Ларисе Григорьевне, толкнувшей меня на грешный путь графомана

Мосты города Вильнюса

Через четверть часа шелеста страниц он поднял голову:

- Что-то Сказочник бесится... Ему явно чего-то не хватает в жизни.

- Что так?

- На истории сегодня. Люция его вызвала, ну там что-то про пакт Молотова-Риббентропа... Он знаешь что ответил? -

Над разрытой могилой

Паша хмыкнул:

- И Люция на это сказала..?

- "Романовский, вон из класса", конечно, - пожал плечами Валера и снова уткнулся в учебник.

Между шторами была щель. Подперев рукой голову, Паша смотрел сквозь нее на небо. Он уже не первый год читал один и тот же курс, он знал наизусть свои конспекты, но Валерке нужен был пример для подражания. С ним проходили даже самые банальные хитрости. Стоило пообещать ему горячую ночь – и задачи по комбинаторике щелкались как семечки, топики по английскому вызубривались за десять минут, а сочинение по литовскому обрастало поэтическими образами и сочными метафорами.

Правда, иногда он слишком легко поддавался соблазну.

Шелест страниц умолк. Паша против своей воли заулыбался, спиной ощутив приближение. Поигрывая бицепсами, поверх конспектов улеглось обнаженное тело. Оперлось на локоть, поставило пятку на край стола, раскинуло колени, насколько физиология позволяет, уперло в потолок невинный взор. Мол, а что я, я мимо шел... Полежу вот и дальше пойду... А что стоит – так это так, случайность, не обращайте, мол, внимания... Паша закусил губу. Вздохнул, сдаваясь, и спрятал улыбку: туда, где никто не увидит. Валера замурлыкал.

Вновь и вновь инстинкты побеждали жажду знаний.

...Потом измотанный, расслабленный, взмыленный после двух оргазмов, он раскинулся поперек дивана. За окном была непроглядная ночная тьма. Вернувшись из душа, лег рядом Паша. Принес сигареты. Чиркнул зажигалкой, и к потолку медленно потянулись серо-белые завитки. Они сплетались, изгибались, складываясь то в кольца, то в цветы, разбегались лентами.

- Гайдукова ничего не говорила? – с беспокойством спросил Паша, прижимаясь щекой к его плечу и держа на отлете руку с сигаретой.

- Если бы на ее месте была Аленка, нам бы пришел песец пушистый. А так... может, и обойдется.

- Хорошо бы.

Паша поцеловал его в плечо: нежно, как умел.

- Завтра батя из рейса вернется, - вздохнул Валера, - Выпишет дров... Придется пока дома ночевать.

Струя дыма изогнулась автострадой.

- Давно он так работает?

- Сколько я себя помню. Я его в детстве почти не видел.

Красивый завиток дыма тускло отразился в экране телевизора. Пятно Роршаха.

- Что ж, - Паша затянулся, - еще одно очко в пользу дедушки Фрейда...

Валера встрепенулся:

- Я это знаю, подожди... Вспомню... Эдипов комплекс, верно? Типо*, если в детстве редко видишься с отцом, то Эдипов комплекс не реализуется и есть шансы, что вырастешь геем.

- Фрейда ты учил, - довольно улыбнулся Паша.

- Это ведь только теории... А на самом деле... почему?

Паша с минуту задумчиво курил, будто бы собираясь сказать что-то очень мудрое, потом тихо рассмеялся:

- А бес его знает!

Валера мягко отобрал у него сигарету, с удовольствием затянулся. Оперевшись всем своим весом Паше на грудь, дотянулся до секции, подцепил пальцем пепельницу; ложась обратно, поставил ее, холодную, на разгоряченного учителя, вызвав возмущенный вопль. В итоге сигареты лишился и пришлось такими же путями тянуться за пачкой. Паша не особенно возражал.

Непоседливый ученик наконец улегся и спросил ни в пять ни в десять:

- Паш, а у тебя девушка была когда-нибудь?

- Была. Недолго, правда. Даже до постели дело дошло... в некотором роде.

Валерка сверкнул озорной улыбкой.

- Нет, я категорически не в состоянии представить тебя с девушкой. Она, наверное, тебя связала и отымела. А ты кричал и сопротивлялся, да?

- Я себя на тот момент считал бисексуалом... Все равно бы со временем переключился на мужчин, просто нужен был катализатор, чтобы вот так, сразу. На самом деле, все было очень трагично. Она была еще девочка... и пока я пытался это изменить, мы с ней столько натерпелись... Понимаешь, я смотрел в лицо девушке, которую вроде как любил, и видел там только боль, ничего кроме боли. Конечно, я был ужасно неопытным в этих делах, этого можно было избежать, но... Как-то после этого не тянуло. Каждый раз, глядя на нее, да не только на нее... перед глазами вставала эта картина. Как у нее текут слезы, а она молчит.

