Теоретико-познавательная позиция эволюционной теории по­знания

Карл Поппер

Априори-апостериори

Для начала я хочу сказать несколько слов об априоризме. Во-пер­вых, никому не дано мне предписывать, какой терминологией пользо­ваться. Главное, чтобы эта терминология была понятной. И термин «ге­нетическое априори» совершенно ясен, по крайней мере, с моей точки зрения. Он означает, что нечто уже здесь есть, до апостериори, до вос­приятия. Кроме того, слово «априори» необходимо употреблять и ши­ре, поскольку оно имеет весьма определенное отношение к кантианст­ву. Я полагаю, Кант будет намного понятнее, если прояснить себе, что он довольно часто, если не всегда, имел в виду «генетическое априори», хотя говорил, конечно, об «априорно подходящем».

Во-вторых, хочу отметить: мое понимание априори полностью отли­чается как от понимания Канта, так и от развивающегося много лет подряд мнения Конрада Лоренца. Я довольно часто говорил с Конра­дом Лоренцом на эту тему, но не знаю, каково его мнение сейчас. Тог­да же, когда он писал о кантианстве, и его интерпретация была опуб­ликована, мнение было таково: наши далекие-далекие предки изучили вещи посредством восприятий и закрепили когда-либо что-то получен­ное генетически, и так появилось наше априори, собственно генетичес­кое априори. Я придерживаюсь другого мнения. Употребление понятий абсолютно одинаково, разнятся только теории. А теории во сто раз важ- . нее понятий. (Теории могут быть истинными и ложными. Понятия в лучшем случае могут быть адекватными, а в худшем — вводящими в заблуждение. По сравнению с теориями они не столь важны.)

Разумеется, я утверждаю, что все, что мы знаем, является гене­тически априорным. Апостериорное — это отобранное из того, что мы •сами нашли априори. Нам, как и всем прочим организмам, которые имеют что-то вроде восприятий и умеют эти восприятия применять, что­бы выучиться, из, них чему-нибудь, необходимо перед этим обладать —и обладать генетически априорно — способностью упорядочивать и ин­терпретировать воздействие на наши органы чувств. Но это то же са­мое, что и кантовское априорное знание, и это становится особенно яв­ственным, когда мы размышляем над его теориями пространства и вре­мени.

А говорить, подобно Конраду Лоренцу, что кантовское врожденное априорное знание первоначально было знанием из восприятия, что оно врождено нам, ибо было унаследовано от далеких-далеких предков, оз­начает игнорировать основополагающее и бесконечно важное воззре­ние Канта: знание из восприятия невозможно без априорного знания. • На самом деле мы не имеем права попробовать объяснить кантовское априорное знание через знание из восприятия. Величайшее достижение Канта в том и состоит, что он показал, что всякое знание, из восприя­тия предлагает априорное знание.

Необходимой предпосылкой существования апостериорного знания является знание априорное, и Кант был первым, кто продумал это. Однако из «необходимости» априорного знания для. возможности зна­ния из восприятия не следует «необходимость» в смысле логической модальности. И этом пункте я расхожусь с Кантом: если гипотетич­но наше знание из восприятия, то априорное знание имеет право быть тоже только гипотезой. Так дело и обстоит. Объясним это на важном примере. Чтобы проинтерпретировать наше восприятие, нам нужна гео­метрия, которая по меньшей мере приближается к Евклидовой, по край­ней мере во всем, что нас окружает. Является ли пространство за пре­делами Земли и Луны Евклидовым — это уже другой вопрос; здесь наше знание гипотетично и зависит от других достижений. Кантово же воззрение, что априорное знание «необходимо» потому, что оно не «ги­потетично, а аподиктично», я нахожу весьма удобным для понимания, однако необоснованным и потому вводящим в заблуждение.

