Философии Каково собственное

Возможно, лучше всего подойти к этой теме с вопросом о том, что образует содержание других дисциплин. Как мы определяем сферу, например, химии или истории или антропологии? Здесь представляется очевидным, что предметы и область исследований определены типом вопросов, ради ответа на которые разрабатывались эти дисциплины. Сами вопросы имеют смысл, если, и только если, мы знаем, где искать ответы на них.

Если вы задаете кому-либо простой вопрос, скажем: "Где мое пальто?", "Почему мистер Кеннеди был избран Президентом Соединенных Штатов?", "Каков кодекс советского уголовного права?", то ваш собеседник наверняка знает, как найти ответ. Мы можем не знать ответов сами, но мы знаем, что в случае с вопросом о пальто надо посмотреть на кресло, взглянуть в шкаф и т.д. В случаях с выбором мистера Кеннеди и советского уголовного права мы обратимся к публикациям или специалистам за теми эмпирическими данными, которые ведут к уместным выводам и придают последним если не определенность, то, во всяком случае, вероятность.

Другими словами, мы знаем, где искать ответ на подобные вопросы, ибо мы знаем, что придает одним ответам правдоподобность, а другим — нет. Этот тип вопросов является осмысленным прежде всего потому, что ответы на них могут быть найдены при помощи эмпирических средств, а именно посредством упорядоченного наблюдения и эксперимента или объединяющих их методов здравого смысла и естественных наук. Есть и другой класс вопросов, где нам также ясен правильный путь поиска ответов, а именно область формальных дисциплин, например, математики, логики, грамматики, шахмат, геральдики. Эти дисциплины определены в терминах заданных систем аксиом, установленных правил вывода и т.п., и ответ на вопрос должен быть получен здесь через корректное, заранее предписанное применение этих правил.

Например, мы не знаем корректного доказательства Теоремы Ферма (неизвестно, чтобы кто-либо нашел его), но мы знаем, по какому пути идти: мы знаем, какого сорта методы будут соответствовать вопросу, а какие нет. Если кто-либо думает, что ответы на математические проблемы могут быть получены через наблюдение зеленых пастбищ или поведения пчел; или что ответы на эмпирические проблемы могут быть найдены посредством чистых вычислений без какого-либо фактического содержания, то сегодня мы бы сказали, что эти люди заблуждаются и, возможно, сумасшедшие. Каждому из этих основных типов вопросов, фактическому и формальному, принадлежат специализированные приемы, открытые гениями этих дисциплин, они после своего утверждения позволяют рядовым специалистам получать правильные результаты в полумеханической манере.

Отличительным признаком этих сфер человеческого знания является то, что как только вопрос поставлен, мы знаем, на каком пути искать ответ на него. История систематического человеческого познания — это в основном не прекращающееся усилие сформулировать все возникающие перед нами вопросы таким образом, чтобы ответы на них оказались внутри одной из двух больших корзин: эмпирической, где ответы на вопросы основываются, в конце концов, на данных наблюдения, и формальной, где ответы на вопросы зависят от чистых вычислений, не искаженных фактическим знанием. Такое разделение является чрезвычайно упрощенной формулировкой: эмпирические и формальные элементы не могут быть разведены с легкостью, но здесь содержится достаточно истины, чтобы не впасть в серьезное заблуждение. Различие между этими двумя основными источниками человеческого знания было осознано сразу же, как только люди стали размышлять о процессе своего мышления./P>

И все-таки существуют вопросы, которые не легко подвести под эту упрощенную классификацию. На вопрос "Что есть окапи?" можно ответить без больших трудностей посредством эмпирического наблюдения. Так же как вопрос "Что есть квадратный корень числа 729?" разрешается коротким вычислением согласно принятым правилам. Но когда я спрашиваю: "Что есть время?", "Что есть число?", "В чем смысл жизни человека на земле?", "Как возможно знание фактов прошлого, которые уже ушли — ушли куда?", "Действительно ли все люди братья", — то как мне приступить к ответу на такие вопросы? Когда я спрашиваю: "Где мое пальто?", возможным ответом (правильным или нет) может быть: "В шкафу", и всем нам будет понятно, куда смотреть. Но если ребенок спросит меня: "Где находится образ в этом зеркале?", вряд ли будет смысл приглашать его посмотреть внутрь зеркала — ребенок найдет там только кусок стекла. Не будет смысла и указывать на поверхность стекла, ибо образ определенно не находится на поверхности, подобно почтовой марке, приклеенной к стеклу. Не будет также смысла заглядывать за зеркало (где, как кажется, находится образ), ибо, если вы посмотрите туда, вы не найдете там никакого образа. И т.д.

