Жеральд Мессадье Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать (Том 1) Маска из ниоткуда

37. ОДИН ДОЛЖЕН СТАТЬ ДРУГИМ

В тот день Александр отправился с одним из сыновей Айангара покататься верхом в соседнем лесу. Оставшись дома, Себастьян облачился в домашний халат из простого тонкого полотна, удобно устроился на ложе и, полузакрыв глаза, продолжил размышления о теориях Ньютона.

Если любовь — сила притяжения, то власть — сила отталкивания: никто не выносит чужой власти. Но не является ли тогда сама любовь стремлением к обладанию, то есть к власти?

Почему игла липнет к одному концу магнита и отстраняется от другого? И почему положительное притягивает отрицательное? Не потому ли, что всякая вещь или существо стремится приобрести то, чего ему недостает?

Значит, любовь и власть — синонимы, и оба движутся инстинктом завоевания. Однако этот инстинкт способен победить только у сильных. Притяжение и отталкивание — неутомимые движители человеческих поступков.

И оба обречены на неудачу: ненависть и любовь одинаково преходящи. Охлаждение ненависти. Охлаждение любви.

В нем самом, несомненно, обитает другой дух.

Прошло уже несколько месяцев, как он покинул Пушапур и стал гостем царя Холькара. А всего пару часов назад царский дворецкий сообщил ему огорченно:

— Простите, ваше сиятельство, что сообщаю вам печальную весть, но мы только что узнали, что умер Тарик-хан Хаттак. Десять дней назад.

— От чего умер? Ведь он был так молод.

Айангар пожал плечами с тем видом, который у умудренных опытом людей любой страны выражает долгое знание грязных тайн судьбы. Себастьян без труда понял: какой-то шпион Надир-шаха, избежавший мести Тарик-хана, предупредил своего персидского владыку о воображаемом заговоре, и тот рассвирепел.

Отравленный или зарезанный, правитель Пушапура умер от недостатка власти.

Себастьян вздохнул, посмотрел на перстень с заключенной в камне звездой и, когда управляющий ушел, решил наконец написать Банати и Соломону Бриджмену. Царь Холькар подтвердил то, в чем его уверял Банати: почта в Европу отправляется более-менее регулярно; сначала мешки с письмами и пакеты доставляются в Бомбей, а там грузятся на борт судна, принадлежащего либо французской Ост-Индской компании, либо английской United Company, либо на голландский, португальский или датский корабль. Все плыли в Европу, огибая Африку. Обычно письмо доставлялось по назначению через два-три месяца.

Он сел за резной столик, на котором стояли курильница и письменный прибор с двумя чернильницами, гусиными перьями и стопкой бумаги. Индусы, благодарение небу, писали много, и бумага тут не была редкостью.

Маршрут моего путешествия оказался гораздо более длинным и опасным, чем предполагалось. Мы со спутниками дважды чуть не расстались с жизнью. Дорога через Афганистан — вызов благоразумию. Когда настанет пора возвращаться, думаю, что морским путем будет быстрее и надежнее.

Из бесед с правителем Пушапура, а потом и с магараджей Индаура (вашим другом царем Холькаром) я узнал, что индийские царьки и князьки, число коих приближается к сотне, сознают угрозу, тяготеющую над их независимостью, и ищут средства уберечь себя от нее.

Магометанские правители севера уже подчинены власти персидского царя Надир-шаха, правители южных областей окружены с востока и запада англичанами и французами. Индусские князья середины страны, чья религия весьма своеобычна, образуют конфедерацию, довольно рыхлую, да к тому же ослабленную бесконечными распрями из-за престолонаследия. Тем не менее ее сил пока хватает для беспрестанных стычек индусов с магометанами.

Судьба Индии будет зависеть от исхода борьбы между французами и англичанами. В речах, которые я слышал по этому поводу, говорилось, что англичане имеют преимущество над французами, потому что с большей ловкостью пользуются распрями между князьями и заключают союзы с сильнейшими. Французы же мыслят только в рамках войны и торговли. Ничего не могу сказать на этот счет. Победителем будет тот, кто просто проявит больше решимости.

Одно несомненно: самыми яростными противниками иностранного владычества в маратхской конфедерации будут люди из высшей касты, брахманы. За исключением своих гостей, которые, подобно мне самому, защищены законами гостеприимства, они ко всем чужестранцам, и магометанам в том числе, относятся как к отвратительным варварам.

Правители Пушапура и Индаура сходятся в одном пункте: чтобы вмешаться в индийские дела, Россия должна располагать весьма значительной военной мощью, а главное — большим флотом.

Это основное из того, что я пока узнал. Буду извещать вас по мере поступления новых сведений.

Ваш верный граф де Сен-Жермен, писано в год Господень 1746, 24 июля в Индауре».
Он перечитал письмо, сложил и запечатал собственной печатью. Потом взял длинную трубку с подноса, прочистил головку особым лезвием, набил измельченным табаком из горшочка, зажег лучину и закурил. Стал обдумывать второе письмо, которое собирался написать Соломону, но едва выпустил первое облачко дыма, как вернулся сияющий Александр, в широких шароварах и высоких сапогах, раскрасневшийся после прогулки. Увидев отца за рабочим столом, юноша воскликнул:

— Вы позволите сменить вас на этом месте? Я уже больше четырех месяцев не писал матери, она, должно быть, вся извелась от беспокойства…

Образ Данаи возник в памяти Себастьяна внезапно, словно летняя гроза. Она сказала, что любила его. Любила? После одной давней беседы с Соломоном ему никак не удавалось понять смысл этого слова. Брат Игнасио тоже его любил. А почему бы тогда и не графиня Миранда? Оба хотели обладать им.

А он сам? Ведь он тоже хотел обладать Данаей.

Сын наблюдал за отцом, заинтригованный его рассеянным взглядом. Себастьян поднял глаза. Дым сносило в сторону окна, и к терпкому аромату табака примешивалось благоухание роз. Вместе они образовывали некий третий запах, совершенный в своей двуполости.

— Александр, вы меня любите, предполагаю?

— Да, отец, — ответил сын, удивленно засмеявшись и положив свой бамбуковый хлыстик на сундук.

— И вы предполагаете, что я вас тоже люблю?

— Да, отец, — ответил Александр, на этот раз растерянно.

— Вы правы. Ну что ж. Мы больше не должны любить друг друга.

Себастьян посмотрел на своего сына весело, но решительно. Сбитый с толку Александр нахмурился:

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы когда-нибудь размышляли об этом чувстве?

— О любви?

— В самом деле, его так называют.

— Да… Но я не понимаю…

— А вам не приходило в голову, что оно выражает стремление к обладанию?

Александр заморгал.

— Хочется обладать тем, что любишь, — пояснил Себастьян.

— Разве это не естественно?

— Вот именно. Ненависть тоже естественна. Людей или вещи любят не за то, чем они являются, но из потребности подчинить их своей воле.

— И дальше?

— Дальше теряют уважение к любимому предмету. Ведь ни любовь, ни ненависть не бескорыстны. И если предмет любви питает другие желания, их хотят подавить. Он сопротивляется. Рождается конфликт. Возникает нелюбовь, а то и ненависть.

Александр рассмеялся.

— Как это у вас выходит! Из-за нескольких разногласий…

— Они были бы не так тягостны, если бы не вмешалась любовь.

— Но почему же мы должны перестать любить друг друга? Я вам мешаю?

— Нисколько. Но я подумал, что, если бы мы отказались от этого чувства и постарались относиться друг к другу как к самим себе, наши узы стали бы гораздо глубже и не так примитивны.

