Книга VII издательство з. И. Гржебина берлинъ петербургъ москва 1923 // титул борисъ зайцевъ италія

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ   МОСКВА

1923

// титул
БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ

ИТАЛІЯ

ИЗДАТЕЛЬСТВО З. И. ГРЖЕБИНА

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ   МОСКВА

1923

___________

Очерки   разнаго времени. Есть очень юные, большинство же недавніе. Потому въ книгѣ и неровно слово, и кое что вообще по-другому написалось бы теперь. Авторъ оставилъ, однако, почти неизмѣненнымъ прежнее. Излишне говорить здѣсь, чѣмъ обязанъ онъ Италіи.

11 ноября 1922 г.

ВЕНЕЦІЯ
На твоей зыбкой, таинственной землѣ, Венеція, впервые слышитъ путникъ голосъ, видитъ обликъ, ощущаетъ духъ Италіи. Къ тебѣ приходишь ночью. Увитая туманомъ легкимъ, въ безоблачности каналовъ, ты   чудо задремавшее. Твоя стихія-божество, вода, нѣжно струится за весломъ гондольера; узкая, черная гондола! Образъ изящества, траурной женщины, темнаго призрака, въ туманѣ бредущаго. Стройный ея повелитель, дожъ гондолы, налегаетъ на кормѣ, гибкимъ силуэтомъ на весло гибкое; лишь влажное шуршаніе воды, да смутно проплывающіе очерки домовъ дадутъ понять, что ты въ движеніи.

Вотъ мостикъ. Мы проходимъ подъ него; по немъ, слегка постукивая каблучками, пробѣгаютъ ножки; увидишь двѣ фигуры въ шаляхъ, знаменитыхъ zendaletto. Это дѣвушки венеціанскія, династія такая-жъ древняя, какъ древенъ гондольеръ. Тамъ, неподалеку, таверна съ розовыми фонарями; и заѣзжіе матросы, рыбаки, ремесленники веселятся въ ней и пляшутъ подъ раскаты тамбурина.

Снова тихо. Каналъ сонный; сонный плескъ встрѣчной гондолы, мягкій окликъ, мягкій отвѣтъ, черный и тонкій грифъ, будто привѣтствующій кивкомъ плавнымъ. Деревцо, нежданно свѣсившееся изъ расщелины; новый мостъ, жаркая перебранка на немъ   и запахъ влаги, плѣсени, дыханіе морей, тонкое плетеніе тумана, смутныя видѣнія домовъ, плывущихъ, все плывущихъ, медленно-беззвучно.

Таковъ первый твой покровъ   Ночи.

* * *

9

Но солнце его сниметъ. Солнце разодѣнетъ тебя, раннимъ утромъ, въ золотыя облаченія, и весь день будешь ты сіять, искриться и переливаться нѣжно-пламенными тонами, подъ нѣжной бирюзою неба.

Низкая комната старенькой гостиницы, временъ Гольдони, бѣленькія занавѣски, кисейный пологъ надъ постелью; золотой лучъ, выбившійся въ щелку жалюзи, два-три москита, сѣвшіе на кисею, жаждущіе къ тебѣ приникнуть.

Отворенное окно прямо на крышу. Старыя черепицы съ кустиками травы; котъ, выгнувшій хвостъ, боедущій между черепицами за утреннею птичкой. Утренняя свѣжесть, и прохладно-влажная голубизна воздушнаго напитка. Легкій очеркъ сѣверной кампаниллы.

Утро продолжается. Сойдешь на площадь и подъ Прокураціями сядешь передъ столикомъ кафе, на вольномъ воздухѣ, подъ золотымъ венеціанскимъ солнцемъ. Будешь пить тамъ кофе изъ огромной чашки. Легкая толпа снуетъ вокругъ. Двѣ стройныя венеціанки, все въ тѣхъ-же черныхъ шаляхъ, пробѣгаютъ черезъ площадь, къ Torre del Orologio, гдѣ два великана ежечасно ударяютъ въ колоколъ. Знаменитые голуби сизою стайкой толпятся передъ входомъ ко Святому Марку, и всегдашняя иностранка, въ бѣломъ платьѣ и шляпѣ соломенной, кормитъ ихъ. Голуби вьются легко, беззаботно! Это маленькія божества Венеціи, скромные покровители города, смутно и безконечно воркующіе; мягко отблескивающіе шелками крылъ своихъ, съ сухимъ трескомъ взлетающіе.

