Послесловие
Когда я закончил эту книгу в конце 1959 года, я был в большом сомнении по поводу того, не
произошло ли это «слишком поздно», то есть не является ли уже излишним тот итог традиционно-
исторического мышления, который я здесь подвел. Множились признаки новой волны
технологической враждебности к истории. Ей соответствовало ширившееся принятие
англосаксонской теории науки и аналитической философии, и в конце концов новый подъем,
который переживали общественные науки (среди них прежде всего социальная психология и
социальная лингвистика), не предвещал гуманистической традиции романтических гуманитарных
наук никакого будущего. Но это была традиция, из которой вышел я. Она представляла собой
опытную почву моей теоретической работы — хотя отнюдь не ее границы и вовсе не ее цель. Но
даже внутри классических исторических гуманитарных наук произошло изменение стиля в на-
правлении к новым методическим средствам статистики, формализации; было очевидным
стремление к планированию науки и технической организации исследований. Выдвинулось
вперед новое «позитивисткое» самопонимание, которое требовалось с принятием американских и
английских методов постановки вопросов.
И конечно, в данном случае имело место банальное непонимание, когда выражение «истина и
метод» отягощали обвинением, что здесь не осознана строгость метода современной науки.
Герменевтику сделало действенной нечто совсем иное — то, что со строгими обычаями науки
вовсе не находится в натянутых отношениях. Никакой плодотворно работающий исследователь не
может в глубине души сомневаться в том, что хотя методическая чистота неизбежна для науки, но
одно лишь применение при-
615
вычных методов в гораздо меньшей степени составляет сущность всех исследований, чем
нахождение новых,— и за этим стоит творческая фантазия исследователя. Сказанное имеет
значение не только в области так называемых гуманитарных наук.
Кроме того, существует герменевтическая рефлексия, которая была установлена в работе «Истина
и метод», все другое — только лишь игра понятий. Она вырастает повсюду из конкретной
практики науки и существует, само собой разумеется, для методологических убеждений, то есть
контролируемого опыта и фальсифицируемости. Более того, эта герменевтическая рефлексия была
повсеместно обнаружена в научной практике. Если оценивать мою работу в рамках философии
нашего столетия, то нужно как раз исходить из того, что я пытался примирить философию с
наукой и в особенности — плодотворно развивать радикальные проблемы Мартина Хайдеггера,
которому я обязан в самом главном — в широкой области научного опыта, по которой я дал лишь
обзор. Это, конечно, принуждает к тому, чтобы перешагнуть ограниченный горизонт интересов
научно-теоретического учения о методе. Но можно ли поставить в упрек философскому сознанию
то, что оно не рассматривает научное исследование как самоцель, а делает проблемой, наряду с
собственно философской постановкой вопроса, также условия и границы науки во всеобщности
человеческой жизни? В эпоху, когда в общественную практику все больше и больше проникает
наука, она может осуществлять свою общественную функцию соответствующим образом лишь
тогда, когда не скрывает своих границ и условности своего поля деятельности. Это должна про-
яснить именно философия — в век, когда до суеверия верят в науку. Именно на этом основан тот
факт, что напряжение внимание к истине и методу имеет непреходящую актуальность.
Таким образом, философская герменевтика включает философское движение нашего столетия,
преодолевшее одностороннюю ориентировку на факт науки, которая была само собой
разумеющейся как для неокантианства, так и для позитивизма того времени. Однако герменевтика
занимает соответствующее ей место и в теории науки, если она открывает внутри науки — с
помощью герменевтической рефлексии — условия истины, которые не лежат в логике
исследования, а предшествуют ей. В так называемых гуманитарных науках в некоторой степени
обнаруживается — как это видно уже из самого их обозна-
Достарыңызбен бөлісу: |