалов), по словам А.А. Костиковой, «обращаются непосредственно к культурологии и этике, которые во французской традиции связаны с пониманием роли интеллигенции в обществе. Этому посвящены последние исследования А. Глюксмана и Б.-А. Леви. Предметом аназиза французской интеллигенции становится она сама. Это можно считать закономерным для постмодернистского типа мышления».²⁰ Исследуя и анализируя позитивную программу «новых философов», А.А. Костикова приходит к неутешительному выводу: «Позитивная программа ”новых философов”… становится своеобразной саморекламой, поскольку в качестве идеала предстают философская амбивалентность, деструктивный критицизм, этический пессимизм − черты их собственной концепции. Суть идеального интеллектуала − в созерцательной деятельности, свободной от конкретно-исторического выбора»²¹.

Непосредственно на Боббио оказали влияние работы о профессиональных этиках «нового среднего класса» профессионалов-экспертов итальянского социолога Жана Паоло Прэндстраллера. Свою дихотомию интеллектуалов Боббио выстраивает на основании исследований именно этого ученого, мыслящего в духе американских технократических идей²⁴ и исходящего в своих построениях из американских реалий. Интеллектуалы-техники Прэндстраллера − это все тот же новый класс менеджеров, экспертов и профессионалов, знакомый по американским теориям: в работе «Профессиональная работа и цивилизация капитализма. Американский капитализм знаний и китайское экономическое недоверие. Новые стратегии активности креативных профессий» (2003) он апеллирует к «революции менеджеров» Дж. Бернхема, к концепцям общества знаний и knowledge workers, к понятию «креативный класс» Р. Флориды и т.д., – ко всему тому, что имело в высшей степени далекое отношение к западноевропейским интеллектуалам, что было им безусловно чуждым. Что же отличает его работы и почему Боббио именно на его различении техников и философов выстраивает свою концепцию интеллектуалов в конце 70-х годов? Работы Прэндстраллера ценны своим синтезом различных идей, касающихся экспертов и техников, также как и достаточно четким формулированием генезиса и сущности «нового среднего класса» техников-экспертов с его новыми стратегиями. Причисляет он к этому новому классу профессионалов и «старых» интеллектуалов, философов, именуемых иногда «идеологами».

Интеллектуалы, − как техники-эксперты, так и философы, − являются, согласно модели Прэндстраллера, каркасом нового среднего класса, приходящему в индустриальном обществе на смену старому (т.е. буржуазии) и приобретающему в постиндустриальном доминирование. При этом политическая власть переходит от прежнего недифференцированного слоя интеллектуалов к выделившейся из него страте техников-экспертов: «Их функция ориентировать общественное мнение, давать глобальные интерпретации мира ценностей, принимать политические позиции, основанные на трансцендентных системах, в значительной степени теряет свою силу с исчерпыванием индустриального общества»²⁵, т.е. с приходом постиндустриализма. Но что же остается тогда на долю интеллектуалов-философов как собственно идеологов (в своих работах, написанных с конца 70-х годов, Прэндстраллер называет их уже идеологами)? Ответом на этот вопрос является определение, которое автор со ссылкой на С.М. Липсета дает классическим интеллектуалам: это − те, кто «создают, распространяют и приумножают культуру, т.е. мир символический, включающий искусство, науку и религию»²⁶. Таким образом, будучи лишенными политической роли в том смысле, в каком интеллектуалы принимали ее в обществе индустриальном, они оставляют за собой теперь чисто «культурные обязанности» (но не включающие политическую деятельность по защите культуры), а идеологическая функция сводится к политическим исследованиям, дискуссиям и критике политических решений власти (но не участие в них). В очередной раз мы видим «планомерное исчезновение» «старых» интеллектуалов и утверждение интеллектуалов в новом смысле, – как экспертов, идеологов, техников и пр., совершенно лишенных политической роли, как и вообще доступа к политике в любом смысле.

