Откуда течет «нёман» Георгий Попов

Сейчас Свислочь заметно оскудела. А тогда, тридцать с лишним лет назад, рыбы в ней водилось пропасть. С вечера забросишь донки, утром пойдешь проверять,— глядь, попались на крючок пара щучек, два-три сомика, несколько голавликов.

Хороша, обильна ягодами и грибами была и березовая роща. Земляники в ней было столько, что трехлитровый бидон мы набирали почти шутя.

И вот однажды под вечер, когда мы всей семьей возвращались из березовой рощи с полным бидоном, почтальон прямо на дороге, пере­секавшей ржаное поле, вручил мне телеграмму: «Приезжай немед­ленно важному делу Бурьян».

О важности дела у нас с Бурьяном был разговор незадолго до моего отъезда сюда, в эту деревню. Журналу «Советская Отчизна» скоро должен был потребоваться ответственный секретарь. Выбор может пасть на меня. «Имей это в виду и подумай на досуге...» — сказал Бурьян, который работал тогда в журнале в отделе прозы.

Признаться, я не придал разговору серьезного значения. Когда-то он еще потребуется, тот ответственный секретарь! А, как видно, уже требуется.

В тот вечер мы с женой долго бродили по тихим полевым стежкам-дорожкам, обсуждали, как нам быть, ехать или не ехать. Ехать — значило соглашаться, переходить из газеты в журнал, не ехать — отказываться,— третьего не дано.

Мы обсуждали выгоды и невыгоды перехода на новое место работы. Оказалось, что выгод очень мало — у меня разве что появится больше свободного времени,— зато невыгод хоть отбавляй: я терял в зарплате, терял возможность ежемесячно прирабатывать журналистским трудом. В «Колхозной правде» у меня, как заведующего отделом и члена редколлегии, зарплата была 1500 рублей. Да на гонораре я прирабаты­вал каждый месяц минимум тысячу, а случалось, что и больше. А здесь, в «Советской Отчизне», 1150 (такие тогда были оклады) и вся не­долга. Было над чем задуматься.

• 
  Вот что...— решила все жена.— Поедем! В конце концов, газета от тебя никуда не уйдет. Понравится — будешь работать, не понравится,— вернешься обратно в «Колхозную правду». Фесько примет.
  

Наутро мы всей семьей пешком отправились на станцию Талька — до нее от Теребут рукой подать,— и успели как раз к поезду.

В тот же день я встретился с Борисом Бурьяном, а Бурьян тотчас же потащил меня к тогдашнему главному редактору журнала Евгению Василенку, с которым я был немного знаком.

Оказалось, моя кандидатура обсуждалась «заинтересованными ли­цами» со всех сторон еще до того, как Бурьян дал телеграмму, и раз­говор у нас был короткий. Евгений Петрович спросил, согласен ли я пойти на эту должность. Я сказал, что согласен. «Тогда садись и пиши заявление!»

— Но сначала надо уволиться из газеты,— возразил я.

— Хорошо, улаживай дела и сразу сюда,— согласился Василенок. Вот тут и произошла неожиданная заминка. Фесько, что называется, ни в какую. Видя мое упрямство, он прибег к испытанной тактике: «Хочешь, я сделаю тебя заместителем редактора газеты?» Нет, эта долж­ность меня не прельщала. Да я уже и настроился на другую волну.

Вопрос окончательно решился в «соответствующей» инстанции. Василию Илларионовичу Фесько пришлось отступить. Вот тогда-то я сел и написал сразу два заявления: одно — с просьбой уволить, дру­гое — с просьбой принять меня на должность ответственного секрета­ря журнала «Советская Отчизна». Замечу кстати, что заместителя у главного редактора тогда не было, и я, как и мой предшественник, оказался один в двух лицах.

Уволен я был с 1 сентября 1959 года, а зачислен — с 25 августа того же года. Целых пять дней я сидел на двух стульях. Впрочем, в газете я в эти дни если и появлялся, то на час-два, не больше. Все мои интересы и все мое внимание теперь были сосредоточены на журна­ле. Тем более, подписав приказ о назначении меня ответственным се­кретарем, Василенок тотчас же ушел в отпуск. А надо было готовить очередной номер. А запаса никакого — все со стола и в типографию...

