На рисунке: герб баронов Вельго в версии Общего Гербовника

         Наступил 1876 год. Иван Андреевич не мог оставаться равнодушным к охватившему всё население России великодушному порыву на помощь нашим братьям славянам. Он был деятельным членом Славянского Комитета. Петровский полк стоял тогда в Петербурге, и Комитет поручил пылкому и энергичному Ивану Андреевичу приём добровольцев. Желающих было так много, что ему приходилось проводить дни с утра и до поздней ночи среди этой толпы людей всевозможных общественных положений, настойчиво желающих отправиться на войну. Но и сам он стремился туда же. Комитет поручил ему собрать отряды добровольцев на австрийской границе, а также отряд из Донских казаков и доставить их к генералу Черняеву в Сербию. Муж взял двухмесячный заграничный отпуск, и мы простились с Петровцами. Я забыла сказать, что мы решили ехать вместе. Прощание было очень трогательным. Ивана Андреевича очень любили за его прямоту, справедливость и доброе сердце, несмотря на то, что он был горяч и вспыльчив. Прощаясь с офицерами полка, Иван Андреевич заключил свою речь такими словами: «20 лет тому назад один отец провожал меня в Севастополь, а теперь 30 братьев провожают меня в Сербию».  Его подхватили и на руках внесли в вагон. Когда поезд тронулся, я стояла у окна, сжала его руку, и мы оба заплакали. Нам было и очень приятно от сознания, что мы исполняем долг наш по отношению к угнетённым братьям, и было жаль бросать, быть может, навсегда Петровский полк, к которому успели привыкнуть за 4 года.

       В Москве к нам присоединились ещё добровольцы, а в Кишинёве мы пробыли 3 недели, пока собрался отряд из 200 человек старых казаков, которых муж мой обучал стрельбе, так как они уже успели забыть службу и стреляли очень плохо. В Сербии эта сбродная и недисциплинированная команда стала мародёрствовать, и Иване Андреевич строго взыскивал с них, и вот однажды они взбунтовались и не хотели слушать распоряжений начальников. Иван Андреевич стал перед ними вплотную, расстегнул мундир, обнажил грудь, и сказал: «Стреляйте! Я один, а вас много, мародёрам больше подходит убивать беззащитного, чем сражаться с турками»… В это время к мужу подошли добровольцы Хельмский и Керстич, два богатыря, и стали по бокам с пистолетами в руках. Бунтовщики смирились.

        В Кишинёве мы сняли фотографию с этого отряда: на балконе стоит Иван Андреевич, хорунжий, я и один старший казак. Взглянув на эту фотографию, будет ясно, с кем приходилось иметь дело. Но всё-таки поручение Комитета было выполнено с успехом.  В Сербии мужу пришлось участвовать в военных действиях недолго. В это время уже разразился Дюнишский погром. В Парачине муж устроил Черняеву почётный караул, о чём было напечатано Немировичем-Данченко в Новом Времени и сильно разгневало одно очень высокопоставленное лицо. Был отдан приказ ожидать возвращения Ивана Андреевича, и в случае просрочки, хотя бы одного дня, передать Петровский полк другому командиру. Из Унген я была отправлена в Петербург обратно с бумагами в Славянский Комитет. 8 ноября срок отпуска истек, и муж мой приехал в Чудово, и в тот же вечер в Грузине отдал приказ о вступлении в командование.

        В сентябре 1878 года Иван Андреевич сдал Петровский полк, будучи назначен состоять по Армейской пехоте, и отправился в действующую армию, но на войну ему не удалось попасть. В Бухаресте по желанию командующего войсками генерал-лейтенанта Дрентельна он был назначен правителем канцелярии его штаба, а по окончании войны был назначен делопроизводителем знаменитой своими разоблачениями комиссии генерал-адъютанта Глинки-Маврина, образованной для ревизии Полевого Интендантства и деятельности Когана, Горвица и Варшавского по продовольствию армии. Когда комиссия была закрыта, по Высочайшему повелению, он был назначен в другую комиссию - по исследованию злоупотреблений по найму подвод и отбыванию службы вольнонаёмными транспортами («погонцы»). Затем высочайшим приказом 15 марта 1887 года Иван Андреевич был назначен командиром 137 Нежинского Е.И.В.В.К. Марии Павловны полка. Это была последняя его служба на военном поприще.

