Геополитическая структура мира: новые степени свободы?

Однако, уже в начале 1980-х гг. обострение глобального противостояния, вызванное многими факторами, продемонстрировало фундаментальную уязвимость советской системы. Увеличение военных расходов, спровоцированное расширением американских оборонных программ, на фоне обвала мировых цен на нефть в 1985 г. привело экономику СССР, по сути дела, к катастрофе¹. Соответственно, радикальные системные перемены здесь стали лишь вопросом времени.

При этом тенденции глобального развития и их осмысление в предшествующие десятилетия подсказывали кремлевскому руководству единственный выход: одностороннее прекращение «холодной войны» и сближение с Западом.

Внутри- и внешнеполитической «лоцией» для позднего Советского Союза стала концепция «нового мышления», провозгласившая примат общечеловеческих ценностей². Консультанты М. Горбачева много говорили и писали о новом планетарном порядке, при котором национальные, конфессиональные и классовые конфликты будут обречены на затухание, средством разрешения международных споров вместо войн станет диалог, а мировое сообщество станет подобным «оркестру, исполняющему сложную и гармоничную партитуру».

Например, в статье под характерным названием «Мировое сообщество управляемо» Г. Шахназаров рассуждал о том, что ведущую роль в формировании нового миропорядка призваны играть не национальные правительства, а многочисленные международные организации во главе с ООН, которая может рассматриваться как прообраз будущего мирового правительства³.

Распад Советского Союза в 1991 г. положил предел подобным оптимистическим проектам: ведь гарантами нового миропорядка мыслились именно два геополитических полюса – США и СССР.

Как бы то ни было, в начале XXI в. глобальное доминирование США несомненно: «В результате краха соперника Соединенные Штаты оказались в уникальном положении. Они стали первой и единственной действительно мировой державой»⁴. Однако многие внимательные исследователи задумываются над вопросом: «Действительно ли эволюция глобальной геополитической структуры замкнута в триаде “мульти-, би- и монополярность” или же возможно какое-то иное, четвертое, ее состояние?» Ведь, собственно, феномен 11 сентября 2001 г. подвел определенную – если угодно, психологическую – черту под представлением о незыблемости американского господства.

Рамки складывающейся проблемной ситуации российский специалист по проблемам глобализации А. Неклесса обозначает так: «Что, в конце концов, происходит в сфере международных отношений: созидание или разрушение, прорыв в будущее или провал в прошлое, повышается или понижается на планете градус цивилизации? Вот, пожалуй, центральные вопросы, интригующие и завораживающие тех, кто занимается современной “игрой в бисер” – вычерчиванием социальной картографии политического театра действий наступившего века»⁵.

В любом случае ясно, что мир уже никогда не будет таким, каким он был или казался в прошлом столетии. Новые ценности, принципы управления и организационные схемы подрывают привычные «коды власти», разрушают традиционные институты. Однако, как подчеркивает Неклесса, дизайн социо-политических карт ХХI в. все еще весьма неточен, расплывчат, порой двусмыслен: «На их виртуальных листах видны одновременно и контуры “великой суши” Четвертого Рима – грандиозной системы глобальной безопасности, ориентированной на новый орган всемирно-политической власти, и волнистые линии “мирового океана” – нестационарной, турбулентной системы международных связей»⁶.

К числу наиболее актуальных проблем, связанных с происходящей трансформацией мирового контекста, российский исследователь относит: (1) перераспределение властных полномочий с национального на глобальный уровень; (2) появление новых субъектов власти, таких как глобальная держава, международные регулирующие органы, неформальные центры влияния чрезвычайно высокого уровня компетенции; (3) транснационализация элит и появление новой социальной общности – мирового Севера при параллельной глобализации альтернативного пространства мирового Юга (включая «варваризацию Севера»); (4) слияние политических и экономических функций в современном мире, формирование на данном базисе системы стратегических взаимодействий и основ глобального управления; (5) пространственная локализация (географическая и трансгеографическая) различных видов хозяйственной деятельности, появление новой формы мирового разделения труда, перераспределение мирового дохода и взимание «глобальной ренты», выстраивание геоэкономического универсума; (6) феномен страны-системы; (7) деформализация власти, снижение роли публичной политики и представительных органов, тенденция к расширению зоны компетенции неформальных процедур принятия решений, заключения устных, консенсусных «договоренностей» вместо полноценных договоров; (8) наметившиеся горизонты «судейской власти»; (9) развитие транснациональных сетей сотрудничества и сетевой культуры в целом.

