Гаврюшин Н. К. В спорах об антропософии. Иван Ильин против Андрея Белого
жүктеу/скачать 151.08 Kb.
|
- - Гаврюшин Н.К. В спорах об антропософии. Иван Ильин против Андрея Белого. Хотя антропософское учение Рудольфа Штейнера (1861—1925) не пустило прочных корней на русской почве, с ним неразрывно связали свои имена два известных писателя — Максимилиан Волошин и Андрей Белый. Коктебельский анахорет, однако, открыто не заявлял себя апостолом штейнерианства, оберегая от не в меру любопытных глаз ценный источник своих творческих вдохновений, и роль главного катехизатора и апологета новой доктрины безраздельно принадлежала Б. Н. Бугаеву. До времени русская интеллигенция практически никак не откликалась на проповеди дорнахского тайновидца и его русского ученика, но в 1914 г. Э. К. Метнер (брат композитора) напечатал подробный, философски взвешенный разбор сочинений Штейнера под названием: «Размышления о Гете. Книга I. Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма». В том же году вышел направленный против антропософии полемический труд Эллиса (Л. Л. Кобылинского) «Vigilemus!». Сугубая деликатность ситуации состояла в том, что оба автора были ближайшими друзьями А. Белого и вместе с ним основывали издательство «Мусагет», в котором появились названные книги. В ход редакторской подготовки труда Эллиса обеспокоенный поэт вмешивался весьма активно, настаивая на купюрах и исправлениях, но Э. К. Метнер сумел отстоять неприкосновенность текста. Документальные свидетельства этой истории сохранены1. Сам Б. Н. Бугаев рассказывает о своем отходе от «Мусагета» в довольно неясных выражениях, ссылаясь на авторитарность Э. К. Метнера, требовавшего «статей в его духе» и вместо «живого опыта» предлагавшего «абстракцию»2. Однако истинным основанием разрыва было расхождение в оценке антропософии, гностическая поэзия коей была мила сердцу А. Белого, но резко отталкивала его недавних друзей. Под «живым опытом» подразумевалась метафизика Штейнера, а «абстракцией» обозначалась философская трезвость... Главного своего противника Белый теперь видит в Метнере и в виде пространного ответа ему задумывает книгу «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности» (1915, опубл. 1917). О ее появлении и содержании находившийся в то время за границей Э. К. Метнер узнал от своего давнего друга и кума Ивана Александровича Ильина. И. А. Ильин — Э. К. Метнеру 1917. 10 февр. Милый друг! Вчера, 9 февр[аля], я отправил Борису Бугаеву заказным по его адресу (Арбат, Никольский пер. д. 21, кв. 5) открытое письмо, полную копию с которого при сем прилагаю. Это письмо было мною предварительно обсуждено с адвокатом, в предвидении дальнейших правовых последствий. В наступлении их сомневаюсь: слишком велика была бы бламаже для него. От третейского же суда и суда чести я намерен открыто уклониться, ибо свой акт рассматриваю не как частно-правовой, а как публично-правовой, т. е. как акт уголовной морали. До отправки письма это было обсуждено и в интимнейше-замкнутом кругу. Сегодня мною разосланы первые копии с него, с полномочием показывать письмо всем, кому адресаты найдут нужным. Первые копии получили: К. П. Метнер, А. М. Метнер и кн. Евгений Трубецкой. На днях будут разосланы дальнейшие. Пасквиль Бугаева выслать Вам нельзя: объявлено о непропуске книг через границу. Отвечать на него печатно — значит валяться в грязи. Вам надлежит совсем промолчать на него. Копии будут посланы мною всем, в ком я нахожу сочувствие своей духовной работе. И, конечно, тем из Ваших знакомых, которые окажутся на высоте, т. е. сумеют занять недвусмысленную позицию по отношению к бугаевскому пасквилю. О прочих делах напишу отдельно. Письмо Ваше от 14/I.1. 