Александр сел, окончательно сбитый с толку.

— Как к самим себе? — переспросил он.

— Если я буду относиться к вам не как к своему любимому сыну, но как к самостоятельному, обособленному существу, которого из уважения требуется понять, а не просто навязывать ему свою волю, значит, я отождествлю себя с вами.

Александр улыбнулся, и Себастьян вдруг почувствовал, как трудно ему будет бороться со своей привязанностью к этому юноше, столь щедро одаренному природой, но при этом начисто лишенному рисовки и бахвальства, свойственных его сверстникам.

— Вам легче это сделать, отец, поскольку из нас двоих именно вы располагаете авторитетом. Не припомню, чтобы я когда-нибудь навязывал вам свою волю.

— Верно, вы подчинялись моей. Но однажды вы взбунтуетесь под предлогом, будто с годами я повредился в рассудке. И тогда вы будете испытывать ко мне только жалость, втайне мечтая, чтобы небо укоротило мою старость.

Александра сотряс беззвучный смех.

— Подобным же образом, — продолжил Себастьян, — полагая, что я — это вы, я не буду пытаться навязывать вам свою волю, когда сочту, будто вы совершаете ошибку. Я просто укажу вам на нее, как это делают с самим собой, или как я сделал бы это для друга.

Александр задумался.

— Вы хотите стать мной? — спросил он недоверчиво.

— И чтобы вы стали мной.

— А как мне это сделать? Я уже больше года живу с вами, но почти ничего о вас не знаю.

— Потому что вы были кем-то другим, — ответил Себастьян с нажимом. — Вы лишь в четырнадцать лет открыли для себя отца, которого никогда не видели. Я был для вас тайной.

— Вы и сейчас тайна.

— Вот видите.

Оба помолчали.

— Я восхищаюсь вами, — заговорил снова Александр. — Неужели теперь надо перестать? Если я — это вы, то мне придется подавить свое восхищение, а это наполнит меня тщеславием.

— Почему вы мной восхищаетесь?

— Ваша непринужденность, ваша таинственная способность разгадывать людей и ситуации, ваша отстраненность от них…

— Я приобрел это ценой страдания.

— Другие нет. И вы продолжаете меня удивлять.

— Отождествив себя со мной, вы тоже приобретете все это.

Молодой человек задумался над явно неожиданными для него словами.

— А вы восхищаетесь мной? — спросил он.

Вопрос был несколько провокационный.

— Да.

— Ваша мать прекрасно вас воспитала. Вы человек прямой, но способный на уловку. Волевой, но интуитивный. Ваша духовная утонченность проявляется в том, как вы держите себя. Все эти качества особенно заметны, когда я вижу вас в седле. Всадник сразу обнаруживает свою натуру: трус он или храбрец, простак или плут.

Похвала вызвала улыбку Александра.

— Воздайте за это честь и моей двоюродной бабушке, княгине, — сказал он. — Она была для меня второй матерью.

Юноша помолчал, потом добавил:

— Старая княгиня часто жалела, что вы уехали. Это она внушила мне желание узнать вас. Она говорила, что вы похожи на дикого коня.

— На дикого коня? — удивился Себастьян.

Александр кивнул головой.

— Она говорила, что вы, должно быть, много страдали, потому и остерегаетесь других людей.

Его взгляд стал настойчивым.

— Вы не хотите рассказать мне об этих страданиях, отец?

— Когда-нибудь. Сейчас скажу только, что их причинило рабство. Когда я был в вашем возрасте, со мной обращались как с домашним животным.

— И при этом наверняка считали, что любят вас?

Себастьян улыбнулся:

— Наверняка.

— Отсюда ваше недоверие к любви.

Себастьян кивнул: интуиция не подвела юношу.

— И вы считаете, что моя мать не сумела бы приручить дикого скакуна? — спросил Александр.

— Вот именно. Но она бы не поняла своей ошибки и однажды испытала бы разочарование.

— И так со всеми женщинами?

— Не могу поручиться за всех женщин, я их знал довольно мало. Но могу сказать, что чем они честнее, тем больше склонны смотреть на любовь как на обмен.

— Обмен?

Александр встал.

— Видите ли, отец, прежде чем мы станем друг другом, позвольте мне сказать вам, что вы меня все-таки восхищаете. Я вот думаю, слышал ли когда-нибудь сын от своего отца столь удивительные речи. И столь же лестные.

— Уступаю вам свое рабочее место, — сказал Себастьян, также вставая. — Завтра отдадим наши письма управляющему. Мне осталось написать еще одно, Соломону.

Сказав это, Себастьян застыл от удивления. Кинжал, который он вытащил из ножен, чтобы отполировать и убрать следы влаги, лежал на одном из сундуков. И в блестящем клинке отражалась часть инкрустации на крышке — маленький перламутровый месяц.

Он вспомнил о другом кинжале, стиснутом рукой одного из мертвых убийц там, в Пушапуре, — в нем тоже отражалась луна, только настоящая.

Неужели существует какая-то связь между кинжалами и Луной?

38. ИСПОЛНЕННЫЕ МОЛЬБЫ

Ускользающий взгляд, краснеющие без причины щеки. Александр только что вернулся с прогулки. Себастьян рассмеялся.

Молодой человек обернулся к отцу.

— Что вас рассмешило, отец?

— Вы.

Александр глубоко вздохнул и поднял брови.

— Это написано у меня на лбу?

— Почти, — ответил Себастьян. — Ваши сапоги запачканы, и от вас исходит незнакомый запах, в котором я, кажется, различаю сандал. Вы отводите свой взгляд и краснеете под моим. Я не Господь Бог. Но думаю, что могу назвать Еву: это маленькая танцовщица Индра, которая уже несколько вечеров бросает на вас томные взоры.

— Вы опасный человек!

— Нет, просто внимательный. Простите, что спрашиваю, но у вас это впервые?

— Да.

— Она тоже опасна, как и вы, но по-другому. Вы возбуждаете ум изощренными пытками. Она делает то же самое с телом. Я на седьмом небе.

— Значит, вы влюблены.

Александр сел и стянул с себя сапоги. Казалось, он чем-то огорчен.

— Хотел бы.

— Значит, не влюблены. Что же вам мешает?

— Я надеялся, что вы мне это скажете.

Себастьян разрезал яблоко и предложил половинку сыну.

— Даже если бы и знал, то не сказал бы. В подобных случаях прок бывает только от тех объяснений, которые дают самому себе. Я их не знаю.

— Вы же сами ратуете за тождественность наших личностей. Раз я — это вы, то и скажите мне.

— А раз вы — это я, то должны понимать, что я не могу догадаться о том, чего вы сами не знаете.

— Тогда помогите мне!

— Я это и делаю, слушая вас. Иначе бы у меня возникло впечатление, будто я диктую вам, что вы должны думать о ваших собственных чувствах.

Александр вздохнул.

— Ладно. Это всегда так бывает? Время течет так быстро, что три часа кажутся всего четвертью. Но от наслаждения остается только чувство пресыщения и запах. А потом, когда приходишь в себя, все уже превратилось в воспоминания.

Себастьян удержался от улыбки.

— То же самое можно сказать и обо всем, что мы переживаем. Когда яблоко съедено, через миг от него остается лишь воспоминание.

— Значит, настоящее не существует?

— Нет. Нет другого настоящего, кроме самой жизни, Александр. Мы сотканы из надежд и воспоминаний. Если не из страхов и сожалений. Или угрызений совести.

— Но вы меня любите, и я вас люблю, а это не надежда, не воспоминание.