Особую опасность в данном контексте представляют неурегулированные до конца конфликты с внешним участием – здесь можно вспомнить и Косово, и Ирак, и Афганистан, и другие, менее значительные ситуации (скажем, на постсоветском пространстве). Они постепенно выстраиваются в единый типологический ряд, образуя кромку новой реальности, мира контролируемого и управляемого хаоса: «Так что камзол нового мирового порядка, возможно, имеет скрытую до времени дырявую подкладку – ткань мировой анархии»⁷. В связи с этим Неклесса напоминает слова основателя Римского клуба А. Печчеи: «Времена, в которые мы живем, полны угроз и опасностей. Но мы настолько занялись собственными делами, что, в конце концов, утратили представление о сложности окружающего нас мира... В истории трудно найти другой период, когда люди смотрели бы в будущее с такой неподдельной тревогой. В самом деле, это похоже на возврат к Средним векам, когда разум человека был объят страхом перед наступлением нового тысячелетия»⁸.

Действительно, несмотря на постоянную угрозу ядерной войны, в период господства биполярной геополитической модели США–СССР мир был гораздо более предсказуем и, в определенном смысле, более стабилен.

В конце XX – начале XXI в. ситуация стала другой: процессы, развернувшиеся на планете, вряд ли уже можно считать однозначными, тем более легко прогнозируемыми. В этой связи высокопоставленный американский дипломат С. Манн писал следующее: «Мы считаем реальность прирученной, если находим для нее классификацию или описание. Но я более не отношусь к критичности как к метафоре. Я думаю, что процесс является реальным, а не кажущимся. Я думаю, что действия международных игроков являются подлинным проявлением хаотической обстановки, и что во взаимодействии большого количества игроков с высокими степенями свободы мы видим самоорганизующуюся критичность в международном масштабе. Идея хаоса и критичности на общественной арене становится все более общепринятой… Великая “холодная война” предохраняла нас от нарастающего хаоса, от подлинного динамизма в мире, и только сейчас мы осознаем масштаб мировых вызовов – экологический кризис, нехватка воды, изменения климата, дисфункциональные национальные культуры и деградация (breakdown) нации-государства»⁹.

Среди ключевых проблем наших дней оказались такие феномены, как глобализация, ослабление суверенитета национальных государств, социокультурный постмодерн, новый мировой порядок, хозяйственное переформатирование мира под руководством транснациональных корпораций, интенсивное развитие информационной экономики, системный терроризм. В последние годы было опубликовано значительное число работ об Азиатско-Тихоокеанском регионе, о становлении на просторах Восточной и Юго-Восточной Азии нового пространства индустриальной цивилизации под патронажем Китая, о нарастающей во всем мире дисперсии власти, о росте влияния деструктивных, террористических организаций, о расширении границ деятельности «мирового криминального андеграунда».

Далее, если обобщить мнения, высказываемые сегодня в мировом экспертном сообществе о динамике и об исторических перспективах глобальной геополитической структуры, то весьма разнообразные точки зрения могут быть, пожалуй, сведены к трем позициям.

Первая из них достаточно проста: несмотря на трагические события 11 сентября 2001 г. в мире, по большому счету, ничего принципиально нового – по сравнению с событиями рубежа 1990-х гг. – не происходит, США по-прежнему находится на вершине своего идеологического, экономического и геополитического могущества.

В частности, вскоре после террористической атаки на Нью-Йорк и Вашингтон, автор резонанской работы «Конец истории?» (1989) американский философ Ф. Фукуяма опубликовал статью под названием «История продолжает идти по нашему пути: либеральная демократия неизбежно победит»¹⁰. Суть ее в том, что трагические и турбулентные события последнего времени, в конечном счете, отражают последовательное продвижение в будущее «либерального локомотива» и ускорение процесса модернизации в мировом сообществе. Соответственно, негативные явления, с которыми мы сталкиваемся, – это лишь своего рода издержки процесса, который развивается весьма и весьма интенсивно.