Исследуя отношения интеллектуалов и власти, Боббио опирается на типологию этих отношений, предложенную Льюисом Козером, сопоставляя ее с отношениями теории и практики²⁷. Первый тип отношений − когда интеллектуалы находятся непосредственно у власти: Боббио приводит в пример якобинцев и большевиков. Данному типу отношений соответствует марксистский постулат единства теории и практики. Во втором случае «люди идей» пытаются влиять на власть находясь в стороне от нее − как, например, английские фабианцы или эксперты рузвельтовского «мозгового треста» (хотя последний пример не вполне удачен, так как эксперты «нового курса» действовали исключительно в рамках задания правительства). В третьем случае интеллектуалы выступают как идеологи, занятые по преимуществу легитимизацией существующего строя, и здесь в пример зачисляются все интеллектуалы-идеологи тоталитарных государств. В этих случаях налицо разделение, но не противопоставление теории и практики. Суть разделения заключена в вопросе, должна ли практика подтверждать теорию, или же теория служит для удостоверения ценности практики. Четвертый тип представлен интеллектуалами-критиками власти, и эта критика − их призвание: Боббио иллюстрирует данную позицию примерами русской интеллигенции XIX века и советских диссидентов. Классификацию Льюиса Козера Норберто Боббио дополняет еще одной − пятой − категорией интеллектуалов: те, кто отстраняется от власти полностью, не желая иметь к ней никаких отношений. Во всяком случае, оба этих типа соответствуют тезису о разделении и противопоставлении теории и практики: выступая критиком власти и ее практики, интеллектуал явным образом выступает за другую власть и соответственно за другую властную практику.

Типологизировав отношения интеллектуалов и власти, Боббио переходит к типологизации собственно интеллектуалов, и наиболее подходящей как раз находит прэндстраллеровскую дихотомию философов и техников, преобразуя ее в разделение на интеллектуалов-идеологов и интеллектуалов-экспертов. Эта дихотомия у Боббио имеет необходимый характер, представляется как своего рода следствие исторического развития западноевропейской модели «интеллектуалы – политика». «Каждое политическое действие, − формулирует Боббио, − поскольку является или претендует быть действием рациональным, нуждается в общих идеях относительно преследуемой цели, − их я назову принципами, но здесь можно также использовать понятия ”ценности”, ”идеальности”, ”видения мира”; и в научных и специальных знаниях, необходимых для достижения поставленных целей. Под ”идеологами” я подразумеваю тех, кто поставляет руководящие принципы; под ”экспертами” − тех, кто поставляет знания-средства. Различие между одними и другими может быть интерпретировано посредством веберовского различения рациональных действий относительно ценностей и относительно целей. Идеологи − это те, кто вырабатывает принципы, на основании которых действие называется рациональным, поскольку соответствует определенным ценностям, предоставленным как цели, которые необходимо достичь; эксперты же − это те, кто, предоставляя знания, наиболее требуемые для достижения поставленной цели, способствуют тому, чтобы необходимое действие могло быть рациональным относительно цели»²⁸. Из этой новой дефиниции интеллектуалов, разделяющей прежних «универсальных» людей культуры на две группы (и это разделение уже представляется у Боббио, как уже было сказано, фатальным, неизбежным, – и неоспоримым), можно сделать некоторые выводы относительно их новой политической роли. Собственно, очевидно, что таковой могут обладать лишь те, кого Боббио именует идеологами: не пренебрегая помощью экспертов, дабы не впасть в утопизм, идеологи не оставляют без своей «опеки» самих экспертов, уберегая интеллектуальный мир от господства чистого техницизма.

Определив новую дихотомию интеллектуалов, Боббио, как и следовало от него ожидать, связывает два понятия − идеологи и эксперты − с историей и логикой развития самого понятия «интеллектуалы»: «Различие между идеологами и экспертами может быть проиллюстрировано двумя книгами, которые для данного случая являются «установочными»: ”Предательство клерков” Ж. Бенда и ”Новые мандарины” Н. Хомского. Интеллектуалы-предатели, о которых говорит Бенда, − это идеологи (в особенности доктринеры из Аксьон франсез); интеллектуалы, на которых ссылается Хомский, − это эксперты (в особенности социологи и ученые, которые своей деятельностью способствовали развитию и эскалации военного конфликта во Вьетнаме). Идеологи Ж. Бенда обвиняются в измене принципам истины и справедливости, мандарины Хомского обвиняются в предоставлении своих способностей на службу несправедливой и разрушительной власти»²⁹. Если в отношении идеологов суть достаточно ясна, то относительно экспертов необходимо сделать некоторые уточнения.