Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Через два месяца их супружеству чуть было не пришел конец,

потому что Аурелиано Второй, пытаясь загладить свою вину перед

Петрой Котес, распорядился сфотографировать ее в наряде

королевы Мадагаскара. Когда Фернанда узнала об этом, она

сложила свое приданое обратно в сундуки и, ни с кем не

попрощавшись, уехала из Макондо. Аурелиано Второй догнал ее на

дороге в долину. После долгих, унизительных просьб и обещаний

исправиться ему удалось вернуть жену домой, а от любовницы он

снова ушел.

Петра Котес, уверенная в своих силах, не проявила никакого

беспокойства. Ведь это она сделала его мужчиной. Он был еще

ребенком, ничего не ведающим о настоящей жизни, с головой,

набитой разными фантазиями, когда она извлекла его из комнаты

Мелькиадеса и определила ему место в мире. Он родился скрытным,

нелюдимым, склонным к одиноким размышлениям, а она создала ему

новый -- совсем другой характер: живой, общительный, открытый;

она вселила в него радость жизни, привила ему любовь к шумному

веселью и мотовству и в конце концов превратила -- внешне и

внутренне -- в того мужчину, о котором мечтала для себя с

отроческих лет. Потом он женился -- так рано или поздно

поступают все сыновья. Он долго не осмеливался сообщить ей, что

собирается жениться. И при этом вел себя совсем по-детски: то и

дело осыпал ее незаслуженными попреками, придумывал какие-то

обиды, надеясь, что Петра Котес порвет с ним сама. Однажды,

когда Аурелиано Второй бросил своей возлюбленной очередное

несправедливое обвинение, она обошла ловушку и поставила точки

над "i".

хочешь жениться на королеве.

Пристыженный Аурелиано Второй разыграл сцену гнева,

объявил себя человеком непонятым и незаслуженно оскорбленным и

перестал посещать дом любовницы. Петра Котес ни на мгновение не

утратила своего великолепного спокойствия, подобного

спокойствию отдыхающего зверя, она слушала доносившиеся к ней

музыку, звуки фанфар, гомон бурного свадебного пира так, словно

все это было лишь одной из новых шалостей Аурелиано Второго.

Тем, кто высказывал ей сочувствие, она отвечала безмятежной

улыбкой. "Не тревожьтесь, -- говорила она им. -- Королевы у

меня на побегушках". Соседке, предложившей ей зажечь

заговоренные свечи перед портретом утраченного любовника, она

сказала уверенно и загадочно:

-- Единственная свеча, из-за которой он вернется, горит

не угасая.

Как она и предполагала, Аурелиано Второй появился в ее

доме, лишь только отошел медовый месяц. С ним были его

всегдашние приятели и бродячий фотограф, а также платье и

запачканная кровью горностаевая мантия, в которые Фернанда

нарядилась, отправляясь на карнавал. Под шум веселой пирушки

Аурелиано Второй заставил Петру Котес одеться королевой,

провозгласил ее единственной и пожизненной владычицей

Мадагаскара, приказал сфотографировать и раздал фотографии

своим друзьям. Петра Котес не только сразу же согласилась

принять участие в этой игре, но в глубине души почувствовала

жалость к своему любовнику, решив, что он, видимо, немало

натерпелся, если придумал такой необычный способ примирения. В

семь часов вечера, так и оставшись в наряде королевы, она

приняла Аурелиано Второго у себя в постели. Он не был женат еще

и двух месяцев, но Петра Котес сразу заметила, что дела на

супружеском ложе идут неважно, и испытала сладкое

удовлетворение от сознания свершившейся мести. Однако через два

дня, когда Аурелиано Второй, не осмелившись явиться лично,

прислал к ней посредника оговорить условия, на которых они

расстанутся, Петра Котес поняла, что ей потребуется больше

терпения, чем она предполагала, потому что ее любовник, похоже,

собирается принести себя в жертву внешним приличиям. Но даже и

тут Петра Котес не изменила своему спокойствию. Безропотность,

с которой она шла навстречу желанию Аурелиано Второго, лишь

подтвердила сложившееся у всех представление о ней как о

бедной, достойной сочувствия женщине; в память о любимом у нее

осталась только пара лаковых ботинок -- в них, по его

собственным словам, он хотел бы лежать в гробу. Петра Котес

обернула ботинки тряпками, уложила в сундук и приготовилась

терпеливо ждать, не поддаваясь отчаянию.

-- Рано или поздно он должен прийти, -- сказала она себе,

-- хотя бы для того, чтобы надеть эти ботинки.