По этой и множеству других причин я принимаю суждение, прямо противоположное кантовской предпосылке, а именно: наше априорное знание, к примеру, в геометрии, гипотетично (или зависимо от других знаний, достижений). Оно, согласно принятой мной предпосылке, генетически априорно, но не априорно годно;'не необходимое априори, не аподиктично.

Но и после этого исправления огромное значение кантовского ап­риоризма не умаляется. И я хочу четко сказать, что являюсь радикаль­ным априористом (в смысле генетического априори), гораздо более радикальным, чем Кант, ибо мой априоризм гипотетический, взаимосвя­занный с другими знаниями, достижениями. -,. .

Всем теориям познания со времен Джона Локка, "включая и Кан­та,, я противопоставляю следующее: все знание по своему содержанию априорно, собственно априорно генетически. И поэтому все знание ги­потетично и взаимосвязано; это наша гипотеза. Апостериори же — ис­коренение гипотез: столкновение гипотез с действительностью. Отсюда и только отсюда происходит элемент опыта в нашем знании. И этого достаточно, чтобы учиться из опыта; этого достаточно, чтобы, быть эм-пиристом.

Сформулируем по-другому. Мы учимся только через попытки и ошибки. Но наши попытки суть всегда наши гипотезы. Они исходят от нас — не от внешнего мира. Из внешнего мира мы учимся только тому, что определенные попытки являются заблуждениями.

Начиная с доисторических животных, с самых-самых первых кле­ток, приспособление является находкой для живых существ; живые существа приспосабливаются и улучшают приспособление. Эта теория, на мой взгляд, ведет к огромным трудностям. Эти трудности возника­ют не из-за того, что теория сложна, но из-за того, что мы знаем слиш­ком мало. О становлении жизни и о приспособлении мы не знаем поч­ти ничего. Я вернусь к этому несколько позже.

Дарвинизм

В значительной степени я по-новому формулирую положения Дар­вина, собственно, ту его теорию, которая объясняет приспособление к среде через селекцию. Согласно данной теории, более приспособленные индивидуумы, имеют больший шанс оставить потомство.

У самого Дарвина сформулировано именно так и— я говорю на основании опыта истории — это в большей степени соответствует тео­рии, чем когда говорят о «селекции» или «естественном выведении», или «естественном отборе», или «борьбе за существование» и прочем.

Борьба за существование, естественное выведение — громкие ме­тафоры, а не теории; ведь ничего подобного не существует. Есть только индивидуумы, оставляющие потомство; и в этом заключается собствен­но дарвиновская теория, говорящая, что лучше приспособленные имеют лучший шанс оставить потомство. Но в этой формулировке ясно прос­матриваются границы дарвинизма. Необходимо предпослать ему, что уже есть приспособленные, «соразмеренные» индивиды. А это в то же время проблема становления жизни, о чем мы действительно, к сожа­лению, знаем еще очень мало.

Приспособление и дарнивизм: мысленный эксперимент

Мысленный эксперимент: я предполагаю, что в пробирке, в неко­ем испытательном сосуде (а под испытательным сосудом я понимаю именно испытательный сосуд, а не сложное устройство) можно произвести жизнь. По-моему, не так уж это сверх невозможно, если мы приб­лизительно знаем, как взаимосвязаны вещи. А если мы этого не зна­ем, то узнаем в ближайшие сто или тысячу лет.

Итак, в испытательном сосуде мы произвели жизнь, собственно жизнь в форме одного или нескольких генов; я беру один довольно про­стой ген, который удваивается и т. д. Это мысленный эксперимент ис­кусственного произведения жизни из неживых входящих. Я знаю, что это не так вероятно и довольно сложно, и Моно мимоходом просчитал эту почти-невероятность. Однако предположим; что мы можем это сде­лать. Сложно, почти невероятно опять же допустить, что произведен­ная нами жизнь и дальше будет существовать. И именно .потому, что нет никаких причин предполагать, что нами произведенная жизнь при­способлена к испытательному сосуду. Ведь этот сосуд — слишком убогая среда для жизни, чтобы сох­ранить жизни жизнь; мы будем вынуждены начать делать все более усложняющееся устройство. Мы должны будем приспособить среду к жизни (приспособление основано на обоюдности). Чтобы приспособить среду к жизни, необходимо возвести по меньшей мере супермаркет для обеспечения пропитания. Нужна система водоснабжения для циркулирования воды. Необходимо организовать школы, чтобы формировать подрастающее поколение, — это цель школ. Надо обеспечить регулиро­вание рождаемости, иначе зародившаяся в пробирке жизнь задохнется под грузом своего потомства.

