Михеенков. С. Е. Последний бой командарма. Калуга: Золотая Аллея, 2000. 96 с. Тираж 2000 экз

А части, полки и отдельные подразделения уже приготовились к маршу.

Приказ командарма предписывал двигаться следующим порядком:

в авангарде 338-я и подразделения 9-й гвар­дейской стрелковой дивизии, 973-й артполк;

в центре штаб армии, 160-я стрелковая ди­визия и до 500 человек тяжелораненых на под­водах, здесь же шли легкораненые, с винтовка­ми, как бойцы, в арьергарде 113-я стрелковая дивизия. Авангард вышел лесом направлением на Родню. Ночью. С 13 на 14 апреля. На сутки позже, чем на­мечалось первоначально. Ждали, когда подтя­нутся полки 113-й, которые с боем вырывались из второго кольца окружения.

Утром, при подходе к дороге Беляево-Буслава авангард колонны был встречен пулеметным и автоматным огнем из наспех вырытых у дороги око­пов. Без перерывов били установленные по флангам крупнокалиберные МГ-34. Если последовательно соединить металлические наконечники лент, этот проклятый «машинненгевер» мог стрелять беспрерывно, единой длинной очередью. Пока не раскалялся ствол, так что пули начинало просто-напросто выплевывать. Но и тогда пулеметчики быстро заменяли ствол запасным, и вскоре огонь возобновлялся.

Заслон у дороги был мощным. Но мощь насту­пающих, помноженная на неистребимый порыв к выходу, была сильнее. К тому же менять направле­ние... Нет, это стоило времени, а значит, и многих жизней. И ефремовцы приняли бой, с ходу атако­вали, уничтожили заслон и продолжили движение.

Это было началом исхода 33-й армии, вернее, остатков западной ее группы из-под Вязьмы. На­чалом трагедии, многие акты и эпизоды которой так и остались неизвестными нам, потому что не осталось в живых их действующих лиц и героев — погибли в боях, а оставшиеся в живых захвачены в плен, расстреляны или умерли в концлагерях и ла­заретах.

Немцы начали спешно производить перегруп­пировку сил. В штабе Моделя теперь точно знали направление прорыва группы Ефремова и порядок ее движения. А некоторые исследователи, правда, пока бездоказательно, твердят о том, что знали они гораздо больше того, что им могла добыть обычная полевая разведка, что в штабе Ефремова был не­кто, кто регулярно передавал немцам сведения —

о месте нахождения командущего в общей колонне, о вооружении охраны, ее количественном со­ставе, о направлении дальнейшего движения. Вот почему, рассеяв колонны, раздробив их на мелкие группы, немцы особенно цепко преследовали одну и особенно яростно ее атаковали — это была груп­па Ефремова, штабная группа.

Противник подтянул силы из Беляева и Буслаевы и обрушился огнем на обозы, идущие за глав­ными силами. Танки и автоматчики атаковали ко­лонну, разрезали ее. Отрезанными от основных сил оказались госпиталя, медсанбаты. Это была насто­ящая бойня, в которой немцы истребили почти всех раненых, медперсонал, ездовых и конский состав, подразделения охраны обозов. В бою погиб замес­титель командующего по тылу полковник Самсо­нов (Самсонов Илларион Гаврилович — начальник отдела по укомплектованию 33-й армии), руково­дивший движением колонны с ранеными и тыла­ми.

Но авангард и штабная группа Ефремова про­рвались.

Шедшая в арьергарде 113-я начала искать дру­гие пути, бой не прекращался, и вскоре тоже про­рвалась.

Итак, авангард продолжал стремительный, на­пролом, марш вперед.

Днем на поляне восточнее деревни Родни ко­лонна была встречена огнем пулеметов и автома­тов. Из самой деревни прямой наводкой били два орудия. Снаряды рвались в самой гуще колонны, вырывали из нее десятками человек. Немцы спешно меняли раскаленные стволы своих «машинненгеверов» и продолжали вести непрерывный огонь. Другого пути искать было поздно. Главные силы прорывающихся развернулись, пошли в атаку, сби­ли противника и продолжили движение. Убитых хоронить было некогда. Раненых подхватывали и несли с собою.

Шли все время на восток, к излучине Угры, — она была уже недалеко! — по кратчайшему пути.

В Шумихинском лесу в ночь с 14 на 15 апреля боем уничтожили засаду противника на дороге Малая Бославка-Староселье и продолжили движе­ние лесом. На Ключик.

Утром и днем 15 апреля Угру форсировали и основные группы арьергардов.

Особо нужно сказать о судьбе 113-й дивизии и ее марше.

Выполняя приказ командующего, эта дивизия шла в арьергарде. Вел ее раненый в Шпыревском лесу полковник Миронов. Когда дивизия подошла к первой переправе через Угру (Угра в этом районе делает огромную, в несколько километров, излучи­ну. Для того, чтобы пройти напрямую с запада на восток из района Желтовка-Горбы на Бочарово-Жары, реку нужно форсировать дважды), она на­считывала до 1000 человек. По другим данным—до 1500 человек. Немцы постоянно пытались перехва­тить колонну. Почти весь марш с рубежа Федотково-Медведево-Молодены-Лутное, где дивизия пос­ледние дни стояла против танков и автоматчиков, отражая почти непрерывные атаки и прикрывая от­ход 338-й и 160-й дивизий, а также штабной группы и госпиталей, — весь этот путь до излучины Угры для 113-й был одним непрерывным боем. Против­ник обстреливал колонну с фронта, с флангов, вслед. Танки и автоматчики пытались отрезать путь к от­ходу, окружить дивизию, разорвать на мелкие группы, рассеять, чтобы уничтожить частями. Потому что, пусть и обескровленная, обмороженная, име­ющая только легкое стрелковое оружие, к которо­му не доставало патронов, голодная и истерзанная, измотанная бессонницей и усталостью, дивизия все еще представляла для противника грозную силу. Она мощно проламывала путь вперед, отвечала на фланговые удары, умело действовала арьергардом, одновременно являя собою арьергард прорыва.

Это была жестокая битва в пути, война в пол­ном окружении. В двойном и тройном кольце. И порою атаки дивизии доходили до рукопашной.

На Угре 113-ю уже поджидали. Как только пе­редовые подразделения приблизились к берегу, немцы начали минометный обстрел. Но дивизия по своим трупам прорвалась к переправе и с боем на­чала форсирование. Вскоре тяжелое ранение по­лучил командир дивизии полковник Миронов. Обя­занности комдива принял на себя начальник артил­лерии 113-й полковник Бодров. Обязанности на­чальника штаба выполнял подполковник Сташевский (Сташевский Николай Сергеевич — началь­ник штаба 118-й стрелковой дивизии. Из окруже­ния не вышел, погиб).

