Мировая катастрофа и немецкая философия1
жүктеу/скачать 193.03 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- МИРОВАЯ КАТАСТРОФА
Вильгельм Вундт МИРОВАЯ КАТАСТРОФАИ НЕМЕЦКАЯ ФИЛОСОФИЯ1(1920)Когда говорят о причинах катастрофы, постигшие за последние годы европейскую, а особенно нашу немецкую культуру, часто упоминают о «типичных особенностях германской нации». В германских национальных особенностях обычно видят один из главных источников совершившейся катастрофы. О них всегда неодобрительно отзываются другие народы, с гордостью и похвалой – мы сами. Однако, надо сказать, что основным масштабом, согласно которому можно судить о типичных чертах какой-либо нации, следует признать ее философию. Последнее справедливо не только по отношению к нам. Но и к нашим противникам, как, например, к англичанам и французам. У этих наций одно мировоззрение господствует безусловно не только среди народной массы. Но и среди большинства философов. В сфере нравственной – это индивидуализм или утилитаризм в том виде, какой придал ему некогда Иеремия Бентам. Существо утилитаризма может быть кратко выражено следующей формулой: делай то, что считаешь наиболее полезным для себя, но признавай и за другим человеком действовать по тому же принципу. Из области естественных наук это учение было перенесено в область социологии Гербертом Спенсером и применяется здесь как принцип эволюции, согласно которому все народы должны руководиться примером нации, достигшей высшей культурности, какой в политическом отношении признается, конечно, английская. Если же, руководствуясь этим принципом суждения, поставить вопрос, какого рода философия может быть признана типичной для германской нации, то невозможно дать определенного ответа. С одной стороны, судя по многочисленным примерам немецкой общественной жизни и таких наук, как правоведение и политическая экономия, не подлежит никакому сомнению, что, в смысле своих характерных особенностей, немецкий народ ничем не отличается от других европейских наций. Мы имеем все основания утверждать, что наша собственная жизнь управляется теми же началами эгоистического утилитаризма, которые со времен Томаса Гоббса представляли собой господствующую философию в Англии. Это направление не осталось чуждо и нашей философской мысли с эпохи Возрождения. Еще недавно некий автор пытался убедить немецкий философский мир в том,, что мораль Иеремии Бентама имеет несомненное преимущество перед этикой Канта, так как первая распространяется на все человечество, следовательно, даже и на первобытные народы, а кантовское обращается исключительно к культурному человеку (Краус О.: Принципы Иеремии Бентама о будущем международном праве и прочном мире, 1915). Как не распространен это индивидуализм и эгоизм в Германии, захвативший и научные, и философские круги, все же было бы односторонне считать его господствующей у нас системой философии. Несомненно, что, с другой стороны, нет недостатка в писателях, которые, отвергая эгоистически утилитарный образ мыслей, видят именно в немецком идеализме начало нашей культуры, выразившее тип германского мышления в противоположность другим нациям. Быть может, с огромным большинством нашего народа, число сторонников исконного идеализма на словах и на деле очень незначительно, но самое это мировоззрение имеет право, так же как материалистическая и эгоистическая мораль, притязать на значение выразителя немецкого духа. Так как дело идет о диаметрально противоположных системах, могущих вступить в конфликт друг с другом, что показывает пример автора, выдвигающего Бентама против Канта, то возникает вопрос, кто же более прав в этом споре. Должны ли мы сокрушенно признать такими же индивидуалистами и утилитаристами как другие народы, или в нас тлеет еще искра старого немецкого идеализм, дающая нам право именно это мировоззрение считать типичным для нашей нации? Когда в 1886 году появилась впервые моя «Этика», я пришел уже к убеждению. Что нормы этики не могут быть извлечены из нее самой, но что они даны в метафизических предпосылках, которыми должна руководиться эта наука при желании быть иным, чем только собранием неопределенных и произвольных предположений. Для меня не было сомнения в том, что важнейшие из этих предпосылок – объективные духовные ценности жизни, а материальные блага имеют лишь вспомогательное, подготовительное для них значение. Из этого следовало, что вопрос об отношении личности к обществу должен быть разрешен так, как это в древности