Цель моего мысленного эксперимента двойная. Во-первых, я хо­чу обратить внимание на то, что просто чистое становление жизни не решает проблему. Почему эта зародившаяся жизнь приспособлена к своей среде? Я предполагаю, что жизнь возникала миллион раз, пре­жде чем нашла среду, к которой оказалась приспособлена. То, что она возникла в результате какого-то химического процесса, о котором мы не знаем, не значит, что она возникла в той среде, в которой могла жить дальше.

Вероятность встречи жизни и возможной, т. е. подходящей для нее среды, столь ничтожна, сколь и вероятность возникновения самой жиз­ни. Насколько я знаю, этот момент еще не обговаривался. Я выдвигаю его здесь в связи с проблемой познания.

Ведь приспособление жизни к среде является своего рода познанием. Без этого минимального познания жизнь не может продолжать ста­новление. Это познание — познание весьма общих условий жизни. .И необходимы либо приспособленность условий, о которых я говорил, т. е. окружающей среды, к жизни, либо жизни к этим условиям. Все здесь. обоюдно.

Если эти условия в определенной степени нестабильны, то можно быть уверенным: неминуема катастрофа окружающей среды — и жизнь исчезает. Под катастрофой окружающей среды я подразумеваю изме­нение ее в аспектах, подходящих для жизни. Когда среда таким обра­зом изменяется, исчезает жизнь; произошла катастрофа, и все должно начинаться с самого начала. Следовательно, когда условия в опреде­ленной степени нестабильны, тогда можно предположить, что они бы­ли недостаточны для сохранения в жизни жизни; история должна на­чаться вновь.

Необходима определенная стабильность окружающей среды, что­бы имело место приспособление, и знание: априори, с самого начала жизнь должна знать столько про окружающую среду, сколько мы в нашем мысленном эксперименте знали про нашу произведенную жизнь и условия для жизни жизни; приспособление есть одна из форм апри­орного знания.

Все, что я здесь говорил, я говорил не столько ради мысленного эк­сперимента самого по себе, сколько ради той роли, которую играет ап­риорное знание в моей эволюционной теории познания, не мной так названной. Уже отмечено выше — не я, другие называют мою теорию познания эволюционной. Но в любом случае она отличается от других эволюционных теорий познания.

Таким образом, я исхожу из того, что в жизнь с самого начала должно быть встроено предвосхищение условий окружающей среды на довольно длительное время. Она должна быть приспособленной к условиям окружающей среды, не только в настоящий момент, но в те­чение довольно длительного промежутка времени. И это, по-видимому, предполагает, что условия окружающей среды должны быть относи­тельно стабильными. Может случиться, что жизнь с самого начала пре­дугадывает изменение условий окружающей среды, но это уж слишком невероятно.

Итак, можно заключить: жизнь должна с самого начала предуга­дать будущее окружающей ее среды, т. е. все будущие обстоятельства окружающей среды. Причем речь здесь, может идти как о нескольких часах, так и о миллионах лет. Она должна быть приспособлена к буду­щим условиям окружающей среды; и в этом смысле всеобщее знание наличествует раньше, чем текущее, особенное знание. С самого нача­ла в жизнь встроено всеобщее знание; знание, которое мы обычно на­зываем знанием законов природы. Само собой разумеется, это не зна­ние в смысле осознанного знания. Осознанное — это совсем другое дело. Таким образом, я подошел к выписыванию предсущности знания. Это, очевидно, идея из области антропоморфизма.