Ей не пришлось дожидаться так долго, как она думала. По

правде говоря, Аурелиано Второй уже в первую брачную ночь

понял, что вернется к Петре Котес значительно раньше, чем

возникнет необходимость надеть лаковые ботинки: дело в том, что

Фернанда оказалась женщиной не от мира сего. Она родилась и

выросла за тысячу километров от моря, в мрачном городе, на

каменных улочках которого в те ночи, когда бродят привидения,

еще можно было слышать, как стучат колеса призрачных карет,

уносящих призраки вице-королей. Каждый вечер, в шесть часов, с

тридцати двух колоколен этого города раздавался унылый

погребальный звон. В старинный дом колониальной постройки,

облицованный надгробными плитами, никогда не заглядывало

солнце. От крон кипарисов на дворе, от сочащихся сыростью аркад

тубероз в саду, от выцветших штор в спальнях веяло мертвенным

покоем. Из внешнего мира к Фернанде, вплоть до самого ее

отрочества, не доносилось ничего, кроме меланхолических звуков

пианино, раздававшихся в соседнем доме, где кто-то год за

годом, изо дня в день, добровольно лишал себя удовольствия

поспать в часы сиесты. Сидя у постели больной матери, лицо

которой от пыльного света витражей казалось зелено-желтым, она

слушала методические, упорные, наводящие тоску гаммы и думала,

что эта музыка звучит где-то там, в далеком мире, пока она

изнуряет себя здесь, сплетая погребальные венки. Мать, покрытая

испариной после очередного приступа лихорадки, рассказывала ей

о блестящем прошлом их рода. Совсем еще ребенком, в одну из

лунных ночей, Фернанда увидела, как через сад прошла к часовне

прекрасная женщина в белом. Это мимолетное видение особенно

взволновало девочку, потому что у нее внезапно возникло чувство

своего полного сходства с незнакомкой, словно то была она сама,

но лишь двадцать лет спустя. "Это твоя прабабка, королева, --

объяснила ей мать, перемежая свои слова кашлем. -- Она умерла

потому, что, срезая в саду туберозы, отравилась их запахом".

Через много лет, когда Фернанда снова стала ощущать свое

сходство с прабабкой, она усомнилась, в самом ли деле та

являлась ей в детстве, но мать побранила девушку за неверие.

-- Наше богатство и могущество неизмеримы, -- сказала

мать. -- Придет день, и ты станешь королевой.

Фернанда поверила ее словам, хотя дома на длинный,

покрытый тонкой скатертью и уставленный серебром стол ей

подавали обычно только чашечку шоколада на воде и одно печенье.

Она грезила о легендарном королевстве до самого дня свадьбы,

несмотря на то, что ее отец, дон Фернандо, вынужден был

заложить дом, чтобы купить ей приданое. Эти мечты не были

порождены ни наивностью, ни манией величия. Просто девушку так

воспитали. С тех пор как Фернанда помнила себя, она всегда

ходила на золотой горшок с фамильным гербом. Когда ей

исполнилось двенадцать лет и она в первый раз покинула дом,

чтобы отправиться в монастырскую школу, ее усадили в экипаж, а

ехать надо было всего два квартала. Подруги ее по классу

удивлялись, что новенькая сидит в стороне от них, на стуле с

очень высокой спинкой, и не присоединяется к ним даже во время

перемен. "Она не такая, как вы, -- объясняли им монахини. --

Она будет королевой". Подруги поверили в это, потому что уже

тогда Фернанда была самой красивой, благородной и скромной

девицей из всех, каких они видели в своей жизни. Прошло восемь

лет, и, научившись писать стихи по-латыни, играть на

клавикордах, беседовать о соколиной охоте с кабальеро и об

апологетике (*15) с архиепископом, обсуждать государственные

дела с иностранными правителями, а дела божественные -- с

папой, она возвратилась под родительский кров и снова взялась

за плетение погребальных венков. Дом она нашла опустошенным. В

нем остались только самая необходимая мебель, канделябры и

серебряный сервиз, все остальное пришлось постепенно распродать

-- ведь надо было платить за обучение. Мать ее умерла от

приступа лихорадки. Отец, дон Фернандо, весь в черном, в тугом

крахмальном воротничке и с золотой цепочкой от часов поперек

груди, выдавал ей по понедельникам серебряную монету на

домашние расходы и уносил сплетенные за неделю погребальные

венки. Большую часть дня он просиживал, запершись в кабинете, а

в тех редких случаях, когда выходил в город, всегда возвращался

до шести часов, чтобы успеть помолиться вместе с дочерью.

Никогда Фернанда ни с кем не дружила. Никогда не слышала о том,

что страна истекает кровью в войнах. Никогда не переставала

слышать ежедневные упражнения на пианино. Она начинала уже

терять надежду сделаться королевой, как вдруг однажды у

парадного входа раздались два нетерпеливых удара дверным

молотком; Фернанда открыла двери представительному военному с

чрезвычайно учтивыми манерами, на щеке у него был шрам, а на

груди золотая медаль. Он заперся с ее отцом в кабинете. Через

два часа дон Фернандо пришел к ней в комнату. "Собирайся, --

сказал он. -- Тебе придется отправиться в далекое путешествие".