«Мы остаемся в ситуации “конца истории”, поскольку существует только одна система, которая будет и далее доминировать в мировой политике – это либерально-демократический Запад. Это не подразумевает, ни того, что мир будет свободен от конфликтов, ни того, что произойдет исчезновение культуры как отличительной характеристики обществ… Борьба, в которой мы участвуем – это не столкновение нескольких отдельных и равных культур, борющихся друг с другом подобно великим державам Европы XIX в. [Текущее] столкновение состоит из серии арьергардных действий обществ, чьему традиционному существованию действительно угрожает модернизация. Сила негативной реакции отражает серьезность этой угрозы. Однако время и ресурсы на стороне модернизации (modernity), и в сегодняшних Соединенных Штатах я не вижу недостатка воли к победе»¹¹.

Вторая позиция заключается в том, что на планете происходят серьезные и, прежде всего, – качественные изменения. Другими словами, процесс модернизации – по крайней мере, в его либеральной, американо-центрированной версии, – практически исчерпан. Соответственно, будущее монополярной геополитической конструкции представляется проблематичным. Кстати, этот взгляд на современную реальность отчасти отражает концепция американского политолога С. Хантингтона (главного оппонента Ф. Фукуямы), поскольку речь в ней идет о столкновении различных систем ценностей, о глобальном «горизонтальном» столкновении существующих цивилизаций.

Однако более реалистичной выглядит другая интерпретация происходящего: в рамках современной – монополярной – геополитической структуры постепенно формируется второй полюс. Другими словами, мир находится в состоянии перехода к новой биполярности.

При этом на роль второй сверхдержавы впервые (по крайней мере, за последние столетия) претендует не западное, а восточное государство – Китайская Народная Республика.

Действительно, у США есть все основания рассматривать Китай не только как мощного экономического конкурента, но и в качестве потенциального политического, даже военного противника. Гигантская демографическая масса, растущая беспрецедентными темпами экономика, мощная и энергичная диаспора, интегрированная политическая система, многочисленная армия и наличие ракетно-ядерного оружия – все это уже сделало КНР одним из мировых центров силы. И этот центр силы явно находится на подъеме. Причем, в отличие от Европы и Японии, Китай никогда не находился в финансово-экономической и военно-политической зависимости от США и между их элитами никогда не существовало стратегического консенсуса.

Разумеется, на уровне официальной риторики Китай всячески приветствует глобализацию и готов пользоваться предоставляемыми ею «плюсами», но при этом совершенно не собирается нести бремя ее «минусов» – то есть поступаться своим национальным суверенитетом, демократизироваться, реализовывать на практике доктрину прав человека, мирно отпускать Тибет или Синьцзян-Уйгурский автономный район, отказываться от претензий на Тайвань и т.п.

«Поднебесная», входя в новую фазу своего исторического существования, абсолютно не намерена менять свое культурное ядро. Другими словами, она хочет и может сохранить себя в качестве самостоятельной цивилизации, цивилизации, с традиционным презрением относящейся к «белым варварам».

При этом конфликт Пекина и Вашингтона предопределен самим статусом США в существующей глобальной системе. По словам американского политолога З. Бжезинского: «Главная причина нелюбви Китая к Америке… вызвана тем, что Америка представляет собой в настоящее время и где она находится. Китай считает современную Америку мировым гегемоном, одно только присутствие которого… сдерживает процесс расширения китайского влияния… Просто из-за того, что США являются тем, что они есть, и находятся на том уровне развития, на котором находятся, они непреднамеренно становятся противником Китая»¹².

Таким образом, в начале XXI века в определенном смысле действительно можно говорить о «столкновении цивилизаций» – двух цивилизаций. Западной, или атлантической, имеющей англо-саксонское протестантское культурное ядро, и дальневосточной, несущей в себе ханьское конфуциано-даосско-буддийское ядро.

Можно сказать, что в этом случае объективные геоэкономические и геополитические противоречия включаются в контекст фундаментальных культурных различий и за счет этого обретают дополнительный драматизм.

Далее, очевидно, что США не собираются мирно поступиться своей нынешней, привилегированной позицией в мировом сообществе. Они сделают все, чтобы как можно дольше сохранить себя в качестве центра монополярного мира, «гипердержавы (hyperpuissance)» (Ю. Ведрин), «первой, единственной и последней истинно мировой сверхдержавы (first, only, and last truly global superpower)» (З. Бжезинский).