А за ними пятикупольный, древне-великолѣпный, выложенный мозаиками, золотомъ, драгоцѣнностями, въ голубомъ

10

утреннемъ туманѣ сіяетъ Св. Маркъ, полуготическій, полувизантійскій, роскошный, столь венеціанскій… но насколько христіанскій? Это намъ невѣдомо. Но его ризы солнечны; его камни отливаютъ радугой; онъ воплощенный пышный храмъ, обликъ Венеціи, древній, но и живой, лишенный холода. Все въ немъ живое   и сама прохлада, будто влажность воздуха подъ его сводами, и выхоженныя мозаики половъ, и въ старинѣ своей сѣдѣющія панникадила, тонущія въ тяжкой роскоши; и гигантскія мозаики по стѣнамъ, какъ ковры растопленнаго золота; и таинственный, и разноцвѣтный сумракъ грандіознѣйшей розетки.

Но старецъ непоколебимъ. Купола его побѣлѣли, какъ сѣдѣютъ волосы. Шпили ихъ вознеслись. Бронзовые кони на порталѣ все летятъ, летятъ, и сквозь голубое утро все слѣпятъ въ лучахъ мозаики фасада.

Сіятельная Венеція! Городъ давняго великолѣпія, славъ отшумѣвшихъ, вкушенныхъ наслажденій, сыгранныхъ торжествъ. Свѣтлымъ маревомъ ты вознесся надъ тіарами дожей, надъ парчей, жемчугами, пышностью Веронеза и величіемъ Тиціана.

* * *
Золотой медъ съ золотистыхъ цвѣтовъ собирали художники Венеціи. Только и знали: нѣгу глаза, переливы шелковъ, блескъ камней, теплоту тѣла свѣтлаго, радость и пестроблестящій нарядъ бытія. Если и души звучали – Джорджіоне – то во мглѣ жаркой, златонасыщенной. И меланхолія Джорджіоне вся въ рамѣ Веенеціи, въ ея

11

тонахъ, ея плывучести. Тиціанъ непоколебимъ. Никакой громъ не смутитъ его Зевесову голову, Зевесово изобиліе и плодородіе. Какъ стихійный сѣятель, великанъ живого онъ проходитъ въ жизни и развѣиваетъ свѣтъ свой, и свою улыбку, ясную и полновѣсную. Ни смерти нѣтъ, ни драмы, ни элегіи. Легендарный онъ старикъ со свѣтлыми, прохладными въ прозрачности глазами. Веронезъ разстилаетъ шелка – блѣдно-зеленѣющіе, и синѣющіе, персиковые, жемчуговые. И лишь Тинторетто закипаетъ. Лишь его дух бурливый не вполнѣ вошелъ въ золотой дымъ Венеціи. Кажется, чрезмѣрно умны дожи бородатые, и сенаторы его портретовъ.

Я знаю, люблю его Георгія, разящаго, въ церкви S. Giorgio degli Schiavoni. За что люблю, не знаю. Мнѣ онъ милъ, какъ сама церковка, день вечерѣющій, свѣтло-золотѣющій, какъ молодость моя.

* * *
Кто-бы ни писалъ Венецію, скромные, мощные, бурные, золотые, точные – никто не могъ не писать празднествъ ея и нарядовъ. Въ нарядахъ родилась Венеція, въ нарядахъ смертный часъ свой встрѣтитъ. Бѣдный, богатый-ли, роскошь, простота – всѣ здѣсь не любятъ, думается, будничнаго. Все живетъ свѣтомъ, блескомъ; изящестовмъ, лаской любви, пѣсней, мгновеніемъ. Бываетъ дождь въ Венеціи; смутно купается она въ туманѣ, но лишь затѣмъ,

12

чтобъ ярче возблеснуть при солнцѣ. И хмурости не угнетутъ народа мягко-сладострастнаго, изящнаго, о, сколь живого!