Вот так Фернанду и привезли в Макондо, где жизнь одним ударом

грубо и безжалостно обрушила на нее всю тяжесть той реальной

действительности, которую родители так ловко скрывали от дочери

в течение многих лет. Возвратившись домой, она заперлась в

своей комнате и долго плакала, не внемля мольбам и объяснениям

дона Фернандо, пытавшегося излечить рану, нанесенную ее сердцу

неслыханным издевательством. Фернанда уже решила, что не

покинет своей спальни до самой смерти, но тут за ней приехал

Аурелиано Второй. Ему невероятно повезло, ведь, оглушенная

возмущением, в ярости от своего позора, Фернанда солгала ему,

чтобы он никогда не смог узнать, кто она такая. Отправляясь на

поиски незнакомки, Аурелиано Второй располагал только двумя

достоверными приметами: у нее характерный выговор уроженки гор

и по профессии она плетельщица погребальных венков. Он искал,

не щадя своих сил. С той же безумной отвагой, с которой Хосе

Аркадио Буэндиа пересек горный хребет, чтобы основать Макондо,

с той же слепой гордыней, с которой полковник Аурелиано Буэндиа

вел свои бесполезные войны, с тем же безрассудным упорством, с

которым Урсула боролась за жизнь своего рода, искал Аурелиано

Второй Фернанду, ни на минуту не падая духом. Он спрашивал, где

продаются погребальные венки, и его вели из одного дома в

другой, чтобы он мог выбрать лучшие. Он спрашивал, где живет

самая красивая женщина, когда-либо существовавшая на земле, и

все матери приводили его к своим дочерям. Он блуждал по ущельям

неясности, по заповедникам вычеркнутого из памяти, по

лабиринтам разочарований. Он прошел через желтую пустыню, где

эхо повторяло его мысли, а тоска рождала призрачные видения.

После многих недель бесплодных поисков он попал в неизвестный

город, где все колокола звонили, как по умершему. Он сразу же

узнал, хотя никогда раньше их не видел и ничего о них не

слышал, и стены, разъеденные солью северных ветров, и дряхлые

балконы из трухлявого, почерневшего дерева, и прибитый у

входной двери кусочек картона с почти смытой дождями надписью,

печальнее которой не было на свете: "Продаются погребальные

венки". С этой минуты и до того ледяного утра, когда Фернанда

под охраной матери игуменьи навсегда оставила свой дом, прошло

так мало времени, что монахини едва успели сшить приданое и

уложить в сундуки канделябры, серебряный сервиз, золотой горшок

и бесчисленные и бесполезные обломки затянувшегося на два века

фамильной катастрофы. Дон Фернандо отклонил предложение

сопровождать невесту. Он пообещал приехать в Макондо позже,

когда расплатится по своим обязательствам, и, благословив дочь,

тут же снова заперся в кабинете, откуда стал посылать ей

короткие письма с траурными виньетками и родовым гербом, -- эти

письма впервые установили некое духовное общение между отцом и

дочерью. Для Фернанды день отъезда сделался днем ее подлинного

рождения. Для Аурелиано Второго он стал почти одновременно и

началом и концом счастья.

Фернанда привезла с собой прелестный календарь, украшенный

золочеными цветочками, в котором ее духовник пометил

фиолетовыми чернилами даты воздержания от исполнения

супружеского долга. За вычетом страстной недели, воскресений,

первой пятницы каждого месяца, дней, обязательных для посещения

месс, для постов и обетов воздержания, а также тех чисел, что

выпадают из-за периодических недомоганий, в нем оставалось

всего сорок два пригодных дня, разбросанных там и сям среди

густого леса фиолетовых крестов. Аурелиано Второй, не

сомневавшийся, что время повалит на землю эту колючую изгородь,

затянул свадебное празднество дольше предусмотренного срока.

Устав от огромного количества пустых бутылок из-под шампанского

и бренди, которые ей без конца приходилось отправлять

мусорщику, чтобы они не завалили весь дом, и в то же время

заинтригованная тем, что новобрачные ложатся спать в разный час

и в разных комнатах, а фанфары и музыка не затихают и убой

скота все продолжается, Урсула вспомнила свой собственный опыт

и спросила Фернанду, нет ли случайно и у нее пояса целомудрия,

ведь рано или поздно он вызовет в городе насмешки, а это может

плохо кончиться. Но Фернанда призналась, что просто ждет, пока

минуют две недели после свадьбы, и тогда уже позволит себе

первое общение с мужем. Когда прошел этот срок, она

действительно открыла дверь своей спальни, готовясь принести

себя в жертву во искупление грехов, и Аурелиано Второй увидел

самую прекрасную в мире женщину с глазами испуганной лани и с

длинными волосами цвета меди, рассыпавшимися по подушке.

Очарованный этим зрелищем, он не сразу заметил, что Фернанда

нарядилась в белую, доходящую до щиколоток рубаху с длинными

рукавами и с большим, круглым, искусно обметанным отверстием на

уровне живота. Аурелиано Второй не мог удержаться от смеха.

-- Это самая непристойная штука из всего, что я видел в

своей жизни, -- вскричал он с хохотом, который был слышен во

всем доме. -- Я взял в жены монашенку.

Через месяц, так и не добившись от жены, чтобы она сняла

белую рубаху, он отправился фотографировать Петру Котес в

наряде королевы. Позже, когда ему удалось вернуть Фернанду в

дом, она в пылу примирения уступила его желаниям, но не сумела

дать ему то успокоение, о котором он мечтал, отправляясь искать

ее в город тридцати двух колоколен. С ней он обрел лишь чувство

глубокого отчаяния. Однажды ночью, незадолго до того, как

родился их первенец, Фернанда поняла, что муж тайком от нее

вернулся в объятия Петры Котес.

-- Да, ты права, -- признался он. И объяснил ей тоном

полнейшего самоотречения: -- Я должен был так поступить, чтобы

скот продолжал плодиться.

Конечно, прошло некоторое время, прежде чем она поверила

столь необычному объяснению, но когда Аурелиано Второй наконец

добился этого, предъявив ей доказательства, выглядевшие

неопровержимыми, Фернанда потребовала от него лишь одного --

обещания, что он не позволит себе умереть в постели любовницы.

