Маргарита Меклина герой

Внизу поджидала толпа.

Подхватили, чтобы был цел;

заменяя землю, наносили удары.

Журналист-итальянец заснял, и вычисленные по видеопленке убийцы подверглись аресту.

В новостях выступил владелец итальянской газеты: “журналист не наш, фрилэнс, одинокий волк, вольный стрелок...” И, если арабы захотят отомстить, сообщил адрес журналиста, который заснял.

Жена Пино, еврейка, о своем стенкорстве в секторе Газа ему говорила: “в Рамалле ночью я оказалась среди палестинцев, причем я попросила их сразу говорить по-английски, а то бы убили. Я не знала, что мы туда едем, на мне мини-юбка, а это верная смерть”.

Пино написал письмо протеста в газету: как можно поддержать зверей, растерзавших солдата?

Жена сочинила книгу про Пино.

Слова поразили его в самое сердце.

Все, что он когда-то ей говорил, было там.

Страх и пот тек ручьями (Пино – простой итальянец, в музыке дока, теребит деку гитары): со страниц на него глядел он!

В книжку зарылся: что сделает Пино? что скажет жена? что думает о Пино жена? что Пино чувствует, когда обнимает жену? Ему открывался он сам!

– Зачем ты так написала: Пино, все Пино, все Пино?!

– Ты Пино Моссо, а в книге – Пино Альфано.

Пино опять к странице прилип.

Подцепил ногтем, будто гербарий, отслоил себя, как кленовый листок, от листа. В сторону книжку отбросил. Два Пино: живой, аж прожилки видны – и бумажный близнец!

Что будет, когда все узнают, что вытереть пыль у него занимает полдня?

Уходя на работу, жена попросила: “отчисть хотя бы патину, Пино”.

...вдруг прочитают: cretino – так его мать дома звала.

Брат солдата, открыв гроб (не было на брате лица), отшатнулся: “мир с дьяволом заключить невозможно. Палестинские женщины – бомбы. В каждой семье по семеро деток. Вырастут – будут камни швырять во врага.”

Боялся Пино: что будет, когда все узнают, что Пино против изуверства арабов, что у Пино еврейка-жена?

Солдат сбился с дороги, плохо знал карту. Попал к палестинцам. Поднялись цены на нефть, в реке По набухала вода. И Пино, медленно слова выводя, подписался: Пино Альфано.

Пино Моссо стал героем романа Пино Альфано, а герой романа Альфано, подписавшись под протестом, ожил.

20 октября 2000

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
Сальво настоял на их походе к раввину. И вот они сидели перед главой провинциальной, прогрессивной реформаторской синагоги, смущаясь, смелея, а безбородый, бодрый раввин, не понимая, чего от него хотят эти разные люди, после каждой их фразы вставлял “мазл тов”. “Мазл тов” на то, что поженились два года назад. “Мазл тов” на решение поселиться в свободной стране. “Мазл тов” на то, что пришли.

Сицилиец Сальво, после двух лет простодушного проживанья в Америке ставший похожим (дерюжные джинсы и шляпа, карикатурно оттеняющая его лепной, крупный нос) на преувеличенный портрет американского мачо, обняв себя (руки крестом), говорил, что пирамиды посредников между человеком и Богом не нужно; что конфессий много, а вера одна; что не одобряет взглядов католической церкви на секс. “Мазл тов” – повторил, улыбаясь нейтрально, недоумевая, раввин.

И тут уже Ирина вступила, нацеливаясь дужкой очков себе в глаз, перенадевая их на оправой отмеченную, оттиснутую перемычку, переживая внутри, а внешне пережевывая резину выжатых слов: “я атеист, я атеист, я атеист”. А Сальво, освоясь, продолжал пояснять, что на родине опирался на плечи соседей, чувствовал локоть друзей... а в Америке никак не может влиться в общий поток, начать потакать местным обычаям – то есть жить в душевном отдаленье от всех, а радушный раввин, разбивая разноголосицу, обещал: “у нас вы обретете общину и счастье”.

Сальво же не прекращал рассуждать: “религия это язык и каждый изъясняется на своем, но все хотят одного… а здесь я могу общаться с вами и с Богом на равных...”, а раввин, слушая его, уже обращался к Ирине, советуя купить менору и свечи, чтобы принести их в следующий раз.

А Ирина собиралась сказать: “я не уверена, стоит ли мне вообще сюда приходить, меня сюда привел муж, я не знаю, кто я. У отца моего, выросшего в безблагодатной, безбожной стране, при слове “еврей” на лице появляется беспокойство, а мой дед практикует иврит, изучая надписи на могильных камнях...” Но только она попыталась выразить свои мутные, запотевшие, как очки, ощущенья, как раввин уже перескочил на больную старуху, к которой по долгу службы ходил:

“в американском журнале увидела рецепт пончиков к Хануке и зарыдала. Бормочет и плачет: у нас в Союзе ничего этого не было, кефир, растительное масло, мука... нам все про себя приходилось скрывать”.

А Сальво успокоившимся, угасающим на хвостиках предложений голосом продолжал говорить: “мне хоть куда бы приткнуться... вне храма я чувствую себя будто orphan, как будто я сирота... ” И, пока раввин рассказывал им о развлеченьях, о чаепитьях, о яслях для чада, о танцах, о том, что тут их всегда будут ждать, Ирина неожиданно вспомнила, как много лет назад, в Советском Союзе, кузина-подросток от нее отказалась (полукровка Ирина записалась в паспорте русской): “ты больше мне не родня”.

Между тем раввин на вопрос “кто же я” отвечал:

“твое тело, коктейль из разных кровей, эти белые и красные кровяные тельца не имеют значенья. Важно то, что ты сама думаешь про себя”.

Узнав, что, несмотря на свою половинчатость, на невозможность оторваться полностью от земли, на змеиный язык, на метания между Богом и чертом, на меланхоличного еврея-отца и обнесенную разумом, обзывающую ее жидовским отродьем русскую мать, она все равно могла считаться “своей”, она напряглась... Ведь оказалось, что память по-прежнему хранит все эпизоды (когда взволновалась, впервые заслышав музыку клезмеров, когда выводила еврейские буквы, когда в электричке били отца) и что целостность не зависит от генов и что после того, как раввин поддел и выволок на поверхность давние, неподавленные обиды и страхи, загромождавшие зрелость и зеркальность души, она наконец поняла, что жизнь была полна немого, неопознанного, неслышного горя, каких-то тревожных, тяжелых, отваживающих от веры вещей, которые до этого, да и сейчас, когда что-то новое входило в нее, нельзя было безболезненно, без помощи посторонних, назвать.