Для прикрытия тяжелораненного полковника, который уже не приходил в сознание, был выде­лен отряд силою до 400 человек.

Немцы усилили минометный и пулеметный огонь по продолжавшей движение колонне. Авангард ее возглавил полковник Бодров. На восточный берег успела переправиться группа около 300 человек. Противник, видя, что колонна может уйти, перенес огонь на переправу. Мины разбили набухший пористый лед. Переправа оказалась нарушенной. И основная часть 113-й была вынуждена под огнем вернуться назад, в лес.

Переправившиеся же на восточный берег пытались укрыться в лесу западнее Абрамова. Но немцы не упускали их из виду. И вскоре атаковали про- рвавшихся. Началась очередная неравная схватка. Немецких автоматчиков поддерживали три танка. В ходе боя группе Бодрова-Сташевского удалось) прорваться. Однако противник продолжал пресле­довать. Немецкие автоматчики шли буквально по пятам. Добивали раненых. Вскоре путь на восток прорывающимся перекрыли еще несколько тан­ков. Это произошло возле деревни Дубравы. Сно­ва бой.

Здесь оставшиеся в живых разделились на две группы. Бодров повел своих людей на прорыв — в лес, что западнее Абрамова. Сташевский пробивал­ся на юг. И та, и другая группы вскоре были рассе­яны. Подполковник Сташевский погиб. Полковни­ку же Бодрову снова повезло. Он вырвался из облавы, собрал своих людей и продолжил движение на восток. И в ночь с 16 на 17 апреля он вывел свой отряд на Гуляево. Под пулеметным огнем провел переправу реки Канавы. Здесь Бодров получил вто­рое ранение, во вторую негу. Утром 17 апреля отряд сосредоточился в лесу севернее Шлыкова, днем провели переправу через реку Уйку. Ручьи и речки к середине апреля уже разлились и преодо­левать любую из них было делом непростым. Уп­равившись с переправой до наступления темноты, лесами, чтобы не обнаружить себя, двинулись в сторону Бочарова. Но в лесу возле Ваулинки были все же обнаружены и окружены противником. После шквала пулеметно-автоматного огня, кото­рый немцы обрушили на окруженных, они пред­ложили ефремовцам сдаться. Бодров перегруппи­ровал свой отряд. Наиболее выгодные позиции за­няли одиннадцать автоматчиков. В плен не хотел никто. Начался бой. Немцы новели атаку. Густой цепью они вывалили на поляну и стали быстро при­ближаться. Автоматчики подпустили цепь на пять­десят шагов и открыли прицельный огонь. Атаку­ющие не ожидали такого мощного и организован­ного отпора. Оставляя на поляне большое количе­ство убитых и раненых, они спешно отступили. Отряд воспользовался заминкой и пошел на про­рыв. И снова военная судьба не изменила полков­нику Бодрову, талантливому артиллеристу, кото­рый, оставшись без своей артиллерии, проявил ве­ликолепные способности пехотного командира.

Ночью 17 апреля отряд вышел к линии фронта. Здесь, на нейтральной полосе, по ним открыли огонь не только немцы, но и свои. Трассирующие очереди пулеметов с той и с другой стороны, каза­лось, старались перекрыть одна другую, выхватить каждая свою добычу.

В донесении, написанном полковником Бодровым по выходе из окружении на имя командующе­го 33-й армии генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова, которого к тому времени уже не было в живых, есть такие строки:

Да, особенно больно было полковнику Бодро­ву оставлять людей, вынесших столько невзгод и отбивших столько яростных атак противника, на проволоке в полусотне шагов от своих траншей. Но война есть война, и она выстраивает свой, жесто­кий сюжет, выбирая из всех вариантов для солда­та самый худший...

До траншей 1-й гвардейской стрелковой дивизии они все же добрались. Шестьдесят шесть человек.

Шестнадцать из них — комсостав, пятьдесят — красноармейцы. Тридцать человек ранены, многие по нескольку раз. У некоторых распухли обморо­женные ноги и они передвигались с трудом с по­мощью товарищей.

Замечательно донесение, которое написал пол­ковник Бодров своему погибшему командующему. Замечательно и то, что исполняющий обязанности командира 113-й стрелковой дивизии единствен­ный из командиров, вышедших из окружения и писавших эти обязательные донесения, пишет свое на имя командующего. Замечателен и последний абзац, которым завершается девятый пункт:
«Мы нанесли противнику большие поражения, осо­бенно в бою в Абрамово и в лесу западнее. В лесу север­нее Науменки вся материальная часть артиллерии 113 сд приведена в негодное состояние.

Бодров B.C.»
То есть: мы дрались изо всех сил, ничего, кро­ме своих трупов и выведенной из строя техники, не оставили противнику, и, отступая и пробиваясь к своим, мы продолжали воевать, бить врага и по­беждать.

Да, они, бодровцы, победили!

К сожалению, судьба того, кому полковник ад­ресовал свой блестящий доклад, сложилась по худ­шему варианту. И платой за него стали не только солдатские жизни. Хотя, конечно же, солдатские — прежде всего. Но платою за эту ситуацию была и жизнь командарма.

Итак, судьба части авангарда и штабной груп­пы Ефремова оказалась иной.

Автоматчиков он предупредил, чтобы берегли патроны и вели огонь только на поражение. Издали отпугивать противника даже прицельными ав­томатными очередями в сложившихся обстоятель­ствах было бессмысленно. Этих не отпугнешь. Эти не залягут. Не отойдут. Вон как вышагивают. Ров­но держат интервалы. Свеженькая часть. Эти посланы, чтобы завершить работу штаба генерала Модели, начатую и частично исполненную артиллерией, танками и автоматчиками еще в Шпыревском лесу и на дороге Беляево-Буслава.

Почти вся охрана штаба и личная охрана командарма ушла в глубину сосняка, где уже слышалась, гулко отдаваясь в дальнем конце поймы, автоматная и винтовочная пальба. Другая группа залегла! по краю перед поймой и полем, выдвинувшись не­много вперед, чтобы прикрыть штабную группу, женщин-военврачей и медсестер, а также раненых и обмороженных, собранных в одно место в неглу­бокой лощинке. Вскоре и они начали прицельный огонь. Короткие очереди ППШ и резкий бой тро­фейных автоматов слились в единый гул, и заняв­шие оборону сразу почувствовали, что они все еще — сила, способная противостоять другой силе. Но тут же усилили огонь и в немецкой цепи. Пули сби­вали куски коры с сосен, взбрасывали ледяное кро­шево возле комлей, вспарывали снежные гребни брустверов, при этом иногда доставая и стрелков.