На этом антропоморфизме я и хочу сейчас коротко остановиться.

Гомология, знание и приспособление

Заставить исчезнуть из биологии весь антропоморфизм — на мой взгляд, лишенное смысла занятие. Размышляя о гомологичности, мы можем подходить к ней, как и во всех других случаях, эволюционно.

Если я нахожу свой нос гомологичным носу собаки, я делаю пер­вый шаг в направлении эволюционной теории. Вовсе не само собой разумеется, что у собаки есть нос, — это наша теория, причем принадле­жит она, видимо, уже предчеловеку. Он находил свой нос гомологичным носу собаки; но им же и замечено, что у собаки и у большинства обе­зьян есть хвосты, а у него самого нет. Подобный подход в гомологии — предпосылка эволюционного мышления. Однако если человек мыслит эволюционно, то он должен принять гомологичность наших рук и крыль­ев птицы, наших ног и их ног, нашего носа и носа собаки. Это составля­ет суть гипотез эволюционной теории: наш нос и нос собаки эволюци­онно гомологичны.

Данное представление о гомологичности необходимо распростра­нить и на наше знание, как на все добытое, так и на знание вообще. Ведь действительно, собаки и обезьяны имеют нечто, соответствующее нашему человеческому знанию о них. Одна из причин тупости бихевио­ризма заключается в том, что бихевиористы не видят, что уже тогда, когда они говорят о поведении человека, предпалагается гомологич­ность его поведения и поведения животных, и без этой гипотезы у них ничего не получится. Поэтому человек без долгих размышлений вправе распространить гипотезу о гомологии и на другие свои представления.

Мой основополагающий тезис в теории познания: знание обладает высокой степенью всеобщности, является предугадывающим, предуга­дывающим надолго вперед окружающую среду. К примеру, знание о смене дня и ночи, которые мы по гомологии находим у цветов (они зак­рываются на ночь и т. д.). Таким образом, цветы «знают» что-то о все­общих закономерностях. Это вовсе не означает, что они понимают; это означает лишь, что они соответствующим образом приспособлены. Здесь все дело состоит в растягивании и сжатии тканей, это понятно. Но в любом случае они к этому приспособлены своим строением ткани:

они предполагают эти законосообразности.

Мой тезис в теории познания отличен от предложений всех других теоретиков. Как его рассматривать, — только как эволюционный или кантианский, или, может быть, вовсе не эволюционный, — все равно. Итак, приспособления в настоящий момент предполагают всеобщие приспособления, которые уже есть первоначально. Они априорны.

Ожидание

Перед тем как привести некоторые примеры, мне хотелось бы ввес-. ти одно обозначение. Это знание или это приспособление, особенно у животных, обозначим как ожидания.

Собака ожидает возвращения своего хозяина в пол-шестого. Она будет беспокоиться, будет заметно, что она заранее готовится к приходу хозяина в пол-шестого. Это ведь форма знания, и все формы знания суть ожидания. Так, цветок ожидает, что вечером станет холоднее; он заранее готовится к этому. Мы, не будучи слепы, воспринимаем что-то глазами. Но ведь для этого надо иметь глаза. А ведь глаза — это тоже ожидание, т. е. фор­ма наших знаний. То есть элемент приспособления уже имеется у нас вместе с глазами. И это очень хорошо видно на примере мексиканской личинки амбистомы. Она вырастает в норе, и глаза у нее недоразвиты. У нее нет тех ожиданий, которые заставляют наши глаза эволюциони­ровать, и глаза не играют больше никакой роли.

Глаза — ожидание жизни в таком мире, в котором, по меньшей мере, время от времени есть свет, и глаза могут как-то использовать этот свет. Это то ожидание, которое врождено нам вместе с глазами. С эволюционной точки зрения глаз появляется до восприятия лиц, и он, как и другие виды восприятия, есть род биологического знания, ибо" он — предугадывание, ожидание.