Я поделился своими соображениями с Евгением Василенком. Тот от­несся к идее с прохладцей: «А стоит ли?..» Я стал убеждать, что стоит. Василенок продолжал колебаться: «Надо подумать, посоветовать­ся в Союзе писателей, поговорить с Коноваловым, как он посмотрит...» Когда Василенок ушел в отпуск, я сделал то и другое, то есть посо­ветовался в Союзе писателей с Иваном Шамякиным и поговорил с Коноваловым, который тогда работал заведующим отделом культуры ЦК КПБ. Оба они были единодушны: «Да, надо менять название! Вносите предложение!»

Но легко сказать — вносите предложение! Придумать название не так-то просто. Начались поиски. Все сотрудники предлагали что-то свое. А Борис Бурьян, помнится, положил мне на стол целую египет­скую пирамиду названий. Предложил что-то и Григорий Соломоно­вич Березкин, он ведал в редакции критикой и поэзией. Не остались в стороне и наиболее близкие к альманаху авторы — Наум Кислик, Валентин Тарас, Владимир Варно. Всем хотелось, чтобы у нас был хоро­ший журнал, и все думали над названием. В конце концов мы оста­вили вариантов десять, может быть, чуть больше, и представили на рассмотрение президиума Союза писателей.

Здание Союза на Энгельса как раз ремонтировалось. Ткачев со сво­ей канцелярией перебрался на улицу Захарова, в редакцию журнала «Полымя»,— Максим Танк, бывший тогда главным редактором жур­нала, уступил ему свой кабинет. В этом просторном кабинете и состоя­лось заседание президиума Союза писателей, на котором рассматри­вался вопрос о перемене названия нашего альманаха.

— Какие есть предложения? — раздаются голоса.

Николай Гаврилович Ткачев зачитывает список. Зачитывает не спе­ша, с паузами. Смех, шуточки, подколки... Все, оказывается, не то, не то!

— Пускай еще подумают! — это в наш адрес, в адрес работников редакции.

Я был удручен. «Пусть еще подумают...» А когда думать? В разгаре подписка. Мы, работники редакции, да и наши авторы, рассчитывали, что перемена названия сработает на нашу мельницу, даст нам если не тысячи (о тысячах мы тогда не мечтали), то хоть сотни новых подпис­чиков. И вдруг такой оборот. У нас пропало всякое желание искать новые варианты. Казалось, мы исчерпали все возможное.

И вдруг недели полторы или две спустя звонок из ЦК. Звонили из приемной Т. С. Горбунова, тогдашнего секретаря ЦК КПБ по идео­логической работе. Он приглашал главного редактора к себе на беседу. Евгений Петрович Василенок стал собираться. Когда он оделся и напра­вился к двери, меня осенило:

— Евгений Петрович,— говорю,— захватите этот список, покажите Горбунову...

— Что ты, будет тебе секретарь ЦК заниматься такими пустяками,— машет рукой.— Нет, оставь, надо и в самом деле подумать, поискать другие варианты.

— А вы все-таки возьмите и покажите. А ну как Горбунов поинтере­суется: «Как живете, какие у вас планы...» Вот тогда-то вы и положите на стол этот список. Вот, мол, наши варианты, Тимофей Сазонович...

Так и вышло. Горбунов, действительно, поинтересовался планами редакции. Василенок воспользовался моментом и завел речь о том, что, так и так, нам хотелось бы поменять название, даже и варианты есть... И — бух на стол злополучный список, целиком отвергнутый пре­зидиумом Союза писателей.

Горбунов вооружился красным карандашом:

— «Литературная Белоруссия»... Не то... «Березина»... «Березина».. Тоже, кажется, не то... «Литературный Минск»... А что? Длинно правда... «Нёман»... «Нёман»... «Нёман»...— Он пробежал глазами список до конца, вернулся к началу: — «Нёман»... «Неман»... Мне это нравится. Как вы? Так давайте на этом названии и остановимся. В пятницу мы вынесем вопрос на бюро ЦК, там и решим.

