Г г. Василий Лоза

БЭКОН Фрэнсис

РИЗЛИ Генри, граф Саутгемптон

РОДЖЕР Мэннерс, граф Рэтленд

ШАКСПЕР Уильям

БЭКОН. Великий Разум, что тебе с того, что я сойду с ума? Тогда сойдёшь с ума и ты. Но это невозможно. Абсурд. Надеюсь, я точно рассчитал, и третий день, сегодняшний, в тюрьме последний? Проклятый череп, что ж ты, мой родимый, весь мир вобрал в себя, мне больно. Ну же, Бэкон, веселись уж как-то… пой песни, декламируй… нет, лезет чушь… а может быть, не чушь, так, шутка. В третий раз мяукнул кот. Ёжик писк свой издаёт. Гарпии кричат. Пора в хоровод вокруг костра. Хоровод пошёл, пошёл. Всё, что с вами, - шварк в котёл! Жаба в трещине камней пухнувшая тридцать дней, из отрав и нечистот первою в котёл пойдёт. Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня! А потом – спина змеи без хвоста и чешуи, пёсья мокрая ноздря с мордою нетопыря, лягушиное бедро и совиное перо, ящериц помёт и слизь, в колдовской котёл вались! Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня. Волчий зуб кидай в горшок и драконий гребешок. Брось в него акулы хрящ, хворост заповедных чащ, запасённый в холода, печень нехристя-жида, турка нос, татарский лоб, матерью в грязи трущоб при рожденье, миг спустя, удушённое дитя, погребённое во рву, чтобы обмануть молву. Эй, кипи, кипи, бурда! А последнею сюда, чтоб бурлила наверху, бросим тигра требуху! Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня! Чтоб отвар остыл скорей, обезьяньей крови влей. А, слышу, гости? Вот тебе и шутка.

РОДЖЕР. Учитель!

БЭКОН. Здравствуй, Роджер. Как ты прошёл сюда?

РОДЖЕР. Я граф или не граф. Тюрьма не крепость, и взять её не труд.

БЭКОН. Однако, ты даже без корзинки?

РОДЖЕР. Не подумал, сэр!

БЭКОН. Здесь кормят в меру, но утроба не откажется от фруктов.

РОДЖЕР. Простите!

БЭКОН. Оставь, сегодня я настроен мирно. Зачем же ты пришёл? А, знаю. Ты хочешь стать властителем Вселенной. И думая, что бедный Френсис Бэкон теперь сгниёт в тюрьме, ты поспешил к нему, и вот он.

РОДЖЕР. Для мага смерти нет. Узнал я, что умер Марло.

БЭКОН. Умер? Для мага смерти нет, - твои слова.

РОДЖЕР. Кристофер не маг, а только медиум. Я заменю его, наставник, я продолжу. Свято место свободно не бывает. Вы не оставите театр, иначе как влиять вам на умы и проповедать истину истин. Я готов.

БЭКОН. Он готов. Ваш Божий дар, граф Рэтленд, достоин быть жилищем гения.

РОДЖЕР. Надеюсь, настолько же, насколько театр – храм Разума?

БЭКОН. Возможно. Капля тоже море.

РОДЖЕР. И море – капля!

БЭКОН. Восторги, одни восторги, парень. Конечно, место свято, да святость стоит всех грехов, а это больно… больно, больно.

РОДЖЕР. Я готов.

БЭКОН. Вначале, граф, я покажу вам сценку из будущего. Хотите?

РОДЖЕР. Но будущее в моих руках, я человек, а значит Бог!

БЭКОН. Конечно. Посмотрим?

РОДЖЕР. Я готов.

БЭКОН. Смотри же.

СЦЕНА 2. Бельвуар. Роджер и Елизавета в опочивальне.

ЕЛИЗАВЕТА. Как же вы любите истязать себя, граф, зачем вы держите фиал со снадобьем от Бэкона на виду, надо убрать с глаз.

РОДЖЕР. Здесь ваша власть, когда вы здесь, распоряжайтесь.

ЕЛИЗАВЕТА. Фиал тот самый, я его узнала. Вы титан, граф Рэтленд.

РОДЖЕР. Титаны вымерли, как мамонты, я человек.

ЕЛИЗАВЕТА. Люблю жить в сентябре. В каком году я здесь была в последний раз?

РОДЖЕР. Осенью умирать банально, потому что всё умирает. Зима – лютые хлопоты для провожающих, весна не сезон для поэтов. Остаётся лето. Как вам лето, миледи? Обещаю протянуть остатки ног только летом. Или у вас другие предпочтения?

ЕЛИЗАВЕТА. Вот-вот подъедет тётушка.

РОДЖЕР. Уж не годовщину ли нашего супружества соберёмся отметить? Двенадцать лет – не фунт изюму съесть, но сколько съедено фунтов стерлингов.

ЕЛИЗАВЕТА. Намного меньше, чем надлежало ожидать от вас за срок каторги нашего супружества. С праздником, сэр, с днём нашей свадьбы.

РОДЖЕР. Что ж, за скорое освобождение каторжан всего мира попросим стол накрыть Шекс-пира. Как стих, пошлость? Вот я и перестал строгать песни, рапсод иссяк.

ЕЛИЗАВЕТА. Я прикажу-таки украсить праздничною трапезою поминальный стол.

РОДЖЕР. Вы сама любезность, графиня, я обожаю вас, а главным блюдом, гвоздём стола станет ваш заливной язык. Но я отказываюсь садиться за стол без Уильяма Шакспера. Или ложиться за стол? Сползти с ложе, по-пластунски добраться к вечеру до бражничающих господ… на полу, меж ножек мебели и у ножек дам, я, фактически безногий, примусь осушать одну Эскулапову мензурку за другой… надерусь в хлам. Сегодня, к слову, Шакспер должен исправно получить очередной кошель. За бессмертие надо платить при жизни. А ради экономии предлагаю тут же отметить и поминки по мне.

ЕЛИЗАВЕТА. Шакспер ожидает в гостиной.

РОДЖЕР. Знаю, дворецкий передал ему для ознакомления нашу последнюю дочь, младшенькую. Да, я схожу с ума, знаю, называть пьесы детьми нелепо, но так вернее. Она волшебная – дочь моя, а кликать её будут «Бурею». Ознакомьтесь, ваше сиятельство, не сочтите за досаду, а сочтёте за труд, станете маменькой.

ЕЛИЗАВЕТА. Завидная судьба самки человеческой пестовать детёнышей из зверинца. Зачем Шаксперу читать? Не ему решать судьбу постановки.

РОДЖЕР. Пусть его поговорит, я полюбил лепет дилетанта, ведь он - моё будущее без меня. Опять же не грех поддержать театрального деятеля, бросившего пить и научившегося читать на пятом десятке возрасту. Обучаться начертанию букв на бумаге, правда, наотрез отказался, говорит, чернила, сильно пачкают лицо, много времени уходит на умывание. И с бражничаньем он покончил, думается, исключительно из боязни пропьянствовать день выплаты гонорара за собственную несуществующую жизнь. Слава Уильяму Шаксперу из Стратфорда-на-Эйвоне, да воздастся ему приличная жизнь после смерти. Ну, что книга?

ЕЛИЗАВЕТА. Мэри привезёт первые экземпляры «Кориэтовых нелепостей». Ваш Том Кориэт из Одкомба ожил.

РОДЖЕР. Наш, Лиза, наш!

ЕЛИЗАВЕТА. Когда бы не вы, граф, в английском ландшафте остались бы одни холмы, теперь же и у Британии есть Джомолунгма.

РОДЖЕР. Вы недурно попутешествовали с Томом по тому, ведь география прежде не была вашим козырем, а теперь в вашем лексиконе появилось такое слово, как Джомолунгма. Не Эверест, но Джомолунгма! Виват, я рад, знания обременяют существование, но облегчают жизнь и обещают светлое будущее.

ЕЛИЗАВЕТА. Я не стану с вами пикироваться, жаль ваших сил.

РОДЖЕР. Лиза, как жили вы без меня? Говорите, говорите! Мне не хватает шороха ваших слов, аромата глаз на ночь…

ЕЛИЗАВЕТА. Роджер, родной, зачем вы удалили меня от себя, верните, верните!

РОДЖЕР. Не от себя, из Бельвуара.

ЕЛИЗАВЕТА. Как можно так не любить жену?

РОДЖЕР. Оставьте, миледи, пустомельство пастухам с пастушками. Я вас не узнаю.

ЕЛИЗАВЕТА. Ещё бы вы меня узнавали после стольких лет невстреч! Переписка, одна переписка. И что же я могу думать о вашем отношении ко мне, что должна переживать, когда открыв собрание сонетов, я не нашла там моего.

РОДЖЕР. Побойтесь Бога, Елизавета!

ЕЛИЗАВЕТА. Я не говорю о прочих, я говорю о том сонете, прочитав который вы сделали мне предложение. Его в книжке нет!

РОДЖЕР. Чего там только нет. Я не занимаюсь изданиями, все вопросы к Пембрукам.

ЕЛИЗАВЕТА. Граф, того сонета у Пембруков нет.

РОДЖЕР. Вы обязаны всё понимать. Давно мы не виделись. Мне не достаёт вас, Лиза.

ЕЛИЗАВЕТА. Я истрёпана, вымотана бесконечными переездами из поместья в поместье, по родичам, по друзьям, как по рукам, и никогда – в Бельвуар! Я ваша супруга, милорд, я обязана и понимать вас, и сопереживать вам. Дышать вместе, Роджер!

РОДЖЕР. А я дышу на ладан.

ЕЛИЗАВЕТА. Я тоже Я не переменила решения добровольно выйти из игры в Шекс-пира, быть без вас мне ни к чему.

РОДЖЕР. Земляной мир любопытен.

ЕЛИЗАВЕТА. Вы подарили мне вечность, что мне Земля. Уж с вечностью-то вы в интимных отношениях, по вам видно. А мне она – первый и единственный наш поцелуй.

РОДЖЕР. Какая вы всё же женщина.

ЕЛИЗАВЕТА. Я женщина? Давайте, обойдёмся без сарказма.

РОДЖЕР. Вы стали буквалисткою, графиня.