Насколько я знаю, все теоретики познания (в том числе и Конрад Лоренц, которым я восхищаюсь) исходят из того, что мое знание — следствие восприятий. И сегодня мы прослушали лекцию, в которой показано, как исправленное восприятие ведет к лучшему знанию. Но с моей точки зрения, после исправления все обстоит совершенно иначе. Ведь восприятия — лишь тропинки знания. И не контроль окружающей среды, которая и дает нам иметь восприятия, в настоящий момент — главное. Знание, фундаментальное знание — это готовность восприя­тий, щупальца, которые мы протягиваем во всех направлениях. Фун­даментальное мое знание, когда я здесь, таково: я знаю, что я нахо­жусь в Вене, в Австрии, и все возможное в таком роде. Это то зна­ние, которое важнее, чем восприятие в настоящий момент. Я знаю так­же, что я присутствую на лекции, и т. д.

Мы исходим из моей версии эволюционной теории познания. Мы исходим из всеобщего знания и приходим к осознанию весьма опреде­ленных вещей. Примерно так, как я здесь вижу некоторых знакомых мне людей, и т. д. Я могу увидеть лица своих друзей в этом зале сре­ди множества лиц незнакомых мне людей, и это — функция восприя­тия в настоящий момент: только для меня и только сейчас. Но эта функция для меня в настоящий момент менее важна, чем общая ориен­тация, которая руководит мною в том, что я сейчас говорю и что я сейчас делаю. А эти знания, знания из восприятий, могут вновь ввести и вводят в заблуждение.

Не только данное нам анатомически и физиологически руководит нашим знанием из восприятий, не тот способ, каким наш мозг отбира­ет все ему нужное и, позволим себе это сказать, объединяет. Цели и намерения руководят нами прежде всего.

Конрад Лоренц рассказал здесь много историй, расскажу и я од­ну. Много-много лет назад, наверное, 65, а может, и больше, я сидел на крыше и искал ту зазубринку, по которой можно было бы ориенти­роваться при переходе через замерзшее озеро. Но спустился туман, и в густом тумане я долго-долго искал и увидел наконец что-то похожее. И я, разумеется, уверовал, что нашел столь желаемую зазубринку. Од­нако, подойдя ближе, увидел, что это упал камень, ледок вокруг него утонул, образовав полынью.

Я рассказал эту историю, ибо она показывает, как восприятие оп­ределяет и наши ожидания и наши интересы. И поэтому мы непрерыв­но активны. Все разговоры о гештальт-восприятиях и тому подобном я не воспринимаю всерьез. Мне говорят: наше восприятие есть что-то вро­де фотографии. Но ведь я активен и ищу что-либо, и пока я что-то ищу, я интерпретирую определенные вещи определенным образом, часто в соответствии с преследуемыми мной целями и с моими желаниями. Однако эти желания обычно владеют мной долго. Целый час я искал зазубринку, которую в конце концов нашел, но выглядела она совсем иначе, чем я ожидал. И в жизни, и в восприятии наши цели, желания и склонности играют огромную роль. Они определяют, как мы проин­терпретируем все. И эти интерпретации мы впоследствии проверяем, верифицируем или фальсифицируем.

Далее. Здесь говорилось о проблеме реальности. И эту проблему я вижу по-другому. Реальность для всех нас проблематична. Мы все не­прерывно посылаем сигналы, чтобы увериться, что мы не спим и живем в реальном мире. Мы все, как летучие мыши. Мы и сами посылаем сиг­налы. Даже если это наше умение отличается от умения летучих мы­шей, это все равно то же умение. Например, я надолго уезжаю жить в другое место. Умение здесь состоит в том, чтобы из посылаемых раз­личными способами и приходящих обратно сигналов, которые я интег­рирую, активно интегрирую, понять, что я не сплю, и это впечатление, отличающееся от того, к которому я привык, по крайней мере в послед­ние годы, — впечатление окружающей меня реальности.