Вскоре из глубины сосняка притащили двоих раненых. Красноармейца в распоротом на боку ватнике и кого-то из политработников. Их подхва­тили военврачи и санитары, начали перевязывать.

Автоматчики из охраны тут же побежали об­ратно. Но минуту спустя оттуда снова принесли троих на плащ-палатках, одного из которых осмот­рели и перевязывать уже не стали — молоденький лейтенант с пулевой раной в нею был уже мертв.

— Как же так? Перевяжите! А то кровью изой­дет! — требовал красноармеец, тормоша тело лей­тенанта и зажимая маленькую, все еще кровото­чащую ранку слева на шее чуть ниже уха. — Он же только что разговаривал со мной. Это же наш взводный! Он с самого Боровска с нами. Как же так?

— Да мертвый он! Мертвый! Отойдите от него! — закричали на него санитары.

— Как мертвый? Мы с самого Боровска... Трое из взвода осталось... — И боец уронил голову, за­мотал головой, подобрал лежавшую рядом винтов­ку и, покачиваясь от усталости и от того, что в са­мую трудную минуту он остался без командира, а стало быть без надежды выжить, побрел в глубину сосняка.

— Хорошая смерть, — сказал боец, провожая взглядом красноармейца. — Поговорил с товари­щами, попрощался и отошел.

— В бою всякая смерть... — И Ефремов не до­говорил, последние слова застряли в горле и он подумал, что солдаты и командиры будут говорить и о его смерти... Или о том, что пошлет судьба. Но судьба может послать и худшее — плен. Нет, плена не будет. Генерал не может быть военнопленным.

И он вспомнил приказ, пришедший из Ставки в августе прошлого года: «Отдельные генералы по­дали плохой пример нашим войскам. Командую­щий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, находясь вместе со штабом группы войск в окруже­нии, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам. Штаб группы Качалова из окружения вышел, пробились из окружения и части группы Качалова, а генерал-лейтенант Качалов предпочел сдаться в плен, предпочел дезертировать к врагу». В августе 1941 года Ефремов командовал Цент­ральным фронтом. Обрабатывая разведданные, офицеры штаба выяснили, что генерал-лейтенант Качалов в плен не сдался, что мертвым его отыс­кали в командирском танке немецкие разведчи­ки... А потом появилась листовка с портретом командарма-28 и его обращением к красноармейцам переходить на сторону германской армии... Грубая фальшивка, а как подействовала на Ставку. Была арестована семья Качалова... В октябре здесь же, под Вязьмой, тяжелораненым в плен попал коман­дарм-19 Лукин. Погибли и пропали без вести еще несколько генералов. Эх, Вязьма, Вязьма...

— Вот уж чего бы не пожелал себе, товарищ генерал-лейтенант, так это чтобы убило не на­смерть, — не глядя на него, говорил боец. — Му­читься... Других мучить... И бросить тебя нельзя — совестно, да и не по уставу. Уж лучше наповал. Что­бы р-раз! — и ты уже дома... душа на воле... Моя душа, наверное, сразу на родину полетит...

— Где же ваша родина?

— Да недалеко отсюда. За Юхновом. Село Пре­чистое поле. Речка рядом. Хорошие места. Долж­но быть, сожгли немцы село. Вот кому-то работы после войны будет — заново все отстраивать!

Снова притащили из сосняка раненых.

— Как там? — спросил командарм, напряжен­но вглядываясь в серые лица автоматчиков, кото­рых, всех, он знал по именам; сейчас все они пока­зались ему на одно лицо, это лицо было усталым, серым от густого налета многодневной щетины и постоянного недосыпания, с потрескавшимися гу­бами и воспаленными глазами. Потому-то и не об­ратился к кому-либо, кто был тут старше по званию и должности, как поступал прежде, а ко всем сразу.

Они и ответили все сразу, на бегу:

— Жмет, товарищ генерал!

— В рукопашную кидается!

— Сплошной стеной идет!

— Мы их там, товарищ генерал, оё-ёй сколько навалили! Патронов бы побольше!

— Передайте капитану Митягину, чтобы дер­жались из последних сил. Держитесь! Мы высто­им! Это передайте всем! — И командарм проводил автоматчиков с тяжелым сердцем, подумал: дове­дется ли еще свидеться с этими молодыми бойца­ми из личной охраны, которые все эти дни так му­жественно держались рядом, которые в самые трудные минуты умели построить не только свою оборону или свою атаку, но и организовать оказав­шихся радом бойцов и командиров, стряхнуть с них усталость, оцепенение сна, охватывающего каж­дую клеточку организма, и увлечь в атаку, как это было в лесу возле Ключика, а потом возле Ново-Михайловки. Вот и теперь они смело кинулись в бой, чтобы отстоять его, своего командующего.

Но кто-то все же должен выйти. Уцелеть. Вы­жить. Чтобы рассказать правду. Он, тот, кому суждено будет выжить, должен увидеть его последние минуты... Последние минуты жизни своего коман­дующего... Чтобы и рассказать там, за линией фронта, всю историю до конца. Чтобы не повтори­лась история Качалова... Командарм прицелился, нажал на спуск. Короткая очередь тугим мгновен­ным трассером ушла между сосен в поле, откуда медленно надвигалась на сосняк черная цепь.

Там, в глубине сосняка, бой шел упорный. Лег­кораненые, кто еще мог стрелять, в тыл не шли. Приносили только тех, кто с минуты на минуту мог истечь кровью. Командарм видел, как, оставляя их военврачам, автоматчики обшаривали их карманы и подсумки, выгребая последние патроны, и тут же бежали к своим позициям.

Однажды там все стихло, только редкие выкри­ки команд слышались в отдалении, сносимые вет­ром в сторону поймы. И вдруг ухнули гранаты и несколько голосов закричали: «Ур-ра-а!» И этот, почти одинокий, в какое-то мгновение в отчаяньи захлебнувшийся крик, тут же подхватили десятки: «А-а-а! А-а-а!» Ухнули еще несколько гранатных разрывов. И некоторое время из глубины сосняка доносились лишь редкие пистолетные выстрелы да ошалелые сдавленные крики и ругань на разных языках.