ЕЛИЗАВЕТА. Природа, граф, буквальна. Быть может, я существую в постоянном, душевном смятении не из-за позывов плоти, быть может, причина моего духовного недуга кроется в ином, что и перекраивает меня до самого жизненного ядрышка. Но имя моего палача мне не известно лишь потому, что я – соломенная вдова… жена–девица, вот приключение! А, тётушкина карета пригрохотала. В Бельвуаре она, как всегда, некстати… для меня. Супружество при свидетелях! Ощущения те же, что тогда, когда я кралась к вам на крамольное свидание в тюрьму. Держитесь, граф, я только лишь проситель, Мэри – требователь, я адвокат из последних сил, она прокурор в самом соку.

РОДЖЕР. В своём. В своём соку.

ЕЛИЗАВЕТА. К делу? Я просмотрела из Шекс-пира всё, что мне дозволено вами и внесла моего, что смогла или сочла уместным, вот рукописи.

РОДЖЕР. Мои письма к вам привезли?

ЕЛИЗАВЕТА. Письма? Записки! Конечно, я вам во всём покорна.

РОДЖЕР. Сегодня же сожжём.

ЕЛИЗАВЕТА. В любовном экстазе. В чаду страсти. Чтоб испытать угар.

РОДЖЕР. Шекс-пировы черновики с собою?

ЕЛИЗАВЕТА. Прежде, чем дело дойдёт до камина, не свериться ли?

РОДЖЕР. Меня тошнит от Шекс-пировых чтений, с них хочется жить.

ЕЛИЗАВЕТА. Неувязка? Человек хочет уйти, а гений запер дверь и не отпускает.

РОДЖЕР. Процесс мудрее результата, что есть, то есть, а прочее в огонь. Сгорит у меня, воскреснет у другого, всё одно, всё едино, ничто пропасть не может, всё и вся в мире - Феникс. И наша Мэри - великий архивариус. Зола – чистейшее удобрение. Мы – удобрение себя. Я разлюбил думать. И презираю мыслеизвержение. Ля, ля, ля, ба, ба, ба, ту, ту, ту. Вы как будто меня вините в нашей судьбе? Разве целомудрие наших отношений не обоюдное согласие? Или мы все эти годы были не правы? Разве наше дело не есть наше потомство? Или вы всерьёз озаботились существованием на планете людей?

ЕЛИЗАВЕТА. Разве вы меня спрашиваете? Разве вы не себя спрашиваете? Поколебались! Иначе не изгнали бы жену из дому… из спальни, чёрт возьми!

РОДЖЕР. Как будто мы бывали в одной постели.

ЕЛИЗАВЕТА. Бывали, бывали, сэр, и тогда я была благодарна вам за такт. Дура! Будь проклят интеллект, если урождён животным. Выше пояса, ниже пояса – вот и весь конфликт нашего существования, нечего сказать, замечательное времяпрепровождение для образа и подобия Божиего, не в сентябре будь помянут… уж очень мне по сердцу этот месяц, принимаю сентябрь для следующего воплощения. Роджер, любили ли вы меня?

РОДЖЕР. Я и теперь вас люблю.

ЕЛИЗАВЕТА. Желали ли, как женщину? Честно! Вслух!

РОДЖЕР. Да. Хотя бы из-за подобных суесловий нам следовало разъехаться. Собственно, и жениться-то не было резону. Так сложилось.

ЕЛИЗАВЕТА. Я вышла замуж по любви.

БЭКОН. Ну, что же, граф?

РОДЖЕР. Насколько это правда?

БЭКОН. Я сам, признаться, в затрудненье. Но какая разница? Что та судьба, что эта, дорога-то одна. Переменилось ваше мнение относительно пути?

РОДЖЕР. Нисколько. Я согласен. Я готов.

БЭКОН. Тогда ступай, сынок. Как выйду из узилища, мы встретимся. Обряд свершим как можно скоро. Прощай, мой ученик. Великий Бард!

РОДЖЕР. Я счастлив! Благодарю. Прощайте, мой учитель. (Уходит.)

БЭКОН. Лети, мой ангел, гений мудрости. Вперёд!

ЕЛИЗАВЕТА. Уф, я надышалась свежестью на год вперёд. Дворцы ничем не лучше тюрем, даже хуже, тюрьма – неволя, во дворцах обитают добровольцы. Ах, если бы не врождённое чувство долга! Я дышала бы, дышала… свежестью бы, свежестью. Не правда ли парк Эссекса чудесен, ему есть на что его лелеять, просто содержать. Кто скажет, что королева скупа. За сим, сэр Фрэнсис, позвольте откланяться, мне пора на сцену, играть. И если приключение окажется пресным, боюсь, мы расстанемся не попрощавшись. Мне слишком скучно, чтобы терпеть разочарования.

БЭКОН. Вам будет весело. Вот сонет, который вы передадите нашему Шекс-пиру, он сочинён Елизаветой. (Подаёт лист бумаги.) Я всё предусмотрел. Однако, вы уверены, что сэра Генри не надо ни опаивать, ни посвящать в забаву?

ЕЛИЗАВЕТА (читая сонет). Конечно! Сэр Генри тем и интересен мне сегодня, что в неведенье. Посмотрим, как он поведёт себя на людях, узнав в Елизавете Елизавету. Вот интрига! Забава моя, но забавник – вы, вам и отвечать, я лишь участник. Сонет действительно хорош, она талантлива, великого отца вполне достойна и станет равноправною женою, соавтором семьи. (Прячет лист.) Ах, да, возьмите ваш напиток. (Подаёт фиал.)

БЭКОН. Оставьте фиал при себе, у меня их запас. Мало ли, как поведёт себя эликсир именно сегодня. Влияет всё: состояние погоды, кризис настроения, излом мысли.

ЕЛИЗАВЕТА. А я говорю, возьмите. (Ставит фиал на столик.) Понадобится мне подкрепиться, обращусь к вам, будет повод перемолвиться, обсудить ход представления. Каковы симптомы конца срока действия снадобья?

БЭКОН (пряча фиал). Ненавязчивый озноб. Лёгкое головокружение.

ЕЛИЗАВЕТА. Прежде, чем уйду, сэр, хочу вам сообщить, что граф Эссекс поступил именно так, как вы и предсказывали, вплоть до мелочей. Ловушка сработала. Боюсь, августейшей немилости всё же придётся пасть на его безрассудную голову. Впрочем, это ещё не революция, которая единственно и оправдывает плаху. Ну да всему свой срок. Так вы говорите, что тётушка Мэри посвящена и готова подыграть?

БЭКОН. Точно так. Уж таковы интеллектуалы, хлебом не корми, дай поиграть, а уж если нет проблем с хлебом насущным, то и вовсе не остаётся ничего святого.

ЕЛИЗАВЕТА. Храни вас Бог от гнева королевы, сэр Бэкон. Быть магом среди смертных – сладость, средь избранных – иллюзия, ибо избранные, господин иллюзионист, суть сами божества. Всех благ. (Уходит.)

БЭКОН. И вас, Елизавета, храни ваш Бог.

Входит Мэри.

МЭРИ. Фрэнсис?

БЭКОН. Да, Мэри, все готовы.

МЭРИ. Будь ты проклят, фокусник. Твои игры безнравственны, они само кощунство.

БЭКОН. Так не играйте?

МЭРИ. Я обещала, придётся вытерпеть.

БЭКОН. Ну, ну.

МЭРИ. Ещё одно условие: потом не вздумай рассказать ни Лизе, ни тем паче графу!

БЭКОН. Согласен. Но вы не вполне понимаете действие моих возможностей. Проще говоря, ваша племянница теперь спит, но видеться ей будет то, что здесь произойдёт сегодня, и более того, она уверена, что является участницей представления. Ничто после не станет ей казаться странным. Она не будет знать лишь одного, что всё-таки спала, а замещала жизнь её другая дама.

МЭРИ. Дом Эссекса полон прислуги, как их-то вы хотите провести?

БЭКОН. Прислуга – быдло.

МЭРИ. Как мы?

БЭКОН. Не понял?

МЭРИ. Или мы не слуги королевы, прислуга трона? И ваше личное стремленье стать лордом-канцлером не есть ли сладкий сон слуги стать первым среди слуг, сэр чародей?

БЭКОН. По любому, никому не поверится в происходящее, да и кому докладывать, не жалуются же люди в молитвах к Богу на Бога. Однако, Мэри, ты готова?

МЭРИ. Конечно, Фрэнк. (Уходит.)

БЭКОН. О, графы.

РОДЖЕР и РИЗЛИ. Наставник!

БЭКОН. Да здравствуют вершители судеб английских. Привет-привет вам, малыши. А я корплю над словом, заканчиваю мой сонет на заданную тему.

РИЗЛИ. Философ, поэт, чиновник – сплошь греховодство. Или плутовство?

БЭКОН. Но заданная тема не требует поэта, здесь важен педагог. А ваша агрессивность, Генри, меня не радует. Не показать ли вас врачу?

РИЗЛИ. Вершителя судеб английских не может лапать коновал, меня обследовать позволю только лично Эскулапу.

БЭКОН. Вот мой сонет, возьмитесь передать Уильяму Шекс-пиру, Роджер. При мне читать не надо, меня судите без меня. Мне надо отлучиться ненадолго. Как вы здоровы? Я прихватил лекарство, зная точно, что встречу вас здесь, вот возьмите. (Подаёт фиал.)

РОДЖЕР (приняв фиал). Благодарю, отец!

РИЗЛИ. И что в фиале – дурман, мандрагора, иль белладонна, лебеда?

БЭКОН. Конечно, Фрэнсис Бэкон – не Эскулап, но всё же бог, как всё на свете. Бог не праздный, повседневный. Но Генри Ризли, граф Саутгемптон, конечно, более богов, светлее дня, чернее ночи и выше туч, его учителя ему - докучливая мошкара. Не надо отвечать! Достаточно, мой мальчик, на сегодня неучтивости, я сыт. Я жду поверенного из дворца, а Роберт Девере, граф Эссекс вышел в лес, хотя любой другой здоровый человек сидел бы здесь сейчас и составлял бы план спасенья. Сегодня судный день. Не только для него, для всех, для наших. Умерьте пыл, милорд, молчите! Не нарывайтесь на розги педагога, они пришлись бы кстати, граф. И помните, ребята, я в вас навеки, вас без меня на свете нет, а если есть, то без меня и вы – не вы, но без меня вас не было, быть не могло и быть не может. Таков удел учителя, такова доля ученика. Пойду пройтись навстречу новостям, хотя скорее будут лишь известия. Не расходитесь, всё вам сообщу. Я скоро буду. Мурлычет кот, зовёт. Иду! Зов жабы слышу я в пруду. Зло есть добро, добро есть зло. Лечу, вскочив на помело.