Разговор с Горбуновым состоялся в среду. А через день, в пятницу, вопрос, действительно, был вынесен на бюро. Новое название — «Нёман» — получило высшее тогда, партийное одобрение.

Стоит ли говорить, как мы были рады. Тотчас же заказали новую об­ложку, стали ездить по городам и весям и агитировать за подписку. На завод, в депо заявлялись втроем, вчетвером — в обеденный перерыв,— я рассказывал о журнале, поэты читали свои стихи. С собой мы брали кого-либо из работников агентства «Союзпечать». Сразу после встречи он на­чинал оформлять подписку. Так сказать, ковал железо, пока оно горячо.

И все же наш порыв и наш энтузиазм дали, в сущности, незначитель­ные результаты. Подписка на 1960 год составила лишь 2.887 экз. И после — то же самое: как мы ни пропагандировали журнал, как ни усердствовали, его популярность росла очень медленно. Часто бывая в агентствах «Союзпечать», областных и районных, встречаясь с об­щественными распространителями печати (были такие!), с самими под­писчиками, я пришел к убеждению — надо добиваться ежемесячни­ка, иначе мы так и будем топтаться на месте.

Но вот беда, сделать журнал ежемесячником, оказалось даже труд­нее, чем изменить название. Помог опять случай. Василия Филимоно­вича Шауро переводили в ЦК КПСС, на должность заведующего от­делом культуры, и он, как говорили, на прощанье готов был «пора­деть родному человечку». И вот однажды меня приглашает на разго­вор Савелий Ефимович Павлов, тогда он был заведующим отделом аги­тации и пропаганды ЦК КПБ. Я был уверен, что разговор, касаю­щийся периодичности, рано или поздно состоится, и был готов к нему.

— Посмотрите, Савелий Ефимович, при тираже сорок тысяч с не­большим журнал становится рентабельным, а дальше уже начнет давать чистую прибыль...

— А вы уверены, что вам удастся набрать такой тираж?

— Если бы не был уверен, то не стал бы городить огород,— отвечаю.

Снова все обсуждаем, взвешиваем, прикидываем. Чувствую, что Пав­лов начинает сдаваться, и становлюсь еще более напористым. Моя напористость и уверенность в том, что «Неман» при увеличении перио­дичности и объема до 12 печатных листов может стать сначала рента­бельным, а потом — со временем — и прибыльным изданием, опроки­дывает последние сомнения.

— Ну что ж, будем хлопотать! — сказал под конец Павлов.

А недели через полторы-две он же, Павлов, позвонил мне и сказал, что решение принято, с нового — 1966 — года «Неман» становится ежемесячным журналом, объем увеличивается до 12 печатных листов,— поздравляю. Было это — я хорошо помню — накануне октябрьского праздника. Мы, работники редакции, в тот день долго не расходились по домам. Собирались кучками, судили-рядили, каким должен быть журнал. Придя домой, я сел «на телефон» и принялся обзванивать авторов, интересуясь тем, что они могут дать нам в ближайшие дни. Мне хотелось, чтобы первый номер ежемесячного «Немана» отличался не только объемом, не только обложкой, но и, что, конечно же, еще важнее, своим содержанием.

А звонить было кому. Круг авторов, которые охотно давали нам свои вещи, к этому времени заметно расширился. К нам шли писатели, из­вестные и начинающие, ученые и публицисты. Мы и сами внимательно следили за тем, что публикуют белорусские журналы, и замечали все более или менее интересное, значительное.

Недавно, будучи на даче, я взял с полки 2-й номер «Немана» за 1965 год и вдруг увидел портреты... так и хочется сказать — молодых и красивых! Мы тогда, в сущности, открыли для русского читателя сра­зу шесть имен — Вячеслава Адамчика, Михася Вышинского, Владимира Домашевича, Бориса Саченки, Михася Стрельцова и Ивана Чигринова. Инициатором публикации был, помнится, Григорий Соломонович Березкин. Полное уважения к молодым и надежды на них предисло­вие написал Янка Брыль.

