О нашей встрече что там говорить! Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий

А Владимир Семенович начал свой следующий жизненный «семестр» с тройки по поведению.

Есть глухие сведения, что, получив на руки дипломы и направления на работу, сокурсники «загуляли» в кафе «Артистическое». Дело кончилось дебошем и потасовкой и, как следствие, милицией. За протоколом последовала и официальная бумага по месту работы. В частности, Высоцкому такую бумагу отправили в Театр Пушкина. Он жутко переживал по этому поводу, убеждал всех в своей невиновности. Но в стране шла кампания борьбы с хулиганством и пьянством, создавались «народные дружины», ловили «стиляг»...

Как бы то ни было, в театр его приняли вместе с Валентином Буровым, Еленой Ситко и Геннадием. Портером, и тут же он отбыл в Ригу на гастроли.

«У меня был свободный диплом, я поехала вместе с ними, — рассказывает Таисия Додина, также выпускница курса Массальского. – В Прибалтике тогда отдыхал Галич, и я хорошо помню, что мы собирались в нашем большом номере, много разговаривали. Галич пел, пел и Володя».

Свидетельство любопытное, к тому же это свидетельство очевидца. Пока единственное. Все, кто косвенно мог бы знать о встречах Галича и Высоцкого, ничего не слышали...

Вспоминает это лето и Игорь Кохановский, провожавший Владимира на гастроли: «Через несколько дней он позвонил мне и спросил, не хочу ли я приехать – можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.

Володя и еще несколько молодых актеров (двое или трое из его студийной группы, тоже приглашенных в этот театр) жили в гостинице «Метрополь», на первом этаже которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты уже прекращали играть и, собрав свои инструменты, освобождали сцену. Вот тогда-то начиналось для нас самое интересное.

Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля «побренчать» на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но прежде чем рассказать, что произошло затем, небольшое отступление.

Нельзя сказать, что Володя «умел играть на пианино» в привычном понимании этого слова. Но делал он это часто и самозабвенно, отрешаясь ото всего вокруг. Напевая какой-то мотив, он аккомпанировал себе, то есть «брал аккорды», и мог так сидеть за пианино часами. Зачастую он просто дурачился – пел какие-то смешные, а то и совсем идиотские песни типа «Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать» или что-то из Вертинского (которого мы оба очень любили). Но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (помните эпизод из фильма «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов-Высоцкий поет: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы?»).

Когда он приходил ко мне (у нас было пианино), то сразу садился и начинал что-нибудь «бренчать». А так как со второй половины пятидесятых мы буквально заболели джазом, то «бренчания» Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь «под Армстронга». Сначала робко, как бы нащупывая верную интонацию и тембр, потом все смелее и смелее. И наконец он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач. Притом надо сказать, что Володя не просто не знал английского языка, а абсолютно не знал его, ни единого слова, кроме «йес» (в школе, а потом и в Школе-студии МХАТа он учил французский). Но как имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда наконец до них доходило, в чем дело, смеялись до слез.

Женившись на Марине Влади, он не только выучит французский, что будет, видимо, не так трудно, имея все-таки за спиной школьное и студийное знакомство с этим языком, но осилит и английский. Но все это будет потом, много позже. Сейчас же я вернусь в лето 1960 года, в Ригу, в гостиницу «Метрополь».

Итак, метрдотель разрешил «побренчать». Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел «Кисс оф файэ», один из шлягеров Армстронга. Мне все это было знакомо, и я скорее машинально, чем намеренно, стал наблюдать за залом. А в зале происходило следующее. Люди за столиками сначала перестали «выпивать и закусывать», потом перестали разговаривать, а затем в ресторане наступила тишина, как в зале консерватории. Официанты застыли там, где их застало пение, сидевшие за столиками развернули свои стулья так, чтобы удобнее было слышать и видеть, мы, подыграв общей реакции, сидели молча, улыбались, но тоже не переговаривались и даже прикладывали палец к губам, если кто-то что-то хотел сказать.