РИЗЛИ. Довольно, наставник! Будет вам ёрничать, будет.

БЭКОН. Я ухожу, но я везде и всегда, здесь и сейчас, ныне и присно, вот. (Уходит.)

РОДЖЕР. Ушёл, как исчез. Великий старик!

РИЗЛИ. Смех. Дурь. Кошмар. Тихий ужас.

РОДЖЕР. Что ты его задёргал совсем, Ризли, Фрэнк хороший.

РИЗЛИ. А значит, что хорош и я, его ученик. Не знаю… не знаю! Не знаю. Как ты сказал ему: отец? Фрэнк Бэкон – отец графов!

РОДЖЕР. Оставим Бэкона. Вернёмся к разговору. Зная вождя, я убеждён в существовании у него плана, в который ты, мой Генри, посвящён наверное?

РИЗЛИ. Давно ли, Мэннерс, ты победил в себе пьяницу, и новая напасть?

РОДЖЕР. Ты полагаешь, я зависим от лекарства Бэкона?

РИЗЛИ. Нельзя пользовать болезнь болезнью, ты уже серпентарий.

РОДЖЕР. Скука доставляет боль. Посвяти меня в заговор, Ризли?

РИЗЛИ. Давно пересекался ты с Уильямом нашим Шекс-пиром?

РОДЖЕР. Приму лекарство.

РИЗЛИ. Не при мне!

РОДЖЕР. Так отвернись. (Пьёт из фиала.)

РИЗЛИ. Здание театра, очевидно, нуждается в доведении кондиции.

РОДЖЕР. Хорошо. Итак? Иначе, зачем вождь бросил Ирландию и примчался в столицу, самовольно? Уже все в курсе! Я, так или иначе одной только нашей дружбой, явлюсь причастным к заговору. Хотелось бы, пострадав, знать за что.

РИЗЛИ. Наш Шекс-пир стеснён в средствах, пересекшись с ним, передайте, милорд, что старый друг его Генри Ризли готов развязать свой кошель. Весь мир – Шекс-пир, в нём женщины, мужчины – все актёры, у них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. И мне принадлежит часть «Глобуса», пусть неформально, ну да мы не формалисты.

РОДЖЕР. Часть глобуса! Глобус – не сама планета, а всё же Земля. Так сцена – представление о жизни, а всё же жизнь. Весь мир – театр, а не Шекс-пир, ручаюсь за цитату.

РИЗЛИ. Зато ручаюсь я за рифму.

РОДЖЕР. Коль этот мир – театр, то театр в этом мире выходит театром театра? Тоска!

РИЗЛИ. От твоей хандры раскалывается отчего-то мой личный глобус, то есть голова, её то чуть, то вмиг её сверх меры и страждешь, чтоб разлетелась вдрызг, как планета. Но вдруг понимаешь, что после планеты, по её орбите станет гулять глобус из папье-маше. И начинаешь ценить планету, и продолжаешь жить.

РОДЖЕР. С глобусом на шее, притороченном кандалами. Есть новая идея, она будет называться «Игра о Томасе Кориете из Одкомба, величайшем путешественнике мира».

РИЗЛИ. Наконец, я вижу дорогого весёлого Роджера.

РОДЖЕР. Череп с двумя перекрестившимися костьми на чёрном фоне - портрет останков вздёрнутого паралитика на рее корабля судьбы. Так, я приму лекарство?

РИЗЛИ. Довольно, Мэннерс!

РОДЖЕР. Надо, Генри, надо. (Пьёт.) Теперь норма. О чём, бишь, мы?

РИЗЛИ. Незадачливые пираты вышли из нас, как мы влопались с Армадой короля Филиппа! Не забыть мне вас, Азорские острова. Твой Том, как, бишь, его?

РОДЖЕР. Книжный том. Том Книжный. Том Кориэт.

РИЗЛИ. Твой Кориэт – корсар?

РОДЖЕР. Нет, флибустьер. Как всякий англичанин.

РИЗЛИ. Наши будут в восторге. Когда приступим? Или, как всегда, Уильям наш Шекс-пир уже распределил нас по глобусу, и сделал зачин сам?

РОДЖЕР. Бог с ними: и с Уильямом, и с нашим, и с Шекс-пиром, лично я с этой шайкой писарчуков намедни повздорил. Жаль, невозможно сделать это навсегда. Ризли, по возможности, поговори с вождём обо мне, я должен быть в курсе замысла, мне не хочется бездарно, одним лишь именем моим облагораживать Тауэр, позвольте сделать сие со смыслом. Хотя бы, как ты.

РИЗЛИ. Мэннерс, в моём тюремном прошлом смысла не было ничуть.

РОДЖЕР. Ты был брошен в застенки ради любви!

РИЗЛИ. Вместе с любимой, ожидавшей ребёнка. Причём, по разным покоям покоились. Меня, лорда, монархиня швырнула в выгребную яму за то, что мои любовные утехи – не её дело. Ужели старуха бессмертна!

РОДЖЕР. Не в королеве дело, в нас – тех, кто может и должен отвечать за действительность. Мы – сегодняшний день Земли, мы – утро грядущего.

РИЗЛИ. Слова… слова. Вождь недоумевает над нашими театральными экзерсисами.

РОДЖЕР. В мире лишь театр, да поэзия, да спутница их музыка, достойны преданной любви и каторжного труда. Прочее – иллюзии. Что знал бы человек о первоначальной мудрости, когда бы не театр - наследник Элевсинских мистерий? И что был бы человек, кабы не предтеча всего и вся – Египетская мудрость?

РИЗЛИ. Представить невозможно. Уж не знаю, как возможно ладить с таким умом, с таким его объёмом, а ты с этим живёшь. Эй, ты меня слышишь? Шляпник плачет от тебя, попробуй изготовить чехол для черепа твоего размера. Нелегко, поди, укладываться в постель сколько места надобно. А если с дамой!

РОДЖЕР. И Елизавета всё не идёт. Мне изготовили кровать, Ризли, в которой и коню с лошадкой было бы, где порезвиться, на заботу о моём мозге я средств не жалею.

РИЗЛИ. Ты влюблён, Мэннерс. Женись на Елизавете, и вся любовь.

РОДЖЕР. Чур меня, чур, Ризли, Елизавета стара, и вообще – королева.

РИЗЛИ. Болтун! Я о Лизе Сидни, в ожидании которой ты так и бьёшь копытом. О, я понимаю, что за конь с лошадкой имелись ввиду мастерами кроватных дел, исполняя твой заказ. Мэннерс, ты увязался за мною, божась, что намерен сделать предложение Елизавете, за то я и взял тебя в мою карету.

РОДЖЕР. Помысли, Ризли, дочь великого Филиппа Сидни, падчерица блистательного Эссекса, племянница поразительной графини Пембрук, крёстная дочь королевы, божественная сама по себе Елизавета и всё это – моя супруга? Ты можешь вообразить эталон чистоты под застиранной тряпкой стяга «весёлого роджера»? А в состоянии ты сочинить картину, как грязные лапы скота-человека по-хозяйски разоблачают ангела во плоти… его клыки перегрызают шнуровку ангелова облаченья…

РИЗЛИ. Мэннерс, ты не скот, ты англичанин. Скотт – со сдвоенной литерой «т». И зачем грызть зубами верёвку, если она не на твоей шее. Эй, Мэннерс, ау! Женись и у тебя появится законное право ежечасно заполучать ангела в свою постель в варианте, приготовленном собственными крылами.

РОДЖЕР (выхватив шпагу). Граф Саутгемптон!

РИЗЛИ (выхватив шпагу). Граф Рэтленд!

РОДЖЕР. Не сметь трепать Елизавету!

РИЗЛИ. Я её не трепал! Если и тронул, то только имя.

РОДЖЕР. К бою!

РИЗЛИ. Да будет так. (Бьётся с Ризли.)

РОДЖЕР. Сделай милость, сражайся, а не фехтуй!

РИЗЛИ. А ты, улучив миг, подставишь грудь, чтоб Ризли стал убийцей друга? Виват.

РОДЖЕР. Что ж делать, если более некому меня пришпилить. Ну же, ну!

РИЗЛИ (опустив шпагу). Постой, не горячись, язык мой зол не на тебя, а на личные чувства, которых я не уберёг от ржавчины. Прости мне мой цинизм, я не мог предположить, насколько ты влюблён. Мэннерс, я больше не буду. (Вкладывает шпагу в ножны.)

РОДЖЕР (вложив шпагу в ножны). Прости ты меня, я схожу с ума, если посмел увидеть тебя врагом. Обнимемся?

РИЗЛИ. Не в этой жизни. Ну, не хочу быть бабой! Откажусь ещё раз воплощаться, в конце концов, мы сами – Бог, а значит, вправе выбрать пол.

РОДЖЕР. Предпочитаю пол дубовый. Она идёт!

РИЗЛИ. Они, Мэннерс, они! Рыцарю мудрено не заметить рядом с Лизою Мэри! Собери остатки кобелиного мужества, друг мой, о благородстве умолчу, и выдави из себя предложение, прошу тебя, не томи больше никого. Стань хотя бы сыном вождю, если слабо стать мужем его дочери.

РОДЖЕР. Падчерице.

РИЗЛИ. Ну, станешь пасынком. Поэт, не будь занудой. Мэри!

РОДЖЕР и РИЗЛИ. Богини!

ЕЛИЗАВЕТА и МЭРИ. Графы!

РОДЖЕР и РИЗЛИ. Графини!

РИЗЛИ. О, Боже!?!

РОДЖЕР. Генри, что ты?

РИЗЛИ. Оставь, я в шоке. Елизавета - это!?!

РОДЖЕР. Ты спятил, Ризли?

РИЗЛИ. Спятил, я? И ты. О, Мэри, верните мне меня! Елизавета - это?

МЭРИ. Хотите верьте, хотите нет.

РИЗЛИ. Воспитание подсказывает: верь, чувство реальности вопит: бред!