— Это потому что между нами не было борьбы за обладание. Но между вами и вашей любовницей дело обстоит иначе. Она вас соблазнила, и вы стали ее добычей. В свою очередь и вы ее соблазнили, и она стала вашей добычей. Впрочем, это идеальный поединок, где бойцы одновременно наносят друг другу одну и ту же рану.

— Значит, победа обречена? — воскликнул Александр тоном, в котором сквозила безнадежность.

Себастьян встал, закурил трубку, затянулся несколько раз и прошелся в одну сторону, потом в другую.

— Одна испанская святая, Тереза Авильская, сказала фразу, которая стоит того, чтобы вы над ней задумались применительно к этим обстоятельствам: «Мы проливаем больше слез над исполненными мольбами, чем над теми, что остались без ответа».

Казалось, эти слова сразили Александра.

— Значит, победа обречена, — повторил он, но на этот раз шепотом.

И вдруг:

— Почему?

— Потому что мы отказываемся от нее.

— Почему?

— Потому что низменная часть нашей души подобна стервятнику. Наши мечты вылеплены из воспоминаний, то есть из трупов прошлого. Наше желание сорвать следующее яблоко создано из воспоминаний о предыдущем. Однако будущее никогда не бывает тождественно прошлому. То, что мы хотим завоевать, не может быть тем, на что мы надеялись. И мы неизбежно разочаровываемся.

Александр выглядел удрученным.

— Значит, не надо желать?

Незнакомая боль пронзила Себастьяна. Он страдал за своего сына.

— Александр, вы могли заметить, что я никогда не говорю «надо» или «не надо». Я не доктор права — никакого права. Вы желали, и я себя с этим поздравляю. Вам остается лишь понять, желали ли вы некое существо или свое собственное желание.

За ответом опять последовало молчание.

— Как вам удается жить, зная все это? — спросил Александр голосом таким глухим, какого отец никогда у него не слышал.

— Я птица на ветке. Смотрю по сторонам. Иногда сгораю, словно феникс, и пытаюсь возродиться из собственного пепла. Иногда клюю червяков. И стараюсь никогда не оказаться в клетке.

— Хочу быть вами! — пылко воскликнул Александр.

— Кажется, мы об этом уже говорили, — ответил Себастьян с улыбкой.

— Что же мне делать с этой любовницей?

— Встречаться с ней, разумеется. Зачем вы обременяете себя сожалениями?

— А когда мы покинем Индаур, я причиню ей горе, как вы моей матери?

Себастьян отметил укол, но остался бесстрастен.

— Это одна из неприятных сторон в любовных отношениях. При некотором опыте можно научиться ставить в вину самим женщинам те горести, которые собираешься им причинить. Чтобы смягчить печаль Индры, вы могли бы откупиться.

— Откупиться?

— Да. Какая-нибудь драгоценность переведет ваши отношения в разряд материального обмена. Только следите, чтобы дар не был чрезмерным, это может внушить ей глубокие чувства. И не слишком скромным, это было бы знаком пренебрежения. Я отведу вас к моему ювелиру, сами что-нибудь выберете.

Александр задумался. На душе у него явно было неспокойно. Себастьян положил руку на плечо сыну:

— Ступайте отдохнуть. Потом мы приготовимся к ужину с нашим гостеприимцем Мальхаром Рао. Разве вам не лестно сидеть за одним столом с сыном козопаса?

Александр залился юношеским, почти детским смехом, встал и, не переставая смеяться, заключил отца в объятия.

Когда он вышел, Себастьян, как и все отцы, поздравил себя с тем, что дал своему сыну то, чего не получал сам. Грубость его собственного посвящения в сексуальные дела сделала его в пятнадцать лет столь же умудренным, каким бывают в шестьдесят, и то в лучшем случае.

Физическое наслаждение — меновая торговля. Все любовники, и мужчины, и женщины, подобны венецианскому купцу, упрямо требовавшему фунт плоти в счет погашения своего займа согласно уговору.

Отдавшись заботам слуги, который тер ему спину в бане, Себастьян процитировал слова Порции:
How little is the cost I have bestow'd

In purchasing the semblance of my soul

From out the state of hellish cruelty!..⁵⁴
Письмо от Банати пришло в феврале 1748 года.

«Англичане нам больше не враги. Возвращайтесь».

Воспоминание о решениях Общества друзей вызвало у него горечь. Эти люди сходились, расходились, воевали, обнимались и предавали друг друга с недели на неделю и по настоящим, и по воображаемым причинам, под воздействием внезапных страхов, из злопамятства, подогревающего первоначальное подозрение, из бредовых амбиций, выношенных в одиночку сильными мира сего, короче — из сплошной блажи. Поступая подобным образом, они разрушали города и села, приносили в жертву молодежь своих стран с величайшим презрением к человеческой жизни.

Александр, которого отец в течение нескольких недель посвящал в свои секреты, удивился его неожиданному бунту:

— Но в конце концов, почему вы тогда ведете дела с людьми, которых презираете? Вы же их знаете не первый год…

Несколько мгновений Себастьян подыскивал слова.

— Быть может, мне надо отомстить, — сказал он мрачно.

Настал черед Александра умолкнуть. Через какое-то время он спросил:

— Ваша жажда мести так велика?

Но не получил ответа.

— Это и есть ваша тайна?

— Вы угадали. Это часть моей тайны. Но я уже говорил, что открою ее вам, когда придет время. А пока мне надо следовать собственной цели. Я буду дурачить этих людей до тех пор, пока не сделаю их тем, чем они на самом деле являются, — паяцами, чтобы они были вынуждены признать свое поражение и понять, что у них нет другого выбора, кроме как возвысить свой дух или то, что им его заменяет. И у меня есть веский союзник, — сказал он, в упор посмотрев на своего сына. — Это вы. Сами увидите.
Накануне, наверняка узнав, что его гость получил послание из Европы, царь Холькар осведомился, как, по мнению Себастьяна, продвигается постройка русского флота. Себастьян ответил, что через несколько месяцев отправляется выяснить это. Отъезд был ему настоятельно необходим: Индаур становился таким же монотонным, как и Вена.

Беспокоясь о возможном рождении внука, что создало бы для него проблемы, Себастьян все же не хотел резко оборвать связь Александра с Индрой. Однако индусская танцовщица была, без сомнения, вполне опытна в искусстве избегать беременности, поскольку та положила бы конец ее карьере. Когда Себастьян спросил у Александра, не округляется ли его любовница, молодой человек ответил ему с комической гримасой:

— Нисколько. Конгресс отменяется.

— Как это?

— Любовные утехи лишь для разогрева крови, — пояснил Александр в том же тоне. — И наслаждение не ради потомства.

— Вы уже хотели обзавестись потомством?

— Нет. Меня это даже пугало.

— Тогда эта связь вам подходит.

— В ней есть своя приятность. Но Индра сама считает ее временной. Когда я предложил ей углубить наши отношения, то услышал, что мужа из меня не выйдет, поскольку я когда-нибудь вернусь в свою страну. Я ведь здесь всего лишь сын посла.

— Она вам так и сказала?

— Думаю, что нашего сходства мало кто не заметил. Но в любом случае я не предполагаю заводить семью в Индауре.

— Хорошо. Тогда мы сможем уехать, когда нам угодно.

— Вы хотите вернуться в Вену?

— Или в Лондон. Но другим путем. Сядем на корабль. Это займет не больше времени, зато мы не будем рисковать нашей жизнью. По крайней мере, не так, как прежде.