         Злой и мстительный человек не мог столкнуть с дороги честного и преданного долгу Ивана Андреевича прямыми средствами, и прибегнул к подпольной интриге и к приёмам сыщика. Служба стала для него невыносимой, и в 1888 году он уволился в отставку с чином генерал-майора, с мундиром и пенсионом.

         Я забыла упомянуть о военно-походных кухнях, изобретённых моим мужем в 1877 году (Русский инвалид №134 1879г.). В брошюре, напечатанной в 1890 году (второе издание), и носящей вместо эпиграфа слова Наполеона: «Для того чтобы командовать армией, нужно начинать с её брюха», он говорит приблизительно следующее: «Пора перейти к делу, теория и практика доказала необходимость этих кухонь в строевых частях и на пунктах сосредоточения больных и раненых». Отзывы начальников, в распоряжении которых были эти кухни, свидетельствуют о важности и существенной пользе, которую они приносят войскам; но нередко весьма полезные изобретения остаются без применения на практике.  Дальше следует предположение о введении корпусного дивизионного резерва кухонь, а затем следует несколько интересных примеров, которые я приведу полностью. Относительно госпитальных учреждений точно также окажется более удобной система «депо кухонь», подобно предполагаемой системе «резерва кухонь» в полевых войсках.

          «Главные эвакуационные пункты по большей части располагаются по линии железных дорог и должны быть снабжены кухнями. По мере надобности кухни могут быть отправляемы с организованной при них прислугой по железной дороге, с поездами большой скорости в места особого скопления больных, и, в случае надобности, могут сопровождать транспорты больных по обыкновенному пути или железной дороге, а минуя надобность,  немедленно возвращаться в депо.

          Тоже и на путях водяных, причём никаких особых приспособлений и расходов не потребуется: кухня с повозкой накатывается на платформу или баржу, и закрепляются, только колёса повозки.

          После штурма Плевны 30 августа, с 7 сентября началось скопление раненых в Фратешти, конечном пункте единственной железнодорожной коммуникационной линии нашей действующей армии. Несмотря на самую усиленную деятельность эвакуационных комиссий «Красного Креста» на формирование значительного числа экстренных санитарных поездов, с 10 по 17 сентября во Фратешти находилось не менее 8000 человек раненых. Своими средствами, находившиеся там пять военных временных госпиталей не могли удовлетворить потребности питания такой массы больных и раненых, и медицинское начальство должно было обратиться к помощи стоявших по близости Старооскольского и Путиловского пехотных и Изюмского гусарского полков.  Несмотря на то, что части эти прислали своих кашеваров и часть котлов, накормить всю массу больных оказалось невозможным по недостатку способов для приготовления пищи на такое число раненых. Если бы в то время в распоряжении центрального медицинского начальства тыла армии было несколько военно-походных кухонь, они устранили бы то критическое положение.

        Мне лично по приказанию Начальника Штаба тыла армии пришлось отправиться со мною изобретённой кухней и с пищей, приготовленной в ней на ходу, разыскивать близ Бухареста резервный батальон, занесённый на бивуаке снегом. Я застал уже несколько солдат замёрзшими. Кухня в течение всей ночи под вьюгой, не давшей развести бивуачных огней, снабжала озябших пищей и чаем. Предвидеть и перечислить разнообразные случаи пользы кухни нельзя, остаётся заметить только, что при широком снабжении кухнями тыловых учреждений устранятся многие неудобства, ощущаемые ныне. Явится возможность при всех случаях довольствовать войска горячей пищей, что всегда окажет благоприятное влияние на людей, как в санитарном, так и в нравственном отношении и сторицей окупит те затраты, которые необходимы для заведения военно-походных кухонь».

        В своё время имелись фотографии этих походных кухонь. На обороте одной из них мой муж написал по-французски слова Наполеона: «Мой девиз «вперёд», но чтобы идти вперёд, надо быть сытым». Интересно заметить, что окончательное введение военно-походных кухонь в войсках состоялось лишь в последнее время. Около 20 лет понадобилось на то, чтобы ввести в войсках это полезнейшее и необходимое изобретение!

         Лично для Ивана Андреевича это изобретение не принесло никакой материальной пользы (хотя на Парижской всемирной выставке кухня эта получила серебряную медаль). Генерал Алабин в некрологе о Лишине в 1892 году, говорит следующее:

         «Его натура была не такова, чтобы он мог ограничиться выполнением только одних лежавших на нём официальных служебных обязанностей; нет. Жажда деятельности на пользу общую была у него так велика, что он посвящал труду в этом направлении всё своё время».