Это предисловие, а точнее сказать — напутственное слово старшего товарища, с тех пор, кажется, не перепечатывалось и не входило в сборники. Поэтому позволю себе привести из него последние абзацы. Их ведь и сейчас можно адресовать молодым, нынешним молодым, вступающим на трудную дорогу в большую, настоящую литературу:

«Пусть же их верной спутницей будет удача! Пусть мужают, стано­вятся все глубже их раздумья, а чувства пусть остаются по-юношески свежими, чистыми! Пусть рука их не знает сытой усталости, а глаз не затуманивают миражи приблизительных «истин» и соблазны деше­вой славы!..

Это, хлопцы, вполне естественно — любить вашу молодость, ваши успехи, спорить с вами, соревноваться, рядом идти вперед, вместе расти, искать и радоваться тому, что и за вами следом уже идут... молодые...»

Далее Янка Брыль писал, что он рад возможности рекомендовать читателям «Немана» новые произведения молодых. Правда, «с известной тревогой: а лучшее ли из написанного вами выбрано для перевода, а до­несет ли перевод смак и подтекст нашего белорусского слова, а скажет ли русский и всесоюзный читатель вслед за нашим: да, из них получится толк, будут, пожалуй, хорошие, настоящие мастера?..»

Кончает Янка Брыль так:

«Я верю — будут!»

Сейчас слово «будут» можно заменить словом «стали». Да, если не все, то многие из «козырной шестерки», как мы шутя называли эту публикацию, стали настоящими мастерами.

То, что «Неман» стал ежемесячным, вызвало и кадровые перемены. На место тихого, скромного Евгения Петровича Василенка пришел уже тогда широко известный Андрей Макаёнок — личность яркая и самобыт­ная.

Об Андрее Макаенке я писал в заметках «Живой среди живых». Здесь добавлю лишь несколько штрихов, характерных для него, живого.

Он был добр и строг, даже суров в одно и то же время. Обладал редким даром шуткой, иронией, сарказмом обнажать все нелепое, урод­ливое в нашей жизни. Даже в серьезном часто находил смешное. Не обижался, если в ответ на шутку и ему платили той же монетой.

Журнал «Неман», как известно, был создан для того, чтобы печатать произведения русскоязычных литераторов, живущих в республике, а также лучшие произведения белорусской поэзии и прозы в переводе на русский язык. Но, чего греха таить, случалось, что на стол главного редактора ложились и далеко не лучшие. В таких случаях, возвращая рукопись автору, Андрей Макаенок говорил:

— Слушай, сходи к Максиму Танку, пусть он даст тебе справку, что твоя повесть лучшая, тогда и приноси снова. Напечатаем!

Смеялся сам Макаенок. Смеялся и бедный автор, что ему оставалось делать.

Однажды известный белорусский прозаик предложил нам повесть с явно антирусским душком. Прочитав ее в корректуре (перед этим я был в отпуске), я зашел к Макаенку:

— Неловко получается, Андрей,— говорю.— Я русский и как будто не последняя спица в колеснице «Немана», и печатаю антирусскую вещь. Люди, согласись, меня не поймут!

Макаенок, как мне показалось, рассердился:

— За Россию испугался! Татары ее не сломили, поляки, французы, турки, немцы, а...— назвал фамилию автора повести,— что он по сравне­нию с ними? Напечатаем! И пусть видит, что Россия как стояла, так и будет стоять! Даже не почешется!

Сделал паузу — и вдруг громко, совсем неожиданно, тем же тоном:

— И вообще, будь моя власть, я бы присоединил Россию к Бело­руссии, столицей сделал бы Москву, а единым для всех языком — русский язык! — сказал и рассмеялся громко, от души, как он смеял­ся, когда видел, что шутка вышла удачной.