— Ага, там уже сошлись, — сказал, как говорят о том, что неминуемо должно произойти, в том чис­ле, рано или поздно, и с ним самим, пожилой сол­дат; на какое-то время он отложил свою винтовку и, сдвинув набок каску и высвободив из-под шап­ки обмороженное облупившееся ухо, прислушался. — Господи, только бы отбились. А то как же нам, на два-то фронта? О, наша, кажись, взяла. Наши орут. Отбились. — И вдруг улыбнулся едва замет­ной улыбкой и сказал: — Вы уж мне, товарищ ге­нерал-лейтенант, простите мою грубость и невеже­ство. Что давеча вот не сдержал себя, забранился. Я в бою сильно нервничаю. Не могу смотреть, как пулю дразнят. Не дело, конечно, когда генерал в цепи под пулями боем командует. Но вы же не про­сто генерал, а еще и лейтенант. Так что... — И сол­дат снова улыбнулся.

Командарм заметил, как тот снова вслушался в звуки, которые все еще доносились из глубины леса, и расстегнул ремешок чехла саперной лопа­ты, висевшей у него на ремне на боку. Готовится. Но вряд ли удастся отбиться в рукопашной.

Автоматчики же личной охраны и группа штаб­ных офицеров под командованием капитана Митягина, похоже, действительно отбились. Крики и возня в сосняке постепенно утихли и дружно, как по команде, ударили ППШ.

— Теперь бы нам не оплошать, товарищ гене­рал-лейтенант, — сказал боец, поплотнее сажая на

голову каску.

Но генерала под сосной уже не было. Левой рукой придерживая на груди автомат, Ефремов перебегал вдоль цепи, что-то говоря бойцам и ко­мандирам, теперь сравнявшимся в своей боевой работе и лежащим бок о бок. Теперь все они, ос­тавшиеся здесь, на высотке перед поймой, были бойцами, пожалуй, всего лишь одной роты, и нуж­дались в нем, своем генерале, как в ротном командире. И это понимали все: и они, лежащие в одной цепи, и он, тот, единственный, на ком лежала тя­жесть ответственности за армию, за ее благополуч­ный выход, за эту последнюю роту.

Боец проводил его взглядом и неодобрительно покачал головой. Надо было делать свое дело, и он, поплевав на руки, передернул затвор и стал выцеливать в цепи очередного немца.

— Ты уж так... голубушка... не выдай, — шеп­тал он, шевеля нижней губой, чтобы не мешать себе целиться. — Мы с тобой вон сколько повидали все­го. А ни разу друг друга не подводили. Ни ты меня, ни я тебя...

Приклад резко отдал в плечо.

— Ну, вот и справили свое дело. И пореже цепь. Поменьше Германия. А то кинулись...

Он снова выстрелил. Рядом хлестнули по греб­ню бруствера несколько пуль. Одна, противно гудя, рикошетом ушла вверх, под кроны сосен.

И эта не моя, подумал боец и снова нажал на спуск.

— Наше дело какое? Находись на своей пози­ции, не отдавай ее противнику и веди огонь. Теперь во-он того, крайнего. Шинель расстегнул... Смел-смел, а тоже боится. Не из железа. Да не бойся, не бойся. Ид-ди... Я тебе полы-то дырявить не стану... Повыше возьму... Вот так!

Но автоматчики будто и не замечали потерь в своих рядах. Они тут же смыкали цепь и упорно, тем же темпом, продвигались дальше, прижимая к бокам короткие автоматы, которые время от вре­мени дергались, выбрасывая из стволов пучки огня.
— Нате ж вам, соб-баки! Пускай же и ваши бабы поголосят. Нате! Нате!

Из цепи кого-то волоком потащили в тыл, к лож­ку. Кто-то пополз сам, волоча перебитую руку. Пер­вые раненые всегда плохо действуют на боевой дух остальных. Одно дело, когда раненого действитель­но отправляют с передовой, из-под пуль, в санчасть, а оттуда, быть может, в госпиталь, в тыловую тишь за сотню километров от передовой, под надзор вра­чей и медсестер; из холодных окопов — в теплые крестьянские дома или переоборудованные под госпиталя школы, или, на худой конец, в землянки. В окружении же тыла нет. Где же тыл здесь, в этом сосняке, на этой высотке с полкилометра в диамет­ре? Неужто в той неглубокой лощинке, где сложе­ны раненые и обмороженные, где притаились пе­репуганные женщины из санчастей и госпиталей, отдавшие последние обоймы от своего личного оружия мужчинам, ушедшим в глубину сосняка или залегшим здесь, перед полем? Да, там находил­ся их последний тыл. И его, ту неглубокую лощин­ку, которая все же защищала собравшихся и со­бранных в ней от пуль, нужно отстаивать. Это был последний их рубеж. Так что держись, боец, за свой ненадежный бруствер да держи покрепче винтов­ку. Авось предназначенная тебе пуля что-нибудь перепутает, заблудится в снегу или в сосновой коре, уйдет рикошетом в другую сторону. Ведь не задела же она его до сих пор. А сколько раз ложи­лась рядом. Рвала валенок. Дырявила одежду. Слов­но всякий раз напоминала: я рядом, я тут, но ты поживи, ты еще повоюй, солдат, еще не твой срок...

Голову и плечи бойца сыпало горячими гильза­ми. Он приподнял голову и увидел рядом со своим окопчиком шинель командарма.

Кое-что хранят и архивы.

Архивные истории добываются и читаются легче.

Вот некоторые из них.

ЗАПАДНОЙ ГРУППИРОВКИ ВОЙСК

33-Й АРМИИ

ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ЕФРЕМОВА

ВОЕНЮРИСТОМ 1-ГО РАНГА

ЗАМ. ВП 33 А. ЗЕЛЬФЕ

16.4. на рассвете в Шумихинском лесу нашу группу атаковала большая группа автоматчиков противника, ко-

** Гончаров Молах Осипович — заместитель начальника авиации 33-й армии.

Я с пятью товарищами после боя в Шумихинском лесу пошел по лесам мимо деревень: Борисенки, Староселье, Нов. Лука и добрался до р. Угра южнее Козлы. В реке Угра наловили бревен, связали плот и по реке Угра на этом плоту поплыли вниз по течению мимо деревень: Ст. Лука, Бабинки, Кобелево, Синчиково, Костюково, где нас обстреляли ружейно-пулеметным огнем, в ре­зультате чего был ранен один красноармеец.

23.4. на рассвете доплыли до Мал. Устья и высади­лись к частям 53-й сд 43-й А, где сдали раненого в ППМ 53-й сд.