сделано ясно и точно сократовской школой пользуясь выражением Платона, мы говорим, что «всеобщее (идеальное) было раньше единичного (конкретного)», т. е. что духовные ценности жизни, как объективные, тесно связаны с национальным и государственным целым, определящим в деятельности каждого отдельного человека его жизненную дорогу. Таков основной принцип всякого философского идеализма от Платона до наших дней., и благодаря ему отношение отдельного индивида к государству получает истинный смысл. тОлько в общей работе над разрешением задач социального характера индивидуум приобщается к нравственным ценностям и в качестве члена политического союза. А далее и союза культурных народов, проникается сознанием. Что его жизненная дорога – содействовать по мере сил и возможностей, определяемых его положением в человеческом общежитии, поднятию народов, лишенных культуры, на высоту культурного бытия. Поэтому нет более превратного понимания вещей, чем то, которое в государстве и в совокупности народов видит только сумму отдельных людей, объединенных договорами и соглашениями в союз, с единственной целью удовлетворения индивидуальной жажды счастья. Но именно таково мировоззрение эгоистического утилитаризма, авторитетным представителем которого для настоящего времени является Иеремия Бентам. Его учение приобрело широчайшую популярность. Главное содержание моей этики и заключалось в критике эгоистического утилитаризма и в выяснении совершенной несостоятельности с точки зрения истинной морали его практических выводов. в остальном же я старался частью в истории нравов, а от части в истории философских мировоззрений найти необходимый доказательный материал для этического идеализма. Я не заблуждался на счет того, что такого рода подход, до известной степени начинающий рассмотрение проблемы с ее конечных выводов, едва ли в состоянии заинтересовать широкую публику. Но все же аргументы, отражающиеся на данных опыта, казались мне достаточно убедительными, по крайней мере, для маленького круга философски образованных людей. Однако мои дальнейшие занятия историей философии и отдельными научными дисциплинами убедили меня в том, что много было сделано ошибок, вследствие чего недостаточно оказались принятыми во внимание условия общественной жизни, влияние отдельных научных отраслей и обусловленные ими философские течения.. Постепенно я стал убеждаться в том, что именно в этом подавляющем влиянии высших факторов моральной жизни заключена причина появления и постепенного усиления эгоистического утилитаризма, ныне господствующего как в культуре, так и в о взаимоотношениях отдельных народов. И я должен признаться, что именно эти соображения были для меня главной побудительной причиной для написания обширного сочинения о психологии народов, что, вероятно, не ускользнуло от внимательного читателя. Впрочем, данная тема казалась мне и помимо этого одной из важнейших задач современной научной психологии. Для характеристики этого моего труда я остановлюсь лишь на той идее, связывавшей его отдельные части, которая особенно рельефно выступает в сжатом обзоре всей работы, сделанном мною в последнем ее томе. При рассмотрении всего процесса культурного развития мынаряду со многими отклонениями можем констатировать наличность одного стремления человеческой воли – подчинить себе окружающую природу. Исходяиз чисто материальных жизненных целей, человек с их помощью возвышается до духовных ценностей. Но эти ценности оказываются непреходящими, ибо в них еще жив для нас дух прошлого и останется таковым и в будущем, пока существует человечество, материальные же блага жизни подвержены различным изменениям в зависимости от игры случайных внешних сил. Ни один народ, ни одно отдельное лицо не в состоянии внести что-либо существенное в исполнение всякой культурной миссии, не приобщившись к завоеваниям прошлого своего же собственного народа, а с ним и к общим достижениям всечеловеческой культуры. Как раз при оценке того значения, такое имеет значение сотрудничество отдельного лица с обществом, к которому он принадлежит, вышеприведенное нами положение Платона, что идеальное существовало раньше конкретного, получает свой истинный смысл. Можно вывести и обратное заключение, что не бывает общества без отдельных индивидуумов и их совместных усилий к созданию того целого, часть которого они составляют. Лучшим доказательством духовной связи отдельной личности с обществом служит основная функция человеческого духа – язык. Язык нагляднее всего определяет границы, в пределах которого развивается духовная жизнь общества, а вместе с тем и ту степень зависимости, в которой находится человек от общества, и, наконец, то воздействие, какое оказывает на него, в свою очередь, отдельная личность. История языка дает возможность ознакомиться с духовным развитием общества и взаимодействием с другими народами на путях истории. более широкий круг, в пределах которого отдельная нация составляет лишь звено одной общей цепи, создает искусство и религия, а самый обширный – наука, одна только достигающая той высоты, которую с полным правом можно назвать интернациональной. Во всех этих кругах отдельная личность приобретает свое значение по мере того, что она сама вносит на благо общества и, следовательно, свое собственное. Рабочий столь же необходим для общества, как фабрикант и ученый. Равноценность личности нив чем не обнаруживается с большей убедительностью, как в этих до известной степени совершенно неотъемлемых от жизни духовных ценностях: языке, религии, искусстве и науке, особенно в языке. В других областях этот принцип остается более или менее скрытым, но сказывается в сочетании интеллектуальных сил и во всех духовных ценностях, определяющих нравственные нормы жизни, счастье современных и будущих поколений. Итог всех духовных сил – это государство: в нем материальная и духовная сторона жизни составляют органическое единство. Оно с неба не упало и не было создано договорным путем, как это пытался доказать индивидуализм позднейшего времени. Такой договор может иметь лишь второстепенное значение в существующих государственных образованиях, возникших на почве родового быта. В последнем отделе моей «Психологии народов» я пытался описать многообразие формы, где это наблюдается, особенно в первоначальных стадиях общественности у так называемых первобытных народов. Как раз эти относительно ранние формы поражают нас, с одной стороны, своим многообразием, а с другой – повторением одних и тех же основных форм государственной жизни, начиная от народов, стоящих на очень низкой ступени развития, вплоть до высококультурных. Как очевидные доказательства можно привести суданские племена, у которых видим все формы монархии – от крайнего деспотизма до государственного устройства, приближающегося к конституционному образу правления, а также американские праконституции, возвышающиеся от самого примитивного соединения родового быта и государственного устройства до стройно организованного союзного государства. Все эти явления служат неопровержимым доказательством того, что всякая политическая эволюция берет свое начало в человеческом обществе, объединенном языком и нравственным порядком, а потом постепенно распространяется на роды, семьи и отдельных самостоятельных индивидуумов. При этом всякая такая группа, наряду с общеобязательной, в некоторых отношениях совершенно совпадающей структурой, имеет свое самостоятельное устройство, и столь же невозможно найти две абсолютно совпадающие государственные организации, как невозможно найти двух абсолютно похожих друг на друга людей. Результаты сравнительного исследования различных стадий родового быта и государственного устройства мы можем распространить и на прошлое всех культурных народов. Эти данные находят свое подтверждение и в памятниках, дошедших до нас от очень далеких времен, но существует одна нация, у которой воспоминание о примитивном быте сохранилось столь живо, что она в этом смысле занимает совершенно исключительное место, а именно немецкая. Благодаря описаниям у римских авторов, познакомившихся с германскими племенами втой стадии их развития, которая уже давно была пройдена их собственными народами, и благодаря непрерывности эволюции позднейших форм немецкого государственного устройства, ныне в Европе нет другого народа, о котором можно было бы с таким же правом, как о немецком, сказать. Что он дает такую стройную картину политического развития с момента приобретения им твердой оседлости до настоящего времени. И с этой непрерывностью развития, осуществлявшейся несмотря на изменчивость исторических судеб народа, столь тесно связаны, как мы полагаем, характерные черты немецкого народа, что еще поныне перенесение в неизменном виде на германскую почву институтов по существу ему чуждых гораздо более противоречит его общественному укладу. Чем это можно сказать о других двух больших народных группах, наряду с немцами являющихся главными носителями