Какъ для Венеціи подходитъ – кого нибудь встрѣчать, привѣтствовать, устраивать банкеты, торжества, балы! Нѣкогда дожи выѣзжали на море, на Буцентаврѣ, въ драгоцѣнныхъ облаченіяхъ, пестрою флотиліей патриціевъ – обручаться съ Адріатикой. Дожъ представлялъ собой Венецію. Онъ заключалъ таинственный союзъ съ божестовмъ влаги, именемъ златоволосой царицы. Теперь нѣтъ дожей, нѣтъ и обрученій. Но я помню пальбу пушекъ, рѣющіе флаги на бѣлѣйшихъ крейсерахъ, разукрашенную набережную, разубранные катеры, и музыку, гремѣвшую и днемъ и ночью въ честь сіятельныхъ какихъ-то лицъ, пріѣхавшихъ въ Венецію.

Если-бъ и никого не было, все равно – яркая, праздничная толпа безъ устали блуждаетъ въ Прокураціяхъ, по Мерчеріи – узенькой, живѣйшей улочкѣ, передъ витринами ювелировъ, знаменитыми хрусталями, бокалами, кружевными сервизами; ожерельями и браслетами, зеркалами съ Амурами, жемчугами, златотисненными кожами, нѣжносіяющими раковинами. Красота, роскошь, женщина – все для нея. И вѣрно, самый даже Дворецъ Дожей, въ каменныхъ сквозныхъ узорахъ, такъ-же возстаетъ для женщины, какъ и тончайшіе туманы, млечные пути изъ кружевъ, что вяжутся венеціанскими плетельщицами.

И вновь: златонасыщена Венеція! Какими сложными, изящными разводами вплетаетъ она золото въ шагрень, въ рисунки на бокалахъ, въ вазы хрустальныя; какъ нѣжно выковала изъ него ухищренныя ожерелья, какъ

13

блеститъ оно на ручкахъ креселъ и въ извивахъ рамъ на потускнѣвшихъ, все еще прекрасныхъ зеркалахъ. Не имъ ли залиты прически тѣхъ прославленныхъ красавицъ Тиціана, Пальмы, Джорджіоне?

* * *
Если и нѣтъ пышныхъ празднествъ, то на Лидо, узенькой косѣ песчаной, гдѣ отмели, купальни, цѣлый день подъ бѣло-вскипающій, темнолазурный плескъ моря та-же плещетъ толпа, та-же молодость, красота, тѣни шляпъ гигантскихъ, кружева, бѣлизна, смѣхъ… Мягкій вѣтръ, мощно-соленый, душитъ ласково; вздымаетъ снѣговыхъ коней, обдаетъ тонкою пылью водной. Парусъ оранжевый ныряетъ въ морѣ. У канатовъ пляшутъ на волнахъ купальщики, мелькаютъ красные чепцы, наряды женщинъ, бороды мужчинъ. Въ кабинки входятъ и выходятъ; и тѣла юныя, веселясь, рѣзво вбѣгаютъ въ волны, съ хохотомъ, навстрѣчу свѣтлымъ божествамъ прозрачности, въ царство Тритоновъ, Амфитритъ, винокипящихъ Посейдоновъ съ грозными трезубцами.

Подъ вечеръ пароходики, по водамъ розовѣющимъ лагуны, отъ морского шума, брызгъ Нереидъ, пѣны шампанскаго въ ресторанѣ, на пляжѣ, отъ золота ликеровъ, блеска глазъ несутъ къ Венеціи, мимо задумчиваго островка Санъ-Джорджіо съ тонкою, остроугольной кампаниллой.

И въ этотъ вечеръ, какъ и во вчерашній, завтрашній, сине-синѣющая ночь сойдетъ къ Венеціи, одѣнетъ площадь Марка, кружевной Палаццо Дожей, и всегдашній праздникъ засвѣтитъ кафе подъ Прокураціями, какъ раму для иллюминаціи. Ночь. Столики полны. Бѣломраморна площадь, оцѣпленная дворцами, съ уснувшимъ храмомъ Марка. Толпа легкая, беззаботная, въ бѣлыхъ платьяхъ,

14

снуетъ подъ синимъ небомъ со звѣздами, толпа полупризрачная въ смѣшеньи бѣлыхъ, синихъ, фіолетовыхъ тоновъ. Музыка на эстрадѣ.