Питались мы до боя под Буславой продуктами, сбро­шенными нашей авиацией. До р-на Буслава шли за нами и обозы, и везли раненых. После боя под Буславой обозы отстали, а вместе с ними и продукты. Питаться приходи­лось тем, что находили: кониной убитых лошадей и т.д.

Со слов других товарищей убиты: п-ки Самсонов и Ушаков**. Докладывали, что убит полковой комиссар Владимиров.»
*Жоров Исаак Соломонович — хирург 33-й армии, военврач 1-го ранга. Из окружения вышел.

**Ушаков Николай Константинович — полковник, начальник связи 33 армии.

16.4. утром вышли к выс. 191,6 /северо-западнее Нов. Михайловка/. Командарм с группой старшего ком­состава штарма был в середине колонны главных сил. Здесь командующий приказал мне выйти в голову ко­лонны.

Выйдя в голову колонны, перебежками, с ней пере­сек дорогу Кобелево-Климов Завод. Сосредоточились в лесу восточнее Нов. Михайловка, не встретив сопротив­ления противника. Всего перешло дорогу около 60 чело­век. Посланная назад, для связи, разведка сообщила, что колонна главных сил прошла по лесу севернее Ключик.

Я с группой пошел по лесу: вышел на свежую тропу и услышал стрельбу в направлении высоты 179,5 /за Жары/. Рассчитывая, что там ведет бой колонна глав­ных сил, пошел туда. Подойдя к высоте с севера, встре­тил наших красноармейцев, сообщивших мне, что Еф­ремов здесь и наши ведут бой. Наша группа разверну­лась и начала наступать на высоту. В районе высоты был лагерь противника.

В результате боя на высоте уничтожено до 60 сол­дат и офицеров противника.

Далее наступали на Мосеенки. Западнее Мосеенки встретили начальника РО штарма Гладченко* и баталь­онного комиссара Фетисова и выяснили, что здесь не главные силы западной группировки армии, а часть сил авангарда /подразделения 160 и 338 сд/ с полковником Кучиневым**.

Часам к 16.00. 16.4 овладели Мосеенки. Группа че­ловек пятнадцать наших бойцов ворвалась в Жары, ра­зогнала находившихся там немецких обозников, но по-
* Гладченко — подполковник, начальник разведотдела штар­ма. Из окружения вышел.

**Кучинев Владимир Георгиевич — полковник, командир 338-й стрелковой дивизий. Из окружения вышел. Во время про­рыва получил тяжелое ранение.

том была из Жары выбита. В Мосеенки нами сожжен склад с боеприпасами.

Под нажимом противника на Мосеенки на запад наша группа пошла в лес восточнее, с наступлением тем­ноты перешли поле и вошли в большой лес.

Попытка в ночь с 16. на 17.4. и 17. 4. перейти в на­правлении Кр. Октябрь и Красная Горка отражались сильным пулеметным и автоматным огнем противника с берега р. Собжа.

В ночь с 17. на 18.4 пошли по восточному скату высоты 180,5, по лесу южнее и вышли на южную окраину Павлово. Вышло со мной 10 человек. С высоты 180,5мне помогли идти красноармейцы.

В Павлове бойцы 238 сд 43 А по распоряжению командира полка положили меня в землянку, где я и пpoлежал день 18.4.

Связь с Ефремовым потерял в лесу восточнее Нов. Михайловка 16.4.

Мною доставлены документы: подлинник б/прика­за № 027, боевая характеристика 160 сд, ключи кодировки карты, прогноз погоды, карты, личное оружие и ав­томат».
ИЗ ПОЛИТДОНЕСЕНИЯ НАЧ. ПОЛИТ. УПР. ЗАП. Ф. НАЧ. ПОЛИТОТДЕЛА 33 А. 19.4.42 г.
В ночь на 18 апреля в район действия 43 А у дер. Бол. Устье, Жары перешел линию фронта нач. артснабжения 160 сд майор Третьяков*, который сообщил следующее.

«В район Ключик после боя колонна 338 сд была раз­бита на три группы противником. Связь с командармом

Майор Третьяков с группой в 16 человек самостоя­тельно прошел линию обороны противника в р-не Бол. Устье, Жары. В районе леса Жары, Ново-Михайловка, Ключик, Мал. Виселево находилось до 2000 человек из частей 838, 160, 113 сд. и подразделений 9гв. сд.

Командарма Ефремова майор Третьяков видел в последний раз в ночь на 15.4.42 г. в лесу Ключик, Н. Ми-хайловка. 15-16.4.42 г. он видел командиров 113, 338 сд и 973 ап.

По сообщению майора Третьякова на дороге Беляево-Буслава в бою с противником убит пом. нач. политот­дела армии по комсомолу ст. батальонный комиссар Да­выдов*, тяжело ранен нач. связи штарма п-к Ушаков. Далее он заявил, что, по рассказам командиров, убит нач. РО армии Гладченко** и др. командиры, фамилии которых не знает.

Майор Третьяков видел, как группа командиров пос­ле того, как они уснули, была захвачена в плен немца­ми. Помочь им он не мог. Фамилии их не помнит, знает, что среди них был отсекр. бюро ВЛКСМ, ветврач, зав. делопроизводством 973 ап.

Об обороне майор Третьяков сказал следующее. В 1.00. 18.4.42 г. оборона противника проходила по восточ­ной опушке леса северо-восточнее Жары и Красный Октябрь, по дороге в Б. Устье и далее на север к р. Угра окопы противника, вырытые в одну линию по всей опушке леса. Некоторые участки Б. Устье-Жары имеют

**Подполковник Гладченко из окружения вышел.

Материальная часть артиллерии 160 сд находится в следующих местах:

4 гаубицы закопаны в Александровском лесу, 4 зенитных орудия закопаны в лесу у Дмитровка, вместе с ними закопаны и боевые машины. 8 пушек вышли из строя в период боев. Отдельные орудия, которые не ус­пели зарыть, были подорваны,

Нач. ПО 33 А полковой комиссар Вишневецкий».

Следующая серия мин прошла с перелетом и с клекотом легла почти на самой высоте среди сосен.

— В вилку берут. Следующие будут наши, — сказал, матерясь, пожилой боец и втянул в окоп­чик свою винтовку. — Хоронись-ка и ты, милая.

И действительно, четыре разрыва взметнули снег и тела вокруг. Запахло гарью. В цепи раздались вопли и стоны. Кто-то, еще живой, судорож­но загребая мокрый грязный снег, пополз в тыл. Но прополз недалеко, захрапел, перекинулся на спи­ну, забился, разбрасывая по снегу что-то похожее на мерзлые ягоды калины...