И они продолжали жить втроем, не мешая друг другу: Аурелиано

Второй был обязателен и нежен с обеими, Петра Котес

наслаждалась своей победой, а Фернанда делала вид, что не знает

правды.

Но хотя с мужем Фернанда и заключила союз, найти общий

ее Урсула выбросить черный шерстяной капот, который Фернанда

всякий раз надевала утром, если ночью ей пришлось выполнять

супружеские обязанности. Этот капот уже вызывал перешептывания

соседей. Также не смогла Урсула заставить Фернанду пользоваться

купальней и уборной и уговорить ее продать золотой горшок

полковнику Аурелиано Буэндиа на изготовление рыбок. Амаранту

выводили из себя неправильное произношение Фернанды, ее

привычка употреблять эвфемизмы, и она всегда разговаривала с

ней на каком-то непонятном языке.

-- Онафа изфи техфе ктофо вофорофотитфи носфо отфо

свофоефегофо жефе дерьфемафа, -- изрекала вдруг Амаранта.

Однажды, рассерженная явной насмешкой, Фернанда спросила,

что означает эта тарабарщина, и Амаранта ответила ей без всяких

эвфемизмов:

-- Я говорю, что ты из тех, кто путает задницу с великим

постом.

С того дня они больше не сказали друг другу ни слова. А в

или через посредников. Невзирая на явную враждебность к ней

семьи мужа, Фернанда не отказалась от намерения привить Буэндиа

благородные обычаи своих предков. Она покончила с привычкой

есть на кухне и когда кому вздумается и возложила на всех

обязанность являться в строго определенные часы в столовую к

большому столу, накрытому белоснежной скатертью и уставленному

канделябрами и серебром. Превращение акта еды, который Урсула

всегда считала одним из самых немудреных дел повседневной

жизни, в торжественную церемонию создало в доме такую

невыносимо чинную атмосферу, что против нее восстал даже

молчаливый Хосе Аркадио Второй. Тем не менее новый порядок

восторжествовал, так же как и другое нововведение --

обязательно читать перед ужином молитву; оно привлекло внимание

соседей, и скоро распространился слух, что Буэндиа садятся за

стол не как остальные смертные и превратили трапезу в

богослужение. Даже суеверия Урсулы, рожденные скорее мгновенным

вдохновением, чем традициями, вступили в противоречие с

навсегда определенными и жестко расписанными для каждого

отдельного случая суевериями, унаследованными Фернандой от

родителей. Пока Урсула хорошо владела всеми своими пятью

чувствами, кое-что из старых обычаев все же оставалось в силе,

и жизнь семьи еще испытывала воздействие ее смелых решений, но

когда Урсула перестала видеть и бремя годов вынудило ее

удалиться от дел, стена строгости, которую Фернанда начала

возводить вокруг дома с момента своего появления в нем,

замкнулась, и уже никто, кроме Фернанды, не был вправе вершить

судьбы семьи. Торговлю кондитерскими изделиями и фигурками из

леденца, которую продолжала вести по желанию Урсулы Санта София

де ла Пьедад, Фернанда расценила как недостойное занятие и не

замедлила положить ей конец. Двери дома, прежде распахнутые

настежь с рассвета до часа отхода ко сну, стали закрываться

сначала на время сиесты под тем предлогом, что солнце нагревает

спальни, а потом затворились навсегда. Пучок алоэ и колосьев,

со времен основания Макондо висевший на притолоке, был заменен

нишей с сердцем Иисусовым. Полковник Аурелиано Буэндиа заметил

эти новшества и понял, куда они ведут. "Мы превращаемся в

аристократов, -- протестовал он. -- Эдак мы снова пойдем войной

на консерваторов, только с тем, чтобы посадить на их место

короля". Фернанда весьма тактично старалась избежать

столкновения с ним. В глубине души она, конечно, возмущалась

его независимостью и сопротивлением, которое он оказывал

вводимым ею строгим правилам. Она приходила в отчаяние от его

чашки кофе в пять утра, от беспорядка в мастерской, от

изношенного до дыр плаща, от обычая сидеть вечерами на улице у

дверей дома. Но Фернанда была вынуждена мириться с этой

разболтанной деталью фамильного механизма, потому что хорошо

знала: полковник -- укрощенный годами и разочарованиями дикий

зверь, и в приступе старческого возмущения он может вырвать с

корнем все, на чем держится дом. Когда муж выразил желание дать

их первенцу имя прадеда, она еще не осмелилась протестовать,

ведь к тому времени она прожила в семье всего лишь год. Но

когда у них родилась первая дочка, Фернанда прямо заявила, что

назовет ее Ренатой, в честь своей матери. Урсула потребовала

наречь младенца Ремедиос. После ожесточенного спора, в котором

Аурелиано Второй выполнял роль забавляющегося посредника, дочку

окрестили Ренатой Ремедиос. Но мать звала ее Ренатой, а все

остальные Меме -- сокращенным именем от Ремедиос.