ЕЛИЗАВЕТА. Играйте, Генри, играйте, как всегда, иначе что делать?

РИЗЛИ. Ну что ж. Игра так игра, делать нечего… однако, графиня!

МЭРИ. Граф! Графы и графини - забавно.

РОДЖЕР. Общество делится на графов, и графоманов.

ЕЛИЗАВЕТА. Утешьтесь, графства, из вас графоманка одна я.

РОДЖЕР. Девице хочется комплиментов.

ЕЛИЗАВЕТА. От вас дождёшься.

МЭРИ. Хоть кто-нибудь был бы бароном или маркизом.

РОДЖЕР. Или королём. А шутка не прошла?

МЭРИ. Наша Елизавета едва забрезжит на горизонте, как вы мрачнеете, Роджер, но стоит лишь оказаться с ней на одном пятачке, как вы тут же принимаетесь активно глупеть, причём, чем ближе, тем надёжнее. Не сердитесь на внушение, вы молоды, и ещё не выучили, что в доме царедворцев о троне не шутят. Не оттого, что не достаёт чувства юмора слушателям, но оттого, что чувство юмора особенно развито у подслушивателей. Не обессудьте, граф, в чём-то я искушённее вас.

РОДЖЕР. Я нынче всюду невпопад. А разве вождя уже подкарауливают? Хотя, конечно, чего было ожидать. Но мне мнилось, что уж в гнезде вождей кукушки не заводятся.

МЭРИ. Роберт Девере, он, не поверите, просто граф Эссекс, никак не вождь.

РИЗЛИ. Графиня, у Мэннерса сегодня чёрный, как пиратский вымпел, день, сжальтесь же надо мной, ведь мы с ним ближайшие друзья, и, журя его, меня вы раните, боюсь быть свален наповал. А воин в светских оплошностях поэта, верите ли, не при чём.

ЕЛИЗАВЕТА. Как хорошо, Мэри, что ты имеешь власть над графом Рэтлендом, и можешь его поучать, даже научать. Других неглупых мыслей и советов он слушает не внимательнее жужжания пчелы.

РОДЖЕР. Что проку прислушиваться к пчёлам, мёд происходит не от жужжания.

ЕЛИЗАВЕТА. Ага, так я, Елизавета Сидни, как поэт, по-вашему, жужжу? Расскажите же, верховный жрец Аполлона, чего я стою, давно жду!

РИЗЛИ. Ну, началось, понеслась звезда по кочкам. Я пас, не мудрее ли бежать с поля чужого боя.

РОДЖЕР. Определитесь прежде, кто вы: дочь Сидни или Елизавета Сидни сама собою? Определим уровень притязаний и поговорим.

РИЗЛИ. Вечная пикировка сей парочки меня уже не умиляет. Графиня, познакомьте меня с вашей племянницей в отсутствии Мэннерса? Надеюсь, без него она очаровательна не только как поэт.

МЭРИ. Поздно. Они уже друг без друга не жильцы. Обвенчались бы, голуби, и ворковали в усладу сутками в Бельвуарской долине, уж как все наши были бы рады.

ЕЛИЗАВЕТА. Мэри!

МЭРИ. Лиза! Ах, простите, Елизавета.

ЕЛИЗАВЕТА. Графиня Пембрук!

МЭРИ. Я просила не называть меня по имени, обращайся ко мне, как есть: тётушка. Мне понравилось ощущать мой возраст, мне хочется его ощущать. К тому же, я стала слишком графиней Пембрук, лишь работа с наследием брата напоминает мне, что и я –Сидни, но это происходит в уединении. На людях же только ты, Лиза, говоря мне: тётя, можешь лишний раз оповестить мир: она – Мэри Сидни! Хотя, конечно, и графиня Пембрук.

ЕЛИЗАВЕТА. Прости меня, тётя, я вспылила.

МЭРИ. Бог с тобой, детка, я не ханжа.

ЕЛИЗАВЕТА. Во всём виноват граф.

МЭРИ. Известное дело.

РОДЖЕР. Собаки!

ЕЛИЗАВЕТА и МЭРИ. Что-что-что!?

РИЗЛИ. С прогулки вернулся граф Эссекс, сопровождавшие его собаки лают. Мне надо встретиться с ним прежде его ухода во дворец.

РОДЖЕР. Вот как, во дворец, а я в неведенье!

РИЗЛИ. Я ещё вернусь.

ЕЛИЗАВЕТА. Я с вами, граф.

РИЗЛИ. О, нет, пусть лучше будет чёрт со мною, а с вами – Мэннерс, извините. Я тут, было, пошутил, вас прославляя, так он меня чуть не прирезал.

МЭРИ. Не до рыцарства, когда - любовь.

РИЗЛИ. Я ухожу.

ЕЛИЗАВЕТА. Там где-то сэр Фрэнсис Бэкон, граф, не проходите мимо оракула.

РИЗЛИ. О, я бегу! Сизари вы мои, сизари. (Уходит, насвистывая.)

МЭРИ. Как свистит, а? Каков! Очаровательный свистун. Ребятня.

РОДЖЕР. Приму лекарство, в лечении главное своевременность. (Пьёт.)

ЕЛИЗАВЕТА. Мэри! Тётушка! Ты-то хоть им не поддакивай!

МЭРИ. Что им до моих звуков: я баба, а значит, голословна.

ЕЛИЗАВЕТА. Скажи этим мужикам, чтоб не цепляли мою юность, она хрупка.

РОДЖЕР. Вы юность поминаете? В вашем возрасте можно было бы и запамятовать.

МЭРИ. О, Господи!

ЕЛИЗАВЕТА. Грубиян, мне пятнадцать лет!

РОДЖЕР. И несколько недель. В вашем возрасте неприлично комментировать дату своего рождения, и уже давно пора попрощаться с девичьими фантазиями.

МЭРИ. Чтоб к тридцати стать бабушкой.

ЕЛИЗАВЕТА. Так, я – жужжалка и перезрелая деваха? Благодарю. Господа, вы заметили стабильную закономерность, что я вынуждена ретироваться всегда, когда во дворце заводится граф Рэтленд. Притом, что я-то во дворце живу. Заходите, граф, нам без вас скучно, как в балагане без обезьяны. Заскакивайте. (Уходит.)

МЭРИ. Какова! А как ушла! Роджер, как на духу, сознайтесь: вы влюблены и сегодня сделаете Лизе предложение.

СЦЕНА 6. Парк.

БЭКОН. Я здесь, мой мальчик.

РИЗЛИ. Учитель, что значит это?! Там кто?

БЭКОН. Там королева.

РИЗЛИ. Королева, сама! Не двойник, не морок?

БЭКОН. Идёмте в беседку, граф, нам есть о чём поговорить.

РИЗЛИ. Навряд ли, сэр. Одно, когда играем мы, другое – короли. И в доме Эссекса! Вы интриган, учитель, я вам не доверяю. Мне к Эссексу пора, а вы тут как хотите.

БЭКОН. Запомните, милорд, всё будет так, как я хочу, и не иначе. До скорой встречи. Можете идти.

РИЗЛИ. Эй, мистер, окститесь. Долгонько вы играете на нервах высокорожденных, не время ли вспомнить себя?

БЭКОН. Ты мне угрожаешь, граф? Полноте, слова… слова.

РИЗЛИ. Слова и дело! (Выхватывает из ножен шпагу.) Эй, к бою!

БЭКОН. Засунь, милейший шпагу, откуда вынул. Ты сделаешь, как я скажу, а с нужного момента ты станешь нем. Ты слышишь, Ризли?

РИЗЛИ (вкладывая шпагу в ножны). Слышу, сэр.

БЭКОН. Ступай, ты мне пока не нужен. Попомни, отныне станешь жить по слову моему, по слову сэра Бэкона! Всё понял, граф?

РИЗЛИ. Конечно. До свиданья. (Уходит.)

БЭКОН. Гипноз-то будет понадёжнее всего. Не тягайся с волей Божьей, человечек, она внушит вам ровно то, что надо вам внушить. Через меня.

ЕЛИЗАВЕТА. Пока всё дивно, сэр! Вернулся Эссекс?

БЭКОН. Да. Пора сворачиваться?

ЕЛИЗАВЕТА. Рано. Я желаю нынче же услышать предложение от Рэтленда. Забавно, юнец добровольно возжелает отвести под венец старуху.

БЭКОН. Он видит вас, не плоть, но вашу душу. К тому же, эликсир не может приукрасить, он выявляет только то, что есть в природе человека, его зерно, его божественную суть. Он любит вас, не Сидни, а королеву Елизавету.

ЕЛИЗАВЕТА. Мило. Нет бы, приступить ко мне с уговорами, мол, вы не старуха, Ваше Величество, так нет же, несёт чушь о душе. Ни слова, сэр, вы опоздали с комплиментом. А какова графиня Пембрук! Где гордость, хотя бы спесь. Поэты, всё-таки, шуты, как это видно с трона! Я полагаю, вы прикроете от Эссекса меня и этих?

БЭКОН. Конечно, королева. Пройдёмте же в беседку, переговорим.

ЕЛИЗАВЕТА. О, да. Мне весело. Спасибо, Бэкон.

РОДЖЕР. Что граф Эссекс? По-моему, он наломает дров.

МЭРИ. Вот он и ушёл в лес, за новой порцией дров, сразу после дерзкого, незваного посещения помазанницы Божьей в её опочивальне. Она, спросонья, перепугалась, думая, что переворот, но присмотрелась к шалуну и выставила его домой помыться и одеться с дороги.

РОДЖЕР. Ему конец. Я обожаю Эссекса, вы знаете, и я не могу не выказать ему моей преданности в час беды, но без непосредственного вхождения в заговор, как я могу доказать ему, что я свой вовеки! Мне, хоть как, придётся быть под следствием, но свидетелем. Что уж люди-то оценят: Рэтленд лишь свидетель по делу о закадычных друзьях, а не обвиняемый, и обязательно укорят меня в трусости. Не желаю вековать оболганным!