Что касается строгости, даже суровости, то, что ж, она часто вызыва­лась необходимостью. Авторы приходили разные и отношение к ним, естественно, тоже было разное.

С приходом в редакцию «Нёмана» А. Макаёнка журнал начал набирать силу…

Вот полный текст письма:

«Товарищ... Вы удивительный человек! Вам несколько раз объяс­няли (письменно и устно), что Вашу статью о творчестве NN в том виде, в каком вы ее представили первый раз, а также после поправок напечатать в журнале не представляется возможным по причине ее низкого литературного уровня и резкого, грубого тона. Несмотря на Ваши неоднократные угрозы в адрес редакции, мы вынуждены еще раз подтвердить свое отрицательное отношение к Вашей статье, и сообщаем (в который уже раз), что печатать ее редколлегия журнала не намере­на. Будете писать куда-нибудь жалобу, то пристегните к ней и это письмо. А. Макаенок».

...Сейчас, бродя по улицам Минска, я часто вспоминаю тебя, Андрей. Жалко... очень жалко, что ты рано ушел от нас. Посмотри, как все рас­крутилось, какие характеры, типы, какие сюжеты рождает наша ны­нешняя жизнь! Для тебя, сатирика божией милостью, это же сущий клад!

«Своим» автором был у нас Янка Брыль. Опубликовал в журнале два рассказа и пьесу Василь Быков. Все годы, о которых идет речь, неиз­менной популярностью у читателей пользовался Иван Шамякин. Его повесть «Ах, Михалина-Михалина» и роман «Снежные зимы», не­сомненно, прибавили журналу немало подписчиков.

Своего рода стартовой площадкой стал «Неман» и для многих русских писателей, живших и ныне живущих в Белоруссии. Если Наум Кислик, Валентин Тарас, Борис Бурьян, Александр Миронов заявили о себе еще на страницах «Советской Отчизны», то Игорь Шкляревский, Брони­слав Спринчан, Аркадий Савеличев, Иван Мяло, Олег Ждан, Арнольд Каштанов, Михаил Круль — одни начинали печататься у нас, в «Нема­не», другие раскрылись здесь в полную меру своих возможностей.

Имея такого главного редактора, как Андрей Макаенок, «неманцы» печатали вещи, которые тогда казались смелыми. Конечно, не все нам удавалось. Часто тот или иной материал и летел, так и не дойдя до чи­тателя. Но кое-что, и весьма важное, все-таки рано или поздно про­ходило.

Приведу один пример, достаточно убедительный, на мой взгляд. По­добных примеров я мог бы привести много. Но ограничусь пока одним.

В 1965 —1966 гг. началась своего рода кампания против Василя Бы­кова. Особенно она усилилась после того, как в «Новом мире» появи­лась его повесть «Мертвым не больно».

Напомню основные «вехи» этой кампании, не придерживаясь хронологии. Журнал «Огонек» публикует «письмо» военнослужащих, газета «Красная звезда» — статью своих сотрудников, наша «Совет­ская Белоруссия» — еще большую по размерам и еще более рез­кую по тону статью своего сотрудника. Фамилий я не называю. Впечатление было такое, что авторы этой, с позволения сказать, критики писали под диктовку, поэтому сами по себе они мало интерес­ны.

В редакции «Немана» возникла мысль отозваться на «кампанию» по-своему, по-«нёмански», то есть дать статью, в которой содержался бы объективный и, что тоже немаловажно, профессиональный анализ творчества Василя Быкова в целом. Вот в этот-то момент как нельзя более кстати и подвернулась довольно большая по объему и серьезная по содержанию статья Василя Бурана «Воюющий гуманизм», статья, направленная своим острием против огульного охаивания писателя.

Решили дать, что называется, с ходу, то есть в ближайший но­мер. Подписали, сдали в набор, заверстали и вычитали корректуру. Наконец пришла пора отсылать номер в Главлит. Сделали и это. Ждем, когда там подпишут номер к печати. Но звонок последовал не оттуда, откуда мы его ждали,— из «розового дома», а иначе говоря, из ЦК КПБ. Пошел «на ковер» сам Макаенок. Подробности разговора мне неиз­вестны. Знаю только, что там не зарезали статью,— просто предложили перенести ее на более позднее время.