О, сколь мгновенны, и сколь блѣдны тѣни, что въ іюньскій, милый вечеръ ходятъ, разговаривая, въ праздничной толпѣ Пьяцетты!

* * *
Давнее, всегдашнее дитя Венеціи – ночная гондола.

Еще при Гете былъ обычай – гондольеры пѣли стихи Тассо, Аріосто. Они чередовались. Одинъ подхватывалъ конецъ другого, и цѣпляясь цѣпью безконечной, звуки отдавались изъ конца въ конецъ Канале Гранде.

Этого нѣтъ больше. Но какъ всегда, и теперь тѣми-жъ вечерами везутъ влюбленныхъ легенькія гондолы; гондольеръ напѣваетъ, и бываютъ разукрашены тѣла сиренъ скользящихъ – и концерты на ночной водѣ Венеціи – не рѣдкость.

Выплываетъ маленькая барка на Большой Каналъ. Можетъ быть, пріукрашена цвѣтами. И навѣрно ужъ иллюминована. Разноцвѣтные фонарики, бумажные, или стеклянные, образуютъ издали сіянье дымно-розовѣющее, слабо отблескивающее. Скрипки, тамбурины, и напѣвы простыхъ пѣсенъ итальянскихъ, столь любезныхъ ночью,

15

на водѣ, или въ гитарѣ пѣвца уличнаго, звуки нехитрые, къ себѣ сзываютъ. Изъ далекихъ мѣстъ, съ Ріальто и Джудекки, Санъ Джіорджіо и Рива Скіавони выползаютъ гондолы, стремятся къ освѣщенному плоту. Гондольеры окликаются негромко. Молчаливы иностранцы, парами, глубоко засѣдающіе на сидѣньяхъ. А просмоленные бока и металлическіе грифы все кланяются на водахъ, киваютъ, слабо, нѣжно, шелестя, позванивая.

Но, наконецъ, дань собрана. Пѣвцы уѣхали, разбрелись слушатели – путями водными. Если теперь сказать: «На Лидо!» или: «къ Санъ Джіорджіо!» то черно-бархатная, какъ-бы похоронная ладья путемъ невѣрнымъ, зыбкимъ, станетъ отдаляться отъ Венеціи, на лоно водъ. Отъ пѣнія, огней, одушевленья ничего ужъ не останется. Все дальше, дальше замерцаютъ отраженія огней, все шире развернется небо съ звѣздами, и дальній, влажный донесется вздохъ морей – вѣяньемъ сыро-пахучимъ. Ничего нѣтъ! Ни дворцовъ, ни роскоши, ни празднествъ, ни людей, ни легкихъ ихъ любвей, ни обаяній свѣтлаго покрова. Темною мантіей ночь раскинулась. Гдѣ-жъ ты, прозрачная, улыбчивая?

Нѣтъ острѣе ночной меланхоліи Венеціи, какъ нѣтъ ярче дневного ея очарованія. Нѣтъ пронзительнѣе контраста, между золотомъ Тиціана и волной хаоса, межъ вихремъ бала, блескомъ роскоши и молодости, красоты, плескомъ пѣнящагося вина, игрой улыбокъ, нѣжностью движеній и великой безглагольностью полночныхъ водъ.

Венеція, двуликая, остро-разящая, радостно-скорбная – memento mori надъ всегдашнимъ карнаваломъ жизни.

15 іюля 1920.

16

…Это была великолѣпная Генуя.

Гоголь.
Смыслъ, сердце Генуи – море. Морю, и знаменитой гавани – ей удивлялся въ своихъ письмахъ еще Эней Сильвій Пикколомини – Генуя обязана богатствомъ, славой, благоденствіемъ. «Она лежитъ на холмѣ, надъ которымъ господствуютъ еще дикія горы», говоритъ Эней Сильвій. Нельзя сказать, чтобы горы вокругъ были очень высоки; да не особенно онѣ сейчасъ и дики. Но главное: городъ надъ полукружіемъ залива, городъ-господинъ залива, господинъ своей солнечной и веселой страны – это осталось. Такъ въ существенномъ не измѣнилась и душа города съ тѣхъ поръ, какъ изящный гуманистъ, секретарь кардинала Капраника, будущій папа Пій II, видѣлъ Геную въ мартѣ 1432 года.