культуры, романцах и англосаксах. В 9-м томе «Психологии народов» я старался проследить типичные особенности немецкого духа в двух направлениях: во-первых, в смысле его воздействия на немецкую философию, нашедшую свое окончательное выражение в немецком идеализме XIX столетия. А затем во второй части того же тома осветил истоки и первоначальное развитие германского правопорядка. В своем изложении я неоднократно указывал на то. Что именно эту вторую часть я считаю более важной, ибо здесь описывается действительный правопорядок в его первоначальном виде, а факты всегда важнее философских теорий. Если история культуры показала нам, что индивидуум, и, как его следствие, эгоистический утилитаризм, оказался в силу рядавзаимосвязанных мотивов победителем над исконными началами германской общественности, то невольно спрашиваешь себя, неужели наступил конец культурного развития и невозможен никакой дальнейший прогресс или же возвращение к первобытному состоянию. Это был бы, правда, печальный конец, но с ним пришлось бы примириться, во внимание к тому, что все исторически обусловленные культуры нашли уже свой конец и что он неизбежен поэтому для всей европейской культуры. Но, бросая взгляд на европейский мир, мы находим немало доказательств, позволяющих нам возвыситься над этим безнадежным выводом и проникнуться надеждой на то, что рано или поздно наступит момент возрождения культуры. Весьма возможно, что мировая революция, пережитая нами за последние годы, революция, которую с большим правом, чем это сделал Гоббс по отношению к зачаткам культуры, можно назвать «войной всех против всех», была великой школой, подготовившей европейские народы к их духовному возрождению. Но мы считаем величайшим заблуждением общераспространенное мнение, что путь к этой цели заключается в утверждении принципа эгоистического утилитаризма, в исключительной погоне за хозяйственными благами, в новых мирных договорах и международных союзных соглашениях. Дальнейшее пользование этим путем. Заведшим, по свидетельству истории, человечество в тупик. Не может спасти его, а лишь скорее приведет к бездне. Только полный перелом в мировоззрении, который водворит господство идеализма, в самой основе своей противоположного эгоистическому утилитаризму и выше всего ставящего общественность и связанные с нею духовные блага, может упрочить будущее культуры. И если какой-либо из европейских народов в своей истории дал примеры таких переломы мировоззрения, то это, несомненно, был народ немецкий. Трижды на протяжении нашей истории мы пережили переворот, подобный тому, что явился результатом недавно пережитой нами мировой войны. В первый раз это была немецкая Реформация, повлекшая за собой общее возрождение культуры и, следовательно, искусства, религии, науки, освобождение мышления от оков средневековой схоластики и восстановление свободы личности, уже достигнутой ранее древними греками. Во второй раз это была ужасная война, опустошавшая в течение тридцати лет немецкие земли. С ее окончанием вновь последовало значительное углубление религиозной мысли, возникли новые начала немецкой науки и немецкое искусство поднялось на непревзойденную до сих пор высоту в третий раз такой переворот вызван был недавно пережитой нами войной, которая каждому из народов – ее участников должна была внушить мысль, что единственное средство осуществления мировой регенерации культуры, о чем мы все сознательно или бессознательно мечтали, не в упорном преследовании прежнего пути, а в переходе к новому познанию истинных благ жизни, духовных ценностей, которые мы все призваны хранить. Опять-таки все прошлое немецкого народа делает именно эту особенно близкой эту мысль. Осуществление ее на деле есть его преимущественное назначение, и ему надлежить не только выполнить ее, но и показать образец другим народам, из которых каждый имеет в современном культурном мире свое особое назначение. И мы можем сказать. Что еще задолго до потрясающей катастрофы, постигшей нашу культуру, среди немецкого народа неоднократно обозначались силы, стремящиеся к вышеназванной цели. в начале новой истории мфы видим Лютера, освободителя совести и могущественного возродителя науки и искусства. В начале новой науки высится фигура Лейбница, придавшего нашей науке значение науки мировой, творца нового идеализма, ибо всякому, кто умеет его читать и высвобождать его мысль от многих схоластическихх пут, должно броситься в глаза, что в его философии под несколько странной оболочкой