Я утверждаю, что все живые существа активны, ибо они ощупыва­ют все во всех направлениях, как осьминоги щупальцами. Мы вчувствоваемся в вещи всеми средствами, какими только располагаем. Ес­ли мы не слепы, то главенствуют глаза; если мы слепы, но хорошо слы­шим, — уши; но в любом случае бывает так, что мы прибегаем к по­мощи пальцев.

Я расскажу вам притчу. К ужасу своему я заметил (речь идет о притчах, которые я рассказываю время от времени), что слушатели мои видят в этом шутку, но я говорю совершенно серьезно: наше поко­ление сходно с положением черного человека, который в черной ком­нате ищет черную шляпу, которой там, может быть, и нет. Мы постоян­но не-знающие, мы пытаемся разобраться с помощью рук, ног, ушей, глаз, с помощью всего, что есть в наших органах чувств, что мы ис­пользуем, чтобы непрерывно удостоверяться в реальности происходя­щего вокруг нас.

Моя теория знания или познания является революционной и пе­реворачивает все сказанное моими предшественниками. Мы активны, мы постоянно все испробуем, мы все время используем метод проб и ошибок.

И это единственный метод, который есть у нас. И это единствен­ный метод, который, возможно, был у далеких предков животных и растений. Они постоянно двигаются, как то описывал уже Конрад Ло­ренц, делая одно или несколько важных дел; с помощью движений-проб эти предки животных пытаются что-то как-то улучшить, оптимизировать. Скорее всего речь идет о взвешивании, доступном их чувст­вам. Может быть, речь идет всего лишь о том, что лучше для механиз­ма, который они являют, и здесь нет ни грани психологического. Они ищут и находят; да, эти предки животных уже пребывают в поиске луч-/ шей окружающей среды, лучшего мира. И в этом поиске они активны. И в этом поиске, как я уже говорил, они должны быть к чему-то прис­пособлены: они должны иметь определенное всеобщее знание. Только после этого подключаются мутации и новые приспособления. И это — эмпирия, попытки и заблуждения.

Эмпирия — то, что говорит «нет». Неудачные попытки всегда ис­ключают. И это исключение ведет разными путями к новым попыткам. а лавную роль при этом играют мутации и другие пути изменений дезоксирибонуклсиновой кислоты (ДНК).

Однако сходные результаты могут быть обусловлены не только генетически, но и традиционно. Лоренц показал, что то, что одним дается генетически (например, серому гусю — распознавание врагов), у дру­гих (галок) обусловлено традицией. Он дал блестящее сопоставление.

Опровержение индукции

Жизнь, таким образом, применяет подобные, функционально го-мологичные, но генетически не гомологичные меры. С этой точки зре­ния я утверждаю, к примеру, что нет индукции. Мне это кажется три­виальным, но, опасаюсь, нет никого, кто со мной в этом согласится. Идея индукции взаимосвязана с широко распространенным предрас­судком, для которого «что мы знаем» — это вопрос.

Традиционный вопрос: «Я открываю глаза и смотрю вокруг, потом:

знаю».

«Что вы знаете» — вопрос.

«Какие восприятия лежат в основе ваших воззрений» — вопрос.

Второй вопрос для Карнапа — лишь переписка первого.

Принимается как само собой разумеющееся, что для начала у ме­ня есть восприятия, и они — источник моего познания. Я же утверж­даю, что наши знания на 99%, или, скажем лучше, на 999% биологи­чески врождены. Остаток — постоянные модификации, революционные ниспровержения какого-либо предшествовавшего знания, которое в. свою очередь было ниспровержением чего-либо ему предшествовавше­го, и т. д. Но в конце концов все знание сводится к врожденному знанию.

Врожденное, но не самодостоверное знание. Самодостоверного зна­ния нет. Я не могу знать, сплю я или пет, не делая постоянно проб. Мы должны постоянно удостоверяться в реальности путем всевозможных проб. Все, что существует, — знание предположительное.