Неподалеку от острова Святого Лаврентия⁵⁵ небо почернело и задул бешеный ветер. Капитан трехмачтового «Меча святого Георгия», торгового судна, принадлежавшего United Company of Merchants of England, велел убрать паруса на две трети, начиная с верхних разумеется. Матросы полезли на мачты и стали надрываться, уменьшая парусность — особенно опасную в бурную погоду, когда приходится спускать бом-брамсели на корабле, переваливающемся то на один, то на другой бок, накреняясь до сорока градусов. Короче, маневр прошел как обычно, среди хлещущих снастей и проклятий, сыплющихся на палубу или теряющихся в вое ветра, грохоте и реве волн, не говоря о пронзительном скрипе и скрежете такелажа. Трех нижних парусов — фока, грота и бизани — вполне хватало, чтобы нести судно вместе с его грузом шелка и хлопка.

Всякий раз, когда корабль нырял во впадину меж волнами, Александр бледнел, а Себастьян стискивал зубы. После состоявшейся накануне беседы с капитаном Малестером и его первым помощником он плохо обуздывал свое недовольство. Шторм стал для него разрядкой.

Себастьян сел на английское судно как голландский гражданин, записав Александра греком.

— Раз вы голландец, сэр, а стало быть наш союзник, то настроение у вас, должно быть, неважное, — заявил первый помощник.

— Почему? — спросил Себастьян, объяснив, что много месяцев не получал никаких новостей о мире.

Тогда капитан Малестер рассказал о пропущенных им событиях, заранее попросив извинить за огорчение, которое новости ему наверняка причинят.

Так Себастьян и узнал подробности новой перестановки сил в Европе, о которой Банати вкратце ему намекнул. Нанеся суровые поражения принцу Карлу Лотарингскому в Рокуре, а принцу Оранскому и герцогу Камберленду в Лауффьельде, Франция в военном отношении одержала верх. Она оккупировала земли Соединенных провинций и отогнала союзников за Мезу. Россия отправила войска им на помощь, но они добрались до Мезы слишком поздно.

Таким образом, Россия стала союзницей Англии. Все эти долгие месяцы праздности в Индауре Себастьян ничего не знал. Пока мир менялся, он отправлял свои донесения на Луну, вдыхая аромат роз и приобщаясь к тонкостям санскрита.

Его дурное настроение было отнюдь не притворным.

— Успокойтесь, сэр, — заметил ему Малестер, — партия еще не закончена. Мы отнимем у этих французов Индию, как отняли Канаду.

Это утешало лишь наполовину. Индия — да. Но Россия будет исключена из этой игры, и Себастьян сомневался, сможет ли она вообще когда-нибудь снова вступить в нее.

Себастьян с Александром, которым стало уже невмоготу терпеть качку в каюте, надели свои непромокаемые плащи, натянули сапоги и поднялись наверх. И едва не покинули судно, сбитые с ног огромной волной, прокатившейся по палубе с правого борта на левый.

По правде сказать, февральские муссонные дожди преследовали их с тех пор, как они покинули Бомбей. Но при этом ветры дули попутные, и английский корабль почти летел, увлекаемый вперед всеми своими девятью прямыми и косыми парусами, надутыми до предела. Еще одна выгода — запасы воды были обильно пополнены дождем.

Оба пассажира (на самом деле их было трое, но плывший с ними пастор предпочел остаться в каюте, болтаясь в своем гамаке и бормоча молитвы) поднялись на ют и встали возле капитана и рулевого.

— Через час, — сообщил капитан Малестер, — должны будем добраться до Антонгильской бухты.

Он нахмурил мокрые брови и добавил:

— Только бы увидеть землю вовремя.

Перспектива разбиться о скалы не шла у Себастьяна из головы.

Землю заметили в самый последний момент. Рулевой налег на румпель с титанической силой. Через какой-то час корабль вошел в бухту. Порывы ветра ослабели. Кругом зеленели щедро омытые ливнями горы. В полукабельтове от них стояло на якоре другое судно — пятидесятидвухпушечный военный корабль; его промокший флаг висел как старая тряпка, но никаких других цветов, кроме черного, различить на нем было невозможно. Капитан посмотрел в подзорную трубу и сардонически хмыкнул: толпившаяся у борта добрая дюжина матросов тоже рассматривала новоприбывшее судно.

— Пираты, — сказал он.

Себастьян содрогнулся. Если это французы или португальцы, то Антонгильская бухта вскоре станет ареной безнадежной битвы между их жалкими четырьмя пушками и пятьюдесятью двумя неприятельскими жерлами.

— Французы? — спросил он.

— Там видно будет, — ответил Малестер.

Капитан кликнул судового горниста и велел ему трубить. Через несколько мгновений бравый сигнал разнесся по заливу. Почти тотчас же в ответ ему прозвучали, почти иронично, такие же три ноты. На песчаном берегу и на примитивных причалах сгрудились мокрые туземцы и, застыв, словно бронзовые статуи, наблюдали за происходящим.

Весь экипаж был собран на палубе, включая юнг и кока с помощником. Пастор, покинувший наконец каюту, растерянно озирался.

— Что на земле, что на море — всюду разбойники, — пробормотал Александр.

От пиратского корабля отчалила шлюпка. Шесть человек гребли, седьмой стоял на носу. Малестер улыбнулся и велел спустить трап. И через несколько мгновений на палубу ступил мужчина лет тридцати с квадратным приятным лицом, в треуголке и синем кафтане необычного оттенка с золочеными пуговицами. За ним следовал молодец того же пошиба.

— Капитан Уильям Оуэн к вашим услугам, сэр, — объявил гость с легким бахвальством в голосе.

— Капитан Чарльз Малестер из Объединенной Компании, — добродушно ответил хозяин и протянул руку.

Себастьян следил за обменом приветствиями, наполовину успокоившись. Англичане между собой не дрались; флибустьеры охотились только за иностранцами, неофициально работая на английскую корону. Но поди знай…

Оуэн повернулся к своему помощнику, взял у него из рук две пары крупных птиц и протянул их Малестру, пояснив:

— Местная дичь.

Это были красноклювые утки. Малестер кивнул, поблагодарил и передал дичь коку.

— Тут на земле не очень-то поживишься, — продолжил Оуэн. — Мы прибыли утром, на рассвете. Есть португальская гостиница, но почти без спиртного, а комнаты гнусные. Туземцы с англичанами ничуть не любезнее, чем с французами.⁵⁶ Возвращаетесь в Англию?

Малестер кивнул.

— Могу я попросить вас об услуге? Кое-кто из наших людей хотел бы отправить письма своим родным.

Еще один кивок.

— Я велю доставить их вам часика через два, когда писарь напишет.

Малестер поклонился с легкой улыбкой: четыре утки, таким образом, были оплатой почтовых издержек. Пираты, конечно, проявили учтивость, но считать тоже умели.

Сценка поразила Александра. Себастьян объяснил сыну ее смысл: законопослушные англичане договорились об услуге со стоящими вне закона соотечественниками, прикрывшись национальным флагом.

— Надолго собираетесь задержаться? — спросил Оуэн.

— Пока не стихнет шторм.

— Хотите, чтобы я вас сопровождал? Вдоль западного побережья Африки шныряет немало французов и португальцев.

— Благодарю, — ответил Малестер. — Я много раз ходил этим путем. И всегда благополучно.

Себастьян догадался, что капитан не расположен платить Оуэну за охрану.

От берега отделились несколько пирог и двинулись к «Мечу святого Георгия»; в утлых скорлупках можно было различить гроздья бананов, груды апельсинов и еще каких-то плодов.

— Будете это покупать? — спросил Себастьян у кока.