Многие впадают в безнадежное отчаяние, когда размышляют достаточно долго и интенсивно над вопросами типа: "Что есть время?", "Может ли время остановиться?", "Если у меня двоится в глазах, то здесь два — чего?", "Откуда я знаю, что другие люди (или материальные объекты) не являются просто фикциями моего ума?" Лингвисты могут ответить на вопрос: "Что означает "будущее время"?", механически применив формальные правила грамматики, но если я спрошу: "Что означает "будущее"?", где мы должны искать ответ?

Есть нечто странное у всех этих вопросов, столь далеких друг от друга, как бы далеки они были друг от друга, подобно вопросам о двойном зрении, числе, братстве людей, смысле жизни. Они отличаются от вопросов в другой корзине тем, что вопросы этого типа не содержат в себе указателей на пути, на которых должны быть найдены ответы. Вопросы из другой корзины обычно содержат такие указатели -встроенную технику для поиска ответа на них. Вопросы же о времени, существовании других людей и так далее приводят спрашивающего в растерянность, и раздражают практичных людей именно потому, что не видно, чтобы эти вопросы вели к сколько-нибудь ясному или полезному знанию.

Таким образом, между двумя первыми корзинами, эмпирической и формальной, находится по крайней мере еще одна промежуточная корзина, где собираются все те вопросы, которые не соответствуют первым двум. У этих вопросов самая разнообразная природа. Некоторые из них представляются вопросами о фактах, другие о ценностях; некоторые — о словах и особых символах; другие — о методах, нужных ученым, артистам, критикам, простым людям в их ординарной жизни. Есть и другие вопросы, как то: об отношениях между различными областями знания, о предпосылках мышления, о природе и цели морали и политики.

Единственная общая черта, которая, как кажется, принадлежит всем этим вопросам, заключается в том, что ответ на них не может быть найден ни посредством наблюдения или вычисления, ни посредством индуктивных или дедуктивных методов, что и приводит к критически важному выводу — те, кто спрашивает их, обнаруживают себя в западне с самого начала, ибо они не знают, где искать ответы: здесь нет словарей, энциклопедий, конспектов, специалистов, установившихся принципов, на которые можно было бы ссылаться с уверенностью, что они обладают несомненным авторитетом или знанием дела. Более того, некоторые из этих вопросов отличаются своей общностью и относятся к принципам, а другие, не будучи сами общими, прямо ведут к вопросам о принципах.

Такие вопросы обычно зовутся философскими. Большинство людей относятся к ним или с пренебрежением или с благоговением или с подозрением — в зависимости от темперамента. По этой причине, если ни по какой другой, наблюдается естественная тенденция к продолжению попыток перефразировать философские вопросы таким образом, чтобы все они или по крайней мере некоторые из них могли быть разрешены посредством эмпирических или формальных утверждений. Иными словами, усилия, иногда отчаянные, прилагаются к тому, чтобы вложить эти вопросы или в эмпирическую или в формальную корзину, где признанные методы, уточнявшиеся в течение столетий, приводят к надежным результатам, чья истинность может быть проверена принятыми средствами.

История человеческого познания в большой степени представляет собой непрекращающееся усилие подвести все вопросы под одну из двух "полных здоровья" категорий, ибо как только какой-нибудь головоломный, "эксцентричный" вопрос переводится в такую категорию и может быть рассмотрен внутри какой-либо эмпирической или формальной дисциплины, он перестает быть философским и становится частью одной из признанных наук.