Я весьма сожалею, что Кант, которого я очень люблю и которым восхищаюсь, здесь был, как и почти все философы, не прав. Мы — жи­вотные. Мы, люди, — животные, а у животных не может быть само­достоверного знания. Это осознали уже греки. Они говорили: «У бо­гов — самодостоверное знание, ер1з1ете. У людей — только мнения, йоха». И только Аристотель извратил это здравое и правильное воззре­ние. Он сказал, что и нам доступна ер151ете, самодостоверное знание:

знание, которое можно доказать. Для того чтобы получить самодосто­верное знание, он отыскал индукцию, а вину за то, что здесь он чувст­вовал себя неуверенно, свалил на Сократа.

Однако у меня нет возможности останавливаться на этом.

Кант был прав, утверждая, что индукции требуется что-то предше­ствующее, что-то общее. Но это всеобщее, будучи противоположно все­му эмпирическому, не самодостоверно. Самодостоверного знания нет. Слово «знание», по крайней мере, в немецком и английском языках, оз­начает выражение желанного. Согласно семантике слово «знание» пред­полагает самодостоверное знание. Нельзя сказать: «Я знаю, что я в Вене, хотя только предполагаю это». Так не скажешь — ведь не бу-

-дешь опускать знания до уровня предположений. Когда я говорю: «Я знаю, что я в Вене», я должен удостовериться, что я в Вене, — ведь, может быть, мои мечты столь живы! Может быть, это только возмож­ность, которая играет здесь и сейчас столь важную роль в моей жизни:

может быть, я всего-навсего мечтаю, но это слишком живая мечта; я устал бы просто неимоверно, если бы все не было так удивительно и

прекрасно. В английском и немецком языках слово «знание» («кпо^1е(1^е»;, «'й^85еп») означает самодостоверное знание. Однако это не так. Мы имеем в лучшем случае предположительное знание; и это все, что мы можем иметь. Наше лучшее, во многих отношениях лучшее знание — знание науки; однако и это знание предположительно.

Цели, проблемы, ценности

Я отношусь критично к одному из замечаний моего друга Ридля. Он лил воду на мельницу тех, кто недоволен нашим разумом, по край­ней мере чуть-чуть. И он говорил о культурном релятивизме. Я сказал бы совершенно по-другому.

Задача всех думающих людей — найти правду. Это наша задача'. Правда абсолютна и объективна, но она — не у нас в кармане. Она относится к тем вещам, которые постоянно ищут и зачастую редко на­ходят; и мы постоянно пытаемся максимально приблизиться к правде. Мы не могли бы заблуждаться, если бы она не была абсолютной я объективной. Ведь тогда наши заблуждения были бы столь правы, как и правда.

Мы ищем правду так: мы изобретаем — априори— наши теории, наши обобщения. К ним относятся и гештальт-восприятия. Генштальт-восприятия — наша гипотеза; мы интерпретируем то, что видим. А ин­терпретация — это гипотеза. И мы имеем дело только с предположения­ми и гипотезами, что одно и то же. У нас постоянно есть предположе­ния, которые созданы нами же. Мы пытаемся столкнуть наши предпо­ложения с действительностью и затем улучшить их, сделать их ближе к действительности.

Мне бы очень хотелось, чтобы ученые и вообще интеллектуалы прояснили себе, как мало мы знаем. О происхождении жизни, к при­меру. Наши знания здесь столь обширны, что мы не знаем воистину ничего. Это те самые нерешенные проблемы, о которых я говорил. Ког­да возникает жизнь, то с какой стати возникает она в согласованности с окружающей средой? Это очень сложная проблема.

Мы не знаем ничего — это первое.

Поэтому нам надлежит быть скромными — это второе.

Нельзя утверждать, что мы знаем, когда мы не знаем, — это третье.

Вот та установка, которую мне хотелось бы распространить среди людей. И мало что этому препятствует.