— Такого добра в Африке навалом на любой стоянке. Но раз вы хотите…

Кок перебросил через борт линь с крюком и, обменявшись с туземцами парой слов на каком-то совершенно невразумительном жаргоне, поднял гроздь бананов и корзину с апельсинами, вывалил содержимое на палубу, бросил в пустую корзину монетку и спустил обратно. Себастьян, Александр и пастор отведали бананов и взялись за апельсины.

Часа через два небо посветлело. Вернулась пиратская шлюпка с обещанными письмами (все были написаны одной рукой) и бочонком незнакомого местного спиртного, своего рода вина, напоминающего херес. Малестер приказал сниматься с якоря. Парусник бесконечно долго переваливался с бока на бок, пока не поймал ветер и не вышел наконец в открытое море.

Утки были зажарены и поданы на широком блюде с рисом, впитавшим весь сок. Ночь выдалась ясной, с ветром в двенадцать узлов. Бочонок туземного хереса выпили до дна под жареных уток, но каждый признал, что добрая пинта пива лучше бы подошла к этому кушанью.

Пять дней спустя перед ними снова разверзся ад: мыс Доброй Надежды. Вид высокой скальной гряды, на которую ветер грозил снести корабль, и Чертова пика, искрящегося молниями, не слишком-то успокаивал. «Меч святого Георгия» влетел в гавань уже затемно, с тремя сломанными реями.

Себастьян был изнурен и раздражен. На следующее утро они с Александром добрались в шлюпке до поселка, образовавшегося вокруг гавани, и наняли комнату в голландской гостинице.

Только через восемь остановок и тридцать три дня плавания они оказались в Блю-Хедж-Холле у Соломона Бриджмена. Себастьян вздохнул с облегчением.

Было 6 мая 1748 года.

39. СХВАТКА МЕРТВЕЦОВ

Хозяин дома неотрывно смотрел то на отца, то на сына, словно ребенок, следящий восхищенным взглядом за шариками в руках жонглера.

— Господи! — воскликнул он наконец. — Да у меня же в глазах двоится!

Себастьян рассмеялся. Похоже, Александра это тоже позабавило.

Англичанину исполнилось шестьдесят девять лет, но главное изменение, произошедшее в нем за те три года, что они с Себастьяном не виделись, состояло в том, что теперь ему приходилось делать усилие, чтобы встать. Призвав своего все еще бодрого дворецкого Бенедикта, он приказал подать «самый прекрасный ужин, какой только можно вообразить».

Верный слуга расстарался на славу, видимо сам взволнованный теплой встречей. Казалось, что Бриджмен отнесся к Александру собственному внуку. Он был так растроган, глядя на юношу, что его глаза беспрестанно увлажнялись. Себастьян поздравил себя: теперь его планы окончательно определились.

— Соломон, — сказал он, — если Александр согласен, я бы хотел, чтобы вы довершили его образование, как это сделал бы я сам.

Оба повернулись к юному князю: теперь настал черед Александра смахнуть слезу.

— Отец, — ответил он, — мне понятна любовь, которую вы питаете к господину Бриджмену. Слушать его будет для меня честью и радостью.

Себастьян наклонился через стол и положил руку на ладонь сына.

— Лучшего я бы и не желал. Соломон научит вас и самым возвышенным, и вполне обыденным вещам — ничуть не хуже, если не гораздо лучше, чем я. Ибо его опыт бесконечно превосходит мой собственный и за эти последние годы наверняка не обеднел.

Бриджмен улыбнулся. Себастьян сделал паузу и продолжил:

— Александр прожил большую часть своей жизни во чреве, а не в голове мира. Голова — это Запад. Мне придется часто разъезжать. Я хочу, чтобы он воспользовался необходимым покоем, чтобы изучить жизнь этого Запада, овладеть его историей и философией. Александр превосходный фехтовальщик и наездник. Если же он вдобавок овладеет такими искусствами, как живопись и музыка, я буду только рад.

Бриджмен испытующе посмотрел на Себастьяна.

— В некотором смысле вы хотите сделать из него себя самого, но доведенного до совершенства.

Себастьян помолчал немного, потом сказал:

— В свое время один американский индеец предрек мне, что раз я спас жизнь, то их у меня будет две. А не так давно Александр заявил, что хочет стать мной.

— Понимаю, куда вы клоните, — сказал Александр весело.

Это разрядило обстановку, до этого, быть может, слишком уж торжественную.
Три дня спустя Лондон ошеломила весть о падении Маастрихта, осажденного войсками маршалов Сакса и Левендаля. Сдача крепости произошла на следующий день после возвращения Себастьяна; он увидел в этом предзнаменование. Беспорядочная политика и необузданные капризы правителей Австрии, Англии, Соединенных провинций и России привели к катастрофе. Себастьян еще раз убедился, что, оставаясь на службе у Засыпкина при посредничестве Банати, он лишь закрепит за собой подчиненную роль: у него никогда не будет решающего голоса.

Он был обескуражен. Прошло несколько недель, в течение которых он наблюдал за учебой Александра и обсуждал с Соломоном их собственные дела. Ему хотелось возобновить исследование иоахимштальской земли, но главный ее запас находился в подвалах Нюрнбергского банка, а шкатулка с фунтом вещества — в тайнике его особняка на Херренгассе в Вене.

Так что в итоге Себастьян опять вышел в море и через неделю благополучно достиг Нюрнберга. Он заказал еще один обитый свинцом ларец, поместил туда целых три фунта таинственной земли и пустился в обратный путь. Трясясь в почтовой карете, он подумал, что неудобно держать часть своих вещей и книг в Вене, а другую в Лондоне; неплохо бы иметь собственное пристанище, где все это можно было бы объединить. Во Франкфурте Себастьян справился у бургомистра, не продаются ли поблизости какие-нибудь имения. Ведь, в самом деле, Франкфурт находился на разумном расстоянии и от Соединенных провинций, и от Англии, и от Франции с Австрией. Бургомистр сообщил, что герцог Вильгельм Гессен-Кассельский действительно желал бы продать участок земли и леса неподалеку, вместе с расположенными там же маленьким замком и фермой.

Себастьян написал владельцу, и тот, прислав нарочного, любезно попросил навестить его в замке Ганау близ Франкфурта.

— Граф де Сен-Жермен! — воскликнул сердечно герцог, когда дворецкий провел Себастьяна в парадную гостиную замка. — Боже, какая честь, сударь. Мои венские друзья, князь фон Лобковиц и многие другие, говорили мне о вас столько лестного! Будучи в Вене, я надеялся встретить вас, но мне сказали, что вы уехали на Восток.

— Сожалею, что разминулся с вами, — ответил учтиво Себастьян. — Я около двух лет провел в Индии.

— В Индии! С каким удовольствием я бы услышал от вас об этом путешествии!

Герцог пригласил Себастьяна отобедать, а потом и погостить в замке, заявив, что они завтра же могли бы посетить на досуге усадьбу и выставленные для продажи земли.⁵⁷ Слугам было приказано доставить багаж графа из франкфуртской гостиницы.

Себастьян принял знаки этого высокого благорасположения с неизменной любезностью и в тот же вечер отужинал в обществе самого герцога, его супруги, детей, родственников и ближайших вассалов. Но когда после ужина по приглашению Вильгельма Гессен-Кассельского мужчины расположились в библиотеке, чтобы выкурить сигару или выпить горячего шоколаду, а если угодно, то насладиться и тем и другим, хозяин дома вдруг завел раздраженную речь о неоднократных неудачах союзников.

— О чем сокрушается ваше высочество, если не о безумии властителей этого мира? — неожиданно спросил Себастьян.

Растерянное молчание воцарилось среди присутствующих.

