Гвардейский Таманский авиационный полк

Первые испытания

1

Первый вылет Штурманы ждали его с особенный волнением — ведь многие из них впервые садились в самолет.

Был ясный морозный день. Солнце слепило глаза. Холод проникал под шинель. От стужи перехватывало дыхание.

В воздух один за другим взмывали самолеты. Вот уже полетели Катя Рябова с Надей Поповой, Наташа Меклин с Машей Смирновой, Женя Руднева с Женей Крутовой, Руфина Гашева с Ириной Себровой. Очередь дошла до Дуси Пасько. Она летала с Любой Ольховской, голубоглазой девушкой с Украины, которая только на днях узнала из газет, что фашисты сожгли родное село, где осталась ее мать.

Люба была уже в кабине. Она поддразнивала Дусю, стоящую у самолета в минутной нерешительности:

— Страшновато? А ты не бойся. Смелей, смелей!

— Ничего не страшно, — рассерженно ответила Дуся.

Ноги в меховых унтах плохо повиновались, но она влезла в самолет.

Загудел мотор, качнулись крылья, земля сначала побежала по сторонам, потом начала стремительно катиться вниз. Но Дуся от волнения не почувствовала, не видела этого — все кругом слилось в ее глазах в одно белое полотно.

Полетели в зону пилотажа. У Дуси закружилась голова. С отчаянием она почувствовала, как комок подкатывает к горлу, подступает тошнота, которая отвадила ее от поездок на пароходе по морю, даже по реке. Она напрягла все силы, до крови прокусив губу. [76]

— Что ты видишь? — спросила Люба. — Волгу видишь? Где наш аэродром?

Дуся кивнула головой. Она все видела, но не могла произнести ни слова. «А вот не поддамся, — твердила она мысленно, — не поддамся, не поддамся!» И в памяти снова промелькнул прочитанный где-то рассказ о великом флотоводце, подверженном морской болезни.

Самолет развернулся и пошел на посадку. Дуся не смогла сама выйти из кабины. Ее вынесла на руках.

Подошла Раскова, спросила участливо и просто:

— Ну как? Будешь летать?

— Буду! — ответила Дуся и попыталась улыбнуться.

У некоторых других штурманов тоже в первом полете кружилась голова. И все они упорно превозмогали физическую слабость, стараясь ничем ее не выдавать.

Хуже было со слабостью мастерства, которую скрыть невозможно. Но девушки упрямо возмещали отсутствие опыта многочисленными тренировками, напряженной учебой в воздухе.

Порывистая Надежда Попова была недовольна своим штурманом, забывая, что если она пришла в часть уже с большим опытом, то для Кати Рябовой все было внове. [77]

Ровное белое поле, на котором с трудом просматривались какие-то строения, тени, было для молодого начинающего штурмана книгой на неизвестном языке. А летчик настойчиво требовал:

— Что ты видишь? Волгу видишь? Где наш аэродром? Каким курсом идем?

Штурман молчал, растерянно поглядывая вниз.

На языке Нади закипали обидные слова: «Как же так? Столько времени их учат, а вот в воздухе они просто ноль!»

Обе остались недовольны первыми вылетами.

Галина Докутович писала в своем дневнике:

«6.I.1942 года.

Вчера у нас был хороший день. Началось с того, что утром не пошли на физзарядку, сидели дома, изучали карту. После завтрака пришли сдавать район старшему лейтенанту. Почти половину группы она отправила на аэродром. Первый раз в жизни поднялись в воздух Надя Колмогорцева, Катя Рябова и много других. Катя отморозила щеку, но все вернулись с аэродрома радостные, возбужденные, весь вечер рассказывали друг другу о своих полетах, о первых ощущениях в воздухе».

«8.I.1942 года.

...Уж сколько мы тут! А в воздух как штурман я поднялась впервые. Теперь я понимаю, как может захватить штурманское дело! Немного полетаешь и ходишь как зачарованная, скорей хочется опять в воздух. Как влюбленный, все равно! И не только «как», а действительно человек, влюбленный в небо. Поскорее бы только, поскорее бы точно знать свое место. Поскорее бы знать, с кем летать будешь, с кем работать, чтобы собрать экипаж в дружную семью.