На первых порах Фернанда молчала о своих родителях, но

потом начала создавать идеализированный образ своего отца. В

столовой она то и дело заводила о нем разговор, изображая его

человеком исключительным, отрекшимся от мирской суеты и

постепенно превращающимся в святого. Аурелиано Второй,

удивленный столь неумеренным возвеличением тестя, не мог

удержаться от соблазна и за спиной супруги отпускал по его

адресу разные шуточки. Остальные следовали его примеру. Даже

сама Урсула, так ревностно охранявшая семейный мир и втайне

страдавшая от домашних раздоров, позволила себе сказать

однажды, что ее маленькому внуку обеспечен папский престол,

потому что он "внук святого и сын королевы и скотокрада".

Несмотря на зубоскальство веселых заговорщиков, дети Аурелиано

Второго привыкли думать о своем дедушке как о легендарном

существе, посылающем им письма с благочестивыми стихами, а к

рождеству -- ящик подарков, такой большой, что каждый раз его с

трудом втаскивают в двери. Дон Фернандо отправлял своим внукам

последние обломки родового имения. Из них в детской соорудили

алтарь со святыми в натуральную величину, стеклянные глаза

придавали этим фигурам пугающе живой вид, а их искусно расшитая

суконная одежда была лучше всего, что когда-либо носили в

Макондо. Мало-помалу погребальное великолепие древних и мрачных

господских покоев перекочевало в светлый дом Буэндиа. "К нам

переслали уже все семейное кладбище, -- заметил как-то

Аурелиано Второй. -- Не хватает только плакучих ив и надгробных

плит". Хотя в ящиках деда никогда не было ничего такого, с чем

можно играть, дети все равно целый год нетерпеливо ждали

декабря, потому что как ни говори, а появление старинных и

всегда неожиданных вещей вносило в их жизнь разнообразие. На

десятое рождество, когда маленького Хосе Аркадио уже готовились

отправить в семинарию, прибыл -- несколько раньше, чем всегда,

-- крепко заколоченный и промазанный по швам смолой для

предохранения от влаги огромный дедушкин ящик; надпись из

готических букв адресовала его высокородной сеньоре донье

Фернанде дель Карпио де Буэндиа. Пока Фернанда читала в спальне

письмо, дети бросились открывать ящик. Как обычно, им помогал

Аурелиано Второй. Они соскоблили смолу, вытащили гвозди, сняли

предохранительный слой опилок и обнаружили под ним длинный

сундук, завинченный медными винтами. Отвинтив все восемь

винтов, Аурелиано Второй вскрикнул и едва успел оттолкнуть

детей в сторону -- под приподнятой свинцовой крышкой он увидел

дона Фернандо, одетого в черное и с распятием на груди; он

медленно тушился в пенистом, бурлящем соусе из червей, и кожа

на нем то и дело лопалась со звуком зловонной отрыжки.

Вскоре после рождения Ренаты правительство неожиданно

распорядилось, по случаю очередной годовщины Неерландского

перемирия, отпраздновать юбилей полковника Аурелиано Буэндиа.

Подобное решение так не вязалось со всей официальной политикой,

что полковник без колебания выступил против него и отказался от

чествования. "Я в первый раз слышу слово "юбилей", -- сказал

он. -- Но что бы оно ни значило, это явное издевательство".

Тесная мастерская ювелира наполнилась разного рода посланцами.

Снова появились, на сей раз значительно более старые и гораздо

более торжественные, чем прежде, адвокаты в черных сюртуках, те

самые, которые в былую пору словно вороны кружились вокруг

полковника. Увидев их, он вспомнил то время, когда они

приезжали к нему, чтобы завести войну в тупик, и не смог

вынести цинизма их славословий. Он потребовал оставить его в

покое, заявив, что он не борец за свободу нации, как они

утверждают, а простой ремесленник без прошлого, чья

единственная мечта -- умереть от усталости, забытым и нищим,

среди своих золотых рыбок. Больше всего его возмутило

сообщение, что президент республики собирается лично

присутствовать на торжествах в Макондо и вручить ему орден

Почета. Полковник Аурелиано Буэндиа велел передать президенту

слово в слово: он будет нетерпеливо ждать этой запоздалой, но

заслуженной оказии, чтобы влепить президенту пулю в лоб -- не в

наказание за все злоупотребления и беззакония его

правительства, а за неуважение к старику, который никому не

делает зла. Он произнес свою угрозу с такой горячностью, что

президент республики в последнюю минуту передумал ехать и

отправил ему орден с личным представителем. Полковник

Геринельдо Маркес, осаждаемый с разных сторон, уступил просьбам

и требованиям и покинул ложе паралитика, надеясь переубедить

старого товарища по оружию. Когда тот увидел качалку, которую

несли четыре человека, и своего друга, восседающего на ней

среди больших подушек, он ни на мгновение не усомнился, что

полковник Геринельдо Маркес, с молодых лет деливший с ним все

победы и поражения, преодолел свои немочи с единственной целью

-- поддержать его в принятом решении. Но, узнав истинную

причину визита, он велел вынести качалку из мастерской вместе с

полковником Геринельдо Маркесом.

-- Слишком поздно убеждаюсь я, -- заметил он ему, -- что

оказал бы тебе великое благо, если бы позволил тебя

расстрелять.