— Всё!

— Надо уходить!

И тотчас командарм привстал на колено, вски­нул автомат, выпустил в белое поле по залегшим фигуркам очередь и закричал:

— Огонь! Больше огня! Не давайте им встать! Во время минометного налета наступающие

цепи залегли. Очевидно немцы опасались осколков своих мин. Но минометы, как ни странно, сделав три залпа и, казалось, только-только нащупав за­щитников высоты, замолчали. И тотчас в поле в за­легшей цепи там и тут начали вскакивать офицеры и, выкрикивая короткие односложные команды и размахивая пистолетами, кинулись поднимать сво­их солдат.

— Огонь!

— Огонь! — снова пронеслось по цепи, уже зна­чительно поредевшей и разорванной во многих местах; бойцы и командиры передавали команду командарма, подбадривая себя и товарищей.

Теперь, после минометного налета, немцы по­шли быстрее. Теперь они почти бежали. Широко размахивали полами расстегнутых шинелей. Так они атаковали и под Рославлем. Боец это запомнил хорошо. Тоже вот так же шли в полный рост. Об­кладывали, рассекали, добивали мелкие группы,

окруженные в перелесках и деревнях. Уже можно было различить их лица под низко надвинутыми касками. Треск очередей их автоматов стал напол­нять сосняк.

Позади, в глубине леса, тоже поднялась паль­ба. Немного погодя она стала редеть, но потом сно­ва усилилась и слилась в единый яростный гул и, как показалось, начала смещаться ближе к высоте. Видимо, автоматчики охраны отходили.

Тяжело, тяжело там капитану Митягину, поду­мал командарм. И в это мгновение что-то горячее, будто пучок раскаленных игл, пронзило живот и поясницу. Другие пули автоматной очереди, на­стигшие командарма, рванули полы шинели и ру­кав.

— Товарищ генерал, вы что, ранены?

— Командарм ранен!

— Санитара сюда!

— Быстро, быстро!

— Братцы!Генерал ранен!

Ефремова оттащили за сосны. В лощинке не­сколько военврачей и молоденькая медсестра скло­нились над ним, начали расстегивать одежду и пе­ревязывать раны. Это было третье ранение в эти дни. Первый раз пуля легко задела руку, когда с боем прорывались из Шпыревского леса. Потом на Угре. А теперь вот, видимо, задело серьезно.

Боец ползком вернулся в свой ровик, к своей винтовке и трясущимися руками стал торопливо стирать с нее снег, продул прицел, лег, прицелил­ся. Руки ходили ходуном. И стрельба стала невер­ной, торопливой.
Цепь немецких автоматчиков подошла уже вплотную. Один ее фланг, огибая высоту слева, уже скрылся за утором. Теперь их было не достать от­сюда. Пропустили. Теперь их надо было ждать уже на склоне, в соснах. И позиция, обжитая бойцом полчаса назад, с которой он так ловко вел огонь и которую уже успел полюбить за то, что она не вы­дала его ни пуле, ни осколку, сразу стала уязвимой с левого фланга. Он сделал еще два торопливых вы­стрела и, подхватив винтовку, короткими перебеж­ками стал отходить к ложку, где находились ране­ные, медперсонал, начсостав, не имевший оружия, кроме личного, и куда только что он помогал нести раненого командарма.

И вот уже в сосняке на склоне, как и следовало ожидать, показались первые автоматчики. Они шли густой цепью, ровной и правильной, видимо, там, за бугором, в безопасности они успели пере­группироваться и сомкнуться после потерь в пой­ме. Теперь они перли в нахальную, напролом, по­нимая, что основное сопротивление окруженной ими группы сломлено, что осталось добить остав­шихся в живых, тех, кто спрятался за деревьями, скупо расстреливая последние патроны. Патронов они, как всегда, не жалели, поливали пространство перед собой плотным автоматным огнем.

— Дайте мне автомат, — приказал командарм и требовательно посмотрел на медсестру, потому что, кроме этой перепутанной девушки в длинной шинели не по росту, снятой, видимо, с убитого, ря­дом никого не оказалось. Остальные, уткнувшись лицом в снег, лежали возле раненых, внизу, на дне

лощинки. Медсестра испуганно посмотрела на него и ничего не ответила. Похоже, она переживала ка­кой-то шок и никак не могла выйти из своего со­стояния. И тогда он привстал на локте и, не чув­ствуя обычной боли, которая угнетала его минуту назад, а лишь легкое жжение в пояснице, повторил громче и требовательнее:

— Мой автомат!

Она вскочила и, нагнувшись и волоча по снегу длинную косу, перехваченную снизу марлевой лен­точкой, куда-то юркнула и вскоре вернулась с вин­товкой. Это была самозарядная винтовка системы Токарева, с которыми в феврале к ним десантиро­валась 214-я авиабригада. Медсестра неумело пе­редернула затвор, заглянув при этом в патронник. Откинула за плечо косу. Протянула винтовку ему.

— Автомата нет. Забрал кто-то из бойцов. Вот, винтовка. С патронами. Другого оружия нет. — В глазах ее все еще стоял испуг.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь помогите мне встать и перебраться вон туда. — И он указал на сосну, где сходила на нет ложбинка и начинал­ся спуск и где время от времени стегали но снегу пули.

Командарм нагреб перед собою небольшой хол­мик грязного, перемешанного с крошевом сосно­вой коры и кровью раненых и убитых сырого сне­га, положил на него винтовку и, прижав приклад к левому плечу, он был левша, произвел первый вы­стрел. Черная высокая фигура в низко надвинутой каске, маячившая в прогале между сосен прямо по фронту, исчезла. Еще выстрел. Еще, еще и еще. Ну

вот, подумал он, это, должно быть, и есть последняя позиция твоей армии. Высокий офицер в летней фуражке с черными наушниками выскочил из-за сосны, заметил его, вскинул «парабеллум», выст­релил дважды. Пули пролетели мимо. И, видя, что промахнулся, отступил за сосну, хотел было ук­рыться. Но командарм упредил его. Выстрел. При­клад винтовки резко отдал в плечо. Офицер уро­нил с головы фуражку, упал на колени и тут же рух­нул в снег. Еще выстрел. Винтовка работала исправ­но, выкидывая на затоптанный снег горячие гиль­зы, обметанные сизовато-матовым налетом поро­ховой гари. Давно он не стрелял из винтовки. Ког­да-то с нее, с винтовки, начиналась его военная карьера. Был лучшим в полку стрелком. Вот теперь пригодилось. Еще выстрел.