Старый міръ не знавалъ еще тогда Америки, но уже въ Генуѣ видѣлъ Пикколомини товары изъ Индіи и Персіи. Не было еще океанскихъ гигантовъ, но ужъ онъ удивлялся кораблямъ, «огромнымъ какъ горы, съ тремя рядами веселъ». Эти корабли и море это – тогда такое же сиреневое въ мартѣ, подъ яснымъ солнцемъ, какъ теперь – эти корабли и приносили Генуѣ богатство. И вѣрнѣй купцамъ генуэзскимъ, бойкой, ловкой, грубоватой и безжалостной династіи, державшейся здѣсь лѣтъ пятьсотъ, понастроившей дворцовъ, памятниковъ, театровъ, биржу, кладбище и прочая, все во славу жизни яркой, сытой, не духовной.

17

Февраль, солнце. Цвѣтетъ миндаль бѣлыми, нѣжными цвѣточками на еще нагихъ вѣтвяхъ. Цвѣтутъ розовымъ персики. Апельсины золотѣютъ въ темнозеленой зелени, и сладко пахнутъ, пригрѣваемые солнцемъ. За серебристыми оливками, змѣящимися, мелко-трепещущими листвой – море сиреневое. Воздухъ мягкій и вольный, и синеватыя тѣни по холмамъ. Тѣни, бредущія какъ облака, безъ конца и начала. Это Лигурія, страна Генуи. Войдемъ въ самый городъ. Онъ кипитъ и шумитъ, неугомоннымъ, мажорно-солнечнымъ шумомъ. Всѣ какъ будто здѣсь крѣпки и веселы. Всѣ овѣяны воздухомъ морей дальнихъ, солнца, бодрости, неугасимой жизненности. Всѣ-ли тутъ счастливы? Вопросъ странный, но онъ напрашивается. Не тѣ, кому трудно, мучительно, задаютъ тонъ жизни; этотъ тонъ – торжествующій и ликующій. Я ходилъ по тѣмъ старымъ, узкимъ улицамъ города, что «омываются моремъ». Я видалъ тѣсноту городовъ Италіи, но нельзя-же не удивляться этой: четырехъ-пятиэтажные дома сидятъ другъ на другѣ. Сыро, вонюче, и лучъ солнца – золотое счастье, но минутное. И я видѣлъ ремесленниковъ, работавшихъ въ подвалахъ; къ окнамъ придѣланы у нихъ отражатели, ловящіе милый свѣтъ съ узенькаго клочка голубого неба; этотъ свѣтъ отсылаютъ они труженику, чинящему какой-нибудь каблукъ, или штопающему штаны. И труженикъ поетъ, смѣется, заигрываетъ съ проходящими дѣвицами… онъ живетъ, несмотря ни на что. Зеленая плѣсень на стѣнахъ этихъ домовъ старыхъ; ржавыя, коричневыя пятна ихъ изъѣли, и на протянутыхъ веревкахъ сушится бѣлье; а сверху, съ четвертаго этажа спускаютъ корзиночку за припасами, за письмомъ отъ почтальона, ведро за водой. Надъ всѣмъ этимъ неумолчный говоръ, смѣхъ дѣвушекъ, постукивающихъ деревянными башмачками – древнее, неугомонно-огненное сердце Италіи. А еще ниже, ближе къ морю – кабачки, таверны, матросы, гавань, бочки, краны

подъемные, рощи мачтъ и рей, между ними свободныя полосы, серебрящіяся будто рѣки, уводящія въ море дальнее, безпечальное; и по нимъ, дымя, застилая синеву неба сизо-темнѣющими космами, медленно проплываютъ корабли. Глядя на раскинувшійся портъ Генуи, можно мечтать объ Индіи, Австраліи, о Цейлонѣ, непонятыхъ языкахъ, темноцвѣтныхъ людяхъ, объ Азіи загадочной и какъ міръ древней, объ Африкѣ, Тунисѣ, Карөагенѣ.