1917 получил. Ваш И. Ильин И. А. Ильин — Б. Н. Бугаеву (А. Белому). Копия.1917, февр. 6. Москва Открытое письмо Милостивый Государь Борис Николаевич! С чувством острого стыда и тяжелого отвращения прочел я книгу, выпущенную Вами против Эмилия Карловича Метнера. Я прочел ее всю, и читая, чувствовал себя так, как если бы я, уже одним чтением, становился участником низкой выходки, направленной против благороднейшего из людей. Отсюда у меня непреодолимая нравственная потребность заявить открыто, что книга Ваша есть явление постыдное, и что все непристойное, напечатанное в ней, возвращается на голову того, кто ее писал. Есть злобные поступки, которые унижают не того, против кого они направлены, а того, кто их совершает; и чем дольше этот поступок созревал в душе, чем сознательнее и планомернее он подготовлялся, тем более он приносит духовного позора тому, кто его обдумал, подготовил и совершил. Когда кто-нибудь поносит человека, горящего о духовной чистоте и предметном знании, то хула его изобличает его самого и оттеняет своею низменностью — высоту истинной духовной жизни. Так, духовный облик Эмилия Карловича раскрывается всем, знающим его, с особенною глубиною и чистотою, он становится для всех нас особенно близким и дорогим после Вашей недостойной попытки соединить с его именем целый ряд инсинуаций. Новое произведение Ваше, столь недвусмысленно освещающее Вас и всю Вашу литературную деятельность,— не дает и не может дать никаких оснований для того, чтобы подойти к вопросу о понимании Гёте по существу. Скорбно видеть, что духовное величие не ограждено от прикосновения пошлости; но эта скорбь не может побудить к обсуждению великого предмета в связи с неприличным памфлетом. А Ваша книга есть именно памфлет, приближающийся к пасквилю. Она имеет не объективный, а вызывающе-личный характер; она все время силится скомпрометировать противника и не останавливается даже перед грубою бранью («скотодворное животное», стр. 71; «бык», стр. 78; «носорог», стр. 79; «фертик», стр. 79 и т. под.); она вся написана тоном вульгарной демагогии,— и потому она есть памфлет. Но, когда Вы осмеливаетесь утверждать, что Эмилий Карлович проявлял «неуважение к душевным святыням» и «тащил святыни в базар словопрений» (стр. V и 20); когда Вы пытаетесь уверить читателя, что он распространяет «прескверную сплетню» (стр. 166); когда Вы приписываете ему «максимум безответственной простоты» (стр. 140); или «спекуляцию на неведении читающей публики» (стр. 138); когда Вы осмеливаетесь обвинить его в «наветах» и «изветах» (стр. 64, 65, 173), объявляете его критику — «травлей» (стр. 4, 138) и призываете к избиению (стр. 336); когда Вы уверяете, что он «нападает на безоружного врасплох» (стр. 8), подобно «разбойнику» (стр. 17), но «целомудренно прикрываясь мотивами» (стр. 78) и т. под.,— то памфлет Ваш становится пасквилем, ибо распространяет в печати сведения ложные и оскорбительные. Вам угодно было обогатить русскую литературу пасквилем,— и мы примем его как зрелый итог Вашей жизни. Он свидетельствует о себе как порождение личной злобы и бессильного отчаяния. И эта личная злоба, которой хватило для того, чтобы написать отвратительный памфлет в триста сорок одну страницу, прочитать его в корректуре и верстке и выбросить на рынок,— обнаруживает с очевидностью, что это такое за «катарсис» (стр. 38) души, который осуществляется под руководством Рудольфа Штейнера, курсов коего, по Вашему признанию, «нельзя безнаказанно слушать» (стр. 39). По истине: «по плодам их узнаете их». Будьте уверены, что я не узнаю Вас в лицо и не подам Вам руки при встрече. Я не желаю знать Вас до тех пор, пока не услышу от Эмилия Карловича, что Вы покаянно испросили у него прощение. Иван Александрович Ильин, приват-доцент Моск. Университета. (ОР РГБ. Ф. 167. Карт. 14. Ед. хр. 16. Лл. 2—4.) Реакция на этот резкий демарш И. А. Ильина в кругах русских философов была неоднозначной. Безоговорочно поддержал его Эллис. Эллис (Л. Л. Кобылинский) — И. А. Ильину, 17 апр. 1917. Базель Глубокоуважаемый Иван Александрович! Не имея чести знать Вас лично, однако считаю долгом обратиться к Вам со след[ующими] словами! Получив копию с Вашего письма к г. Бугаеву, имеющего общее, принципиальное, идейное значение, весьма «недвусмысленный» характер и касающееся в качестве «лиц, знакомых» с Э. К. Метнером, меня лично и всех вообще с ним вместе работающих (т. е. всех сотрудников «Мусагета»), я счел нужным не только присоединиться к