МЭРИ. Не мне решать, не мне и рассуждать. А что, уже произошло нечто, требующее следствия? Что же до доказательств верности, докладываю, мы говорили о вас с Эссексом. Он вас любит, Роджер. И единственно, что могло бы его осчастливить, это ваша женитьба на его падчерице. В сложившейся ситуации взаимоотношений недавнего фаворита с королевой, а значит и со всем двором, свадьба в его семье явилась бы не только вызовом свету, но самим светом. Истинным светом, Роджер! Вы любите друг друга, вы рождены друг для друга, вас обоих любит Роберт Девере, граф Эссекс, ваше обоюдное счастье будет его счастьем. О нашем круге и говорить не стоит, вы знаете наших.

РОДЖЕР. Мэри, не то важно, что я побожился до смерти оставаться холостым, важно, что она меня не любит.

МЭРИ. С чего вы взяли!

РОДЖЕР. Меня нельзя любить.

МЭРИ. Женитесь, чёрт возьми! Не выдумывайте коллизий, в жизни их более, чем достаточно. И жизнь – не пьеса и пьеса – не жизнь, господин драматург. Будьте человеком, и когда следует просто лечь в постель, не одевайте плаща, или хотя бы не застёгивайте его под покрывалом, потому что дождь, сударь мой, льёт на улице, а в доме льются девичьи слёзы, и не о земь, прямо на подушку. Знаю, что утверждаю. Кроме поколебленных мальчишеских амбиций, которым, по любому, недолго уже осталось, вам ничего не стоит осчастливить себя и своих друзей, её! Она вас любит. Я знаю. Боготворит! И есть, за что.

РОДЖЕР. И вообще, мне ещё учиться надо.

МЭРИ. Не сходите с ума, сумасшедший! Какое количество университетов вам надо ещё кончить, чтобы вы поняли: хватит?! Войдите, Генри, не топчите порог. А вам, Роджер, скажу ещё: когда мужчина не в силах быть счастливым, тогда ему противопоказана воинская амуниция, будь он хоть Чингисхан, и перо поэта ни к чему, будь он сам Уильям Шекс-пир.

РОДЖЕР. Вы жестоки.

РИЗЛИ. А вот и я, але ап! Вуаля, или как там надо восклицать. Эссекс даёт представление, да какое! Шапито, ей-богу. На опушке, у кабака, он наткнулся на пьяницу, спящего посреди дороги, приказал принести сюда, помыть, одеть, уложить в графской опочивальне и прислуживать, как аристократу, не давая опомниться до возвращения самого графа из лесу. У бедняги в глазах плещутся дорогущие вина, он вообще не в теме: жив ли, есть ли в принципе жизнь на Земле, или он на Луне. Граф вернулся, и нашему персонажу перестали наливать, по возвращении хозяина команды-то не было. Теперь тот носится по дому, выясняя, кто – он и отчего ему не дают опохмелиться. А ещё вы узнаете, чьим именем приказал величать его милорд до своего прихода, я не расколюсь. Мэннерс, данная пьянь знакома нам по «Глобусу». «Глобус» - название театра, а не географическая игрушка, Мэри, а-то я вижу, как ваши ушки уже сделали стойку на каламбур. Да, Мэри, то поэтесс я распознаю по стихам, а дам по ушам. Мэннерс, граф просил увидеться с ним. Покуда же, с радостью введу тебя в курс наших общих дел, тех самых, которых ты добивался. Ты рад?

РОДЖЕР. Я счастлив!

РИЗЛИ. А вот и клоун на день. Умоляю вас, люди, не колитесь. Здравствуйте, граф!

ШАКСПЕР. Граф Саутгемптон! Вы-то, что несёте? Какой я вам граф! Ага! Граф Рэтленд, вот и вы! Ваши сиятельства, вы чётко знаете, кто я. Мне не объяснить, прошу прощения, что я здесь делаю, даже как здесь оказался. Надрался. Но я не псих, я это помню. Здрасьте, дама, с вами незнаком… потом, потом. Я просыпаюсь, а тут, вокруг, такая, бляха муха, жизнь! А я в ней, не сердитесь, сам господин! Так сообщила мне моя прислуга, ну, не моя, конечно, чья-то. А мой дворецкий мне сказал, не мой, конечно, говорун, что я болел, лежал в беспамятстве, едва не двинул кони. Вот, наконец, очнулся, чему вся дворня рада, вон щерятся и даже ржут, в окно взгляните. Но мне почему-то не дают лекарства от головной боли: я – граф или не он! Меня морочат? Моя дворня, прикиньте, сэры! Я абсолютно твёрдо знаю, что я – Бил Шакспер из Стратфорда-на-Эйвоне, пайщик, по вашей милости, труппы и здания театра «Глобус», да вы всё сами знаете. А мне они твердят, слуги-то, что я, что я… не обижайтесь, ваше сиятельство… что это Бельвуар, а я – граф Рэтленд.

МЭРИ. О, Боже!

ШАКСПЕР. Вот именно: о, Боже! А я здесь не при чём.

РОДЖЕР. Ах, вот как! Теперь и с кличкой собачонки для забав разобрались. Хорошо же! Бедный Роджер, твоя болезнь сильна, но не сильнее твоего интеллекта, ты победишь её.

ШАКСПЕР. Меня зовут не Роджер, я во веки веков Уильям Шакспер.

РИЗЛИ. Позвольте, графы, я налью, в тёмном деле без дурману ясности не будет.

ШАКСПЕР. Вот точно как! Вот верно! Я знал всегда, вы гуманист!

МЭРИ. Ох, выжить бы в серьёзе… я так слаба.

РОДЖЕР. Продолжим. Граф, вы, конечно же, Уильям, но после, а рождены, как Роджер Мэннерс, в раннем детстве, став сиротой, вы стали, вместе с тем, и пятым графом Рэтлендом. Однажды, в Оксфорде, вы сочинили эпиграмму и подписались Уияльм Шекс-пир, через чёрточку: отдельно «шекс», отдельно «пир», вышло: «потрясающий копьём». Но большинству плевать на потрясающие чёрточки и отточенные копья рифм, им всё едино – Шакспер ли, Шекс-пир, было бы не скучно, и ладно. Хотя, конечно, Шакспер – не Шекс-пир, но и Шекс-пир – не Шакспер, одно объединяет верно – имя. Жили вы себе, жили и заболели.

ШАКСПЕР. Да-да, я так болею!

РИЗЛИ (поднося бокал вина). Примите, сэр.

ШАКСПЕР (приняв бокал). Будьте все благословенны! Ещё бы дозу и я готов выслушать всех, сэры.

РИЗЛИ. Ещё? Извольте. (Подливает вино.)

ШАКСПЕР (выпив). Вот так. Итак?

РОДЖЕР. В Падуе вы жили и заболели. В Падуе.

ШАКСПЕР. Да, я иногда падаю, когда перепью, но беспамятство от амнезии отличу.

РОДЖЕР. Сколь высок ныне средний образовательный уровень в среде нашего простого графства, они выговаривают слово «амнезия», притом, зная его значение. Вернёмся к беспамятству, оставим амнезию. Падуя – город в Италии. Вы действительно не однажды падали в Падуе, стукаясь черепом о мостовую.

ШАКСПЕР. Что вы говорите! Ну, да теперь уж ничего, выздоровеем. Так, что там у меня с Италией?

РОДЖЕР. Италия, граф, - государство в Европе, а Европа - часть суши…

МЭРИ. Я больше не могу! Мне проще выйти. Если что, я здесь.

РИЗЛИ. Уйдя, пожалеете. Примите тоже дозу, Мэри, и станет органично всё и вся. (Подаёт бокал.)

МЭРИ. Вы так считаете? (Приняв бокал.) Что ж, я рискну. Я выстою!

ШАКСПЕР. Да что уж там стоять, сидите, не стесняйтесь. А мне стаканчик? Вы продолжайте, граф. Ага, стоп! Вот, в чём разница между беспамятством и амнезией: при амнезии хоть упейся, не вспомнить ничего, а при беспамятстве принял лекарство и стал соображать. Ответьте, когда я есть вы, то есть граф Рэтленд, тогда кто есть вы?

РОДЖЕР. Забыть меня! Ах, граф, как мне жить, как спать покойно, как пробуждаться к жизни, если друг мой граф Рэтленд меня не помнит!

ШАКСПЕР. Ну-ну, дружок, не плачь, напомни имя, уж помяну тебя.

РОДЖЕР. Я Петручо из Вероны!

ШАКСПЕР. Верона - понятное дело, город в Падуе?

РИЗЛИ. О, небо!

РОДЖЕР. Нет, это Падуя в Вероне.

РИЗЛИ. К ним обоим возвращается память.

МЭРИ. Оставьте меня, люди, я хочу жить.

РОДЖЕР. Мы познакомились в университете.

ШАКСПЕР. Так я – университетский ум?! То-то, думаю, мысли мне приходят, какие-то непонятные да с какими-то чертовскими понятиями, теперь понятно. Вы, молодой человек, наливайте, наливайте… не забывайтесь.

РИЗЛИ. Исправлюсь, сэр. (Подливает вино.)

РОДЖЕР. Я итальянец, вы англичанин, мы подружились. В нашем университете процветает невероятная дружба народов, просто идеал интернационализма. Для примера, с нами, помните ли, всё норовили задружиться два датчанина: Розенкранц и Гильденстерн? И задружились, несмотря на их датство, на ваше английство и на всеобщую итализацию окружающего пространства. Вы помните их: Розенкранц и Гильденстерн, милая парочка, ничто в квадрате.

ШАКСПЕР. Конечно, помню, друг мой, но они были не квадратные, а круглые, такие отъевшиеся скоты

РИЗЛИ. Да не скоты, а датчане. Датчане – жители Дании, а скоты, со сдвоенной литерой «т» – наши соседи, шотландцы.

ШАКСПЕР. Так шотландцы-то хоть корнями не из Падуи?

Входит Елизавета.

МЭРИ. Елизавета! Нет слов, нет сил.

ШАКСПЕР. Привет, подружка, с кем спалось? Не обращай внимания на графов, они только и делают, что ржут от моего юмора, а я мило, дружески шучу. Весело, бляха муха!

ЕЛИЗАВЕТА. Ещё раз?

РИЗЛИ. Елизавета, позвольте представить вам графа Рэтленда!

ЕЛИЗАВЕТА. А мы с ним раззнакомились?

РОДЖЕР. Роджер, вот Елизавета Сидни, падчерица графа Эссекса.