— Что же происходило за последние годы на наших глазах, ваше высочество? — продолжил Себастьян звучным голосом. — Я прошу вас внимательнее вглядеться в это. Шесть лет назад курфюрст Баварский, одержимый иллюзией столь же грандиозной, сколь и пустой, но поддержанный своими придворными и несколькими соседними государями, решил, что Мария-Терезия Габсбургская — всего лишь вздорная матрона, которой надо бы почаще ходить к вечерне, нежели цепляться за австрийский престол, что превосходит ее возможности и не подобает презренной женской природе. Разумеется, он полагает, что трон должен отойти ему как несомненная собственность Виттельсбахов. Он тотчас же провозглашает себя эрц-герцогом Австрийским, а потом, упиваясь от ужина к ужину отсутствием возражений, королем Богемии.

Опять молчание, на сей раз испуганное, встретило эти провокационные речи. Однако герцог выслушал их совершенно невозмутимо. Себастьян продолжил, держа сигару в руке:

— Двадцать первое января тысяча семьсот сорок второго года — помните? — при молчаливой поддержке других немецких князей, опьяненных или приятно возбужденных этой авантюрой, а также Англией, которая не слишком-то разбирается в делах на континенте, но считает, что обеспечит себе союзника в непрекращающейся войне, которую ведет в Европе, он коронуется в Праге императором под именем Карла Седьмого. Безрассудный шаг: так он требует себе трон Габсбургов.

Все взгляды обратились к герцогу: он был одним из сторонников Карла VII. Но герцог Вильгельм Гессен-Кассельский преспокойно потягивал свой шоколад. Себастьян вопросительно посмотрел на него:

— Должен или могу ли я продолжать, ваше высочество?

— Ваша щепетильность оказывает мне честь, но ваша самоцензура меня бы огорчила, — ответил герцог.

— Покорнейше благодарю. Императрица, какою бы женщиной она ни была, бьет тревогу и приказывает своим войскам вторгнуться в Баварию. Мюнхен, столица курфюрста, пал в самый день его коронации. Карл Седьмой не надолго пережил свои иллюзии: двадцать девятого октября тысяча семьсот сорок четвертого года он умирает. Его преемник, наученный этим горьким примером, отказывается от всяких имперских притязаний. Дело кажется закрытым. Ведь угроза, тяготевшая над троном Габсбургов, исчезла вместе с принцем-сумасбродом. Все должно вернуться к status quo ante. Увы, Австрия отныне ведет себя как держава, с которой надо считаться. А Пруссия ничего и слышать об этом не хочет. Так начинается война за Австрийское наследство.

Присутствующие не проронили ни слова, завороженные дерзкой откровенностью гостя. Не оскорбится ли герцог и не прогонит ли наглеца? Может, даже велит арестовать?

Ничуть не бывало: герцог поставил свою пустую чашку и спокойно сказал:

— Вы правы, граф. Я был из тех, кто поддерживал Карла Седьмого. И раскаиваюсь в этом. Здесь это ни для кого не секрет. Я недооценил Марию-Терезию. Но расскажите нам, что было дальше и что вы об этом думаете.

Это был приказ. Герцог сам налил шоколаду в чашку оратора.

— Образуются партии, подхлестываемые соперничеством. Франция, которая ненавидит Англию, странным образом принявшую сторону императрицы, после того как поддерживала узурпатора, пытается помешать вместе с Испанией гегемонии Марии-Терезии над Австрийской империей. Принц Оранский, который терпеть не может Испанию, принимает сторону императрицы. Фридрих Второй Прусский, всегда готовый ненавидеть кого-нибудь, объявляет себя врагом Марии-Терезии, у которой надеется оттягать Силезию. Россия, которую тревожит усиление как Австрии, так и Пруссии, ищет союзников, чтобы противостоять победам Фридриха и внезапному могуществу Австрии.

Себастьян сделал паузу и обвел присутствующих взглядом.

— Каков же результат всего этого? — заключил он. — Набат гремит по всей Европе. Семь лет сражений. Союзы заключаются и расторгаются по воле и прихоти министерских канцелярий. Это безумие, неуклонно ослабляющее нации. И в конце концов оно станет не менее отвратительным, чем схватка мертвецов, дерущихся на кладбище из-за могилы.

Послышались недовольные восклицания одних. Другие подавленно молчали. Услышанное опрокидывало все их убеждения. А самым худшим было, что герцог — сам герцог! — признавал правоту Сен-Жермена. Гости ерзали в креслах, вытирали лица, поправляли парики.

— Герцог оказал мне честь, спросив меня, есть ли лекарство от этого. Да. Оно столь очевидно, что никто его не замечает. Это мир. Мир любой ценой.

— Но как бы вы поступили, — спросил Карл Гессенский, брат герцога, — когда какой-то монарх вдруг оскорбляет вас, требуя титул и угрожая вам, как Карл Баварский оскорбил Марию-Терезию?

— Этого бы не случилось, — ответил Себастьян, — если бы государи, желающие мира, образовали общество, где советовались бы между собой, прежде чем принимать решения.

— Это дело послов.

— Обычно послы ни о чем не осведомлены, — возразил Себастьян. — Им поручаются миссии, подоплека которых им неизвестна. К тому же они весьма часто заняты собственными склоками.

— Что же это было бы за общество? — спросил герцог. — Мне кажется, я слышал о чем-то в этом роде от нашего друга князя Лобковица.

Себастьян изложил принципы Общества друзей. Герцог на какое-то время задумался.

— Сударь, — сказал он наконец, — это самое мудрое предложение из когда-либо слышанных мною. Да, мир — самое драгоценное благо человечества. Я целиком и полностью присоединяюсь к вашему мнению.

Свечи почти догорели, и герцог решил, что пора спать.

Тем же вечером произошло событие, какие нередко случаются в замках.

Уже раздевшись и собираясь лечь, Себастьян хотел было задернуть полог кровати, когда чье-то приглушенное чихание заставило его вздрогнуть. Звук раздался совсем рядом, и Себастьян обошел кровать кругом, чтобы найти неизвестную чихалыцицу, поскольку голос показался ему женским. Никого. Тогда он подошел к двери, открыл ее и обнаружил на пороге какую-то девушку в домашнем халате, смущенно утирающую нос тыльной стороной ладошки.

— Простите меня, — сказала она без малейшего замешательства, — но в этих коридорах полно сквозняков.

Это была одна из приглашенных к ужину. Но, черт его побери, если он помнил ее имя. Барышня очаровательно взбалмошна, во всяком случае.

Он рассматривал нежданную гостью, забавляясь про себя. Очевидно, девушка подслушивала под дверью. Взгляд, брошенный ею в комнату, подтвердил его догадку.

— Надеетесь выведать какой-нибудь секрет? — спросил Себастьян.

— Мой дядюшка говорит, что вы весьма таинственный господин. Вот я и подумала…

— …кто же делит со мной комнату, — докончил он, отодвигаясь, чтобы освободить ей проход.

— Можно? — спросила гостья, вытянув носик.

Мой дядюшка. Теперь Себастьян понял, кто она такая: племянница герцога. Положение было деликатное, но вполне предсказуемое. Козочка сама напрашивалась в волчье логово.

Из-за долгого воздержания волк стал умеренным, если не аскетичным. Тем не менее он даже сам удивился, вдруг почувствовав аппетит.

Девушка вздрогнула, по-настоящему или притворно. Но все же бросила взгляд на постель, чтобы удостовериться, что та в самом деле пуста.

Всего несколько гаснущих угольков краснело в камине, но Себастьян вовсе не был мерзляком, да и сентябрь выдался теплым.