          Теперь нужно описать второй период его деятельности, начало которой было положено ещё в бытность нашу в Самаре. А чтобы не заслужить упрёка в восхвалении моего покойного мужа, хочу обратиться опять к биографии его описанной Петром Владимировичем Алабиным. Я думаю, что читатели не посетуют на меня за это; книжка Алабина уже давно стала библиографической редкостью из-за малого количества экземпляров.

          «Неустанный труд, удивительная энергия Ивана Андреевича были не бесследны. В последние годы он имел утешение видеть благоприятные результаты своих мероприятий в усвоении многих из его хозяйственных приёмов местным окрестным населением.

            В убеждении, что сельскохозяйственные успехи народа во многом зависят от степени его развития, Иван Андреевич, будучи уездным гласным и членом училищного совета, всеми силами старался способствовать этому развитию не только устройством сельских школ, их надлежащей постановкой и разумным в них преподаванием, но и литературным трудом. Кроме ряда статей в различных периодических изданиях, посвящённых Лишиным вопросу народного образования, он издал несколько брошюр, относящихся к этому предмету, из которых выделяются: «Сельский грамотей» (посвящённая Николаевскому Земству) в 1880 году; «К вопросу о низших сельскохозяйственных школах» в 1884 году.

          Одновременно с изданием этой последней брошюры поднят был вопрос в земских собраниях о необходимости устройства ряда образцовых сельскохозяйственных школ в губернии, с участком земли при каждой, для практических занятий. Лишин настойчиво поддерживал эту мысль в земских собраниях, как в уездном, так и в губернском. Когда же представились, при осуществлении этой мысли, затруднения относительно способа приобретения для таких школ участков, Лишин немедленно предложил губернскому собранию, от имени своей супруги, в вечное владение 50 десятин лучшей пахотной земли её участка в Николаевском уезде, примыкающих к реке Сухой-Камелик, с двумя на этой земле десятинами трёхлетнего, им самим произведённого насаждения вяза и берёзы, представляющего собой в этой местности единственный оазис такого лесонасаждения.

            Искренно, будучи предан истинным интересам народа, Иван Андреевич во введении земских учреждений увидел зорю его новой жизни и, ещё нося военный мундир, с увлечением стал следить за развитием и деятельностью этих учреждений, приготовляя себя к таковой же в недалёком будущем. В это время он стоял в Самаре, командуя, резервным батальоном, и не пропуская ни одного из заседаний, открывшегося там первым из губернских городов Империи, губернского земского собрания, под председательством столь известного Ю.Ф. Самарина, дал в местных «Губернских Ведомостях» подробнейший отчёт об этих заседаниях (1865-1866 г.г.) и впоследствии под псевдонимом «Негласного», напечатал отдельную по этому предмету книгу под заглавием «Земское дело», «Опыт отчёта о занятиях Самарского губернского земского собрания», ныне составляющую библиографическую редкость. Но земская деятельность И.А. Лишина вполне развилась только по оставлении им, в 1883 году, действительной военной службы, когда он принял звание гласного Николаевского уезда, а потом губернского и занял должность Члена от Правительства в Николаевском уездном по крестьянским делам Присутствии. Тут он весь отдался земской службе и попечению о народном благоустройстве, а с тем вместе стал много писать в местных и других периодических изданиях статей, как относящихся специально до Николаевского уезда, так и представляющих общий земский интерес, и издавать по таковым же вопросам отдельные брошюры.  Из них замечательны: «Проект положения о юго-восточной хлебопромышленной и сельскохозяйственной выставке в Самаре в 1890 году», «К сведению сельских обществ степной полосы Самарской губернии», «Охранительные меры против неурожаев и упадка сельских производительных сил степной полосы Самарской губернии». «О земском зерновом кредите», «Заметки комиссии по обводнению и облесению степной полосы». Издания эти служили к более широкому выяснению обществу проектов, вносящихся Лишиным в земские собрания, из которых некоторые, как например: «Зерновой кредит», принят губернским собранием, уже практикуется несколько лет и ждёт только благоприятных для его развития годов, чтобы принести плоды, несомненно, благотворные.