кроются все основные положения идеализма, легко приводимые в связь как со старыми немецкими мистиками, Иоганном Экхартом и Якобом Беме, так и с идеями немецкой Реформации. Немецкий идеализм XIX столетия тоже сделал попытку вновь внедрить основную идею германского духа, лежащую в основе всей первобытной культуры нашего народа. Во главе немецких мыслителей XIX столетия стоял Иоганн Готтлиб Фихте, указафший нашему народу и нациям, связанным с ним общей культурной работой, путь к будущему. Шеллинг и Гегель продолжили его работу и не прибавили ничего существенно нового. Правда, нельзя, как это еще ныне привыкли делать немецкие философы, видеть в систематике этих мыслителей, в «Наукоучении» Фихте и «Логике» Гегеля главный смысл их жизненного труда. Последний заключается всецело в их работах над главными проблемами философии. В естественном праве Фихте, где совершается знаменитый поворот от устарелой националистической философии права к новой форме, предвосхищающей дивной интуицией дух будущего, в его назначении человека, назначении ученого, в его основах настоящей действительности, наконец, в его трактатах о государстве кроются сокровища мысли, утверждающие торжество идеализма в той форме, которая, несомненно, будет господствовать в ближайшем будущем, хотя она и не совсем адекватна современному мышлению. Ведь социализм в различных своих видоизменениях, перешедший в XX столетие, был впервые формулирован со всеми из него вытекающими последствиями именно этим мыслителем, и им же впервыебыли с убедительной ясностью, хотя в форме, окрашенной господствующим романтизмом, высказаны ныне распространенные идеи о существе нации назначении отдельных национальностей и их взаимной связи, а также крайне важное определение отношения национальности к государству. И если Гегель в своих рассуждениях о нравственности как общественном идеале проводит необходимые границы, чтобы на этой почве подвергнуть небывало глубокому рассмотрению духовные блага жизни, религии, искусства, науки и государства, то и эти его работы отражают дух его времени и типичные черты окружающей исторической обстановки. Но их вечное непреходящее значение этим затрагивается очень мало. Эпохи так называемого «расцвета наук», заключавшегося главным образом в том, что одна наука ничего не знала о другой, искусство считалось занятием только для тех, у кого есть много свободного времени, а религия слыла пережитком суеверия, прошли, и прошли, как надеемся, безвозвратно. Характерно для нашего времени, что юристы и естественники гораздо больше размышляют о б общефилософских проблемах настоящего, чем специалисты-философы, слишком занятые прошлым своей науки и в прошлом считающие самым существенным то,, что для нашего времени мышления сделалось лишь подробностями, обусловленными лишь случайными преходящими влияниями. Что отдельные научные дисциплины передаются друг в друге. А все, вместе взятые, в такой же мере в философии, как последняя должна опираться на результаты. Добытые специальными научными исследованиями, в этом теперь единодушно убеждены все, за исключением немногих представителей старых поколений. Трудно привести более убедительное доказательство такого взгляда на философию, как неожиданный вывод, к которому теперь, независимо друг от друга, пришли многие представители науки, еще недавно обычно занимавшей промежуточное место между наукой и ремеслом, именно технологии, а именно, что последняя относится к числу не естественных, а гуманитарных наук. Это суждение едва ли правильно, но оно ярко освещает тесную связь, объединяющую в наши дни естественные и гуманитарные науки. Таким образом, получилось то интересное явление, что в настоящее время совсем не философы, а люди других специальностей и призваний занимаются общественными проблемами настоящего и будущего, сохраняя открытый взгляд на грядущие задачи, хотя средств, предлагаемые ими для разрешения этих проблем, быть может, и неудачны. Ибо поистине эти задачи разрешаются отнюдь не на почве соревнования с нашими противниками в деле накопления хозяйственных ценностей. Этот путь уже привел нас к рабству и еще более свяжет нас. Если мы будем продолжать идти в таком направлении.. достаточно рассмотреть поближе проекты, которые, как грибы после дождя, возникают один за другим в настоящее время. То нам предлагают ввести единую школу с целью уничтожения всякого неравенства в области образования, то проектируется заменить Закон Божий рационалистическим преподаванием