Несанкционированные Советом Безопасности ООН вторжения в Сербию и Ирак, оккупация Афганистана, развитие ситуации вокруг Ирана предельно ясно показывают: сдавать свои позиции США не намерены и в защите своих интересов будут использовать любые средства. Поэтому неудивительно, что в политологическом словоупотреблении термин «американо-центрированная глобализация» все чаще заменяется забытым, казалось бы, термином «американский империализм».

Кстати, для многих представителей американской политической элиты это является тревожным симптомом: З. Бжезинский, Г. Киссинджер, Ф. Фукуяма, С. Хантингтон, озабоченные будущим своей страны и ее международной репутацией, первыми в последние годы забили тревогу, что США скатываются на международной сцене к своеобразной изоляции.

В этом смысле наиболее показательной является позиция Бжезинского, который в книге «Выбор» (2004), по сути дела, призывает руководство США отказаться от империалистического стиля мышления, от ставки на политику силы (свойственной администрации Дж. Буша-мл.) и перейти к стратегии лидерства, подразумевающей мирное вовлечение других стран в партнерские отношения с Америкой и использование во внешней политике, прежде всего, «гибкой силы (soft power)» (Дж. С. Най). Тем не менее, Бжезинский настаивает на том, что и сегодня США остаются единственной державой, способной удержать мир от хаоса¹³.

В свою очередь Хантингтон отмечая, что американское внешнеполитическое мышление до сих пор страдает от нежелания «изменить, а иногда и пересмотреть политический курс, отвечавший потребностям времен “холодной войны”»¹⁴, доказывает, что для стабилизации международных отношений необходимо внести существенные коррективы, прежде всего в политику ООН: «В полицивилизационном мире в идеальном случае каждой крупной цивилизации следовало бы иметь по меньшей мере одно постоянное место в Совете Безопасности… Таким образом, семь цивилизаций получили бы по одному постоянному месту, а у Запада было бы два, что в общих чертах отражает распределение населения, материальных ценностей и баланса сил в мире»¹⁵.

Наконец, третья позиция в споре о будущем глобальной геополитической структуры такова: монополярный мир конца XX – начала XXI вв. является переходным состоянием исторического процесса, цель которого – реальная мультиполярность мира.

При этом качество искомой мультиполярности трактуется по-разному. Например, Хантингтон видит ее в динамическом балансе нескольких цивилизаций, Бжезинский – в равновесии между интересами США, Европы и их азиатского «естественного союзника» Китая. Многие, в особенности российские, эксперты считают, что в обозримом будущем геополитическим противовесом Западу во главе с США станет новый блок или группа стран BRIC (Бразилия–Россия–Индия–Китай).

Однако возможна и гораздо более сложная ситуация: «Происходящие в настоящее время события есть не что иное как “вертикальное”, диахронное столкновение цивилизаций. Столкновение современного мира не с теми культурами, которые хорошо нам известны и существуют на планете в проявленном виде, но с некой тенью, “призраком” цивилизации, нависающей из будущего… Иначе говоря, вместо оптимистичного сценария благостного конца истории или пессимистичного – планетарного столкновения цивилизаций, мы воочию наблюдаем смещение времен и “вертикальный” цивилизационный разлом, сквозь трещину которого проглядывает новый мир, со своим культурным языком, законами и логикой социального бытия, собственной шкалой ценностей»¹⁶.

Как отмечает А. Неклесса, события 11 сентября 2001 г. отчетливо продемонстрировали, что социальная механика «старого мира», реализовав проект создания на земле – пусть в ограниченном масштабе – «позолоченного века», терпит, тем не менее, фиаско, оказавшись не в состоянии разрешить центральный вопрос: о человеческой свободе и ее горизонтах. И как результат – не может предложить обществу пути обеспечения безопасности, не превращающие членов этого общества в заложников той или иной тоталитарной или деструктивной тенденции.