            Земскую деятельность свою Иван Андреевич, уже боровшийся с недугом, сведшим его в могилу, завершил служением пострадавшему от неурожаев окрестному с его местожительством населению. Уделяя бедствующим от своих скромных средств, устраивая на деньги губернского попечительства Красного Креста бесплатные столовые для самых неимущих, Иван Андреевич в то же время деятельно привлекал к пострадавшим щедрые жертвы благотворителей, в том числе отца своего и родных братьев, умело направляя эту помощь в таких формах, чтобы она не развращала население, приучая к даровым подачкам, а являлась справедливым вознаграждением его трудового заработка. Преследуя эту мысль, Иван Андреевич в больших размерах организовал раздачу женскому населению своей округи приобретавшихся на жертвуемые деньги льняной кудели и пеньки, с тем, чтобы за выработанную из этого материала ткань выплачивать работающим условленную сумму, а мужскому населению, раздавая на таких же условиях, лыко для выделки лаптей. Словом натура покойного Ивана Андреевича была такова, что он, поэт в душе, с увлечением относился к каждому делу, с которым были связаны живые интересы человечества, а потому и земским делом, и помощью пострадавшему народу он занимался с такой же страстностью, с какой предался было военному делу, с первых моментов своей общественной жизни».

          Теперь расскажу эпизод, роковым образом повлиявший на всю дальнейшую службу моего мужа. В это время он был непременным членом крестьянского присутствия Николаевского уезда.

           В одном селе крестьяне решили проверить своего старшину. Выбрали для этого одного отставного солдата, по фамилии Полковников. Учёт показал, что старшина совершил растрату, но дело было замято, благодаря очень сильному покровителю старшины, а Полковникова предали волостному суду за клевету; суд постановил высечь Полковникова, несмотря на то, что он был Георгиевский кавалер. Крестьянское присутствие утвердило этот приговор, несмотря на особое мнение, поданное Иваном Андреевичем, принципиальным противником телесного наказания. Полковников перенёс дело в следующую инстанцию. Губернское присутствие отменило приговор волостного суда, указав на неподсудность. Но председатель уездного присутствия господин Акимов – влиятельный и очень богатый человек обиделся, не признал вмешательства Губернатора, и Присутствие уведомило волостной суд, что оно остается при своём прежнем мнении. Полковника высекли. Он подал жалобу Губернатору, а Губернатор передал дело в Сенат, который и предписал предать всё Николаевское Присутствие суду Самарской Судебной Палаты. Дело это до назначения тянулось очень долго, и суд состоялся только в 1891 году, но обо всём этом я расскажу после.

          Припоминаю ещё один случай из нашей жизни на хуторе. Муж имел призовое ружьё за стрельбу и однажды показывал его приезжавшему на хутор молодому соседу по фамилии Педяш, управляющему господина Жеребцова. Это было во дворе, я стояла тут же. Вдруг раздался выстрел, блеснул огонь, и я почувствовала тёплое движение воздуха, охватившее моё лицо. Муж бросился ко мне со словами: «Ты жива?», а я даже не испугалась, так как в первый момент не поняла в чём дело. Оказалось, что Педяш, не думая, что ружьё заряжено, спустил курок. Платок, бывший у меня на голове, оказался пробит пулей или дробью.

          Конечно это простая случайность, но живя в степи, часто приходилось подвергаться различным опасностям. Один раз я чуть было не замёрзла во время поездки на лошадях в Самару, а другой раз чуть не утонула весной во время переправы через Волгу, но это касается лично меня и поэтому не представляет особого интереса, цель моя дать по возможности более полное описание жизни моего незабвенного мужа. Я счастлива сознанием, что могла служить в продолжение всей его жизни, помощницей и другом, разделявшим все его невзгоды и печали на жизненном пути.

          На хуторе, в свободное от занятий по хозяйству время, мы занимались литературным трудом. Я переводила с английского Эмерсона и Ричардсона, и писала небольшие рассказы, а Иван Андреевич писал статьи и брошюры по общественным вопросам, преимущественно по Земству и по народному образованию. Я усердно помогала ему, и он называл меня в шутку своим ходячим лексиконом. Затем он поправлял и переписывал свои стихотворения и начал готовить их к печати, но труд этот остался неоконченным.

         В 1889 году мы поехали с ним в Петербург и, узнав, что моя бывшая подруга детства Маша Обрадович замужем за бароном Таубе, мы сделали им визит. Этот самый барон Таубе был когда-то начальником Школы гвардейских подпрапорщиком, где мой муж был в числе юнкеров в его время. Этот визит имел неожиданное последствие. Барон Таубе был уже назначен Генерал-губернатором Омским и только проездом в Омск находился в Петербурге.