Таким образом, юбилей был проведен без участия кого-либо

из семьи Буэндиа. С неделей карнавала он совпал совершенно

случайно, но никому не удалось выбить из головы полковника

Аурелиано Буэндиа прямую мысль, что это совпадение тоже было

предусмотрено правительством, желавшим усугубить глумление. В

своей уединенной мастерской он слышал военную музыку, залпы

артиллерийского салюта, перезвон колоколов и отрывки фраз из

речей, произнесенных перед домом по поводу присвоения улице его

имени. Глаза полковника Аурелиано Буэндиа увлажнились слезами

возмущения и бессильного гнева, и в первый раз с момента своего

поражения он пожалел о том, что уже не обладает отвагой

молодости, чтобы начать кровопролитную войну и уничтожить

всякий след власти консерваторов. Еще не умолкло эхо

чествований, когда в дверь мастерской постучала Урсула.

-- Не мешайте мне, -- сказал полковник Аурелиано Буэндиа.

-- Я занят.

-- Открой. -- Голос Урсулы звучал спокойно, буднично. --

Это не имеет никакого отношения к празднику.

Тогда он отодвинул засов и увидел в коридоре семнадцать

мужчин разного обличья, типа и цвета, но с общим для всех

одиноким видом, по которому их сразу можно было узнать в любом

месте земного шара. То были его сыновья. Не сговариваясь

заранее, даже еще не зная друг друга, они явились из самых

дальних уголков побережья, привлеченные слухами о юбилее. Все

они с гордостью носили имя Аурелиано и фамилии матерей. За те

три дня, что вновь прибывшие, к радости Урсулы и негодованию

Фернанды, провели в доме, они успели все перевернуть вверх

дном, как хорошая война. Амаранта разыскала в старых бумагах

книжечку, куда Урсула в свое время внесла даты их рождений и

крестин и напротив каждого имени приписала адрес. С помощью

этого списка можно было воскресить в памяти все двадцать лет

войны. Проследить все ночные походы полковника, начиная с того

утра, когда он вышел из Макондо во главе двадцати одного

человека в погоне за химерой восстания, и кончая последним его

возвращением домой в заскорузлом от крови плаще. Аурелиано

Второй не упустил случая отпраздновать приезд родственников

шумным пиром с шампанским и аккордеоном, это празднество сочли

запоздалым ответом на злосчастный карнавал, организованный к

юбилею. Гости превратили в черепки половину всех ваз в доме,

поломали розовые кусты, гоняясь за быком, которого собирались

качать на одеяле, перестреляли всех кур, заставили Амаранту

танцевать грустные вальсы Пьетро Креспи, а Ремедиос -- надеть

брюки и взобраться на шест за призом и впустили в столовую

вымазанную жиром свинью, которая сбила с ног Фернанду; но никто

не жаловался на эти напасти, потому что землетрясение,

перевернувшее весь дом, оказалось целительным. Полковника

Аурелиано Буэндиа, сначала встретившего своих сыновей с

недоверием и даже усомнившегося в родословной кое-кого из них,

позабавили их выходки, и перед отъездом он подарил каждому по

золотой рыбке. А нелюдимый Хосе Аркадио Второй пригласил

кузенов на петушиные бои, и это чуть не окончилось трагедией,

потому что многие из Аурелиано были великими знатоками разных

махинаций петуховодов и тотчас же обнаружили мошеннические

проделки падре Антонио Исабеля. Аурелиано Второй, увидев, какие

безграничные возможности для гулянок и веселья открывает такая

обширная родня, решил, что все они должны остаться работать у

него. Согласился на его предложение только один Аурелиано

Печальный, огромный мулат, отличавшийся энергией и

исследовательскими наклонностями своего деда; он объездил

полмира в поисках счастья, и ему было все равно, где жить.

Остальные, хотя они еще не обзавелись семьей, считали, что уже

избрали свой жребий. Все они были умелыми ремесленниками,

хозяевами в своем доме и мирными людьми. В среду, в первый день

великого поста, перед тем как сыновьям полковника снова

разъехаться по всему побережью, Амаранта заставила их надеть

воскресное платье и пойти с ней в церковь. Скорее для забавы,

чем из благочестия, они позволили подвести себя к исповедальне,

где падре Антонио Исабель начертал каждому пеплом крест на лбу

(*16). Когда они вернулись домой, самый младший из них хотел

было стереть крест, но оказалось, что знак на его лбу

неизгладим так же, как и знаки на лбах других братьев. Пустили

в ход воду и мыло, песок и мочалку и, наконец, пемзу и жавель,

но так и не смогли уничтожить кресты. Напротив, Амаранта и все

остальные, кто был в церкви, стерли свои без всякого труда.

"Тем лучше, -- сказала Урсула, прощаясь с братьями. -- Теперь

уж никто вас не спутает". Они уехали всей толпой,

предшествуемые оркестром и пуская в воздух ракеты, и оставили в

городе впечатление, что род Буэндиа имеет семя еще на многие

века. Аурелиано Печальный выстроил на окраине города фабрику

льда, о которой мечтал безумный изобретатель Хосе Аркадио

Буэндиа.