морали, многие полагают, что счастливого будущего можно достичь ограничением количества населения с помощью государственно узаконенной системы аборта, а главное, развитием неограниченного индивидуализма, к чему должен содействовать совершенно неадекватный нашему национальному характеру парламентаризм, скроенный по иностранным образцам и выродившийся в господство отдельных партий. В настоящее время существуют главным образом два поколения, свободные от такого ослепления. Это, во-первых, люди пожилые, видевшие своими глазами события прошлого, а с другой стороны – образованная молодежь, ушедшая на войну еще в отроческом возрасте и созревшая в боевой обстановке. Они-то и являются носителями возрожденного немецкого идеализма, воспитанного на старых образцах, и в этом идеализме залог нашего спасения, неизбежное последствие великой войны и остроты пережитых впечатлений, принесенных участниками ее обратно на родину. И вот почему в этой молодежи мы видим главную опору нашей веры в будущее, тех пионеров, за которыми рано или поздно последует весь наш народ, влекомый непреодолимым внутренним инстинктом. И мы в самом деле наблюдаем повсюду вокруг нас симптомы постепенного обновления народного миросозерцания в духе идеализма. Знаменательным признаком его можно считать потребность серьезного образования, охватившие все слои немецкого общества. Народные университеты, лекторы, разъезжающие по городам и деревням и ведущие там свою просветительную работу, – наиболее распространенные явления нашей действительности. Немалые заслуги в этом деле принадлежат социал-демократам. Но вместе с тем как раз социал-демократия дала нам совершенно исключительный пример разнородности целей, составляющей вообще чрезвычайно важный элемент культурного развития. Неустанно социал-демократия работала над образованием рабочих масс, но не ради общественных целей как таковых, а лишь во имя собственных интересов, и надо признать, что в этом отношении она гораздо раньше достигла своей цели, чем рабочее население других стран. Мы располагаем – и это признают даже враждебные нам народы – самым образованным рабочим классом в мире. По мере же того, как рабочий поднимался на эту высоту, он должен был терять свое чувство классовой вражды к остальным членам социального целого. Избранные верхи нашего рабочего сословия постепенно выделяются в особую группу рабочего общества, которая, как и всякая иная, имеет свои определенные обязанности. Для этой группы не могло быть лучшей школы, чем исполнение обязанностей, взятых ею на себя вступлением в правительство. Новое правительство пользуется услугами большого числа сотрудников из состава других партий, и, таким образом, мы в эпоху господства социал-демократии свидетели весьма странной конструкции государственности, при которой весь аппарат управления находится в руках политически незаинтересованных специалистов, в то время как неспециалисты осуществляют в министерствах высший контроль и имеют в важнейших случаях решающее значение. Этим социал-демократия приобрела помимо своей цели вторую заслугу, блестяще доказав, что государство не может управляться какой-либо определенной партией. Поэтому мы имеем все основания ожидать, что революция, отнюдь не дошедшая до своего конца, не в далеком только будущем. Быть может через несколько столетий, приведет нас к исходу из беспросветной нужды и страданий, как полагают многие пессимисты, а что это тяжелое состояние прекратится тем скорее, чем печальнее и невыносимее будет действительность. Трижды на протяжении последнего столетия Германия была свидетелем переломов, аналогичных вышеупомянутому великому культурному перевороту, но увлекших немецкий народ на иной путь и погрузивших его в эгоистический утилитаризм. В первый раз это произошло в эпоху освободительных войн, с окончанием которых наступила мрачная реакция и молодежь в поисках лучшего будущего совершенно отвернулась от политики, отдавшись материальным интересам текущего дня. То было время, когда идеализм первой половины века принужден был уступить место утилитаризму негерманского происхождения. Во второй раз те же последствия вызвала революция 1848 года. С ее крушением лучшие представители нации эмигрировали или совершенно отошли от политической жизни, чтобы сосредоточиться на своих собственных эгоистических интересах. В третий раз слишком легкая победа 1870 и 1871 годов, обосновавшая наше мировое положение, обострила до чрезвычайности нашу погоню за внешним могуществом и