Группа сейчас на занятиях... В классе сидят девять человек. Остальные на аэродроме летают. А небо такое зовущее — голубое, солнечное, снег блестит. С высоты под самолетом тянутся извилины рек, овраги, дороги...»

«5.II.1942 г.

...Здесь все по-прежнему. Не знаю, стоит ли вести записи. Летаем понемножку. Теперь летаем на восстановление ориентировки. Очень интересно. Только, кажется, летать придется опять на «У-2».

С удовольствием и тревогой смотрю за Полиной{3}. С удовольствием потому, что вижу, как получается что-то похожее на штурмана, а с тревогой слежу потому, что знаю — это не ее стихия, и боюсь, как бы она в трудную минуту не оказалась беспомощной.

Чудные какие мы вчера в столовую пришли после ночных полетов! Лица красные, волосы лохматые, глаза воспаленные. Пришли в час ночи прямо в комбинезонах, унтах. Сидим, едим, а Женя Жигуленко [78] все клонит и клонит голову Вере Белик на плечо, глаза совсем закрываются. Мороз не особенно сильный: днем было — 24°, у нас это считается тепло...»

«7.II.1942 г.

Полинка прилетела с вынужденной. Отморозила кусочек щеки, замерзла и проголодалась. У меня теперь неприятность. Назначили адъютантом командира эскадрильи. Я думаю, что это значит — прощай, полеты...»

«13.III.1942 г.

...Из каждого тяжелого положения должен быть найден правильный выход. Нельзя только опускать руки, а надо делать все, что возможно, для отыскания этого выхода. А я вот не сумела добиться своего.

Моя мечта была летать. Больше всего ненавидела адъютантов! А теперь пришлось самой. Неужели я все-таки так никогда и не буду просто штурманом, не буду делать свое непосредственное любимое дело? Летать днем и ночью, в самых трудных условиях погоды, заправлять машину горючим и бомбами и опять летать!

Иные девушки считают, что я очень довольна своей работой. Как бы не так! Разве счастье в должностях и званиях? А работа адъютанта явно не по мне, не по моим желаниям (ладно, пусть в армии с этим не считаются), не по моим способностям, не по характеру...

...Я вчера писала маме, что наши дни, наша молодежь мне напоминают дни гражданской войны, славные дни комсомола. Живешь и видишь, как много кругом тебя простых и хороших людей, как много настоящих, скромных, незаметных героев, имен которых, может быть, никто никогда не узнает.

И когда я думаю о комсомольцах, у меня в глазах стоит Зоя Космодемьянская, высокая стройная девушка с русыми волосами и загорелым* обветренным лицом...»

«31.III. 1942 г.

...По сигналу тревоги мы оделись и вышли на аэродром. Погода была ужасная: ураганный ветер поднимал в воздух сугробы снега, залепляя глаза, нос; снег на лице таял, лицо становилось мокрым, от пронизывающего ветра сразу жг покрывалось коркой льда. Ресницы моментально покрывались ледяными сосульками; в пяти шагах уже ничего не было видно. И мы шли по аэродрому, навстречу ветру, спешили на поле держать самолеты.

Что впереди нас, что сбоку, — мы не знали. Шли по компасу через снежные сугробы, ураган буквально валил с ног. Но вышли точно на самолеты.

Часов пять стояли мы у машин, оберегая их от урагана. Когда отправились домой, ураган немного утих.

Полинке было трудно вчера. Мы шли очень быстро по сугробам, несмотря на ветер. Она очень устала. Мне жаль ее! Не ее это дело! Авиация [79] — это прежде всего быстрота, точность во всем, расторопность, умение сделать все своими руками, несмотря на холод, усталость. Это готовность в любую минуту, даже ночью, из теплой постели встать и бежать в дождь, навстречу ветру. Эта трудная жизнь не для нее. Я так считаю. Она же нет. Это упрямство ребенка, который не хочет видеть правды.

Уважаю Любу{4}: никакой ветер ей нипочем! Смеется себе — и все! Молодчина, настоящий командир.

А сегодня опять ярко светит солнце, ветер утих. Даже не верится, что вчера был такой ураган. В ангаре дверь погнуло и сорвало...»