          В один прекрасный день на хуторе мы получили письмо и телеграмму. Иван Андреевич от барона Таубе, а я от его жены. Барон предложил мужу хлопотать о том, чтобы его приняли вновь на действительную службу по Военному Министерству, и предложил ему место губернатора в Семипалатинске, вместе с тем командующим там войсками. Муж очень охотно принял это предложение и начал по картам и книгам изучать этот край. Но тут, то и пал на него неожиданный удар. Господин Акимов прочёл в Николаевске телеграмму барона Таубе к моему мужу и, поехав в Петербург, заявил в Сенате, что всё присутствие Николаевское подлежит каре и поэтому назначение полковника Лишина состояться не может. Таким образом, Иван Андреевич вторично стал жертвой интриги.  Барон Таубе получил из Петербурга отказ на свою просьбу, и несмотря на то, что уже все власти дали своё согласие и Министр прекрасно аттестовал Ивана Андреевича, назначение не состоялось. Когда муж получил опять телеграмму от Таубе, что назначение состояться не может, он схватился за голову, повторяя: «какой удар, какой удар! Как много я мог-бы сделать хорошего для народа на этом посту!»

            Он поехал в Петербург, хотя здоровье его было уже плохое, но там братья его Константин и Александр, видя его крайне расстроенным и нервным, не пустили его в Сенат.

             Господин Акимов нашёл себе защитника в лице некоего Ященко. К этому времени оказалось, что подписи исправника под приговором присутствия нет, она была вытравлена. Особого мнения моего мужа, из-за которого он и поссорился с Акимовым, тоже при деле не оказалось, оно было выкрадено или вырезано из дела. Дело приняло такой оборот, что невинный Иван Андреевич должен был отвечать наравне с действительными виновниками.

             В это время в Самаре жил известный врач и публицист Вениамин Осипович Португалов. Вот как описывал он это дело в газетной статье:

            «Прежде чем очутиться на скамье подсудимых, Иван Андреевич страшно страдал. Этот идеальнейший и честнейший земец на скамье подсудимых за такое позорное дело, за телесное наказание мужика!!! Нет, не за это, собственно говоря; это был смешной анахронизм. Их всех судили лишь за превышение власти. Палата постановила сделать им: « замечание». Только.… В Самаре местное общество отнеслось к этому совершенно равнодушно, и вся эта история объяснялась личными пререканиями между губернскими и уездными властями. Вышло совсем по хохлацкой поговорке: «Пан с паном дерётся, а у мужика лоб трещит». Тем не менее, явление было сугубо позорное. Положим, господину Акимову это не впервой, но генерал Лишина это событие потрясло до глубины души, перевернуло его, измучило нравственными пытками. Несмотря на все эти невзгоды, Иван Андреевич не бросал своего увлечения земскими делами.

            Всякое народное бедствие, все голодовки, постигавшие Самарское Поволжье, встречали в нём самого энергичного деятеля. В 1881 году мы видели его разъезжающим по сёлам и раздающим хлеб, купленный на счёт сумм, собранных газетными подписками. И в прошлом 1891 году он вместе с женой устраивал всюду столовые и кормил нуждающихся, проявляя необычайную деятельность и энергию. Земское сельское хозяйство видело в нём постоянного поборника разных агрономических предприятий: орошений, обводнений, облесений и т.д. Но здоровье его было надломлено: со дня восседания на скамье подсудимых он стал хиреть и кашлять и впал в чахотку».

         Возмутительная история с выдранным без всяких разговоров Георгиевским кавалером довольно подробно и верно описана Евгением Чириковым в его книге «Тихий омут» , в главе «Престиж власти».

         В сентябре 1892 года Ивану Андреевичу стало очень плохо, и мы решили поехать в Самару, чтобы быть поближе к медицинской помощи. Лечащим врачом был друг Ивана Андреевича врач Португалов. В день отъезда с хутора Иван Андреевич со слезами молился перед иконой и прощался с прислугой и служащими. Он, как бы предчувствовал, что не вернётся в свой излюбленный уголок, к деятельности на хуторе, в которую он вкладывал всю душу в продолжение 29 лет. Уезжая, он успел отдать приказания о сооружении валиков и плотин для задержания вешней воды и другие распоряжения, и просил меня и служащих поддерживать все его опыты и начинания на хуторе.