— Неужели вам не холодно? — спросила она.

— Это пустяки, я вас согрею, мадемуазель…

— Зиглинда, — пробормотала она в тот миг, когда Себастьян заключил ее в объятия.

Девушка подняла к нему свое озябшее, но свежее личико. Он стал целовать ее, сначала осторожно, потом все горячее и наконец жадно, крепче сжимая объятия. Его ласки стали решительны. Она дрожала — то ли от холода, то ли от возбуждения, какая разница? Себастьян увлек ее к постели. Она уже не нуждалась в согревании: его руки разожгли ей кровь. Она облизывала губы и обмирала.

— Чего же вы ждете? — пробормотала она, считая, что ее партнер вполне готов.

Все указывало на то, что барышня была скорее пылкой, чем опытной.

— Речь идет о вашем удовольствии или потомстве? — спросил Себастьян.

Девушка попыталась залезть на него верхом, явно решив поэкспериментировать с его членом, но Себастьян уклонился и, крепко удерживая ее одной рукой, Другой довел до экстаза. Зиглинда тяжело задышала. Ему пришлось закрыть ей рот рукой, чтобы она не перебудила весь замок. А она извивалась, била ногами, выпячивала грудь и наконец испустила глубокий вздох.

— А как же вы? — спросила она, когда он позволил ей упасть на постель.

Но вскоре коротко вскрикнула — сперва от удивления, потом от возмущения. Наконец смирилась.

— Что вы делаете! Так же нельзя! — попробовала она все же протестовать, но слишком поздно.

Однако по некоторым признакам Себастьян заметил, что Зиглинда не осталась целиком безучастной к его выходке.

— Я вам не мальчишка! — бросила она, когда дело было сделано.

— Вы недурно осведомлены, — заметил Себастьян со смехом.

— Я думала, вы найдете лучшее применение вашей снасти, — сказала она, употребив вульгарное немецкое слово Tolpell.

— Есть один способ, о котором вы забыли.

Она выглядела удивленной. Он ей объяснил. Девица опять вскрикнула.

— Попробую в следующий раз, — сказала она жеманно, потом прижалась к нему и заключила, прежде чем заснуть: — Главное, держите его тепленьким.

На следующий день герцог, его управляющий и Себастьян отправились в карете осматривать жилище и земли, которые герцог предполагал продать. Имение принадлежало одному из его дядьев, умершему бездетным и чьим единственным наследником он оказался. Треть этой сотни гектаров занимал лес, все остальное — сельскохозяйственные угодья с фермой и, что больше всего интересовало Себастьяна, с небольшой трехэтажной усадьбой на берегу Майна, неподалеку от Хёхста, в довольно хорошем состоянии, хоть и пустовала несколько лет. Сделка была заключена сразу же, с помощью векселя на Амстердамский банк.

По возвращении в Ганау принц объявил Себастьяну:

— Я долго обдумывал вашу вчерашнюю речь. Собственно говоря, она не идет у меня из головы. Однако общество, подобное описанному вами, уже существует…

— Франкмасоны, — сказал Себастьян.

— В самом деле, — продолжил герцог удивленно. — Вы один из них?

— Нет. Хоть они и существуют, я нахожу, что от них мало проку.

— Но если вы присоединитесь к ним и заразите их своими идеями, проку, без сомнения, станет больше. Я поддержу вас от всего сердца.

— Значит, вы состоите в их обществе? — спросил в свою очередь Себастьян.

— Да, но тайно.

— Я не знаю, как присоединиться к ним. Это означало согласие.

Тогда герцог убедил Себастьяна доехать до Мюнстера, где он сам представит его в великую ложу этого города.⁵⁸

40. ВЕЧНО МЕРЗНУЩАЯ БАРЫШНЯ

По возвращении из Мюнстера Себастьян вместе с управляющим герцога Вильгельма занялся благоустройством усадьбы и сдачей в аренду фермы. Тем временем настала осень. А потом во всех немецких княжествах только и речи было, что о конгрессе в Экс-ла-Шапеле, городе, окончательно утвержденном для мирных переговоров.

Даже слуги и арендаторы говорили об этом.

— Давайте съездим посмотреть. В любом случае что-нибудь там узнаем, — предложил герцог. — Остановимся у моего друга епископа Кёльнского.

Едва успев отъехать от Ганау, они попали в затор — все дороги были забиты экипажами и всадниками.

— Нечего и надеяться попасть в Аахен до вечера! — крикнул один из кучеров кучеру герцога.

Однако было всего три часа пополудни.

Прибыв в Кёльн и остановившись в епископской резиденции, оба путешественника увидели, что могут рассчитывать только на самое спартанское пристанище у местного князя церкви, маленького одышливого человечка, со всех сторон осаждаемого подобными просьбами. Смятение прелата вполне можно было понять: половина просителей были протестанты. Джулио, верный слуга, спал на скамье в домовой часовне, а Себастьян не спал вовсе, донимаемый холодом, храпом герцога и прочих постояльцев, доносившимся сквозь стены, а также писком епископских мышей, собравшихся, видимо, на свой собственный конгресс.

Представители Австрии, Пруссии, Франции, Соединенных провинций, Англии, Испании и России и впрямь устроили настоящее нашествие. Не только в Экс-ла-Шапеле уже невозможно было найти ни постели, ни лошади, но также близкий к нему Кёльн был осажден свитами делегатов, советниками, военными, секретарями, фаворитами, любопытными, лакеями, любовницами и смазливыми любимчиками, не считая шпионов, вербовщиков и шлюх. Улицы обоих городов кишели народом до самой поздней ночи. Факт неслыханный: вино и пиво, похоже, начинали иссякать.

Гораздо позже благопристойного времени сквозь пьяную болтовню и ругань доносились крики экстаза, свидетельствуя, что чей-то прихвостень предался любовным утехам: чтобы возместить себе неудобства, которые причинили им господа, лакеи тискали в подворотнях потаскух, сбежавшихся сюда по случаю в великом множестве.

На следующий день Себастьян встал в весьма дурном расположении духа и уже подумал было вернуться в свое имение — при условии, что найдется экипаж, чтобы доставить его туда. Спас положение Джулио: в одиннадцать часов он прибежал, запыхавшись, и объявил своему хозяину, что нашел какую-то немощную вдову, вполне готовую сдать часть своего просторного дома, расположенного сразу за церковью Святой Урсулы. Себастьян немедленно отправился по указанному адресу: хозяйка, госпожа Гроссвинкель, вдова суконщика, была в ужасе.

— Боже праведный, что творится в городе? — причитала она.

— Семь стран собираются заключить здесь мир, — ответствовал Себастьян любезно.

— Мир? Но они же тут ад кромешный устроили! — возопила она. — Даже хлеба не найти!

— Я вам добуду, — уверил он ее. — Я граф де Сен-Жермен.

Der Graf von Saint-Germain! Сразу очарованная и повеселевшая, хозяйка сдала ему целый этаж своего четырехэтажного дома, а поскольку у нее были кошки, Себастьян надеялся обрести наконец немного отдыха ближайшей ночью. Он по-королевски расплатился с госпожой Гроссвинкель золотой монетой, и Джулио побежал в епископскую резиденцию за вещами.

Вечером Себастьян зашел в ближайший трактир и столкнулся в дверях с каким-то человеком, который схватил его за руку. Из-за широкополой шляпы Себастьян сначала не узнал его: это оказался маршал де Бель-Иль. Они обнялись. Обрадовавшись, что встретил венского знакомого, маршал покинул свою свиту, чтобы сесть за стол вместе с Себастьяном.