Рядом заработали сразу несколько автоматов. Нет, это были не немецкие автоматы. Умелыми, короткими очередями били ППШ. Резко бухала одиночными чья-то винтовка. Командарм оглянул­ся. Неподалеку на краю лощины лежали несколь­ко автоматчиков. Среди них он узнал капитана Митягина.

В экстремальных ситуациях люди проявляли всю свою суть, будто выплескивали себя до дна. В эти дни командарм был свидетелем и храбрости, и малодушия. Вот и Митягин удивлял и радовал его. Кто бы мог подумать, что из этого педантичного интенданта получится такой лихой командир? И только теперь, по той провальной тишине, которая неожиданно обступила их сзади, он понял, что там, в глубине сосняка, никого из прикрытия уже не осталось. Оставшиеся в живых вернулись сюда, что­бы сгруппироваться для последнего боя.

Значит, умирать будем здесь. Лицо Митягина в крови. Ранен, а перевязать некому. Командарм привстал на локте и, превозмогая вернувшуюся боль, которая пронзала и корежила поясницу, крикнул в глубину лощины:

— Перевяжите капитана! — и на мгновение задержал свой взгляд.

То, что командарм увидел на дне лощины, по­трясло его.

Десятки глаз смотрели на него с немым вопро­сом, в этих глазах стоял ужас. Да, это было ощуще­ние конца. И он машинально потрогал жесткую кобуру своего ТТ с полной обоймой, которую он перезарядил утром в лесу. Пока есть патроны... Раненые, до этой минуты громко, не сдерживая себя, стонавшие в лощине, затихли. Некоторые из них, у кого хватало сил, тоже смотрели на своего командующего. Все поняли, какая минута настает. На какое-то мгновение его взгляд встретился с гла­зами старика, который на коленях стоял на снегу над двумя лежавшими ничком подростками и раз­машисто крестился, шевеля губами. Огромной, пле­чистой глыбой он возвышался над лежавшими, одну руку уронив на снег, а другой творя крест. Еще возле Ключика этот могучий старец, всю свою жизнь проживший на кордоне в должности лесни­ка и знавший здесь каждую тропинку и овражек, отвел его в сторону от штабных командиров и ска­зал, что еще не поздно, что, если он решится, он сможет вывести его и еще человек пять-шесть, если отделиться от основной группы незаметно и если не обременять себя ранеными. Старик явно желал ему добра. И обстоятельства, в которых они тогда пребывали и которые с каждым часом только усу­гублялись, он оценивал реально: с ранеными не выйти. Но именно через это Ефремов и не мог пе­реступить. Сам погибай, а товарища выручай. Сколько раз он повторял это своим бойцам и командирам! А теперь... Нет. Проводник желал ему добра. Он предложил генералу снять свою шинель и надеть простую красноармейскую и всех, кого он отберет, вооружить автоматами. И тогда коман­дарм, всегда спокойный и выдержанный, пригро­зил старику пистолетом. Но спустя минуту, уже успокоившись, сказал:

— Если моей армии суждено умереть, я умру вместе с ней.

Говорил он те слова не столько старику-провод­нику, сколько себе самому. Эта формула выстрои­лась в его сознании уже давно. И вот она была про­изнесена. Значит, она стала неким правилом, ко­торое стало с этого мгновения незыблемым и кото­рому надо было следовать до конца.

33-я армия, его, генерал-лейтенанта Ефремова, армия умирала. Разрезанная танковыми ударами, непрерывными атаками автоматчиков, поддержива­емых минометами и артиллерией рассеянная на мелкие группы и потерявшая систему управления и координации, она все еще продолжала сражаться в лесах и на бродах, на околицах деревень и в пере­лесках. Но силы ее таяли. Исчезали последние на­дежды. Где, на каком направлении действовали сейчас его основные силы? Где бился авангард? Где сражалась 113-ядивизияарьергарда? Ничего он уже не знал. Разведка последнее время приносила лишь сведения о противнике, который находился там, там и там. Везде. И в силе, которую его измотанная груп­па, его разбитая армия преодолеть уже не могла.

Да это был конец. Но именно теперь, когда на­ступала развязка, ему, командующему, нельзя было терять самообладания. Потому что подспудно именно к этой минуте он готовился все эти дни. Пока есть патроны, надо сражаться. Пусть там, в Ставке, пусть в войсках знают, что командарм-33 сражался до конца.

— Огонь! — крикнул он.

— Огонь! — отозвался Митягин.

— Огонь! — откликнулся и боец, методично стрелявший из своей винтовки.

Кем командовали они, последние воины поги­бающей армии? Затвор СВТ выбросил на снег пос­леднюю гильзу. Командарм вытащил из лежавше­го рядом подсумка, видимо, уже позже принесен­ного девочкой-медсестрой, новую обойму и пере­зарядил винтовку. И сразу же повел огонь.

Но кто-нибудь же да останется в живых. Кто-нибудь выйдет. Может быть, эта девочка в шинели не по росту. Может, старик. Может, подростки. Или кто-нибудь из раненых, кого не добьют в упор, когда они ворвутся сюда. Вот тот, последний, един­ственный, и расскажет, как мы сражались.

Последнее ранение, по всей видимости, было серьезным. В какое-то мгновение, уронив голову на приклад винтовки, командарм впал в забытье.

Командарм очнулся. Резко вскинул голову, и его движения мгновенной острой болью отдалось в пояснице. Временами боль сковывала все тело.

Цепь немецких автоматчиков была совсем близко. Но теперь наступающие вели себя осторожнее. Перебегая от дерева к дереву, они вели прицельный огонь по оставшимся в живых стрелкам.

Рядом с командармом лежал все тот же пожи­лой боец с винтовкой и внимательно смотрел в дальний конец сосняка, откуда медленно поднима­лась новая цепь немецких автоматчиков.

— Как тебя зовут, солдат? — спросил вдруг ко­мандарм. Вокруг неожиданно установилась такая тишина, что, услыхав голос командующего, боец вздрогнул от неожиданности Слышно было, как внизу, на краю сосняка, скрипел снег под сапога­ми наступавших, как о чем-то переговаривались они, неожиданно прекратив огонь.

— Филатенков, — ответил боец; он подполз к своему командарму и наклонился над ним. — Крас­ноармеец Филатенков. Взвод пешей разведки. Полк — двадцать-девяносто.

— Имя, имя скажи, солдат Филатенков. Имя назови.

— Да имя что ж... Имя самое простое — Иван. Иван Егорыч. Меня, товарищ генерал-лейтенант, в селе уважали. Три школы в округе поставил. Так что Иваном Егорычем величали.