ШАКСПЕР. Не может быть. Эх, какого строения дама, как народный умелец тесал. Она чья-то из вас? Не занята, что ли? Не гляди мне, Лиза в очи, я боюсь тя очень-очень.

РОДЖЕР. Вы забылись, Роджер, запамятовали главное, ведь сегодня все в ожидании вашего слова, за тем мы все и собрались здесь.

ШАКСПЕР. Было дело, друзья, забылся, но уже раззабылся, отвечаю. Что вас там заклинило, господин виночерпий? Плещите же уже, на мне же сказывается же некондиция.

ЕЛИЗАВЕТА. Что за бред!

МЭРИ. Я после объясню, а ты молчи и наслаждайся, как сможешь.

ЕЛИЗАВЕТА. Ах, это тот несчастный, с опушки?

ШАКСПЕР. И ничего я не опухший, чего брехать-то, клевеща.

РОДЖЕР. Да, это Рэтленд, ударившийся черепом о мостовую, в Падуе, с тех пор в нём множество достойных болезней и болезненных достоинств.

РИЗЛИ. Граф! В смысле, Петручо, что из Вероны, не нравится мне сатанинский блеск твоих глаз. Кембридж помнит хорошо нехилые последствия подобного фейерверка.

РОДЖЕР. Не гляди мне, Ризли, в очи, я боюсь тя, но не очень.

РИЗЛИ. Прошу, друг мой, держись в рамках.

ШАКСПЕР. В рамках все мы будем после жизни, портретами. Так, напомните, зачем же мы собрались в ожидании все?

РОДЖЕР. Вы видите, граф, здесь все свои.

ШАКСПЕР. Согласен, наши.

РОДЖЕР. Вы намеревались исполнить волю к счастью их всех.

ШАКСПЕР. Петручо, короче, дело к ночи, спать пора. Объясняешься туманно, как, бляха муха, английский абориген, а мы – норманны, рыцари, надо помнить себя. К солнцу, дружок, к солнцу! Как на улице, не пасмурно? Давно я там не бывал. Пойти, освежиться.

РОДЖЕР. Граф, вы собирались предложить Елизавете руку и сердце.

МЭРИ. Роджер! Чёрт возьми!

РОДЖЕР. Тётушка волнуется за племянницу. Так, что, Роджер?

ШАКСПЕР. А она меня любит?

РОДЖЕР. Нет.

ШАКСПЕР. А я? А я и так согласен. Как, бишь, звать тебя, лапуля?

ЕЛИЗАВЕТА. Елизавета.

ШАКСПЕР. Не рычи, не королева.

ЕЛИЗАВЕТА. Чем можно прибить это?

ШАКСПЕР. Молотком! Ну, бабы, не знают, чем прибивается всё на свете.

РОДЖЕР. Что ж, пчёлушка из роя Сидни, отвечайте, не всё вам суесловить.

ЕЛИЗАВЕТА. Ответила бы, да никто не спрашивал. Разочарую, пожалуй, вам придётся драться, ведь вы мужчина? Граф, я вас не люблю, я люблю Петручо, что так же верно, как то, что я Катарина, а не Елизавета.

РИЗЛИ. Леди, не губите представление, постановка оплачена не нами.

РОДЖЕР. Девушка – начинающий автор, она не вполне графиня даже.

ЕЛИЗАВЕТА. Зато старая, прожжённая графоманка. Генри, чтобы я смолчала, пусть они дерутся. За девку. Ну, деритесь уже!

ШАКСПЕР. Мне спать, я сам себе хозяин, я граф или не граф, я… не я. (Ложится.)

РОДЖЕР. Пошёл вон, убогий, ты мне надоел.

РИЗЛИ. Уснул. Замечу, Мэннерс, и тебе, что Шакспер не твоя игрушка.

РОДЖЕР. Замечу, Ризли, шелудивого пса не называют именем друга!

РИЗЛИ. Расчёт на знаменитый Шекс-пиров юмор.

РОДЖЕР. Не надо путать автора с человеком. И я не игрушка, а коли да, то в начале купите! Договоримся же о цене. Ты – посредник, друг мой?

РИЗЛИ. Твоя мнительность, Мэннерс, становится манией, стереги себя.

МЭРИ. Да, Шакспер – не Шекс-пир.

ЕЛИЗАВЕТА. Но и Шекс-пир – не Шакспер.

МЭРИ. Какое совпадение, Петручо недавно произнёс то же самое.

РОДЖЕР. Пресловутое «то же самое» ещё никому не дало право на вхождение в Шекс-пирово общество, причём, в амплуа члена семьи – тоже. Если с вами в творчестве, из раза в раз, приключается «то же самое», тогда вам в другую труппу.

ЕЛИЗАВЕТА. Что же даёт? Я о пропуске в Шекс-пиры.

РОДЖЕР. Спросите у Шекс-пира. Меня не донимайте, я устал, а ещё предстоит внимательно выслушать Ризли. Идёмте, друг мой, станемте говорить.

ЕЛИЗАВЕТА. Наши, как всегда, через тётушку передают Уильяму Шекс-пиру сонеты на заданную тему. Я их читала. Вот и мой вклад.

РОДЖЕР. Не вспомню, что за тема?

РИЗЛИ. О том, что нашему герою пора жениться.

МЭРИ. О том, что человек его достоинств обязан оставить потомство.

РОДЖЕР. Что ж могла по поводу написать девочка?

ЕЛИЗАВЕТА. Писала не девочка, прожужжала старая дева. Вы принимаете вклад?

РИЗЛИ. Возьми, Мэннерс, всё равно отредактируешь, как у всех.

МЭРИ. А что, когда её жужжание в редакции не нуждается?

РИЗЛИ. Тогда Лиза – гений.

ЕЛИЗАВЕТА. Человек не может быть гением. Гений – это ангел-хранитель. Автор же только писарь, в лучшем случае референт гения.

МЭРИ. Каково!

РИЗЛИ. В Шекс-пирово общество – столбовая дорога вам, Лизавета Филипповна! Говоря: гений, я разумел не потустороннюю сущность, но воплощённого ангела, как редкий кто из нас, а в данном случае даму, вас. Виват, Елизавета!

РОДЖЕР. Ризли, не подобрать ли тебе коготочки?

РИЗЛИ. Котообразным я был в прошлом воплощении, и сейчас не март.

РОДЖЕР. Прочту, сочту достойным, передам Шекс-пиру.

ЕЛИЗАВЕТА. И запомните, граф, Катарина любит Петручо!

РОДЖЕР. А он её, но на письме, и пусть себе, лишь не скучали бы. Идём. (Уходит.)

РИЗЛИ. Не прощаюсь.

МЭРИ. Прикажите людям вынести отсюда сие чудовище.

РИЗЛИ. Конечно. Иду-иду, Мэннерс. (Уходит.)

МЭРИ. Ваше Величество!

ЕЛИЗАВЕТА. Продолжайте, как если бы вы говорили с племянницей. Прошу!

МЭРИ. Ну, как тебе нескончаемая юношеская олимпиада графов?

ЕЛИЗАВЕТА. Ты снова говорила с Роджером о предложении?

МЭРИ. Уж говорить-то моё право. Я люблю вас обоих! И вы любите друг друга, чего ещё? Молюсь и молюсь о вас, о себе словцо замолвить некогда.

ЕЛИЗАВЕТА. Если Господь – это человек, а человек – Господь, то просить у Господа за Господа – не странность ли?

МЭРИ. Вы с ним идеальная пара, ни звука в простоте.

РИЗЛИ. Мы вернулись, что делать, это Мэннерс.

РОДЖЕР. Елизавета! Я обожаю вас, я вас люблю. Станьте мне супругою!

ЕЛИЗАВЕТА. Чёрт-те что, Роджер, когда? Немедленно! Дорогая тётушка, дорогой Ризли - плевать, хочу целоваться! Роджер, держите, вот я!

МЭРИ. Как вам это понравится! Что с ним стряслось, Генри?

РИЗЛИ. Он на ходу прочёл её сонет, и вот она, вот он, и они – вот.

МЭРИ. Клянусь над туловищем Била Шакспера, я воздвигну сему отребью бронзовый бюст на родине героя! Кабы не эта пьянь, не явился бы Петручо, кабы не Петручо… и так далее, вот драматургия! А вы говорите: сонет! Идёмте вон, граф.

РИЗЛИ. Иду-иду, уже иду… какая пара! Уже ушёл. Нет, никуда я не пойду, ещё чего. Графиня, не знаю, как вы, а я ощущаю себя ущемлённым. Вспомните, сколько душевных сил и духовных усилий было приложено нами в деле объединения оной голубиной пары, и что же: теперь мы с вами, истинные творцы счастья, пойдём заниматься обыденностью, а они будут строить планы, договариваться о количестве мальчиков и девочек, целоваться, где и когда приспичит. Без нас! Мне обидно. Эй, Петручо, ты мне все мои интеллектуальные жилы вымотал своим настырным любопытством в отношении новейшей истории Англии, наконец, я готов посвятить тебя, рыцарь, в святая святых подноготной, а ты, чем занят? Прекращай разводить антимонии, идём, нас ждут великие дела на благо родины и государства. Эй, полковник, вас ожидает лорд-маршал! Графиня, вы видите? Она не отпускает его, не даёт оторваться, спасите пленного воина, Мэри!

МЭРИ. Девочка, конечно, Сидни, но ведь она при этом Сидни! Хоть лошадьми растаскивай, не выйдет, по себе помню. Ох, счастливое вдовство моё, я пресыщена тобою.

РИЗЛИ. Если вдовы страдают избытком счастья, отчего же холостым его так не достаёт? Моя супруга, с супругою графа, на отдыхе, я нынче холост, в смысле одиночества. Мэри, ужели вас сполна удовлетворяет любовная возня с архивом брата?

МЭРИ. Генри, не надо баражировать, и вы не голубь и я не голубятня. Конечно, редкая вдова окажется против возни не только с эталонами Аполлона, но и с редкими образцами Купидона, более того, она не без удовольствия привнесла бы и личные усилия не юной, но и не последней пастушки в королевстве, но для нас важнее наш круг, Ризли. Представьте, если к нашим играм добавятся ещё и игрища, что достанется Англии: великая энциклопедия мыслей и чувств или величайший кондуит сплетен и анекдотов? Согласны?