Поэтому раннее Средневековье не ошибалось, рассматривая астрономию как "философскую" науку, поскольку ответы на вопросы о звездах и планетах не определялись в ней ни наблюдениями или экспериментами, ни вычислениями. Астрономия руководствовалась неэмпирическими понятиями типа: совершенные небесные тела необходимо следуют круговым орбитам согласно цели своего существования или внутренней сущности, которыми они наделены Богом или Природой. Даже если это не согласовывалось с эмпирическими наблюдениями, было не ясно, как астрономические вопросы могли быть решены иначе, а именно, какую роль здесь должно было играть наблюдение самих небесных тел и какую теологические или метафизические утверждения, не способные быть проверенными эмпирическими или формальными средствами.

Со временем вопросы астрономии были сформулированы таким образом, что ясные ответы на них могли быть найдены посредством и на основе методов наблюдения и эксперимента. Эти методы в свою очередь были соединены в систему, непротиворечивость которой могла быть проверена посредством чисто логических или формальных средств. Тогда и была создана новая наука астрономии. Позади нее осталось облако темных метафизических понятий, не связанных с эмпирической проверкой и потому потерявших смысл в новой науке. Постепенно они были оставлены и забыты.

Подобно этому, и в наше время тоже, такие дисциплины, как экономика, психология, семантика, даже логика, постепенно отряхивались и освобождались от всего, что не зависит от наблюдения или неформализуемо. В случае успешного завершения этого процесса и только тогда они наконец начнут свое независимое развитие в качестве естественных или формальных наук, с богатым философским прошлым, но с эмпирическим и (или) формальным настоящим и будущим. История мысли представляет собой таким образом длинную череду цареубийств, в которой новые дисциплины стремятся приобрести свободу, убивая подданных своих родителей и искореняя из себя все остатки цепляющихся за жизнь "философских" проблем, т.е. искореняя тот сорт вопросов, что не включают в свои структуры ясного указания на методы своего решения.

Здесь, во всяком случае, заключен идеал таких наук, но поскольку не все их проблемы (например, в современной космологии) сформулированы в чисто эмпирических или математических терминах их области неизбежно пересекаются с областью философии. Действительно, было бы преждевременно заявить, что какая-либо высокоразвитая наука сумела окончательно искоренить философские проблемы. Например, в физике и сегодня существуют фундаментальные вопросы, которые во многом звучат по-философски — вопросы, относящиеся к самим основаниям и границам понятий, в терминах которых должны формулироваться гипотезы и интерпретироваться наблюдения. Как волновая и корпускулярная модели относятся друг к другу? Является ли принцип неопределенности фундаментальным для квантовой физики? Подобные вопросы остаются философскими, в частности потому, что не видно дедуктивной или экспериментальной программы, явно ведущей к их решению. С другой стороны, совершенно ясно, что только образованные и одаренные физики могут пытаться ответить на подобные вопросы и что любой ответ на них означал бы расширение этого физического знания. И хотя в ходе прогрессирующего разделения положительных наук никакой вопрос философии не становится физическим, некоторые вопросы физики остаются философскими.

Существует причина, хотя и не единственная, почему границы и содержание философии не кажутся сильно суженными в процессе ее "изнашивания". Какое бы множество вопросов не преобразовывалось так, что становится возможным рассматривать их эмпирически или формально, число вопросов, которые кажутся неспособными на такое преобразование, не уменьшается. Это факт поверг бы в уныние философов Просвещения, убежденных в том, что все осмысленные вопросы могут быть разрешены теми же самыми методами, что достигли столь величественных успехов в руках естествоиспытателей XVII и начала XVIII столетий.

Верно, даже в то просвещенное время, люди не казались ближе к решению таких центральных вопросов, несомненно философских в силу своей очевидной неразрешимости, как то: были ли люди и вещи сотворены Богом или природой ради исполнения заданной им цели, и если так, то какой цели; есть ли у людей свобода выбора между альтернативами или, напротив, они жестко подчинены причинным законам, что управляют неодушевленной природой; являются ли этические и эстетические истины универсальными и объективными или относительными и субъективными; является ли человек только сгустком плоти, крови, костей и нервных сплетений, или земным обиталищем бессмертной души; является ли история сменой различных эпох, или повторяющейся причинной цепью событий, или чередой непреднамеренных и бессмысленных моментов. Эти древние вопросы мучили мыслителей Просвещения не меньше, чем их предшественников в Греции, Риме, Палестине и средневековом Западе.