Желаніе беспредѣльнаго, географическая мечта разгорается. Недаромъ Колумбъ былъ отсюда родомъ. Вѣрно, и его манили беспредѣльныя эти морскія дороги, проятнувшіяся изъ генуэзскаго порта. И по тѣмъ самымъ путямъ, что въ его время представлялись безуміемъ, фантазмой, теперь спокойно идутъ корабли съ эмигрантами изъ Генуи, съ углемъ, хлѣбомъ – въ Геную.

Но подымемся выше, отъ моря и стараго города къ городу новому, явно преуспѣвающему. Здѣсь уже нѣтъ закоулковъ, трущобъ. Улицы ясныя, широкія, звенитъ трамвай, толпа снуетъ, дома богатые, не столь изящные, но прочные. Кажется, Генуя архитектурой никогда не славилась. Хотя претензіи есть. Есть шикарная, но грубоватая биржа, есть театръ, тоже пышный, но не замѣчательный. Безконечныя галлереи, столь любимыя въ Неаполѣ, Миланѣ – мѣста торговли нехитрой, но оживленной. Видя дома, зажиточные и богатые, но не привлекающіе; людей живыхъ, бойкихъ, но безъ того изящества породы, что въ Тосканѣ, Лаціумѣ; слыша языкъ – знакомый звукъ Италіи, но какъ-то огрубленный въ непонятное нарѣчіе genovese: чувствуешь, и скажешь: это Италія, все это Италія, но въ одномъ лишь ея обликѣ, томъ, что можно назвать Афродита Пандемосъ, Афродита простонародная. Ибо нѣтъ здѣсь утонченности, высокой печати духовной культуры. Пикколомини находилъ, что въ Генуѣ «церкви не достойны такого города». Онъ былъ правъ. Въ Генуѣ мало храмовъ, и они мало замѣчательны.

19

Ея соборъ – перепѣвъ, и несильный, тосканскихъ соборовъ. Въ ея дворцахъ мало сохранилось художества; генуэзскіе купцы, въ противность флорентійскимъ, мало занимались искусствомъ, больше торговлей морской да нарядами своихъ женщинъ. Не слыхалъ также о «гуманизмѣ въ Генуѣ», какъ о гуманизмѣ Флоренціи, Феррары или Рима. Здѣшніе корабли охотнѣе возили такни, индиго, серебро, чѣмъ рукописи древнихъ изъ Эллады.

Ahi Genovesi, uomini diversi

D^,ogni costume, e pien d^,ogni magagna,

Perchè non siete voi del mondo spersi?

Столь сурово окрестилъ ихъ Данте. Правда, ни Пизанцевъ, и ни Флорентинцевъ онъ не пощадилъ; но,

20

конечно, есть нѣчто въ сердцѣ Генуи, что вздымало праведный его гнѣвъ.

  Море, корабли, гавани, дальнія страны, рабы, золото Африки, слоновая кость Судана, рабы Малой Азіи, попутные вѣтры, океанъ, путь въ Америку – все это для насъ, жестокихъ, жадныхъ, сладострастныхъ генуэзцевъ. Мы выстроили свой городъ на чудесномъ мѣстѣ, въ золотой гавани, на амфитеатрѣ холмовъ. Наши женщины мало стыдливы, но прекрасны, и наряды ихъ спорятъ съ венеціанскими. Наши дворцы богаты, наши блюда обильны. Мы хотимъ жить, жить, въ насъ безмѣрная, южная жажда жизни!

  А смерть? А великій мракъ и хладъ могилы?

  Мы богаты. Мы построимъ себѣ пышные саркофаги, мы закажемъ духовенству непрестанныя молитвы за упокой душъ нашихъ, и мы, добрые купцы, надѣемся, что и въ той жизни увидимъ Рай и избѣжимъ Ада.