соревнование с другими народами за приобретение материальных благ. Быть может, именно последнее превращение Германии в мировую державу, незаслуженное немецким народом, оказалось для него роковым. Тем паче мы в катастрофе последних лет должны видеть очищающее пламя, сквозь которое мы пришли к столь желанной нами, но никогда еще не достигнутой цели – быть руководителем культурных народов в их процессе завоевания духовных ценностей, в котором призваны участвовать все народы на местах, указанных им историей. Вильгельм Вундт МИРОВАЯ КАТАСТРОФАи немецкая философия (1920)Очерк, изданный немецким философским обществом после смерти автора, передавшего незадолго до этого рукопись своему сыну, Максу Вундту, как своего рода духовное завещание немецкой культуре. Перевод выполнен Е. М. Браудо, СПб., 1922. Вильгельм Вундт родился 16 августа 1832 го. В Неккарау (земля Баден), умер 31 августа 1920 г. в местечке Гроссботен, близ Лейпцига. По образованию Вундт был медиком. В 1864 г. он занимает профессорскую кафедру физиологии в Гейдельберге. С 1874 г. он приглашен уже как профессор «индуктивной» философии в Цюрих. С 1875 г. –профессор философии в Лейпциге (здесь Вундт основал первый Институт экспериментальной психологии). Видимо, естественно-научная закваска постоянно сказывалась на постановке и разработке философских проблем, занимавших Вундта. В конце концов от физиологии он твердо приходит к психологии, совершенно обособившейся от философии к концу XIX века. В своих многочисленных трудах Вундт пытается обосновать с точки зрения психологии логику, этику и индуктивную метафизику, а затем и философию истории, создав новое направление в науке, так называемую «психологию народов» (Völkerpsychologie). Настоящий очерк «Мировая катастрофа и немецкая философия», написанная почти сразу после Первой мировой войны, выражает, на наш взгляд, скорее гражданскую, нежели собственно философскую позицию автора. Как честный человек и патриот, обладающий глубочайшей философской культурой, В. Вундт не мог не замечать, что наряду с тем политическим и экономическим упадком, которому подверглась Германия, была унижена вместе с тем и европейская культура, под господством англо-французского эмпиризма (в обществе – принципа эгоизма, или, как выражается Вундт, «индивидуализма, как его понимал Иеремия Бентам) и утилитарного отношения к науке и культуре вообще, теряющая всякую связь с европейской философской традицией, начиная с Сократа и конча великими системами немецкого идеализма Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Особенно в этой связи Вундт обращает внимание на философию нравственности великого вождя в деле освобождения немецкой нации Иоганна Готтлиба Фихте (1762–1814). В самом деле, еще в «Основах естественного права» (1792) Фихте, признавая, правда, что индивидуум есть не только член государства и что человеческая и личная свобода шире области гражданских прав и обязанностей, последовательно защищал – в отличие от англо-французского либерализма, абстрактный и односторонний характер которого возмущал уже Шелли и Байрона, – п е р в о н а ч а л ь н о е п р а в о л и ц а на «возможность поддерживать свое телесное существование», т. е. возможность жить за счет своего труда. Иначе нужда (пусть даже и одного человека) может служить источником угрозы безопасности государства; ибо человек признает чужую собственность лишь при условии, что и его собственность признается. Если же у него ничего нет, то исчезает само условие этого взаимного признания, а следовательно, от него невозможно требовать и соблюдения закона. Таким образом, государство, согласно Фихте, должно, заботясь о своей безопасности, обеспечивать каждого из своих граждан правом на работу и на собственность. Экономическая разруха, (так, в 20-е годы инфляция в Германии достигла действительно ужасающих размеров: один доллар США приравнивался к нескольким т р и л л и о н а м марок) и политическое бессилие Веймарской республики представляли картину полного отчаяния и катастрофы. Только великая идеалистическая немецкая философия, прежде всего Ф и х т е (с «Кантовским социализмом» Маркса и Энгельса немецкая мысль к 20-м годам уже разобралась), может спасти от гибели немецкий народ. Такова позиция Вильгельма Вундта, изложенная в предлагаемом читателю очерке. В заключение приведем библиографию основных произведений В. Вундта:
1 Перевод с немецкого Е. Браудо, 1922. жүктеу/скачать 193.03 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|