Физика и химия не объяснили им, почему и при каких обстоятельствах одни люди обязаны подчиняться другим и какова природа их обязанностей; что есть добро и что есть зло; являются ли счастье и знание, правосудие и милосердие, свобода и равенство, общественная польза и индивидуальная независимость равноценными целями человеческой жизни, и если так, совместимы ли они друг с другом, и если нет, какую из них следует выбирать, и каковы обоснованные критерии выбора, и как мы можем быть уверены в их обоснованности, и что означает само понятие обоснования, и много других вопросов этого типа.

И все-таки — аргументировали многие философы ХVШ столетия — подобный хаос и неуверенность господствовали в царстве естественных наук, однако человеческий гений сумел восторжествовать и установить там порядок.

Природа и закон ее лежали, скрывшись во мгле ночной,

Господь сказал: "Да будет Ньютон!" и вышло все на свет дневной.

(Nature and Nature's laws lay hid in night:

God said "Let Newton be?" and all was light. — Я забыл классический перевод.)

Ньютон смог при помощи нескольких основных законов позволить нам, по крайней мере в теории, определять местоположение и движение во вселенной каждого физического объекта, и тем отбросил одним ударом громадное бесформенное скопление несогласованных, неясных, едва вразумительных, случайных правил, которые проходили за знание природы. Если это оказалось возможным для естественных наук, то не разумно ли предположить, что применение подобных же принципов к поведению людей, в анализе природы человека должно позволить нам достигнуть такой же ясности и основать гуманитарные науки на равно твердых основаниях?

Философия поддерживалась беспорядочностью и неопределенностью языковых выражений. Если бы они были расчищены, то наверняка было бы обнаружено, что остались бы только те вопросы, которые относятся к проверяемым человеческим мнениям или проявлениям классифицируемых повседневных человеческих нужд, надежд, страхов, интересов, и все это должно изучаться психологами, антропологами, социологами, экономистами. Все что требуется для гуманитарных наук — это новый Ньютон, или несколько Ньютонов. На этом пути можно избавиться раз и навсегда от трудностей метафизики, праздного племени философских спекулянтов, и на расчищенной таким образом почве воздвигнуть ясно очерченное и устойчивое здание новой естественной науки.

Такова была надежда всех знаменитых философов Просвещения от Гоббса и Юма до Гельвеция, Гольбаха, Кондорсе, Бентама, Сен-Симона, Конта и их последователей. Однако эта программа была обречена на неудачу. Царство философии не было разделено на дочерние научные республики. Философские вопросы продолжали (и продолжают) увлекать и мучить вопрошающие умы.

Отчего так? Проясняющий ответ был дан Кантом, кто первый провел ясное различие между, с одной стороны, вопросами о фактах, и с другой, вопросами о структурах, в которых эти фаты воспринимаются нами — структурах, остающихся неизменными, несмотря на все изменения самих фактов и нашего знания о них. Эти структуры или категории или формы опыта не являются содержанием какой бы то ни было естественной науки.

Кант был первым, кто провел важное различие между фактами — данными опыта, каковы они сами по себе: предметы, личности, события, свойства, отношения, которые мы наблюдаем, о которых мы умозаключаем или думаем, и категориями в терминах которых мы их воспринимаем, воображаем или размышляем. Эти категории, по Канту, независимы от различных мировоззрений — религиозных или метафизических представлений о мире, принадлежавшим различным эпохам и цивилизациям. Так большинство греческих философов, и прежде всего Аристотель, думали, что все вещи имеют свое назначение, заданное им самой природой — предел и цель, к достижению которых они по необходимости стремятся. Средневековые христиане представляли мир как иерархию, внутри которой каждый предмет и человек был призван Божественным Творцом исполнить особую функцию. Бог один знает назначение всего здания в целом и позволяет своим творениям быть счастливыми или несчастными в зависимости от степени исполнения ими тех заповедей, которые задаются им в соответствии с различными целями, ради исполнения которых они и были созданы -целями, чье исполнение реализует универсальную гармонию, высший образец, целостность которого скрыта от сотворенных существ и понятна только Творцу одному.