Когда он закончил, ресторан разразился аплодисментами, как на удивительном концерте. Володя лишь на миг растерялся от такой «реакции зала», но тут же сделал жест, мол, «не надо оваций», и, улыбаясь нам, снова запел что-то «под Армстронга». А когда примерно через полчаса он встал и собрался спуститься со сцены к нам, эстраду окружило несколько человек, Каждый кричал что-то свое, называл какие-то песни, имена каких-то певцов, короче, его «не отпускали»... Володя был явно польщен и согласился еще на «один номер». Потом повторилось то же самое, и кто-то из ресторанных завсегдатаев даже протягивал неуклюжий по нынешним понятиям лоскут тогдашней сторублевки. Володя понимающе улыбался, но неумолимо мотал головой, вежливо отвел руку с деньгами, сказал «на сегодня – все» и, наконец, оказался за нашим столиком.

В дальнейшем, когда Володя и наша компания только появлялись в дверях ресторана (сам ресторан находился как бы в полуподвальном помещении, и от дверей шло несколько ступенек вниз, к столикам, так что любой входивший был сразу всем виден), официанты начинали бегать быстрее, напоминая кадры старой кинохроники, чтоб к тому моменту, когда «начнется концерт», работа уже не отвлекала от удовольствия слушать необычного певца».

Но это все были игрушки, а будущему герою своего народа шел уже двадцать третий год...

Многим студии МХАТа диплом выдавали,

А потом – не давали в театрах ролей,

И все эти таланты постепенно увяли,

Как увяли каштаны Версальских аллей.

Говорит Роман Вильдан, со слов Валентина Бурова:

«Это связано с Равенских – он очень сложный человек. Равенских мог пообещать, а потом неожиданно его намерения менялись. Володя репетировал в спектакле «Свиные хвостики», репетировал главную роль, но пришел другой актер, который Равенских подходил больше. Режиссер говорил Володе: «Ты подожди, это временно, потом введем тебя в солидные роли». А Володя был человек нетерпеливый, ему хотелось играть, жить, гулять, веселиться. Володя стал исчезать, не выходил на работу. А Равенских, несмотря ни на что, в общем, хорошо к нему относился. Он отчислил Высоцкого, когда по всем нормам давно надо было это сделать».

Оставалось еще кино – это чудо, в которое верит каждый актер...

В жизни все без изменений,

А в кино: то бог – то вор, —

Много взлетов и падений

Испытал киноактер.

Карпаты, местечко Скола между Ужгородом и Львовом. Ноябрь 1960 года... Здесь снимается «сибирская» натура фильма «Карьера Димы Горина».

— Знаете, — рассказывает один из режиссеров фильма, Л. Мирский, — а ведь Володя чуть ли не случайно попал в наш фильм. На роль Софрона утвердили другого актера, а Володя был вторым. Но в первый же съемочный день тот актер пришел «под градусом». Мы его (вторым режиссером фильма был Ф. Довлатян) тотчас отчислили из группы и отдали роль Высоцкому. Он ее и сыграл. И как сыграл! А сколько бы потерял фильм без него! Пел ли он? Пел, очень часто. Но я не знал, что он поет собственные (что, все-таки, вряд ли в то время) песни, да, по-моему, никто из нас не знал. Мы просто полагали, что он знает очень много песен.

— Он очень любил разыгрывать всевозможные сценки, — продолжает рассказ Б. Медовой (автор сценария фильма). – Вспоминается такая: я изображаю корреспондента телевидения, он – старого сибирского рабочего. Я беру у него интервью, задаю самые нелепые вопросы – да простят меня коллеги-телевизионщиики, — а он, вполне в стилистике тех лет, отвечает, предваряя каждый ответ расхожей тогда фразой: «В то время, как в Америке этого нет...» — и так далее.

Еще он очень занятно изображал паренька-голубятника из московских предместий, который пытается объясниться в любви девушке на очень специфическом «голубятническом» жаргоне. Во время перерыва в съемках вокруг него тотчас образовывался круг людей, и съемочная группа буквально «каталась» со смеху...