Валера не перебивал: склонив голову к плечу, тепло дышал в нежное местечко под ухом.

- Ты ведь знаешь, со мной можно делать что угодно, - продолжал Паша, - я ничего не имею против экспериментов. Если только ты захочешь, ради бога. Но... не по моей инициативе. Понимаешь?

- Понимаю... Я буду иметь это в виду.

- Ты меня пугаешь, - улыбнулся Паша. - Что у тебя осталось из уроков?

- Русский.

Паша ухмыльнулся с несвойственной ему беззаботностью:

- Забей. Пора спать.

***

Скоро лето, скоро отпуск... Они с Олей махнут самолетом в какую-нибудь Турцию, неделю или даже две пожарятся на солнышке, будут плескаться в соленых волнах... Поедут на рафтинг – сплавляться по порогам в байдарках... Две недели горячего ветра, кондиционер в номере, только вдвоем... а хоть бы и с Пашей, он слишком свой, чтобы помешать...

Класс тихонько гудел, повторял домашнее задание. Усыплял, будто мерный плеск волн. Ах, Турция, курорт мечты для среднего класса, как когда-то, при советской власти, Крым...

Хлопнула дверь, и Александра Анатольевна встряхнулась. Ох уж этот двенадцатый Б, совести у них нет, всегда опоздания...

Валера прошествовал через весь класс, прямиком к ее столу. Положил на журнал листок, смиренно потупил глаза, склонился:

- Александра Анатольевна, я сегодня к уроку не готов.

Она развернула записку. Прочитав, напряглась, изо всех сил стараясь сохранить серьезное выражение лица. Прошипела сквозь зубы – на пределе слышимости:

- Боев, урою.

Валера был невозмутим как английский дворецкий. В записке значилось: "Алька, я тебя люблю, не ругай сексуально истощенных". И подпись – конечно, "П.П."

Похоже, в Турцию они полетят вчетвером...

***

Ярмарка в день Святого Казимира. Центр города похож на развороченный муравейник. Снующие человечки – будто микробы в непромытой ране. Антисанитария. Холод. Шум толпы. Пилящая дисгармония аккордеона.

- А как же троллейбусы в час пик?

Он соглашался.

Цветные метелки из сушеных трав: "вербы". Их нужно купить весной и поставить дома. До следующего года они покроются пылью и превратятся в хлам.

Тетки с табуретками. Дети с чудовищными леденцами, которые старухи готовят дома из жженого сахара и упаковывают в яркие полосатые обертки. Черная керамика, на которую особенно падки туристы. Месящаяся под ногами грязь. И толпы довольных жизнью граждан, вылезших из своих берлог: поглазеть.

Он сказал:

- Пойдем отсюда.

Они ушли. Было серо-белым небо и минус двенадцать на градуснике утром. Шли по Кафедральной площади, держась за руки; робко целовались на мосту Миндаугаса. Снова шли, медленно повторяя изгиб реки, и на Зеленом мосту целовались под советскими скульптурами – пожалуй, единственными, что сохранил от той эпохи Вильнюс. Потом был Белый мост, где целовались долго и бессовестно, стоя в самом центре, мост у Педагогического, за которым вздымаются стеклянные небоскребы. Отрезок набережной – мимо медленно плыли полупрозрачные льдины, как хлопья на завтрак, - и Старый Жверинский мост, закрытый на ремонт.

Он сказал:

- Зверинец – красивый район. Старый. Жаль, если его застроят небоскребами.

- Но так будет, - был ответ.

И на Новом мосту они долго стояли и смотрели назад – на тот отрезок, что прошли вместе.

И он сказал:

- Выходи за меня замуж.

- Ты сошел с ума! – был ответ.

- Да. Я сошел с ума, когда понял, что ты моя Судьба.

И на мосту, ведущем в парк Вингис, с желтыми перилами и перезвоном стальных канатов, она решила:

- Хорошо.

Он многое хотел сказать – ты так долго была рядом, а я не подозревал. Я не верил в судьбу, но я поверил в тебя. Ты изменила во мне все. Ты разбила мне сердце, а потом заново собрала из мелких частичек, из отражений в мутной реке... Пусть ты ошиблась сначала, но это не имеет значения, ты моя судьба, и я приму тебя любой.

Я приму тебя подзаборной шлюхой, если твоя воля будет пасть на дно. Я приму тебя королевой, если ты захочешь увенчать короной свои ласковые волосы. Я приму тебя молчаливую и мудрую, приму смеющуюся и ветреную, крылатую мечтой и побежденную повседневностью.

Я приму тебя.

Я люблю тебя.

Но он молчал, потому что знал: она поймет и без слов.