Вашему протесту всеми силами моей души, но и предложить присоединиться к нему также и всем другим сотрудникам «Мусагета». Исключительная этическая ценность Э. Метнера известна всем (молчаливо и самому г. Бугаеву и Штейнеру и К°, что лишь усиливает вину клеветничества), двух мнений здесь ни у одного лица вменяемого быть не может, как не может быть двух мнений и о том, почему, из какего пидполья3, с какой целью и каким путем использована междиумально-дряблая личность г. Бугаева в деле составления грязного и лживого пасквиля. Факт становится идеей, пасквиль г. Бугаева — ядовитым газом, направленным в лице Метнера против всех нас, против всех работников в сфере христианской религии и европейской культуры. Уничтожающее дружное противодействие нас всех системе Штейнера [которая], через насилие над душами своих адептов чинит насилие над добрым именем и честью всех мыслящих свободно — есть наш общий безусловный долг и акт самосохранения! Мое письмо к сотрудникам «Мусагета» распространите немедленно всюду, где сочтете нужным; письмо мое к В. В. Пашуканису — секретарю «Мусагета» — не должно распространять. Ваш протест есть единственный путь спасения (если не поздно) и для г. Бугаева. Чем сильнее противодействие, тем скорее он ужаснется и одумается! Начав дело протеста, Вы нравственно обязаны его продолжить до конца, т. е. до организованного, дружного противодействия не только против данного факта (пасквиля г. Бугаева против Э. Метнера), но и против лже-идейного первоисточника, т. е. против организованной анти-культуры штейнерианства, ибо иначе последуют без числа и меры новые факты попрания личностей и идей. Искренне уважающий Вас Эллис Basel, Birsstrasse, 86 Kobyliński. (ОР РГБ. Ф. 167. Карт. 14. Ед. хр. 67. Лл. 1—1 об.) По-иному отнесся к выпаду И. Ильина кн. Е. Н. Трубецкой, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях антропософии. Он направил Ильину открытое письмо, местонахождение коего мне в свое время установить не удалось, и о содержании его приходится судить только на основании ответа И. А. Ильина, сохранившегося в машинописной копии в архиве Э. К. Метнера4. [Ответ И. А. Ильина на открытое письмо Е. Н. Трубецкого] В ответ на копию с моего «открытого письма» к Борису Бугаеву, я получил 25 февраля с. г. от князя Евгения Николаевича Трубецкого «открытое письмо», копию с коего при сем Вам препровождаю. По поводу этого письма я должен высказать нижеследующие соображения. 1. В 1914 году, в Москве, Эмилий Карлович Метнер, автор книги «Модернизм и музыка» и ответственный редактор издательства «Мусагет» выпустил полемическое произведение: «Размышления о Гете». Книга I. Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и окку[льт]изма. В этой книге он подверг суровой и беспощадной, но по форме совершенно корректной и не личной критике, во-первых, суждения Штейнера о Гете и, во-вторых, сущность выдвигаемой Штейнером «Антропософии» как учения враждебного и настоящей философии, и подлинному искусству. В 1916 г., т. е. спустя два с половиною года, Андрей Белый (Борис Бугаев) выпустил в Москве книгу «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности», изд. «Духовное знание». Эта книга посвящена защите Штейнера и его учения. В ответ на эту книгу я отправил господину Бугаеву открытое письмо от 9-го февраля с. г., копию с которого я препроводил Вам ранее. 2. В своем письме к нему я не входил в рассмотрение предмета полемики по существу и не вижу оснований к этому и ныне. Я считал необходимым протестовать всеми силами против тех личных, направленных по адресу Э. К. Метнера,—недостойных, оскорбительных и ложных,— утверждений, которые рассыпаны по всей книге и вплетены в самую ткань ее. Князь Е. Н. Трубецкой характеризует их как продукт «полемического увлечения». Это указание дает или простую психологическую справку, или же основание для извинения поступка господина Бугаева. Между тем полемика есть предметное состязание об истине, и никакое увлечение не извиняет и не оправдывает превращения ее в нагромождение брани и оскорблений. Книге господина Бугаева присуще именно «Общее стремление» опорочить Э. К. Метнера, и победу свою в споре он непрерывно ставит в теснейшую связь с компрометированием противника: на протяжении 340 страниц он не устает описывать его как бестолкового, фривольного болтуна (с. 5, 6, 23, 53, 65, 71, 77, 78, 79, 81, 97, 108, 120, 127, 143, 147, 150,198, 319, 327, 328, 329, 336), непорядочного (с. 5, 8, 17, 336), развязного (15, 94, 96, 114, 139, 169) и недобросовестного (с. 10, 12, 15, 16, 72, 108, 137, 138, 270, 271, 288); как злобное животное (с. 4, 60, 70, 71, 78, 80, 81, 127, 138, 147, 198, 312, 316), как сплетника (с. 79, 166), лицемера (с. 78), лжеца (с. 78, 271, 312, 315), и клеветника (с. 64, 65, 173). Прямое опорочение или намек на него дается почти при каждом упоминании его имени, и самый эпитет «уважаемый» получает значение явного издевательства. Таким образом, «полемическое увлечение», разраставшееся в течение двух с половиною лет, довело господина Бугаева до прямых инсинуаций и сделало его книгу именно отвратительным памфлетом, приближающимся к пасквилю. 3. Составляя мое письмо, [я] отправлялся от глубокого убеждения в том, что появление такой книги имеет совсем не только личное, но и большое общественное значение. Появление печатного произведения, само по себе, и опорочение в печати благородного человека, кто бы он ни был,— являются всегда делом публичным, а потому имеющим общественное значение. Но появление такого произведения, как книга господина Бугаева, заслуживает особого общественного внимания. Эта книга свидетельствует о глубоком вырождении литературных нравов в России, которое подготовлялось медленно и долго и ныне стало приносить зрелые плоды; она свидетельствует о том, что это разложение начало захватывать лиц, о которых принято думать, что они посвящают свою жизнь искусству, философии и религии, лиц, которые претендуют на звание духовных вождей и учителей; она заставляет с тревогою и болью думать о том, что русское интеллигентное общество, по крайней мере, в известных кругах, повергает философию, религию и искусство в состояние глубокого кризиса: ибо занятие ими уже не является источником хотя бы элементарной духовной чистоты. Книга господина Бугаева есть такое явление русской духовной жизни, о котором нельзя молчать и о котором не должно быть двоящихся голосов или колеблющихся мнений. 4. Мое открытое письмо к господину Бугаеву я решил распространить не в печати, а в рукописи потому, что обращаться к нему с печатным словом, духовное достоинство которого он не умеет уважать, было бы совершенно несоответственно. Обращение в печати есть всегда приглашение к печатной полемике, а приглашать к ней господина Бугаева, только что показавшего, что он способен предать тиснению,— было невозможно: это значило бы поощрить его к продолжению тех неприличных выходок и инсинуаций, которыми наполнен его памфлет. Этот путь явно послужил бы только размножению кривды. 5. Ныне князь Евгений Николаевич Трубецкой указывает мне на «глубокую неправоту» и «прискорбную ошибочность» моего шага и на «явную несправедливость» моего письма. Однако я не вижу никаких оснований к тому, чтобы согласиться с его указанием. Все мое письмо сводится к утверждению, что тот, кто пытается незаслуженно оскорбить, унизить и опорочить безупречного человека,— оскорбляет, унижает и опорочивает сам себя и компрометирует свое доброе имя, если оно у него до тех пор имелось. Это самоопорочение выполнено самим господином Бугаевым на 340 страницах его книги; и оно сохранило бы все свое, компрометирующее его значение, если бы я об этом не писал письма и не назвал бы его поступка надлежащим именем. Мое письмо пытается только ввести в его сознание смысл его поступка и обратить внимание всех на самый корень зла, дабы мы все могли найти его совместными усилиями и вырвать его из нашей жизни. Господин Бугаев оскорбил и опорочил себя самого, а я только указал на это. То, что совершилось,— есть дело его собственных рук. Но, так как человек присутствует всегда целиком в каждом своем деянии,— так, что одни стороны его личности осуществляют самый поступок, а