РИЗЛИ. Мне только капельку счастья и всё!

МЭРИ. Излишками не приторговываю, граф, я их дарю, без спроса. Давайте, кончим разговор, во всяком случае, я кончила.

РИЗЛИ. Я тоже. Я не уйду без тебя, Мэннерс.

МЭРИ. Лиза, общественные долги жаждут твоего супруга.

ЕЛИЗАВЕТА. Будущего супруга.

РОДЖЕР. Возможного супруга.

ЕЛИЗАВЕТА. Невозможного супруга!

РОДЖЕР. Гипотетического супруга.

ЕЛИЗАВЕТА. Гиппопотамного супруга.

РОДЖЕР. Я бегемот!?

ЕЛИЗАВЕТА. Вы не супруг.

РИЗЛИ. Ну, началось.

МЭРИ. Нам следовало уйти.

РИЗЛИ. Согласен, перебор, не рассчитал.

РОДЖЕР. Да, я болен, но не смертельно, и не слоновьей болезнью, ведь вы её имели ввиду, говоря мне: гиппопотам.

ЕЛИЗАВЕТА. Я неловко пошутила, Роджер.

РОДЖЕР. Для того, чтобы стать графиней Рэтленд, супругою Роджера Мэннерса, надо знать хотя бы элементарное во всех областях человеческого знания и не называть слоновью болезнь гиппопотамной, потому что гиппопотам – это бегемот.

РИЗЛИ. Не дури, Мэннерс.

РОДЖЕР. Идёмте, граф.

РИЗЛИ. Мэри! Скажите им!

ШАКСПЕР. Люди! О! Граф! О! Графиня! О! Графинчик! Одно графьё! Вот так вот шутим мы, поэты. А я проснулся, поздравляю. И кто плеснёт больному Рэтленду лекарства?

РИЗЛИ. Обойдётся.

ЕЛИЗАВЕТА. Я – жужжалка, безмозглая жужжалка! (Уходит.)

МЭРИ. Елизавета, постой! Роджер, ваша болезнь в мозге! Вам не щемит под черепом? Нездоровому человеку нельзя называться поэтом!

ШАКСПЕР. Считаю, что называться поэтом стыдно, поэтом надо быть.

РОДЖЕР. Вива, граф! Графу Рэтленду виват!

ШАКСПЕР. Виват, не виват, а мне с моим умом, попробуй, поживи. По пьяне только и чувствуешь себя человеком, хоть поэтом, хоть актёром, хоть королём. Ведь по идее каждый человечишко должен относится к себе, как к образу и подобию Всевышнего, с должным пиитетом, а действительность, с происхождением, не дают развернуться справедливому чувству самолюбви. Что делать нормальному здоровому организму в данном случае? Правильно, пить. В дурмане всяк из нас велик, а в трезвости и светлый князь поник.

РИЗЛИ. Вы с Петручо по уму близнецы.

РОДЖЕР. Мэри, я не сержусь, вы правы.

ШАКСПЕР. Меня отравили старыми дорогими винами, я умираю, Петручо, дружок, не лиши ближнего противоядия.

МЭРИ. Меня уже перестают волновать ваши болячки, Роджер. Пойду к Елизавете.

ШАКСПЕР. Да-да, и скажите ей, что как бы ни закончился день, однажды мы вместе встретим утро, пусть хоть треснет.

РОДЖЕР. Восторг! Пейте, граф! (Подливает вино.) Я ваш слуга, навеки.

МЭРИ. Ох, уж эти ваши графские игры, или это Кембриджские рудименты, а?

РИЗЛИ. Это Бельвуарские рудники.

МЭРИ. Роджер, я вас люблю, но угомонитесь! А семья Сидни ещё ждёт вас. (Уходит.)

РИЗЛИ. Как и семья Эссекса. Душно, догоняй, Петручо, я в аллее. (Уходит.)

ШАКСПЕР. Ушли. Иди-иди, я тебя отпускаю. Поверь, с графином я не умру никогда.

РОДЖЕР. Знаю, Шакспер. Простите, господин Шекс-пир. Не всё произносится, как пишется, не всё пишется, как произносится. Как же я себя достал! Не человек, какая-то Божья отрыжка. Эх, граф, любите ли вы себя так, как я себя ненавижу.

ЕЛИЗАВЕТА. Роджер!

ШАКСПЕР и РОДЖЕР. Да!

ЕЛИЗАВЕТА. Я вздорная девчонка. Что требовать с безотцовщины.

РОДЖЕР. И у меня нет отца, и у Ризли, и у Эссекса, мы дети государства, так нас называют джентльмены, а люди проклинают безотцовщиной.

ЕЛИЗАВЕТА. Вы – тоже, но вы сам мужчина. Я вас люблю. Без вас, мой государь, мне не жить. С вами, похоже, тоже. Но нежизнь с вами хотя бы продолжится дольше. Я люблю вас так, как вы того хотите, бессловесно, а для дамы беспринципно, чёрт. Я рождена для вас, Роджер. Не вы меня укротили, милый, моя любовь. Введите меня в ваш дом, как тому и должно быть, и будет просто: Роджер и Елизавета!

РОДЖЕР. Нет-нет, давайте, не станем ломать милорду его игрушку, к тому же, поцелуи кончаются изжогой. Не подходите! Впредь не буду больше грубить вам. Елизавета, Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, во веки веков, не откажется от союза с вами.

ШАКСПЕР. Как точно! Даже я лучше не озвучил бы. Спасибо, италийский мой дружок. А что вышло, я сделал предложение? Ещё графинчик и с графинькою в постель!

РОДЖЕР. Графинькою прежде надо сделаться. А графинчик - вот.

ЕЛИЗАВЕТА. Запомните, милорд, сегодня тридцатое сентября последнего года уходящего столетия. В честь торжественного события, хотя бы выйдем в одну дверь?

РОДЖЕР. Ну, уж нет! Вот моя дверь.

ЕЛИЗАВЕТА. А вот моя.

РОДЖЕР. Меня ждут, государыня моя. (Уходит.)

ЕЛИЗАВЕТА. Государь мой, ждут и меня. (Уходит.)

ШАКСПЕР. Чего? Пока, дружок… пока, подружка… пока, пока. Ушли. Эх, Билли – Билли – Билли - Билл, ты славно пил, ты славно жил, и как ты только ни чудил, и наследил, и наследил… ах, Билли – Билли – Билли - Билл.

Входит Бэкон.

БЭКОН. Здесь поют?

ШАКСПЕР. И пьют. Дерябнешь с графом, прохожий?

БЭКОН. Ослышался?

ШАКСПЕР. Я не ленив, я повторю: дёрнешь стопарик с моим сиятельством? Что таращишься, может быть, ты тоже ещё один граф здесь? И не с такими фигами мои уста пивали из хрусталёв. Брезгуешь? Свободен. Я сам на сам не стесняюсь вполне.

БЭКОН. Кто ты, придурок?

ШАКСПЕР. Граф Рэтленд – я! Допёрло?

БЭКОН. И кто тебе сказал, что ты тот, кем назвался?

ШАКСПЕР. Все говорят.

БЭКОН. Узнаю Кебриджские потехи.

ШАКСПЕР. Что ты сказал?

БЭКОН. Говорю, забавно. И кем ты приведён сюда?

ШАКСПЕР. Не помню, похоже, рок… судьба… сам Бог.

БЭКОН. Логично. А чем ты был до графа?

ШАКСПЕР. А разве что-то было до?

БЭКОН. Как кликали тебя в твоей деревне, быдло, встать!

ШАКСПЕР. Уильям Шакспер, сэр!

БЭКОН. Протрезвел, подлец. Молчи. Пришёл в себя и – ладно. Прочь. Графин оставь.

ШАКСПЕР. Простите, сэр… (Намеревается уйти.)

Входит Мэри.

МЭРИ. Со встречей, Фрэнсис.

БЭКОН. Графиня, добрый день.

МЭРИ. Куда вы, граф?

ШАКСПЕР. Я снова граф?

МЭРИ. Конечно.

БЭКОН. Он Шакспер, Мэри

МЭРИ. Не нам решать за графа.

ШАКСПЕР. Я Шакспер?

МЭРИ. Чуть погодя, когда вернётся Эссекс из дворца, вам будут предъявлены неопровержимые улики вашего высокородного достоинства.

БЭКОН. «Чуть погодя», граф Эссекс не вернётся.

ШАКСПЕР. Господа, а кто из вас главнее, чтобы пока ваше «чуть погодя» ещё не состоялось, мне себя как-то кем-то осознавать?

РИЗЛИ. Наставник.

БЭКОН. Привет.

Входит Елизавета.

ЕЛИЗАВЕТА. Что происходит? Графа едва ли не под стражу взяли! Вы с нами, Фрэнсис, слава Богу!

БЭКОН. Привет, красавица, привет.

Входит Роджер.

РОДЖЕР. Учитель!

БЭКОН. Здравствуй.

МЭРИ. Что Эссекс?

БЭКОН. Его отчёт заслушает Тайный совет. Граф полагал переговорить с королевою наедине, вломившись к ней в опочивальню, да не в том беда. Мало, что он признал наше поражение в Ирландских болотах, заключив перемирие с вождём мятежников Тироном, вот уж вождь - так вождь, отдадим должное, так Эссекс ещё и армию самовольно оставил, вкупе с доверенной ему провинцией.

РИЗЛИ. Зачем он это сделал?

БЭКОН. Он сам себя не сознаёт. Всё как-то так, душевный импровиз. И объяснений нет. Теперь его везут не во дворец, а конвоируют в дом лорда–хранителя печати Эгертона, для начала.

МЭРИ. Арест.

ЕЛИЗАВЕТА. Что же будет?

БЭКОН. К Эссексу никого не допустят до окончательного вердикта, даже жену. Хотя Тауэр – замечательный отдых в сравнении с плахой. Кто знает королеву! Она к внучатому племяннику всегда благоволила лишку. Так что на сегодняшний день, господа, для вашего горе вождя смысла в Шакспере нет, гоните паяца. И нельзя же так-то забавляться над человеком, он, должно быть, оскорблён не на шутку столь унизительным положением? Как вы себя чувствуете, милейший?

ШАКСПЕР. Живее всех живых. Вполне.

РИЗЛИ. Милорд так молод! Дрожи, старуха, бойся.