— На какое более позднее? — спрашиваю.

— А вот через номер и дадим,— говорит Макаенок, уверенный в том, что тогда-то уж никаких препятствий не возникнет.

Через номер даем статью снова. И снова ждем. На этот раз звонок последовал из Главлита. Опять надо переносить! Грустно, но что поде­лаешь. Главлитовцы дают понять, что решение опять принято там, значит, никаких разговоров по этому поводу быть не может.

Спортсмену дают три попытки, чтобы преодолеть заданную высоту. После он выходит из игры.

Так решили поступить и мы. Через месяц поставили статью в третий раз, в 12-й номер за 1966 год. Поставили, подписали номер в печать, снова ждем.

На этот раз ждал я один. Андрей Макаенок находился в загран­поездке, воротиться должен был недели через две-три.

И вот все повторяется сызнова. Раздается звонок — из приемной секре­таря ЦК КПБ по идеологической работе,— просят зайти. Секретарь встречает меня с добродушной улыбкой, подает руку, показывает на место за большим столом, сам садится напротив, кладет перед собой оттиск с нашей злополучной статьей.

Жду, что скажет. Лишь бы не снял окончательно, думаю. Не снял... Статью можно давать, но при условии, если редакция внесет в нее некоторые исправления. Какие? А вот, пожалуйста... Он пододви­гает статью ко мне, и начинается «работа». Исправлений надо было внести, в общем-то, как будто бы и немного, но и немало. Всякий раз, прежде чем пустить в ход шариковый карандаш, я пытаюсь что-то объяснить, отстоять. Изредка мне это удается. И тогда я резиночкой убираю с полей оттиска карандашные пометки. Но чаще — нет! — чувствую, что статья побывала не в одном кабинете ЦК КПБ и секре­тарь вооружен не одним только личным мнением. Предлагаю свои варианты, стараясь ближе держаться к авторскому тексту, сохранить строй его рассуждений и конечные выводы, что особенно важно.

Не помню, сколько времени отняла у нас «работа». Час, два?.. Но вот уже и последняя страница оттиска. Слава Богу! Конечно, статья оказалась изрядно общипанной. Но кое-что удалось и отстоять. Автор вступал в полемику с московскими и нашими, минскими, кри­тиками, отвергал оценку, которую дала повести «Мертвым не больно» газета «Красная Звезда». Само название статьи — «Воюющий гума­низм» — было полемически заостренным. И выводы, к которым автор подводил читателя, тоже важны и знаменательны. Тогда особенно. Своим творчеством,— говорилось в статье,— Василь Быков «утверждает высокое достоинство человека-воина и созидателя, внимание к каж­дому, как непременное условие счастья всех».

Спору нет, от Главлита много зависело. Но, во-первых, далеко не все. А во-вторых, и в самом Главлите сидели разные люди. Смелые и робкие, умные, понимающие, где проходит граница между «можно» и «нельзя», и излишне осторожные, скажем так, готовые снять, за­претить все мало-мальски живое.

Многие годы мне почти каждый месяц доводилось бывать в Главли­те по журнальным делам. И не скажу, чтобы я шел туда, как на плаху. Были, конечно, материалы, которые снимались с ходу — инструкция! В моем личном архиве сохранилась одна такая «зарезанная» Главлитом статья — о так называемых неопознанных летающих объек­тах... Я как-то перечитал ее и удивился: «Господи, что тут такого?»

Зато сколько острых, злободневных, как сказали бы сейчас — пере­строечных, материалов проходило без сучка и задоринки.