уже его узнали и полюбили, Аурелиано Печальный бродил по городу

в поисках подходящего жилища для матери и незамужней сестры

(она не была дочерью полковника) и заинтересовался большим,

нескладным и ветхим зданием в углу площади, которое казалось

нежилым. Он спросил, кто хозяин дома, ему ответили, что дом

ничей, раньше в нем жила одинокая вдова, питавшаяся землей да

известкой со стен, в последние перед смертью годы ее видели на

улице только дважды, она в шляпе из крошечных искусственных

цветов и туфлях цвета старого серебра шла через площадь к

почтовой конторе отправить письма епископу. Аурелиано Печальный

узнал, что делила кров с вдовой лишь бессердечная служанка,

которая убивала собак, кошек и любых животных, проникавших в

дом, и выбрасывала их трупы на улицу, надеясь извести весь

город смрадом разложения. С тех пор как солнце превратило в

мумию последний выброшенный ею труп, прошло так много времени,

что все были уверены: хозяйка дома и служанка умерли задолго до

окончания войны, и если дом еще стоит, то лишь потому, что

давно уже не было ни суровой зимы, ни урагана. Двери с

изъеденными ржавчиной петлями держались, казалось, только на

опутавшей их паутине, оконные рамы набухли от сырости, в

трещинах, избороздивших цементный пол галереи, росли трава и

полевые цветы, сновали ящерицы и разные гады -- все как будто

подтверждало, что здесь, по крайней мере, лет пятьдесят никто

не живет. Нетерпеливому Аурелиано Печальному хватило бы и

половины этих доказательств, чтобы решиться войти в дом. Он

толкнул плечом парадную дверь, и трухлявое дерево рухнуло к его

ногам бесшумным обвалом из пыли и земли, которую натаскали

термиты, устроившие в досках свои гнезда. Аурелиано Печальный

задержался у порога, выжидая, пока рассеется облако пыли, и

когда это произошло, он увидел в центре гостиной истощенную

женщину, одетую по моде прошлого века, с голым черепом, на

котором торчало несколько желтоватых былинок, с большими, все

еще прекрасными глазами, где угасли последние звезды надежды, с

морщинистым, иссушенным одиночеством лицом.

Потрясенный этим видением из потустороннего мира,

Аурелиано Печальный с трудом осознал, что женщина целится в

него из старого пистолета военного образца.

-- Простите, -- сказал он шепотом.

Она все стояла неподвижно посреди набитой старым хламом

комнаты, внимательно изучая этого гиганта с квадратными плечами

и крестом из пепла на лбу, и сквозь дымку пыли он предстал ей в

дымке былых времен с двустволкой за спиной и связкой кроликов в

руке.

Жестоко напоминать мне об этом теперь.

-- Я хотел бы снять дом, -- сказал Аурелиано Печальный.

Тогда женщина снова подняла пистолет, твердой рукой

направила его на крест из пепла и с непреклонной решимостью

взвела курок.

-- Уходите, -- приказала она.

Вечером, за ужином, Аурелиано Печальный поведал о

случившемся семье, и, совершенно подавленная его сообщением,

Урсула прослезилась. "Боже правый! -- воскликнула она, хватаясь

за голову. -- Она еще жива!"

Время, войны, бесчисленные каждодневные несчастья

заставили ее позабыть о Ребеке. Единственным человеком, который

ни на минуту не переставал сознавать, что Ребека жива, была

неумолимая и постаревшая Амаранта. Она думала о Ребеке по

утрам, когда просыпалась от ледяного холода в сердце на своей

одинокой постели, думала, когда намыливала увядшие груди и

тощий живот, надевала на себя юбки и корсажи из белого полотна

-- материи старух -- и когда меняла на руке черную повязку

страшного искупления. Всегда, каждый час, спала ли она или

бодрствовала, в самые возвышенные и в самые низменные минуты,

Амаранта думала о Ребеке; одиночество привело в порядок ее

воспоминания -- сожгло свалявшиеся груды разного наводящего

тоску мусора, накопленного жизнью в ее сердце, очистило,

возвеличило и сделало бессмертными другие, горчайшие

воспоминания. От Амаранты узнала о существовании Ребеки

Ремедиос Прекрасная. Каждый раз, когда они проходили мимо

ветхого дома, Амаранта рассказывала девушке о каком-нибудь

неприятном или постыдном случае, связанном с именем соперницы,

пытаясь этим путем заставить Ремедиос разделить с ней

изнуряющую ее злобу, чтобы злоба эта осталась жить и после

смерти самой Амаранты, однако попытки ее окончились неудачей,

ибо Ремедиос Прекрасной были чужды всякие страсти, и особенно

страсти, волновавшие других. Урсула при мысли о Ребеке испытала

чувства, противоположные тем, что наполняли Амаранту: Ребека

явилась ей как воспоминание, освобожденное от всего дурного;

образ бедного маленького создания, доставленного в Макондо

вместе с побрякивающими в мешке костями его родителей, взял

верх над памятью о позорном поступке, который сделал Ребеку

недостойной принадлежить к роду Буэндиа. Аурелиано Второй

решил, что надо вернуть Ребеку в дом и заботиться о ней, но его

доброму намерению не суждено было осуществиться из-за

непоколебимого упрямства Ребеки: слишком много лет она страдала

и бедствовала, завоевывая себе привилегии одиночества, и не

была расположена менять их на беспокойную старость под сенью

чужого милосердия, с его фальшивыми усладами.