— Мир! — проворчал военный. — Мир! Вы уже знаете, что это будет за мир? Все теряют свои приобретения, за исключением Фридриха, который сохраняет за собой Силезию и графство Глотц! А этот простофиля дон Филипп, получивший три герцогства за тридевять земель от собственного дома,⁵⁹ которые упорхнут от него при первом же порыве ветра!

Пораженный Себастьян не знал всего этого, поскольку договор еще не был даже подписан. Бель-Иль, изрядно разгорячившись, жадно отхлебнул из своей кружки.

— Франция, — продолжил он, — теряет Мадрас в Индии после Луисбурга в Канаде. И положение становится еще хуже, чем прежде. Вы видели эту катастрофу? Русские войска на Мезе? Это же новое вторжение варваров! Такой мир таит в зародыше не знаю сколько будущих войн!

— А разве мы могли продолжать войну? — спросил Себастьян.

— Нет. Вы попали в самую точку. Мы все истощили свои силы. Это всего лишь перемирие, передышка, чтобы прийти в себя. Для Франции тем не менее партия продолжится — в Индии и Канаде. Ах, друг мой, какое злосчастье! Этот фальшивый мир — настоящая катастрофа. Я трепещу от мысли, как отнесется к этому король.

— Вам теперь придется искать новых союзников, — объявил Себастьян. — Только наличие сильных партнеров сдержит агрессора.

— У вас по-прежнему такой же ясный ум, и я себя с этим поздравляю. Но с кем, по-вашему, мы должны объединиться?

— Во-первых, с Англией, — ответил Себастьян. — Потом с Испанией. Договоры с мелкими государствами, такими как Генуя и Неаполь, не могут никого напугать.

— Ах, друг мой, вам надо приехать в Париж. Чтобы ваши советы были услышаны королем…

— Но у меня нет никакого веса, чтобы давать советы королю.

— Те, у кого он есть, не могут сказать ничего путного. Подумайте над моим предложением.

— Я с грустью вижу, что Общество друзей еще далеко оттого, чтобы стать влиятельным, — заметил Себастьян.

— Оно будет таким, будет! — воскликнул француз с горячностью. — Мы не можем позволить себе упустить этот шанс.

После чего маршал ушел догонять своих. Себастьян вознамерился поужинать жареным утиным бедрышком с яблочным соусом и глотком анжуйского вина, когда в трактир вошли три человека. Один из них был Засыпкин. Оглядев зал в поисках свободных мест, он заметил Себастьяна, в одиночестве сидящего за своим столом, и направился к нему с удивленным видом.

— Вы здесь? — воскликнул Засыпкин, подойдя со своими спутниками. — Позволите присоединиться к вам? Мы с Банати уже опасались, не потерпели ли вы кораблекрушение…

— В самом деле? Утонуть я не утонул, но зарезать меня вполне могли, и не раз, — ответил Себастьян натянуто.

— Да, Солиманов сообщил мне о ваших злоключениях, — согласился Засыпкин. — Искренне сожалею. Я неосмотрительно доверился мнению одного малосведущего чинуши.

«Как и предсказывал Астахов», — подумал Себастьян.

— Надеюсь, вы сочтете уместным повысить в чине капитана Астахова из Красноводского форта, который предоставил мне вооруженную охрану, без которой я, вероятно, не сидел бы сейчас здесь.

Хоть и учтивый, тон Себастьяна был холоден. Засыпкин понял причину: граф де Сен-Жермен больше не желал, чтобы с ним обращались как с безропотным исполнителем, которого посылают к черту на рога, заставляя рисковать собственной шкурой, а потом попросту отзывают обратно без всяких объяснений.

— Я понимаю ваши упреки и вновь приношу свои извинения, — сказал Засыпкин. — Но почему вы не сообщили о вашем возвращении?

Рассудив, что забил первый гвоздь, Себастьян немного смягчил тон:

— Поскольку моя миссия была выполнена, я не видел причины задерживаться дольше в Индии. Последнее послание из Вены утвердило меня в этом решении, и я вернулся в Европу.

— Позвольте сказать вам, — заявил русский, — что канцлер очень высоко оценил ваши наблюдения. Они весьма способствовали его решению не вмешиваться в индийские дела.

Себастьян кивнул.

— Рад, что был полезен.

— Вы по-прежнему полезны, граф. Благоволите не омневаться в нашей признательности. Но скажите, ак я могу доказать ее вам?

Это уже ничуть не походило на того властного Засыпкина, с которым он познакомился в Вене; Себастьян поздравил себя с этим. Это означало, что его репутация в России изрядно укрепилась.

Он сообщил Засыпкину свой новый адрес и оставил троих русских заканчивать ужин без него. Потом вернулся пешком в дом за церковью Святой Урсулы.

Когда они с Джулио подошли к воротам и слуга достал из кармана ключ, за углом соседнего дома шевельнулась какая-то тень. Себастьян взялся за рукоять шпаги, но внезапно заметил, что под широкой накидкой с капюшоном, двигавшейся к нему почти сливаясь с се^:рой стеной, семенят маленькие ножки. Дамские ножки. По-прежнему держась начеку, Себастьян уставился на незнакомку. Капюшон приоткрылся, и голосок, не менее женский, чем ножки, капризно произнес:

— Наконец-то! Я уже коченеть начала!

Ошарашенный Себастьян узнал Зиглинду. Спрашивать, что она тут делает, было совершенно незачем, поэтому он удовлетворился тем, что просто смотрел на нее. По-видимому, ей опять было холодно. Джулио, наверняка решивший, что у хозяина назначено свидание, повернул наконец ключ в двери.

— Как вы меня нашли? — спросил Себастьян, пока слуга отцеплял тусклый фонарь, чтобы осветить лестницу.

— Расскажу, когда будем в тепле, — ответила Зиглинда. — Надеюсь, наверху есть чем согреться.

Похоже, она считала приглашение уже полученным, и Себастьян не осмелился ее разочаровать. Войдя в комнату, девушка тут же устроилась в кресле перед камином, куда Джулио поспешил подбросить два полена.

— Ах, — сказала она. — Этот октябрь еще холоднее, чем другие.

Себастьян еле удержался от смеха, подумав, что для такой девушки весь год должен казаться холодным. Когда Джулио ушел, Зиглинда заявила:

— Я скучала в замке, как в могиле. Дядя Карл решил поехать в Аахен и согласился взять меня с собой. Как только мы сюда добрались, его отговорили ехать дальше, и он присоединился к дяде Вильгельму в доме у епископа. Не хватало мне спать с монашками! Дядя Карл спросил про вас у Вильгельма, и тот дал ему ваш адрес. Вот и все.

— А если бы я оказался не один? — предположил Себастьян лукаво.

— О, я думаю, вы бы не поколебались в выборе между мной и какой-нибудь уличной девкой!

— Вы довольно самонадеянны.

— Себастьян, вы меня избавляете от скуки и, как мне кажется, вкладываете в это талант, — сказала Зиглинда с многозначительной улыбкой.

Они отправились в постель, и, к своему удивлению, он обнаружил, что Зиглинда не только не забыла уроков, данных им в прошлый раз, но даже применила полученные знания на практике.

Себастьян с беспокойством заметил, что ему это понравилось. Куда же влекла его мадемуазель Зиглинда? Ведь влюбленная барышня всегда куда-нибудь влечет, чаще всего к алтарю.

Однако на это он пойти не мог, как уже объяснял когда-то Соломону.

Хотя малышка-то об этом не знала. Честно говоря, ей это пошло только на пользу. Прокувыркалась большую часть ночи. Уснула в октябре, а проснулась в июне…