— Ну, вот, брат Иван Егорыч. Видишь, как дело повернулось...

— Да уж куда как хреновые дела, товарищ ге­нерал-лейтенант. Силенок у нас маловато.

— Какой я теперь генерал? Ни Вязьмы не взял, ни людей из окружения не вывел. И воюю теперь вот солдатом. Да еще и ранен...

— Да что ж, и солдатом можно воевать. Только

— Фланги... Ничего этого нет.

— А тогда что ж, товарищ генерал-лейтенант... Тогда к смерти надо готовиться. Вот она идет.., В неволю-то к ним я не пойду.

Солдат Иван Егорыч Филатенков сказал о смер­ти так обыденно и просто, что слова его и тот жут­кий смысл, который за ними стоял, не произведи на Ефремова никакого впечатления. Он только еще большим уважением проникся к лежавшему сбо­ку солдату. Вот так, до конца выполняя свою рабо­ту на войне, умирают сейчас тысячи и тысячи сол­дат и его армии, и других — на всех фронтах этой великой и жестокой войны, каких, кажется, еще не бывало в истории войн.

Но был и другой путь. Даже на самом краю, и это непреложный закон человеческого бытия, все­гда есть возможность второго пути. Ступившему на него всегда, особенно на первых порах, впере­ди кажется спасение. Соблазн велик. И преодолеть его трудно. Не всякая душа выдержит. Но ведь не я первый оказался в обстоятельствах выбора. Ни Качалов (Качалов Владимир Яковлевич — генерал-лейтенант, командующий 28-й армии. Погиб в бою под Рославлем в авг. 1941 г. Вместе о ним пал и на­чальник штаба армии генерал-майор П.Г.Егоров), ни Петровский (Петровский Леонид Григорьевич-генерал-лейтенант, командир 63-го стрелкового корпуса, входившего в состав 21-й армии, которой

в начале войны командовал М.Г.Ефремов. Погиб при выходе из окружения в августе 1941 г. под Жлобином), ни Пшенников (Пшенников Петр Сте­панович — генерал-лейтенант, командующий 3-й армией. Погиб в бою в декабре 1941 г. восточнее Орла), ни Ракутин (Ракутин Константин Иванович — генерал-майор, командующий 24-й армией. По­гиб в бою в октябре 1941 г. под Вязьмой), своих армий не бросали.

И если суждено моей армии погибнуть... Вон и Иван Егорыч рассудил: в неволю не пойду... Так думал в последние минуты своей жизни тяжелора­неный генерал-лейтенант Ефремов, лежа с винтов­кой в руках на последней своей позиции.

— Смотри теперь, Иван Егорыч. Мы тут с то­бой, похоже, последние солдаты. Охрана наша, видать, погибла.

— Что-то затихли.

— Давай, Иван Егорыч, тогда хоть мы постоим.

— А стрелять-то сможете, товарищ генерал-лейтенант?

— Стрелять смогу.

— Ну, тогда еще постоим. Вон и еще кто-то из наших стреляет. Постоим.

Они поделили патроны, попрощались, поцело­вавшись напоследок. И Ефремов, на мгновение за­держав солдата, спросил его, глядя в самые глаза:

— А что, Иван Егорыч, если хочешь жить... я тебе не судья. На меня не смотри. Генерал воен­нопленным быть не может,

— Нет, товарищ генерал-лейтенант, в неволю я не пойду. Посмотрел я на пленных под Рославлем.

Уже явственно слышен был хруст снега под са­погами идущих. Сосняк заполнялся пороховой га­рью. Немцы вели непрерывный огонь, то и дело меняя рожки в перегревшихся автоматах.

Иван Егорыч не торопился расстреливать свой последний боезапас. Он знал, что с каждым израс­ходованным патроном все ближе становилась раз­вязка. Будто сам он, своею волею, приближал свой конец, досылая в патронник очередной патрон. Но и стрелять надо было успевать. А то достанет не­мецкая пуля, и пропадут даром патроны. Выстрел! И еще один автоматчик завалился набок и нелепо забил в снегу ногами. Нет, брат, от смерти не от­брыкаешься.

— Давай, милая! Скоро, видать, расставаться нам...

Командарм расстрелял свои патроны раньше. Он отбросил в сторону винтовку с опустевшим ма­газином и отворенным дымящимся патронником. Вытащил из кобуры ТТ. Машинально проверил на­личие патронов в обойме. И вдруг обнаружил, что осталось всего три патрона. Да, конечно, ведь остальные он вставил в автоматный диск. А в пистолетной обойме оставил всего три. И забыл впопыхах.

Первоначальное его намерение подождать, ког­да автоматчики подойдут поближе и успеть сделать еще несколько прицельных выстрелов, отпадало. Судьба отнимала у него и эту возможность. Все. Пространство сужалось. Бой закончен, Он, коман­дарм, закончил свою войну.

Рядом все еще стрелял Иван Егорыч. Ах, как не хотелось ему отдавать врагу свою позицию! Как не хотелось умирать! Резкий бой мосинской винтов­ки перерывал автоматный треск, врывался в лаю­щий ритм мощными, но слишком редкими и оди­нокими ударами.

Командарм с благодарностью подумал о своем последнем солдате Иване Егорыче Филатенкове, бок о бок с которым он провел свой последний и самый, пожалуй, короткий бой, подполз к сосне и сел, привалившись к ней спиной, лицом к лощине, где, уткнувшись лицом в снег, лежали люди из его разбитой армии. Сзади, рубя сосновую кору, напи­рали автоматные очереди. И лишь изредка их гвалту нарушал резкий удар одиночного выстрела. Это все еще не прекращал своей войны солдат Иван Егорыч Филатенков.

— Ну, вот, — сказал себе командарм. — Кажется, ты сделал все, что мог.

И еще он подумал о том, что, если и снова при­дется предстать пред строгим строем своих бойцов и товарищей, то он предстанет пред ними с чистой совестью.

Командарм запрокинул голову. Сосны высоко

гудели над ним своими раскидистыми кронами, тонули в низких облаках, как в тумане. Он вспом­нил, какой красивый и могучий бор был в Тарусе, над самой Окой и как там летом с братьями однаж­ды он нашел наконечник копья, как отнес его в школу, и седенький учитель из бывших священни­ков сказал ему, что, должно быть, этим копьем ка­кой-нибудь древний воин, их предок, отбивался от наседающих на городские стены врагов, стоя на тарусских забралах до конца...

Он подождал очередного выстрела винтовки Ивана Егорыча и поднял свой ТТ к виску...