другие содействуют, попускают, удовлетворяются им, или, по слабости своей, безмолвствуют; и, так как каждый поступок каждого из людей есть сосредоточенное скрещение всех нитей его жизни, т. е. созревший итог всего его прошлого; то злосчастное деяние господина Бугаева, подготовлявшееся им два с половиною года и проведшее его через все условия печатного осуществления, есть поистине итог всей его прошлой жизни. Несогласие князя Е. Н. Трубецкого, к сожалению, ничего не может изменить в этом объективном состоянии. Вот почему я, со своей стороны, имею право на то, чтобы каждый усмотрел в моем письме к господину Бугаеву зрелый итог всей моей жизни, хотя я обдумывал мое письмо всего три месяца. Чувство собственного достоинства побуждает каждого из нас брать на себя всю ответственность за каждый свой поступок, не укрываясь малодушно за ссылку на «увлечение» или иную слабость, понижающую вменяемость личной души. Человеку достойно нести духовную ответственность за свои дела; и нравственное вменение поступка свидетельствует только о признании человеческого достоинства у того, кто совершил этот поступок и кому он ныне вменяется. 6. Я не могу согласиться с князем Е. Н. Трубецким и в том, что он считает справедливым ставить на один уровень и рассматривать, как одинаково прискорбное явление,— и злобный памфлет, оскорбляющий почтенного и во всех отношениях безупречного человека, и негодующий протест против попытки нанести такое оскорбление. Совершающий злое дело и открыто называющий злое дело по имени — творят, в его глазах, поступки как бы однородные и заставляют его одинаково скорбеть. Духовная неверность такого отношения говорит сама за себя. 7. Я не знаю, наконец, какие основания имеет князь Е. Н. Трубецкой говорить о несомненном и бесспорном праве господина Бугаева на всеобщее уважение. Каждый из людей имеет право самостоятельно решать, кто заслуживает его уважение и кто — нет. И, если кого-нибудь обоснованно лишает уважения, то именно того, кто способен сознательно и намеренно, с явным самоудовлетворением совершить злое дело. Пусть же каждый, желающий предметно и обоснованно решить этот вопрос применительно к господину Бугаеву, рассмотрит самостоятельно наличность и характер его злого деяния. Посылаю тебе это письмо Ильина к Трубецкому. Третьего дня послано тебе мое письмо. Скоро напишу еще. Пока целую тебя,Вера. Москва, 3/У 17. (ОР РГБ. Ф. 167. Карт. 14. Ед. хр. 65. Лл. 1—2 об.; машинопись; курсивом набрана приписка, сделанная рукою В. К. Тарасовой, урожд. Метнер.) Н. А. Бердяев, узнав о письме Ильина, более всего был озабочен теми психологическими последствиями, которыми оно могло оказаться чреватым для А. Белого. В своем письме к нему, где И. А. Ильин характеризуется как «человек до крайности неуравновешенный и нервный», Бердяев, в частности, пишет: «Такого рода личное моралистическое выступление со стороны человека постороннего принципиально недопустимо. И я хочу дать Вам дружеский совет, который наиболее достойным образом ликвидирует этот инцидент. Не читайте этого письма и отошлите его в нераспечатанном виде обратно Ильину...» 5 Сходной была и реакция группы друзей А. Белого, которые направили ему коллективное письмо следующего содержания: Дорогой Борис Николаевич! Мы уже имели возможность познакомиться с письмом Ильина, Вам недавно посланным, и заранее волновались за то впечатление, которое оно на Вас произведет, не столько ради существа дела, сколько ради Вашего темперамента. Мы настоятельно просим Вас не реагировать на это письмо сгоряча не повидавшись и не обсудив его с друзьями. Григорий Рачинский С. Булгаков М. Гершензон Л. Шестов (ОР РГБ. Ф. 25. Карт. 22. Ед. хр. 3. Л. 1—1 об.; текст написан рукой Г. А.