2

После занятий девушки забирались в красный уголок, где стояло пианино, и Лиля Тормосина тихонько наигрывала что-нибудь. Или находили какое-нибудь место, чтобы поболтать. Часто, уже после отбоя, Лиля Тормосина и Надя Попова залезали в одну постель, накрывались с головой одеялом и шептались, поверяя друг другу секреты, делились самым сокровенным, как это умеют делать одни лишь молоденькие девушки, мечтая о будущем, вспоминали дом, родных.

В один из таких вечеров Надя рассказала подруге, как стала летчицей.

— Однажды мы работали на огороде и увидели: в поле сел самолет. Мне тогда было семь лет. Все мальчишки и девчонки побежали посмотреть на него. Оказывается, летчик заблудился и сел узнать, где он находится. Мне самолет показался очень большим. Потом летчик улетел, но я успела подержаться за крыло: какой он есть, самолет-то? И захотелось мне вот так же, как этот летчик, подняться в воздух. Потом это как-то забылось. А вот в девятом классе мы ходили в аэроклуб на экскурсию, и я все это вспомнила. И еще больше захотела летать. Осенью 1937 года я решила поступить в аэроклуб.

Иду на комиссию и трясусь: вдруг негодна?! Ну все-таки попала в аэроклуб. Дома ничего не говорила, — отец хотел, чтобы я врачом была. А тут 8 марта в нашей газете статья обо мне: «Отличница летного дела». Соседи эту статью показали папе и маме: «Ведь это ваша!» Ох, мне и попало. Отец говорит: «Летчик — это не профессия!», а я ему: «Пойду в авиацию, хочу быть летчиком». А потом махнули на меня рукой.

Надя помолчала, как бы вспоминая.

— Окончила аэроклуб и оставили меня там инструктором. А в военную школу не пустили: «Девушек не берут!» Мне посоветовали в Москву ?хать, все равно, мол, здесь ничего не решат. [80]

Приезжаю в Москву и сразу же к Расковой. Выслушала она меня и говорит: «Я сейчас в отпуске и ничем помочь не могу. А вы пойдите к Осипенко. Она инспектор и может написать рапорт». Пошла к Осипенко. Просмотрев мое личное дело, Осипенко написала рапорт командующему.

В приемной командующего сидел летчик. Узнав в чем дело, он стал меня отговаривать: «Вы молоденькая девушка, замуж вам надо. Зачем летать? Знаете, как это страшно!..." А потом командующий Лактионов отговаривал. Все как сговорились! Но я упрямая, вся в отца. Вот так я и попала в Херсонскую школу.

В тихий шепот подруг ворвался сигнал «Отбой».

— Эх, Надюша, хорошее время было! А теперь вот война, мы солдаты. Ты что после победы будешь делать?

— Не знаю, еще не думала. Вот сначала побьем Гитлера, а там будет видно...

3

— Когда же на фронт? — снова и снова спрашивали они.

И надо ли говорить, как все обрадовались, когда из Москвы прибыл приказ: женскому ночному легкобомбардировочному полку готовиться к отправке на фронт; срок отправки — 1 апреля 1942 года.

Летчицы были довольны. Им казалось, что давно пора закончить учебную подготовку и перейти к фронтовой работе. Но жизнь показала, что девушки ошибались, переоценивали свой опыт и знания.

Однажды был назначен обычный ночной тренировочный полет. Каждый командир звена получил особое задание.

Полетела и Попова со своим звеном. Ночь была темная, все небо заволокла [81] высокая и густая облачность. Справа и слева видны бортовые огни двух ведомых экипажей — Тормосиной и Себровой. Время от времени через переговорную трубу слышался голос штурмана Кати Рябовой, докладывающей о положении самолета. Подошли к цели. И вдруг Попова услышала:

— Заходим на цель. Бортовых огней ведомых не видно.

— Как не видно? — заволновалась летчица.

Она заложила глубокий вираж, огляделась. Действительно, ведомые исчезли. Что за наваждение! Может быть, они уже вернулись? Но задание надо выполнять. Засекли расположение «фонарей» на полигоне и легли на обратный курс.

Благополучно приземлившись на своем аэродроме, Попова доложила обстановку и вдруг услышала:

— Младший лейтенант Попова, где ваше звено?

— Думаю, что экипажи Тормосиной и Себровой потеряли ориентировку и заблудились, — спокойно ответила Надежда.