Рационалисты XVIII и XIX вв. видели целесообразность только в том, что человек создавал для удовлетворения собственных нужд, и рассматривали все остальное как область, где господствуют причинно-следственные законы. Таким образом, большинство вещей не преследуют каких-либо целей, но таковы каковы они есть, двигаются и изменяются так как есть, как вопрос "грубого" факта.

Глубоко различные представления о мире сталкиваются между собой, но те, кто их придерживаются, воспринимают аналогичные предметы во вселенной, схожие цвета, ощущения, контуры, формы движения и покоя, испытывают похожие чувства, преследуют близкие цели, действуют одинаковым образом.

Согласно кантовскому анализу человеческого знания о внешнем мире категории, через которые мы воспринимаем его, тождественны для всех сознательных существ, вечны и неизменяемы, и именно это делает наш мир единым и общение возможным. Но среди мыслителей, кто размышлял об истории, морали, эстетике, были и те, кто видели перемену и разнообразие. Разнообразие заключалось не столько в эмпирическом содержании, которое наблюдали и слышали сменявшие друг друга цивилизации, сколько в основных образах, в которых это содержание осмысливалось, моделях, в терминах которых оно оформлялось, в категориях, через которые оно воспринималось.

Мир человека, верующего в то, что он был сотворен Богом с определенной целью, что он имеет бессмертную душу, что существует загробная жизнь, где ему воздается по грехам его, — этот мир радикально отличается от мира человека, кто не верит во все это. И мотивы действий, моральные нормы, политические взгляды, вкусы, личные взаимоотношения этих людей глубоко и систематично различаются.

Мнения людей о друг друге будут резко расходиться как прямое следствие их общих представлений о мире: о причине и цели, добре и зле, свободе и рабстве, вещах и личностях, правах, обязанностях, законе, справедливости, истине, лжи. Этот перечень важных для человека понятий выборочен, но все они непосредственно зависят от общего мировоззрения, внутри которого они образуют как бы узловые точки. И хотя факты, которые классифицируются и упорядочиваются при помощи этих понятий не идентичны для всех людей во все времена, все-таки различия внутри эмпирического материала, которые выясняются науками, не те же самые, более глубокие для людей разных эпох, мест, культур и мировоззрений, различия между их взглядами на мир, между категориями и стилями мышления, реализующихся в терминах различных моделей.

Таким образом философия не есть некое эмпирическое знание или исследование того, что существует или существовало или будет существовать, — этим занимается обыденное познание и верование, а также методы естественных наук. Не представляет собой философия и некое формальное знание подобно математике или логике. Ее содержанием в большой степени являются не элементы опыта, но пути их рассмотрения, постоянные или полупостоянные категории, в терминах которых опыт осознается и классифицируется. Предназначение и механическая причинность; организм и простая смесь; система и конгломерат; пространственно-временной порядок и существование вне времени; обязанность и желание; ценность и факт — это все категории, модели, средства познания. Некоторые из них так же стары, как сам человеческий опыт; другие более преходящи. По отношению к последним проблема философа также приобретает более динамичный и исторический характер. В различные эпохи возникают различные модели и общие построения, с присущими им неясностями и трудностями. Современные трудности в объяснении единства современного физического знания — только один из примеров этому. Но есть и другие примеры, которые влияют на мысль не только физиков и других ученых, но мыслящих людей вообще. Например, в политике люди пытаются осмыслить свою общественную жизнь по аналогии с различными моделями. Когда-то Платон, возможно вслед за Пифагором, пытался развить свое учение о человеческой природе, ее свойствах и целях следуя геометрической модели, поскольку полагал, что она способна объяснить все, что существует. — Затем следовала биологическая модель Аристотеля. — Христианские образы, которыми полна Библия и труды Отцов Церкви. — Аналогия с семьей, позволявшая объяснять человеческие отношения, что не позволяла механистическая модель (например, Гоббса). — Образ армии в походе с упором на такие добродетели, как верность, служба и послушание, необходимые для победы над врагом и его уничтожения (что так широко проигрывалось в Советском Союзе). — Представление о государстве как полицейском на перекрестке и ночном стороже одновременно, кто предупреждает столкновения и присматривает за имуществом (идея присутствующая в задних мыслях многих индивидуалистов и либералов). — Представление о государстве как о чем-то еще гораздо большем, как о великой единой организации людей, стремящихся к достижению общей цели и потому имеющей право заглядывать в каждый уголок и щель жизни человека (что так оживляло "органическую" мысль XIX столетия). — Системы, заимствованные из психологии, из теории игр, столь модные сегодня. Все это модели, в терминах которых люди, группы, общества и культуры осознают свой опыт.