Нет сомнений в том, что на сегодняшний день Соединенные Штаты Америки являются самой мощной страной в мире, «господствующей мировой державой» (К. Пауэлл). «Это своего рода Новый Рим, “глобальный город”, окруженный множащимися вокруг него провинциями, нациями-клиентами, варварскими территориями. С каждым годом аллюзии на данную тему становятся более яркими и емкими: принятие ключевых в сфере мировой политики решений, война, ведущаяся руками варварских армий, союзников и наемников, императорские полномочия консула-президента, зона национальных интересов, простирающаяся на всю доступную Ойкумену... Не так давно в статье на военную тему, опубликованной в одном из американских журналов, встретилась ясно сформулированная мысль: “забота о национальной безопасности… сегодня предполагает не столько оборону самой страны, сколько охрану и продвижение ее расширяющихся интересов по всему миру”¹⁷»¹⁸.

Вместе с тем Америка видит для себя и определенный критический горизонт: в качестве конкретных сроков называются 2015 – 2020 гг. (но подчас и более ранние, и более поздние рубежи), когда положение США может стать менее благоприятным. При одном условии: если не действовать на опережение негативных тенденций и событий. Именно поэтому, если Америка решится действовать, то она должна сделать это немедленно.

Разумеется, как отмечает Неклесса, горизонт и устойчивость инерционного прогноза в турбулентной среде весьма невелики. Сегодня многие испытанные временем алгоритмы стратегического анализа и планирования не работают или работают недолжным образом. Америка, судя по всему, лучше других понимает это изменившееся положение вещей, что подтверждается ее действиями, которые, если обобщить происходящее, являются активной политикой, нацеленной на опережение событий.

Собственно, на Западе уже существуют достаточно изощренные представления о принципах глобального управления в XXI в. Например, сюда относится концепция управляемого хаоса¹⁹, разработанная сотрудниками RAND Corporation (одна из старейших и самых авторитетных американских фабрик мысли (think tank), традиционно связанная с военно-воздушными силами), National Defense University (американский аналог Академии Генерального штаба) и Santa Fe Institute (эта фабрика мысли специализируется на математическом моделировании сложных процессов, требующих междисциплинарного исследования)²⁰.

Здесь уместно процитировать американских военных специалистов по теории хаоса: «Теория хаоса – это развивающаяся область научных исследований нелинейных систем. Линейные системы описываются уравнениями, которые удовлетворяют характеристикам пропорциональности (где изменения “на входе” пропорциональны изменениям “на выходе”) и аддитивности (где целое тождественно сумме своих частей). Для линейной системы знание состояния “входа” означает знание “выхода”, даже если описывающие ее уравнения очень сложны. Это позволяет предсказать или предвидеть развитие системы. Напротив, нелинейные или хаотические системы, характеризуются сложной петлей “обратной связи” и большими изменениями конечного состояния в результате малых изменений начальных условий. Эти факторы комбинируются и производят последствия, которые не складываются в ясные, предсказуемые картины»²¹. Другими словами, в нелинейных системах реализуется «эффект бабочки», взмах крыльев которой в одном месте может породить торнадо за тысячи миль от него…

Следует отметить, что идея «нового мирового порядка» и вообще идеи «порядка» и «стабильности» как ориентиры для американской внешней политики были подвергнуты программной критике еще в период разрушения СССР. В частности, С. Манн еще в 1991 г. писал следующее: «В международных отношениях любая стабильность – это метастабильность. Международная среда является динамической системой, состоящей из таких акторов, как нации, религии, политические движения, экологические группы. Они, в свою очередь, также представляют собой динамические системы. Следовательно, мы должны быть очень осторожны, когда для достижения будущей стабильности навлекаем на себя прямые политические издержки: “странные” последствия могут превзойти все наши ожидания. Стабильность – это следствие, но не цель. Действительно, “стабильность”, подобно “реальности”, “национальному строительству”, и даже “миру”, вне зависимости от контекста рассматривается как цель. Но, когда в результате политики такая цель достигнута, она демонстрирует либо неадекватность, либо лживость лежащей в основе данной политики стратегии, напоминая советскую “политику мира”»²². Наконец, этому американскому дипломату принадлежит и примечательная перефразировка знаменитого тезиса немецкого генерала Карла Клаузевица: «Политика – это продолжение войны лингвистическими средствами…»

Как бы то ни было, геополитическую сущность концепции управляемого хаоса можно сформулировать так: руководствуясь идеей сохранения глобального status quo, «единственная сверхдержава» подчас вынуждена приводить и удерживать тот или иной регион мира в таком состоянии, когда расположенные в нем государства были бы не способны контролировать свои собственные наличные силы и адекватно реагировать на внутренние и внешние вызовы. Соответственно, правительства таких стран будут нуждаться в постоянной внешней поддержке. По своим последствиям это практически равносильно военному поражению и, так сказать, «бархатной» оккупации²³.