           Мне оставалось идти намеченным путём и дорожить каждым посаженным им деревом и поддерживать каждую канавку.

           2 октября посетил в Самаре, моего мужа генерал Жилинский и подарил ему свою брошюру об орошении со словами:

           Мы Вас, Иван Андреевич, считаем инициатором орошения степной местности! – У Ивана Андреевича полились слёзы из глаз, и он дрожащей рукой написал на этой брошюре: «2 октября 1892 года от генерала Жилинского – И.А. Лишину».

           За несколько дней до смерти, в Самаре навестил его и старый друг генерал Алабин, и муж  сказал ему: «Я спокоен, я в жизни никого не обидел, никого не обидел».

            К Ивану Андреевичу можно применить слова Вейнберга о Шелли: «Много любившее, много страдавшее, многих утешавшее сердце». Оно перестало биться 7 октября в 5 часов утра. Он умер тихо, сжав на прощанье мою руку, как другу и товарищу. Идея преобладала в нём над телом, мысль ещё жила в нём, когда тело уже умирало! В одном из своих последних стихотворений он говорит:

«Не будущность меня страшит с её прямым вопросом,

Ответ прямой: «землёю был и будь».

Страшна мне мысль: я дал ли жизни спросам,

Хоть что-нибудь, хоть что-нибудь?»

            Лучшим ответом на его сомнения служит история его жизни. Я вправе прибавить: Иван Андреевич мог отойти туда, говоря его же стихами:

«Где нет людских страстей, где нет людских тревог,

Где свет от века в век, - где истины чертог!»

Совершенно спокойно, что и совершилось в действительности – о смерти его можно сказать с поэтом:

«Ты умер… без шума,

Но с твёрдостью. Таинственная дума

Ещё блуждала на челе твоём,

Когда глаза закрылись вечным сном…»

              9 октября 1892 года, на Самарском кладбище, подле монастыря, мы опустили в могилу тело Ивана Андреевича Лишина, скончавшегося на 58 году своей жизни.

            В архиве РГАЛИ остались воспоминания сына Вениамина Осиповича Португалова,  Осипа Вениаминовича, датированные 1934 годом. В числе замечательных людей, которых он знал в своей жизни, в части третей, значится Лишин Иван Андреевич. Только найдя и прочитав, их мы сможем узнать, что случилось с супругой генерал-майора. Цитирую эти записки дословно:

         Другой эпизод моего отца: по лестнице привели типографского рабочего с окровавленной кистью правой руки, требовалось срочно наложить швы на пораненные пальцы. Лишин бывший у нас сбросил с себя генеральский мундир, уселся на корточки и стал помогать отцу, вдевать корпии в иголку, и делал это с сознанием долга и со стоической твёрдостью. И.А. Лишин состоял в числе Губернских гласных Самарского губернского земства и проживал в имении своей жены в Николаевском уезде (ныне Пугачёвский уезд), при селе Грачёвом Кусте и деревне Смородинке, занимался сельским хозяйством (сеял фасоль) и оказывал большую помощь голодающему населению в так называемые «периоды Самарских голодовок». Лишин был женат на баронессе Эльминии Иосифовне Велио; она была дочерью барона Велио выходца из Португалии.  

          Иван Андреевич Лишин занимался переводами с французского языка сочинений военных стратегов и распространял их среди солдат. Умер от чахотки.

          После смерти Лишина в 1892 году в городе Самаре, Эльминия Осиповна поселилась в Вольске, продав имение крестьянину Дохлову, она была причастна к переводной литературе. Она имела слабость подпадать под влияние окружавших её лиц и так в один прекрасный день все её деньги в банках и дом в Вольске оказались в руках помощника землемера Панова и его жены. Было возбуждено уголовное дело о вовлечении Лишиной в явно не выгодные сделки с Пановым, причём на мою долю выпало участвовать в уголовном процессе в качестве гражданского истца, дело было выиграно в октябре 1917 года (старого стиля) и Лишиной были возвращены дом и деньги. Но в декабре 1917 года она умерла в Вольске Саратовской губернии, ул. Амурская, д. 41, 83 лет от  роду. Подлинное дело моего производства, как Саратовского адвоката, приобретено Литературным Музеем в мае 1933 году, портрет Ивана Андреевича Лишина хранится в городе Самаре, у сестры моей Лидии Вениаминовны Португаловой, ул. Фрунзе дом 130, кв. 4.

Написано в Москве 10 декабря 1934 года.