БЭКОН. Старуха – это кто?

РОДЖЕР. Конечно, смерть, учитель. С косою. Расхожий образ. Штамп.

БЭКОН. О вашей компании не скажешь: они мыслят стереотипами.

РИЗЛИ. Я за милордом иду до конца.

БЭКОН. На здоровье.

РОДЖЕР. И я! А как же!

БЭКОН. Я, в свою очередь, сделаю для Роберта всё, что в моих юридических силах.

РИЗЛИ. Не сомневаюсь, учитель, мы все ему как-нибудь да обязаны.

БЭКОН. Вы, граф Саутгемптон, напоминаете мне, что Роберт Девере, граф Эссекс, ваш, как бы вождь, протежировал мне при дворе, и даже от щедрот, по настроению, пожертвовал одно из своих поместий? Но то был адвокатский гонорар! Прошу вас, Роджер, отстранитесь от дела. Для Генри Ризли, графа Саутгемптона, придворная карьера кончилась, ещё тогда, когда он тайно обвенчался, не согласовав свой выбор с августейшею особою. Перед вами же весь мир! Вы моложе товарища детских забав на три года, но много мудрее. Как поживает, кстати, наш крестник Уильям наш Шекс-пир, граф Рэтленд?

ШАКСПЕР. Я принял к постановке его новую комедию… на его же деньги. В моём «Глобусе» всякому за честь представиться.

МЭРИ. Идите спать или гулять… идите, идите!

ШАКСПЕР. Я не могу ходить, я разучился. Я посижу, ладно?

БЭКОН. Уильям Шакспер и Уильям Шекс-пир! Игра на перспективу, Роджер, та самая? Ваш гений вас балует, мальчик мой.

РОДЖЕР. Я думаю, Елизавета, ускорить свадьбу.

ЕЛИЗАВЕТА. Как скажете, Роджер, хоть ввечеру, да хоть сейчас.

БЭКОН. Как, жениться!?

МЭРИ. О, Боже, они опять успели сговориться!

РОДЖЕР. Месяца достаточно для формальностей, проконсультируйте, графиня?

МЭРИ. Я не помню, Генри у нас больше молодожён.

РИЗЛИ. Довольно. Вождь будет рад вашему поступку, тем более сейчас.

РОДЖЕР. Да, Роберт Девере, граф Эссекс, – наш вождь. Приглашаю вас, господа, ко мне, в Бельвуар, хоть сегодня же, мне надо отдать распоряжения к свадьбе, а я в таких делах простак. Приезжайте, пообсуждаем. По любому, не забудьте: мой день рождения - 6 октября. Графиня, не сомневайтесь, там вы встретитесь с вашим, вечно занятым сыном, Уильям обещал быть непременно.

ШАКСПЕР. Что, есть ещё один Уильям? О, сколько нас!

РОДЖЕР. И все поэты. А кто не видел до сих пор свеженького «Юлия Цезаря» в «Глобусе», тот не приобретя, потерял.

ШАКСПЕР. Да, недурная трагедюшка, народ валит.

РОДЖЕР. Приходит в себя театральный деятель, таких, как Шакспер, объединить в ремесленный союз и выйдет развесёлая антреприза, длинною в годы, без антрактов. Да только Шакспер – один, он не объединяется. Время! Позвольте откланяться. Лиза, что нам условности, проводите жениха со двора?

ЕЛИЗАВЕТА. При одном условии: мы оба выходим в одну дверь.

РОДЖЕР. Ну, уж да. Пора.

ЕЛИЗАВЕТА. Ещё одно: теперь, похоже, не время праздники справлять, прошу вас, граф, дать мне слово и всем, кто здесь, что ровно через год, час в час, вы сделаете Елизавете, как положено, по всем обычаям, предложение. Но так, как будто это будет в первый раз.

РОДЖЕР. Я сделал! Дважды повторять?

БЭКОН. Вот-вот, дитя умно, послушай, Роджер, Лизу, сегодня сердце правит бал, а завтра, после бала, разум.

ЕЛИЗАВЕТА. Согласна, это каприз, но он мой.

РОДЖЕР. Идёт. Клянусь.

РИЗЛИ. Какая грусть! Мне что-то смутно на душе.

ЕЛИЗАВЕТА. Вы, батенька, смутьян известный. Но время! Идём, мой Роджер?

РОДЖЕР. Эй, князь Шакспер, не прокатитесь ли на опушку Шервудского леса с вашим закадычным другом, Петручо из Вероны? Здесь вы никому уже больше не интересны, а моё пристрастие к каламбурам неизбывно.

ШАКСПЕР. А что там, на опушке?

РОДЖЕР. Избушка.

ЕЛИЗАВЕТА. Замок Бельвуар!

РОДЖЕР. Мы ждём вас на крыльце. Идёмте, Лиза. (Уходит с Елизаветой.)

ШАКСПЕР. Люблю замки, я чувствую себя в них, как дома. Наверное, всё-таки, я – бастард, как минимум, или меня украли цыгане младенцем у знатных, бляха муха, родителей. Поехали, Петручо, нам, театралам, тесно в гостях, где нас не любят. (Уходит.)

БЭКОН. Фигляр бездарный.

РИЗЛИ. И мне пора. До свидания, графиня.

БЭКОН. Постой же, торопыга, дай снять с тебя оковы сна. Ты свободен.

РИЗЛИ. Наставник, в вас всё больше от стремления быть чиновником, это грустно. Хорошо, что я ещё застал вас мудрецом. Мы люди разных кругов: вы родом дипломат, я солдат, вы любите государство, я Родину. Для мужчины предмет любви женского рода естественнее страсти к роду среднему. Мне двадцать шесть лет и я пожил, мы, с Роджером, путешествовали, воевали, любили, вобщем, жили и дорого расплачиваемся за наш опыт верности идеалам, который всегда выше образования и часто ровня истинному знанию. Вам - тридцать девять, что вам уже ещё надо? И перестаньте потчевать отравой счастья Мэннерса! Он – лорд, а не какой-то дворянин, не горожанин. Приготавливая снадобье из растений, вы делаете его самим растением. Вспомните, что вы, любитель государства, его сознательный лакей, в любом движении своём, в любом поступке – его посол. Каков же вывод? Государство тривит цвет, за тем, чтоб нация увяла, вам нужен скот, а не народ. Скот – с одной литерой «т». Прощайте, Бэкон. Ваш невольный ученик Генри Ризли, граф Саутгемптон. Графиня, до встречи. (Уходит.)

БЭКОН. Похоже, школяр отчитал учителя!

МЭРИ. Простите его, ровесник мой, сегодня все в смятении.

БЭКОН. Я Фрэнсис Бэкон, чёрт возьми, как не понимать очевидное!

МЭРИ. Фрэнсис, фи, вы – философ, не суетитесь.

БЭКОН. Но я ещё и поэт, как все мы!

МЭРИ. Поэты во власть не ходят. Как сказал незабвенный Уильям Шакспер: поэтом надо не называться, поэтом надо быть.

БЭКОН. Да что вы все меня сегодня воспитываете!

МЭРИ. Сегодня взят под стражу Эссекс, близкий всем нам человек.

БЭКОН. Бог знает, отчего любим неудачник? Неловкий царедворец, споткнувшийся о подножку трона, бездарный полководец, проигравший все сражения на воде и суше. Самое нелогичное, что он таки кумир и долго им останется! Хотя бы потому, что друг Шекс-пира, Сидни и меня. Ведь сам по себе он не стоит нисколько! Мне ли, педагогу, не знать.

МЭРИ. Его гений – любовь к ближнему. Грех, Фрэнсис, поносить хозяина в его доме.

БЭКОН. Конечно, в доме повешенного говорить о верёвке не след.

МЭРИ. Остановитесь, Бэкон! Как хотела бы я умереть в сентябре! Гляньте, Фрэнсис, какова природа! Лет эдак в шестьдесят, а?!

БЭКОН. Вы правы.

МЭРИ. Почему вы не излечите Роджера, великий маг?

БЭКОН. Вы спрашиваете меня! Спросите его! Он говорит, что только физические болезни равняют его с остальными людьми, что и позволяет творить в русле истины. Конечно, я мог бы поставить на ноги дорогого моего Роджера, ведь он со временем не сможет и ходить, но малыш не позволяет мне даже осмотреть его.

МЭРИ. И вы чем-то потчуете его, против чего так непримирим Генри?

БЭКОН. Я даю ему не простые лекарства, а снадобье из жреческих закромов, благодаря оному, не только отступает боль, но достигается блаженство и можно говорить с Элохимом. Разве поэту повредит ежедневное общение с Богом?

МЭРИ. От которого он всё более зависим?

БЭКОН. Роджер неизлечим. Я не хочу знать точно, сколько ему осталось.

МЭРИ. Вечность. Нам ли не знать.

БЭКОН. С минуты на минуту должна проснуться Лиза, ваша истинная племянница.

МЭРИ. Вам, конечно же, неизвестно, дорогой Фрэнсис, что истинный поэт не нуждается в посредниках, ибо он у Бога сам посредник. Роджер мудр не по летам, он уже осознал это, когда победил тягу к пьянству. Во всякой битве с самим собою есть лишь одно оружие – интеллект, который должно тренировать, а ваше жреческое снадобье, как я понимаю, лишает необходимости трудиться. Тем самым, интеллект атрофируется, нет?

БЭКОН. Я хочу, чтобы Роджер не страдал! Пусть сочиняет гениальные опусы о счастье, разве люди не устали от собственных страданий, разве они не хотят знать истины о небе? Хотят! Так пусть же Роджер станет их дорожным фонарём по ночной Земле.

МЭРИ. Человек – не фонарь, он – человек, и чтобы видеть свой путь, ему достаточно личной ауры. Лишь не надо выкалывать ему глаза, господин государственник, выворачивать руки не надо, не ломайте ему ноги и оставьте в покое его мозг. Не смейте поить жениха моей Лизы ядом! Им ещё предстоит стать родителями. Я не прерываю покуда с вами отношений, милостивый государь, потому что люблю вас и ценю, как величайший ум Англии. Одна просьба: оставьте теперь в покое чету Рэтленд. Я – к настоящей Лизе. (Уходит.)

БЭКОН. Эй, вечность, вот я. Что ты без меня? Я знаю… знаю. Знаю!