Рассматривая американскую внешнюю политику сквозь призму этой концепции, можно согласиться с А. Неклессой, который пишет следующее: «Порой высказывается мнение, что в Афганистане была выиграна, в сущности, бесперспективная для США война. Однако не исключено, что действия, начатые в этой стране, вообще не имеют временной границы. В определенном смысле они важны не сами по себе, но как часть стратегического дизайна, представляя звенья, “опорные площадки” выстраиваемой системы управления турбулентными процессами на планете (контроль над ключевыми/критическими зонами и образуемые вокруг них оперативно-тактические коалиции), которая идет на смену прежней структуре международных связей. Так что, возможно, для США важна не полная и окончательная победа в том или ином конфликте, а нечто иное. Перед Америкой стоит более серьезная задача, которая и решается на практике, – создание мировой структуры управления… Я бы назвал ее глобальной динамичной системой мировых связей (dynamic intraglobal relations) для того, чтобы отличить от прежней сбалансированной и стационарной международной системы (balanced international relations)… Одновременно с этим привычная стратегия сдерживания (устрашения) заменяется доктриной упреждающих ударов»²⁴.

Наконец, рассматривая общий вектор глобального развития, следует зафиксировать принципиальное обстоятельство: в начале XXI в. международные отношения перестают быть сферой, где формально равные и суверенные члены выстраивают коалиции, а также происходит взаимодействие этих коалиций. Теперь мы, по-видимому, имеем дело с новым процессом, суть которого в том, что возникающая глобальная геополитическая иерархия²⁵ утверждает действенный институт международных регулирующих органов («господствующая мировая держава», Большая восьмерка, НАТО, ОБСЕ и т.п.), формируя при этом на противоположном полюсе «отверженное племя государств-париев», так называемых провалившихся государств (failing and failed states).

Как бы то ни было, нельзя не согласиться со С. Манном, писавшим, что: «Международная обстановка сложна, динамична и постоянно изменяется. Мир представляется ареной кризиса. Разрушение старой парадигмы упорядоченной, биполярной международной обстановки предполагало возникновение ностальгии по стабильности на международной арене. Отсюда – “новый мировой порядок”. Мы же имеем дело с чем-то совершенно другим. Посмотрите на беспрецедентное число международных кризисов за последние 5 лет – Сомали, Гаити, Босния, Центральная Африка, Чечня. Я уже не говорю о второстепенных (с американской позиции) кризисах, вроде Абхазии и Кашмира. Я думаю, что мы пребываем в обстановке, где непредсказуемые трансформации приводят к постоянным изменениям в международной обстановке – притом, что вся система сохраняет удивительную степень устойчивости»²⁶.

Другими словами, логика взаимодействия внутри нарождающегося геополитического универсума заметно отличается от организационных начал уходящего мира. С одной стороны, поствестфальская система декларирует верховный суверенитет человеческой личности, главенство прав человека над национальным суверенитетом²⁷. Демократическая формула организации общества признается теперь интегральной и неотъемлемой частью международной системы безопасности. С другой стороны, в международно-правовом универсуме все чаще проявляются тенденции, при реализации которых позиция защиты прав человека служит лишь своеобразной «дымовой завесой» и, одновременно, эффективным инструментом для достижения иных – стратегических – целей субъектов глобальной политики. Соответственно, из декларированной гуманистической системы смыслов проистекают порой коллизии, в которых проступают черты альтернативной, быть может, менее внятной, но от этого отнюдь не менее действенной ценностной иерархии²⁸.

Вектор подобной мутации, словно в лабораторной реторте, проявился, например, в ходе всех стадий развития и урегулирования Балканского кризиса (Босния, Сербия, Македония, Косово). Опыт разрешения и других недавних кризисов, помимо балканского (здесь можно указать на ситуации вокруг Палестины, Ирака, Афганистана, Северной Кореи, Ирана, Ливии, Судана или, скажем, Гаити, Восточного Тимора, Сомали), показывает, что эти изменения носят не случайный, а структурный, типологический характер.