— «Думаю». Нужно не думать, а знать. Вы командир и отвечаете за действия своих подчиненных в той же степени, как и за свои.

Против этого трудно было возразить, но у молодого командира еще не было этого чувства, она волновалась лишь за свою подругу Лилю Тормосину; [82] она еще не знала настолько свое звено, чтобы отвечать за весь его состав.

В эту ночь не вернулись четыре экипажа, и все с волнением и нетерпением ожидали рассвета.

С первыми проблесками дня полетели на розыски. Маршруты были известны, и вскоре на снегу увидели разбитые машины. Рядом с одной из них нашли Тормосину и ее штурмана Колмогорову. Машина врезалась в землю, и экипаж погиб. В шестистах метрах находилась другая машина, но Себровой и Гашевой не было. Их разыскали в сторожке на окраине города, живых и здоровых, получивших только ушибы. Живы оказались и остальные.

Решением командования отправка на фронт была отсрочена. Всем было ясно, что необходимо доучиваться, совершенствовать летное мастерство. Занятия возобновились по новой, значительно расширенной программе.

«Ты представь, дорогая, — писала в эти дни Сима Амосова сестре, — сколько за эти месяцы дополнительной учебы в самый разгар войны я могла бы уничтожить фашистов! Но мне говорят, что владеть боевой машиной посложнее, чем водить гражданский самолет. В этом я и сама сейчас убеждаюсь. Успокаивает меня только твердая уверенность, что наверстаю...» Наверстать на фронте время, упущенное в тылу, — таково было в ту пору общее стремление. Но это время совсем не было упущенным, прожитым зря.

«Семь месяцев учений не прошли для нас даром, — писала в дневнике Женя Руднева спустя год. — Мы стали военными людьми. Новая черта появилась у каждой — сознание воинского долга, строгой воинской дисциплины!»

А пока что зима на Волге продолжала свирепствовать. Снежные метели так замели аэродром, что трудно было выводить самолеты на стартовые дорожки.

Самолеты стояли в открытом поле, прикрепленные к стопорам. Иногда поднималась такая вьюга, что возникало опасение за целость и сохранность машин. Объявляли тревогу, и все спешили на аэродром, преодолевая ярость и упорство стихии.

Эти трудные дни еще более сблизили личный состав полка. Летчики и штурманы ближе узнали техников и вооруженцев, научились по достоинству ценить их труд.

За это время и командир полка Евдокия Давыдовна Бершанская хорошо изучила всех своих подчиненных. Она высоко ценила многих летчиц, но лучшими, кроме Амосовой и Ольховской, уже назначенных командирами эскадрильи, считала Дину Никулину, Надежду Попову, Марию Смирнову, Ольгу Санфирову и Марину Чечневу. Каждая из них имела свои особенности, свой «летный почерк», но они, кроме того, обладали еще и хорошими организаторскими способностями. [83]

Наступила весна. После ряда проверок командование признало, что полк уже достаточно оттренирован и готов к вылету на фронт.

В составе полка были только одни женщины — от командира до обслуживающего персонала.

Марина Раскова и все командование верили в своих питомцев. На их глазах летчицы из аэроклубов и Гражданского воздушного флота превратились в военных летчиков, студентки стали квалифицированными штурманами, а девушки, не имевшие представления о боевой технике, — авиамеханиками, вооруженцами.

Вскоре пришел приказ о вылете полка на фронт. Срок вылета был назначен на 23 мая.

Все пришло в движение. На аэродроме техники проверяли материальную часть. Штурманы засели за изучение карты маршрута. Штабисты приводили в порядок документы. Для подготовки к приему полка на место базирования были посланы Ракобольская, Карпунина и Фетисова. Они вылетели на транспортном самолете.

Двадцать третьего мая 1942 года в ясный солнечный день летчики вырулили свои самолеты на стартовую дорожку, расставили их по эскадрильям. Все были веселы, возбуждены, и от того особенно бросалась в глаза цветущая молодость патриоток-авиаторов.

Над полем пронеслась команда: «Запускать моторы!»

Под прощальные приветствуя гарнизона первым поднялся в воздух самолет командира полка Евдокии Бершанской со штурманом Мариной Расковой. Затем по порядку взлетали эскадрильи. Построились девятками. Сделали большой круг над городом и легли на курс. [84]