Слава купца, преклоненіе предъ богатствомъ въ Генуѣ чрезвычайны. Помню памятникъ, на одной изъ площадей – памятникъ скромному генуэзскому поэту. Надпись такая (приблизительно): «N. N., который былъ хорошимъ поэтомъ и добрымъ негоціантомъ Генуи». Или на Campo Santo: «X. Z., отъ благодарныхъ племянниковъ. Онъ былъ истиннымъ христіаниномъ и отмѣннымъ коммерсантомъ».

Генуэзское Campo Santo – Іосафатова долина смерти, погребенія. Въ каменистой котловинѣ, за бѣлыми стѣнами и рядами кипарисовъ – городъ мертвыхъ. Мраморные портики окаймляютъ этотъ четырехугольникъ. Они выше самого кладбища. На нихъ ведутъ ступени. Въ безконечныхъ этихъ галлереяхъ море могильныхъ плитъ, урнъ, статуй, памятниковъ, живыхъ и неживыхъ цвѣтовъ. Особенно запомнились тутъ орхидеи. Запахъ ихъ сладокъ

21

и зловѣщъ, но зловѣщъ и весь воздухъ: пригрѣтый солнцемъ, въ затишьѣ, онъ къ аромату безчисленныхъ цвѣтовъ примѣшиваетъ чуть слышный, тонко-тошнотворный запахъ тлѣнія.

Припекаетъ. Тихо. Но и солнечное тепло какъ-то подозрительно здѣсь, не радуетъ. Въ немъ душнѣе благоухаютъ кладбищенскіе цвѣты, и острѣй ядъ подземныхъ испареній. Портики бѣлѣютъ мертвенно. Скульптуры говорятъ о мишурѣ ненужной. А вдали, за оградой, голыя каменистыя взгорья. Кой-гдѣ осликъ тащитъ поклажу, да кипарисъ въ безмолвіи чернѣетъ – тоже окаменѣлое дерево.

Съ тяжелымъ, смутнымъ чувствомъ оставляешь это кладбище, прославленное на весь свѣтъ! Въ немъ нѣтъ элегіи флорентинскаго Санъ-Миніато, скромнаго простодушія и трогательности нашихъ сельскихъ кладбищъ. Здѣсь могучія, и душныя объятія смерти.

Хорошо въ Генуѣ жить, плохо – умирать. Хочется стряхнуть съ себя это видѣніе, подняться на холмы, увидѣть море, вдохнуть простора, вольности. И восходя на пригорья Генуи, когда море синимъ туманомъ возникаетъ вдали, переселяясь отъ Trionfo della Morte къ Trionfo

22

della Vita, еше разъ вздохнешь, и подумаешь: а можетъ быть, купцы чрезмѣрно понадѣялись? Вполнѣ-ли вѣрили они и сами? Быть можетъ, ужасъ есть за пышными мавзолеями?

Человѣку нашего склада врядъ-ли захочется поселиться въ Генуѣ. Но не пройдешь мимо нея, хоть никакъ она не святилище, какъ иные итальянскіе города. Яркій, мажорный ея ритмъ плѣняетъ. Не забудешь кипѣнія ея толпы, пестроты красокъ, безбрежности моря, рощъ мачтъ, купцовъ, матросовъ, женщинъ, мореплавателей, прачекъ, башмачниковъ, быстроногихъ трамовъ, шикарныхъ магазиновъ и подумаешь: вотъ городъ, гдѣ дышется остро, весело, гдѣ трудъ соединенъ съ цвѣтомъ, гдѣ богатство откровенно счастливо, гдѣ вообще все цвѣтетъ въ избыткѣ жизни. Генуя – городъ господинъ моря, но душа у ней морская. Море и солнце дали ей силу, стихію, праздничность въ самомъ трудѣ.

Въ Генуѣ, въ ресторанѣ, среди дамскихъ шляпъ, чоканья бокаловъ и подъ стонъ скрипокъ я видѣлъ одного француза. Изо всей толпы огнемъ горѣлъ его пурпурный галстухъ. Ни на комъ ранѣе я не видалъ такого галстуха. Онъ остался въ памяти огненнымъ знакомъ, и вспоминая Геную, я всегда помню пламень галстуха на невѣдомомъ французѣ, на другой-же день, быть можетъ, навсегда уплывшемъ въ Индію или Китай.

Декабрь 1918 г.

23