Я с благодарностью вспоминаю Марину Константиновну Высоц­кую и Надежду Кузьминичну Захарову, работников Главлита. У меня складывалось впечатление, что они больше искали причины, основания пропустить, а не запретить, не снять тот или иной материал. Приедешь, бывало, в Главлит, сидит наша Марина Константиновна (мы, «неманцы», так и звали ее — наша...) и ломает голову над статьей, очерком, рассказом или повестью. «Еще чуть-чуть и...» — улыбается, довольная, что мы не переступили через это «чуть-чуть».

Куда больше мы страдали от так называемых верхов. Если в ста­тье, очерке, повести автор касался, скажем, КГБ, надо было обязатель­но обращаться в КГБ и ждать, когда там прочитают, решат и завизи­руют. МВД, со своей стороны, строго блюло честь милицейского мундира. Боже упаси, как бы не пала тень на этот мундир! Что говорить обо всем остальном, что так или иначе было связано с идеологией, вообще с нашим тогдашним образом жизни. Здесь недреманным стра­жем выступали партийные органы. В первую очередь ЦК КПБ. А в ЦК КПБ — отделы культуры и агитации и пропаганды.

Дело доходило до нелепостей, которые сейчас одним кажутся неве­роятными, другим — просто смешными. Характерен в этом отношении пример, связанный с публикацией переписки А. Т. Твардовского и М. В. Исаковского, поэтов, тесно связанных своим творчеством с нашей республикой.

Обращусь опять к дневнику, этому доброму и надежному помощнику памяти. Записи кое-кому могут показаться слишком длинными. Но прошу набраться терпения и прочитать их до конца. Они, на мой взгляд, дают возможность если не понять, то почувствовать атмосферу того времени, саму обстановку, в которой приходилось жить и рабо­тать нам, литераторам.

Вчера приехала жена Твардовского — Мария Илларионовна,— и мы, «неманцы», ходили к ней в гостиницу.

Передали ей корректуру переписки, вернули фотографии (она проси­ла об этом), показали несколько раздобытых нами снимков, чтобы получить ее согласие на публикацию. Рассматривая незнакомые сним­ки, Мария Илларионовна вслух комментировала:

— Это Корнейчук и Грибачев... Этот, с Якубом Коласом, разве не публиковался?.. А здесь кто?.. Я что-то плохо вижу...

Глянув на корректуру, Мария Илларионовна обратила внимание на заголовок: «Мой славный, дорогой друг»... Он показался ей не­сколько претенциозным.

— Вы поймите, Александр Трифонович, как и Михаил Василье­вич, не терпел ничего претенциозного, никаких громких слов, фраз... Вспомните заголовки стихов Александра Трифоновича: «Про Данилу», «Еще про Данилу», «Про теленка»... А вы — «славный, дорогой...» Поставьте «Переписка двух поэтов» и все.

Согласились, хотя наше название было журнальнее.

Пришлось согласиться и с требованием насчет фотографии. Во вступительное слово, написанное самой Марией Илларионовной, мы вверстали фотографию молодого Твардовского. Она возразила: печа­тать надо или фотографии обоих поэтов, то есть Твардовского и Исаковского,— или ни того, ни другого.

Телефонный звонок. Из ЦК. Приглашают к заведующему отделом культуры С. В. Марцелеву. Одеваюсь, иду. Хозяин кабинета сразу показывает на стул:

— Садитесь! Сажусь.

— Плохой подарок вы делаете съезду! — с места в карьер. И тут же, не дав мне рта раскрыть:

— Почему редакция журнала «Наш современник» отказалась печа­тать письма Твардовского и Исаковского?

— Я впервые слышу об этом... По имеющимся у меня сведени­ям, Мария Илларионовна, жена Твардовского, никуда, кроме «Нема­на», не предлагала, эти письма.

— Ну, это мы уточним... Надо перенести переписку на после-съездовские номера. Ну, скажем, на четвертый. Сейчас она просто не ко времени.

Я стал возражать, говоря, что Твардовский — такая фигура, которая всегда ко времени.

— Все равно... Надо перенести... Не снять, а перенести... И сделаете это вы сами, редакция... Макаенку можете передать наш разговор. Жене Твардовского не звоните, пусть это сделает Макаенок. Вернется из Гомеля, мы с ним еще поговорим.