А вот что рассказывал со сцены сам Высоцкий 27 сентября 1971 года в Киеве:

— А начал я сниматься двенадцать лет тому назад, в ролях таких веселых парней, которые не очень задумываются про эту жизнь. Я это играл с удовольствием, потому что мы все хватались вначале за любую работу – кино, ну как же! Все люди тщеславные, все хотят славы зачем-то. А в кино аудитория колоссальная – несколько десятков миллионов человек. И мы брались, в общем, за все, что ни попадется.

Я играл в «Карьере Димы Горина» такого человека, шофера... Там, правда, приобрел побочную профессию – водил самосвал, так что кусок хлеба под старость лет есть... В кино большие возможности в каком, смысле вы же прекрасно все знаете, что с детства в каждом сидит страсть к перемене мест, все хотят каких-то дальних стран, новых людей. А кино снимается в тех местах, где происходит действие, поэтому много поездок, много новых встреч... великолепные места, чудесные. Я бывал везде. Когда заходит разговор: «Был ли там?» — я совершенно естественно отвечаю: «Был». Магадан, Дальний Восток, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, Юг, Средняя Азия... Да, правда, был, потому что я довольно много снимался в кино, и потом я сам очень люблю ездить. В этом смысле все это замечательно, хотя тоже довольно сложное дело – кинематограф. Потому что все время отрываться от дома сложно.

— Сценарий, как мне кажется, был интересный, — это мнение Л. Мирского. Он ведет рассказ, в присутствии сценариста фильма - вдвоем они дополняют друг друга. – Но весь был направлен на главного героя, которого играл Александр Демьяненко. Остальные были в большей или меньшей степени лишь окружением его. Володю такое положение дел не устраивало. Вовсе не потому, что он был как-то особенно честолюбив, хотя, когда тебе только двадцать два (или уже двадцать два!) года, это вовсе не зазорно, а потому, что он просто «не вмещался» в рамки роли. Он вечно что-то придумывал, во многом наново создавая свою роль, дописывал ее, тормошил нас. Разве тут устоишь!

В фильме был эпизод: у ребят кончились продукты, и вот Дима Горин едет за ними в бригаду девушек. По сценарию, машину должен был вести посторонний шофер. Володя настоял на том, чтобы эту эпизодическую роль переписали на него. И вот один из лучших эпизодов ленты; герой Высоцкого, его звали Софрон, в кабине с девушкой, которую играла Татьяна Конюхова и в которую Блюблен Дима Горин. Сам Горин в кузове. Он зол, ревниво поглядывает в окошко кабины за тем, как любимая девушка мило беседует с другим. Сцена получилась очень живая. Настоящая...

В октябре 1970 года, в Усть-Каменогорске, Высоцкий рассказывал об этом так:

— Я играл там и шофера по совместительству. Был такой эпизод на второй съемочный день моей жизни: я должен был приставать в кабине к Тане Конюховой. А я был тогда молодой, еще скромный. Но это не значит, что я сейчас... Я тоже сейчас скромный очень. Это к тому, что я раньше тоже был скромный… Я режиссеру говорю: «Я не буду. Вы знаете, я ее так уважаю, она такая известная актриса. Как это я буду пытаться ее обнять? Может, что-нибудь я другое сделаю? Как-то мне все это...» Он говорит: «Да брось ты дурака валять. Ты – взрослый человек. Читал сценарий? Что ты, в конце концов?!» Я говорю: «Ну, не могу. Ну серьезно, не лежит душа у меня. Может быть, я ей что-нибудь скажу лучше?» Мне Таня Конюхова говорит: «Да ну, перестань, Володя! Ну, смелее! Ну, что ты?» Я долго отнекивался, наконец согласился. И это было очень приятно...

Думается, понятно уже, что это чистой воды байка – вроде тех «устных рассказов» про голубятника... И еще думается, что без этих вот баек нечего было бы Владимиру Семеновичу и рассказать. А уж показать ролик на экране – и подавно.