В феврале, когда в Макондо снова приехали шестнадцать

сыновей полковника Аурелиано Буэндиа, все еще отмеченные

крестами из пепла, Аурелиано Печальный, под шум гулянки,

рассказал им о Ребеке, и они за несколько часов восстановили

былой внешний вид ее дома, сменили двери и оконные рамы,

окрасили фасад в светлые, веселые тона, укрепили стены

подпорками и наново зацементировали пол галереи, но не получили

разрешения перенести свою деятельность внутрь здания. Ребека

даже не подошла к дверям. Дождалась, пока братья кончили свой

скоропалительный ремонт, подсчитала стоимость его и отправила

им с Архенидой, все еще жившей у нее старой служанкой,

пригоршню монет -- эти деньги вышли из обращения со времени

последней войны, но Ребека продолжала считать их годными.

Только тогда все осознали, какая глубокая пропасть отделяет ее

от мира, и поняли, что невозможно извлечь Ребеку из ее упорного

затворничества, пока в ней теплится хотя бы намек на жизнь.

После второго приезда сыновей полковника Аурелиано Буэндиа

еще один из них -- Аурелиано Ржаной -- поселился в Макондо и

начал работать вместе с Аурелиано Печальным. Аурелиано Ржаной

был из числа первых детей полковника, привезенных в дом для

крещения, и Урсула с Амарантой очень хорошо его запомнили,

потому что он за несколько часов перебил все хрупкие предметы,

какие только попались ему под руку. Время умерило его

первоначальное стремление непрерывно тянуться вверх, и теперь

это был человек среднего роста с лицом, отмеченным следами

оспы, однако заключенная в нем удивительная сила разрушения

осталась прежней. Он разбил столько тарелок, даже тех, к

которым не прикасался, что Фернанда поторопилась купить ему

оловянную посуду раньше, чем он уничтожит последние остатки

дорогих сервизов, но и на прочных металлических тарелках скоро

появились вмятины и щербины. Это неизлечимое свойство,

приводившее в отчаяние даже самого Аурелиано Ржаного,

искупалось сердечностью, внушавшей к нему доверие с первого

взгляда, и поразительной работоспособностью. В короткое время

он так расширил производство льда, что превысил покупательные

возможности местного рынка, и Аурелиано Печальному пришлось

задуматься над тем, как сбывать свой товар в других населенных

пунктах долины. Тогда у него и родилась мысль, осуществление

которой сыграло решающую роль не только в модернизации

производства на его фабрике, но и в установлении связи Макондо

с остальным миром.

-- Надо провести железную дорогу, -- сказал Аурелиано

Печальный.

Это был первый раз, когда слова "железная дорога"

прозвучали в Макондо. При виде нарисованного Аурелиано

Печальным на столе чертежа, прямого потомка схем, которыми Хосе

Аурелиано Буэндиа снабдил некогда руководство по солнечной

войне, Урсула утвердилась в своем подозрении, что время

движется по кругу. Однако в противоположность деду Аурелиано

Печальный не терял ни сна, ни аппетита и не терзал никого

приступами черной меланхолии -- напротив, замышляя самые

невероятные проекты, он твердо верил, что осуществит их в

ближайшее время, умело составлял все расчеты, касающиеся их

стоимости и сроков, и приводил задуманное в исполнение, не

отвлекаясь на муки сомнения и отчаяния.

Если Аурелиано Второй и был чем-то похож на прадеда и не

похож на полковника Аурелиано Буэндиа, так это прежде всего

своей абсолютной невосприимчивостью к горьким урокам прошлого

-- он отвалил деньги на железную дорогу с той же легкостью, с

какой отвалил их в свое время на бессмысленное судоходное

предприятие брата. Аурелиано Печальный заглянул в календарь и

уехал в среду, обещав вернуться после дождливого сезона. Больше

о нем ничего не слышали. Аурелиано Ржаной, задыхаясь от

фабричных излишков, стал проводить опыты по выпуску льда на

основе фруктовых соков вместо воды и нежданно-негаданно положил

начало производству мороженого, рассчитывая этим путем внести

разнообразие в продукцию фабрики, которую он уже считал своей,

так как брат не подавал признаков жизни: миновали дожди и

прошло все лето, а вестей от него не было. Но в начале зимы, в

самое жаркое время дня, одна женщина, полоскавшая в реке белье,

выскочила на центральную улицу города в состоянии крайнего

возбуждения, испуская дикие вопли.

-- Там едет что-то ужасное, -- наконец объяснила она, --

что-то вроде кухни на колесах, и тащит за собой целый город.

В то же мгновение Макондо задрожал от чудовищно громкого

свиста и каких-то пыхтящих, напоминающих одышку звуков.

Несколькими неделями раньше многие видели, как артели рабочих

укладывали шпалы и рельсы, но никто не обратил внимания на

происходящее, потому что все приняли это за новый фокус цыган,

которые снова вернулись со своими столетней давности и уже не

внушавшими никакого доверия зазывными кликами свистулек и

тамбуринов, восхваляя превосходные качества кто его знает какой

дурацкой микстуры, изобретенной иерусалимскими гениями. Но

когда замешательство, порожденное громкими свистками и

пыхтением, рассеялось, все жители Макондо высыпали на улицу и

увидели Аурелиано Печального, приветственно махавшего им рукой

из паровоза, увидели разукрашенный цветами поезд, для первого

раза прибывший с опозданием на восемь месяцев. Тот безобидного

вида желтый поезд, которому суждено было привезти в Макондо

столько сомнений и несомненностей, столько хорошего и дурного,

столько перемен, бедствий и тоски.