Рачинского.). «Существо дела» за личными волнениями и пристрастиями действительно просматривалось очень смутно. Пройдет совсем немного времени, и о. Сергий Булгаков выступит с решительной апологетической статьей, в которой определит штейнерианство как «новое суеверие наших дней» 6; фактически солидаризуется с ним и Н. А. Бердяев, другой автор сборника «Переселение душ». А М. О. Гершензон и Л. Шестов сохранят по отношению к учению Штейнера то же равнодушие, в котором они пребывали до конфликта Белого с Ильиным... Наблюдателю независимому и беспристрастному, каким уверенно можно считать Ф. Степуна, ответ Белого Метнеру показался «внешне как будто бы логическим, но внутренне несправедливым и запальчивым». «По существу вопроса,— подытоживает он в своих воспоминаниях,— еще много будут писать антропософы; о его психологических предпосылках — будущие биографы Белого и Метнера. Думаю, что эти биографы, если они будут беспристрастны, выяснят, что в трагическом расхождении друзей, о котором Метнер накануне своей смерти в Дрездене не мог говорить без непереносимой муки, был главным образом виноват Белый» 7. Ф. Степун, однако, был не вполне прав в своем утверждении, что Метнер, «на смерть раненый изменой друга, не осилил ответа на нападение и замолчал». Пространный ответ Э. К. Метнера был практически полностью подготовлен к печати и не увидел свет, скорее всего из-за чисто внешних обстоятельств 8. Что же касается Б. Н. Бугаева, мы можем судить о его отношении к антропософии на склоне лет по беседе с Д. Максимовым, произошедшей летом 1930 г. «Когда разговор зашел о Штейнере,— вспоминает Максимов,— Борис Николаевич, глядя на его портрет, горячо возражал против ходячих суждений о том, что он, Белый, будто бы отрекся от антропософии и ее создателя. Белый утверждал, что он и теперь верен антропософскому учению и что в Москве есть люди, которые разделяют с ним эту веру». Максимов позволил себе все же заметить, что книги Штейнера показались ему «мертвыми», что в них видится «что-то некрасивое»: «Когда к духовному миру прилагаются материальные, даже анатомические уподобления... становится не по себе». На это Белый неожиданно сказал: «Я Вас понимаю. Сила Штейнера — не в книгах, а в личном общении, в прямом воздействии» 9. Кого же в самом деле защищал Белый в полемике с Метнером — антропософию или личность Штейнера? Да и для всех участников полемики вокруг книги Белого — не оказалась ли метафизика вытесненной на второй план приоритетом личностных ценностей? Легендарная пощечина, данная св. Николаем Мирликийским Арию, тоже могла стать предметом острых нравственных дискуссий... Но судьба веросознания, определяющегося личными симпатиями к Маркиону или Несторию, вряд ли существенно привлекательнее внеконфессионального кумовства... * * * Публикуемые ныне материалы уже не один год лежали в моем портфеле, когда мне впервые довелось своими глазами увидеть антропософский храм на одной из улиц Тюбингена. Указав мне на здание причудливой геометрической формы, мой спутник, известный профессор и пастор, неожиданно добавил: «А рядом антропософская школа; мы в нее отдавали своих детей учиться». Скрыть удивление было невозможно, и последовало пояснение: «Там музыка, ритмика, рисование, языки... А веросознание — дома». Такое возможно, конечно, только там — у протестантов. 1 См.: Лавров А. В. Комментарии//Белый А. Начало века. М.: Худож. лит., 1990. С. 575. 2 Белый А. Между двух революций. М.: Худож. лит., 1990. С. 413. 3 Полонизм.— Н. Г. 4 Письмо Эллиса к сотрудникам «Мусагета» сохранилось в архиве Э. К. Метнера: ОР РГБ. Ф. 167. Карт. 14. Ед. хр. 69. 5 ОР РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 16. Л. 17. Полностью текст этого письма опубликован А. Г. Бойчуком. См.: Бердяев Н. А. Письма Андрею Белому//De visu. 1993. № 2. С. 20. 6 Булгаков С., прот. Христианство и штейнерианство//Переселение душ. Проблема бессмертия в оккультизме и христианстве. (1935). С. 34—64. 7 Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. I. Нью-Йорк, 1956. С. 268. 8 См.: Метнер Э. К. Ответ Андрею Белому на его книгу «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности». М., 1917//ОР РГБ. Ф. 167. Карт. 12. Ед. хр. 4. Лл. 1 — 157. 9 Максимов Д. О том, как я видел и слышал Андрея Белого. Зарисовки издали//Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988. С. 632. bdn-steiner.ru жүктеу/скачать 151.08 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|