Слово режиссеру:

— Она (описанная выше сцена) потянула за собой следующую – сцену выяснения отношений Горина и Софрона. Вместе эти сцены сложились в небольшую линию фильма, пусть не главную, но яркую. Так вот, во многом на нашей общей импровизации и создавалась лента, и идеи часто давал нам Володя.

Продолжает Владимир Высоцкий:

— ...А когда я ее пытался обнять, это видел все в маленькое окошко Дима Горин. И когда остановилась машина, он, намотав предварительно кепку на кулак, должен был бить меня в челюсть. Теперь начинается самое страшное. В кино – это самый реалистический вид искусства – все должно делаться по-настоящему. Экран большой, лицо громадное – метра три величиной. И поэтому, если вы не донесете кулак до лица, сразу видно. Зритель видит и скажет: «Э, это вранье!» И вообще в кино манера исполнения должна быть очень правдивой, чтобы зритель верил. Так вот, все делается по-настоящему и не один раз, а по многу дублей подряд. Эту сцену мы снимали девять дублей, потому что шел дождь и все время у оператора был брак. И даже Демьяненко – он играл Горина – подошел ко мне и говорит: «Володя, ну что делать? Ну, надо! Ну давай, я хоть тебя для симметрии подругой половине, что ли, буду бить?» Вот так началось мое знакомство с кинематографом – с такого несправедливого мордобития.

— Вот еще один эпизод со съемок, — дополняет разговор кинодраматург Медовой. – По сценарию, кому-то из героев ленты надо было подняться на сорокаметровую мачту ЛЭП и что-то там сделать. Стоим, ждем дублеров – профессиональных монтажников. Подходит Володя:

— Братцы, в чем задержка?

Объясняем ситуацию.

— А сами как снимать-то будете?

— У нас есть телескопическая вышка.

— Тогда готовьте камеру. Я полезу.

Мы стали его отговаривать. Не надо, опасно. А он стоит на своем: полезу, и все. И полез, и сняли мы его. Веселого, улыбающегося на сорокаметровой высоте. Потом спустился вниз и сказал:

— А теперь бы чего-нибудь пошамать...

Поневоле можно сделать вывод, что если бы не активность молодого актера, вовсе бы он плачевно выглядел после на экране. А так – хоть и глуповатой улыбкой, но кому-то запомнился в переплетении железных «уголков».

И еще цитатой из киноведческой работы позднего времени нельзя не заинтересоваться:

«Софрон беден, денег он здесь что-то не зарабатывает. Может быть, выпивает? На вопрос врача: «Пьете?» ответил: «Бывает. И курица пьет». Телогрейка, вечный свитер, цигарки ... Часов у него тоже нет, и это как бы мимоходом показывает Высоцкий. На празднике Нового года Софрон, торопя время, из-за плеча соседа с волнением поглядывает на чужую руку: не прозевать бы проводы Старого года и встречи Нового!»

В Новом, 1961 году фильм «Карьера Димы Горина» вышел на экраны страны. В Москве его показывали летом в тридцати кинотеатрах одновременно. Была и рецензия в «Комсомольской правде»: «Это фильм о молодежи, дружбе и любви, о воспитании чувств, воли, ума, о становлении характера нашего современника...» Конечно же в рецензии фамилии Высоцкого нет. Ни критика, ни зрители его не заметили, несмотря на все его старания.

Воспитание чувств, воли, ума и... терпения только еще начиналось.

Прямо нету пути —

Никуда не прийти...

В Московском театре имени Пушкина, на бесконечных детских утренниках играл Владимир Высоцкий Лешего в «Аленьком цветочке» по сказке Аксакова, числился третьим исполнителем. В других спектаклях театра были вводы на небольшие эпизоды: фотокорреспондента в «Доброй ночи, Патриция», шофера – в «Трехминутном разговоре», древнего индуса – в «Белом лотосе», красноармейца – в «Дорогах жизни», начальника отдела кадров – в «Трассе», ямщика – в чеховской «Ведьме». В спектакле по пьесе чешского драматурга Я. Дитла «Свиные хвостики», премьера которого состоялась в 1961 году, у Высоцкого несколько ролей в массовке – один из «мужчин и парней», которые веселятся, танцуют и бреются у парикмахера.