Эти модели часто сталкиваются. Некоторые из них становятся неадекватными, потому что не принимают во внимание слишком многих аспектов человеческого опыта. Тогда они заменяются другими моделями, которые выражают с большей силой то, что было пропущено первыми, но и новые модели в свою очередь могут затемнять, то что было освещено старыми. Задача философии, часто трудная и болезненная, заключается в извлечении и прояснении категорий и моделей, в терминах которых люди мыслят (т.е., как они употребляют слова, образы и другие символы), в раскрытии того, что есть неясного и противоречивого в них, в обнаружении конфликтов между ними, которые не позволяют сформулировать более адекватные способы организации, описания и объяснения человеческого опыта (ибо всякое описание и объяснение использует какие-то модели, в чьих терминах дается описание и объяснение). И затем, на еще более "высоком" уровне, философия рассматривает природу самой познавательной деятельности (теория познания, философская логика, лингвистический анализ) и освещает скрытые модели, оперирующие в этой вторичной, философской, деятельности как таковой.

Если кто-либо возразит, что все это является чем-то очень абстрактным и далеким от нашего обыденного опыта, чем-то имеющим слишком маленькое отношение к нашим самым важным интересам: к счастью, страданиям и окончательной судьбе простых людей, ответом будет: такое возражение ложно. Люди не могут жить, не стремясь описать и объяснить себе мир. Те модели, которыми они пользуются при этом неизбежно глубоко влияют на их жизнь, даже когда они не осознают этого. Многие несчастья и частое отчаяние людей обусловлены механическим и бессознательным, наряду с преднамеренным, применением моделей там, где они не работают. Кто может определить, как много страданий было вызвано не знающим границ применением органической модели в политике, или сравнением государства с произведением искусства и воплощающим его образом диктатора — вдохновленного кузнеца человеческих жизней (у современных теоретиков тоталитаризма)? Кто может определить, как много вреда и как много добра причинило в прошлом преувеличенное применение к общественным отношениям метафор и моделей, сформированных по образцу родительского авторитета, особенно при определении отношений между правителями государств и их подданными, или между священниками и мирянами?

Если и существует какая-либо надежда на рациональный порядок на земле или на справедливую оценку многих различных интересов, разделяющих разные группы людей, то она связана с признанием неискоренимости такого разнообразия — признанием, совершенно необходимым в любой попытке оценить проявления этих интересов, оценить модели их взаимодействия и его результаты. Это необходимо для нахождения жизнеспособных компромиссов, при которых люди смогли бы продолжать жить и удовлетворять свои желания, не круша при этом равно существенные желания и нужды других людей. Надежда на рациональный порядок не может осуществиться без раскрытия этих моделей: социальных, моральных, политических, и, главным образом, лежащих в их основании метафизических структур, в которых укоренены все эти модели, с целью выяснения их адекватности своим задачам.

Не знающая конца работа философов заключается в рассмотрении всего, что кажется невосприимчивым к научным методам и каждодневным наблюдениям, т.е. категорий, понятий, способов, привычек мышления и поведения. То, как они сталкиваются друг с другом, становится предметом особого интереса для философов, и они стремятся сконструировать новые метафоры, образы, символы и системы категорий, не столь внутренне противоречивые и не столь подверженные искажениям (хотя достигнуть этого полностью никогда не удастся). Несомненно, имеет смысл предположить, что одной из основных причин замешательства, смятения и страха, каковыми бы ни были их психологические или социальные корни, является слепая приверженность к старым понятиям, патологическая подозрительность ко всякой форме самопроверки, неистовые усилия предупредить малейший рациональный анализ того, чем и ради чего мы живем.