«...У нас было много интересных друзей, знакомых, — рассказывала Иза Константиновна Высоцкая. – Кто-то из них писал пьесы, кто-то картины, кто-то интересовался музыкой. Собирались мы часто, и порой до утра не затихали споры, какие-то веселые рассказы. Это были отнюдь не пьяные застолья: на столе могла до утра простоять непочатая бутылка вина – мы пьянели от радости творческого, человеческого общения.

А вот в театре после всех этих неурядиц у Володи начались срывы. Увольняли его не раз. Но у него была заступница – великая женщина и великая актриса, единственная женщина, к которой я по молодости ревновала Володю. Это – Фаина Григорьевна Раневская. Они обожали друг друга. И как только его увольняли, Фаина Григорьевна брала его за руку и вела к главному режиссеру. Видимо, она чувствовала в этом, тогда еще, по сути дела, мальчишке, который в театре-то ничего не сделал, большой неординарный талант».

«Блестящая характерная актриса, склонная к эксцентрике и гротеску; беспощадная трезвость ее взгляда на жизнь смягчалась мудрой иронией, образы обретали драматическую и даже трагедийную глубину», — так пишет о ней энциклопедия. Спасая два года Высоцкого, в 1963-м и она не выдержала покинула Театр Пушкина и вернулась в Театр Моссовета.

Павел Леонидов в своей книге «Владимир Высоцкий и другие» посвятил ей несколько строк:

«На площади Маяковского встречаю Фаину Григорьевну Раневскую. Эту актрису не смогла погасить даже советская власть. Актриса небывалой яркости, она играет и в жизни. Идет, сама целый мир, не видя мира вокруг, но это только кажется. Метра за три она кричит: «Уезжаешь?» (в 1974-м Леонидов эмигрировал в Америку) я отвечаю, что да, уезжаю. «Ну и дурак». Смотрю на нее вопрошающе, хочу пояснений. Они не заставляют себя ждать. Посреди страны стукачей она кричит: «Из этого дерьма надо не уезжать, а улетать»...

Так она считает, но сама любит Россию и никуда не хочет уезжать».

Раневская пережила на четыре года Владимира Высоцкого и на год Павла Леонидова, умерев в возрасте восьмидесяти восьми лет. Всю жизнь она была одинока – неспроста приглянулся ей недисциплинированный молодой человек в вытертом пиджачке, «пока никто» В театральном мире, участник массовых сцен, весь погруженный в себя. Она словно почувствовала, что предстоит ему еще испытать, какими болезнями переболеть, — вот и берегла, как могла.

Валерий Янклович, администратор и друг Высоцкого, практически не расстававшийся с ним все последние предсмертные дни, оставил такое воспоминание:

«Когда. Володя приехал домой после «Гамлета», то сказал:

— Да что ж это такое? Почему они со мной не здороваются?! Я сказал: «Здравствуйте!», а они не ответили...

Мы ждали, что хоть кто-нибудь из театра приедет к нему в эти дни...»

Речь идет о 18 июля 1980 года – в этот вечер Владимир Высоцкий в последний раз вышел на сцену Театра на Таганке в роли Гамлета. На спектакль удалось чудом «прорваться» двум студентам-режиссерам из Института кинематографии с кинокамерой «Конвас» в руках. Кстати, надо засвидетельствовать, что именно эта съемка и была последней в жизни Высоцкого.

Черно-белые кадры, снятые в полумраке светового пространства сцены, цитируются с 1989 года, но до сих пор ни один исследователь-«высоцковед», ни один мемуарист-воспоминатель не сказал об этом ни слово... Возможно, до сих пор не приходит никому в голову, что это кадры отечественного происхождения, а не очередной иностранной студии (впрочем, также не часто снимавших Высоцкого)? Возможно, что тогда и два молодых человека могли сойти за иностранцев в глазах артистов театра – иначе чем другим объяснить громко брошенную за кулисами фразу Вениамина Смехова: «О-о! Опять нашего гения снимать станут!»

...Как-то любопытный молодой человек, довольно часто навещавший в последние три года Владимира Высоцкого в театре, спросил:

— Владимир Семенович, а кто вас здесь любит?

— Да все! – охотно отозвался Высоцкий, неподражаемо и мгновенно скосив глазом на собеседника. И после секундной, но выдержанной паузы добавил: — Кроме актеров...

Знала Фаина Григорьевна, в каком лесу придется бродить новому Иванушке, с какими бабами-ягами повстречаться, вот и подала руку, чтобы с первых шагов не угодил в болотную топь.

А он-таки угодил... Но не утонул, потому что уже несколько лет осваивал спасительное для себя «средство» — гитару.

О начале этого процесса Иза Высоцкая оставила такое свидетельство:

«Часами он играл на гитаре и пел одну и ту же цыганскую песню; там были – до сих пор с внутренней дрожью вспоминаю - слова: «Ны-ны-ны, есть ведро – в нем нет воды, значит – нам не миновать беды». То ли это была его любимая песня, то ли кто-то показал ему, как надо ее исполнять на гитаре. Только когда по ночам звучали эти бесконечные «ны-ны-ны», на самом деле казалось, что не избежать беды...»

Процесс начался – гитара все чаще вытесняет в жизни Высоцкого все остальное...

«Я не только не придавала никакого значения этим песням, — признавала через много лет Иза Константиновна, — они были для меня каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я их слышала в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться... И мне казалось – нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! В те годы мне так •казалось. Поэтому я не придавала особого значения этим песням, и они меня где-то даже раздражали, если быть честной...»

Летом 1961 года Владимир и Иза встретились необычно… Поезд, привезший в Ростов-на-Дону артистов Московского театра имени Пушкина, остановился у перрона. Московские гастролеры попадали в объятия своих ростовских коллег и знакомых, в ухватистые руки донских носильщиков. Иза оглядывала шумную толпу, ища Владимира.

— Ты не здесь его ищи! – кто-то прокричал ей со смехом. – Ты его там ищи! – Палец указывал на крыши вагонов. И верно, в Ростов Владимир въехал в лучших традициях уркаганов первых лет советской власти – с ветерком. Что это? Чудачество? Эпатаж? Желание произвести впечатление? Или же любопытство художника?.. Можно поставить вопрос и по-другому, каждому конкретному читателю: а вы бы отказались?.. Лето, степь, Дон на горизонте – и все ближе, ближе; и бездонное небо цвета берлинской лазури; теплый ветер перемешивает запахи меда и трав с горьким дымком железной дороги; и вот за теми холмами, между рекой и небом, встает город, где ждет любимая...

«Летом 1961 года, когда Володя приехал в Ростов на гастроли с Театром Пушкина, мы встретились снова. Володя всерьез строил планы театрального завоевания этого города. Помню его письмо: «Все телевидение будет наше!» Он собирался работать в нашем театре, и главный режиссер Ленкома Константин Христофорович Шахбазиди что-то, по-моему, предусмотрел для Володи при распределении ролей на спектакль «Красные дьяволята».

Потом начались пробы к фильму «713-й просит посадку», и Володя улетел на съемки. А потом... Мне позвонили мои приятели, и мы с Володей крупно поговорили по телефону. Расстались. Я тут же уехала из Ростова в Пермь. После этого мы уже не переписывались, но Володя звонил. Были деловые звонки: нужно что-то было делать с моей пропиской. Еще до развода, помню, посылала заявление в милицию, чтобы меня выписали из квартиры на Первой Мещанской. Потом посылала документы на развод, но Володя их потерял. И только осенью 1964 года, когда я вновь оказалась ненадолго в Москве, мы «за ручку» пошли подавать документы на развод. У них с Люсей уже родился Никита.

Я читала повесть «Кольцо», где автор пишет, что Володе пришлось объявлять всесоюзный розыск, чтобы найти меня для оформления развода. Это полная ерунда: найти актрису не составляет никакого труда. Просто так получилось, что развод мы оформили только в 1965 году, и Володе пришлось формально усыновлять собственных детей.