8—15 декабря 1975 г.

Звонит Макаенок. Рассказываю ему, как все было. Взрывается:

— Я пойду... Я откажусь... Я не хочу быть главным редактором... Не хочу!

Когда успокоился, стали судить-рядить. Вспоминаю, что кое-что, на мой взгляд, важное я не сказал Марцелеву,— не сказал, в част­ности, что в двенадцатом номере мы сообщили о предстоящей публика­ции... Макаенок хватается за эту мысль и решает идти в ЦК, в самые высшие инстанции.

Но решать никто не хочет, то есть, попросту говоря, никто не хочет брать на себя ответственность. Вот приедет А. Т. К., * — он и решит, и возьмет. Во всяком случае, у Макаенка никаких сомнений на этот счет нет.

Ждем день. Ждем второй. Ждем третий. Наконец приезжает А. Т. К. (он ездил зачем-то в Индию), ему передают корректурные оттиски переписки Твардовского и Исаковского.

Дело было в прошлую пятницу. Когда я уходил домой, Макаенок сказал:

— Я тебе позвоню... завтра...

И правда, позавчера, в субботу, раздается звонок. Голос мрачнова­тый. Значит, ничего не выходит.

— Как настроение? Светлое, как этот день? А у меня хуже некуда. А. Т. К. прочитал и говорит, что надо ехать в Москву — к Маркову, Озерову и Шауро. Только они могут дать санкцию. Без них нельзя.

— И... как же теперь?

— Надо ехать. В воскресенье поеду, чтобы в понедельник побывать в Союзе писателей и в ЦК, если понадобится. Из Москвы, как только все решится, я тебе позвоню.
Тогда же, в субботу, часа два или три спустя,— новый звонок:

— Я тут думал, думал... Нет смысла в воскресенье ехать. Дело в том, что в понедельник начинается съезд писателей Российской Фе­дерации, значит, все они — и Марков, и Озеров, и Шауро — будут на съезде. К ним просто-напросто не подступишься. Ехать надо — мне или тебе — позже, числа семнадцатого-восемнадцатого, когда они освободятся. А сейчас бесполезно.

Макаенок съездил-таки в Москву. Разговаривал с Марковым и Дол­говым, работником сектора литературы ЦК КПСС. Все одобряют и поддерживают. Марков будто бы сказал:

— Мы же вас печатаем, почему вам не печатать нас?

В тот же день Макаенок позвонил мне. Попросил связаться с Марцелевым и сказать, что все улажено, будем печатать. Я так и сделал, то есть взял и позвонил, полагая, что этого будет достаточно. Но в от­вет слышу:

— Знаю... Я тоже разговаривал с Долговым... Странно, но мне он говорил другое... Я не против, нет, но — давайте еще подождем и поду­маем...

Через день является сам Макаенок. Договариваемся печатать с третьего номера. Звонит все тому же Марцелеву. Однако тот... тот и не против и... против. «Погодите... Не спешите... Давайте еще поду­маем и посоветуемся...».

С кем? Неизвестно.

30 декабря 1975 г.

Макаенок опять ходил в ЦК. Звонит оттуда — возбужденный, ра­достный :

— Наконец-то пробил!.. Не расходитесь, я сейчас буду, все рас­скажу...

Скоро является. Оказалось, был у А. Т. К. и тот принял вот уж поисти­не Соломоново решение: договорился, чтобы переписку Твардовского и Исаковского напечатал Вадим Кожевников, а мы... перепечатаем. Таким образом, в «Знамени» переписка пойдет в 4—5—6-м номерах, в «Немане» же — в 5—6—7-м...

Мы так и ахнули. И это называется — пробил, победил... Если это победа, то что же такое поражение?

В первых числах января мне надо было ехать в Москву, на пленум Союза писателей по фантастике и приключениям. Договорились, что там я встречусь с Марией Илларионовной, побываю в редакции «Знамени» и утрясу все вопросы, связанные с публикацией.

Приехал утром. Остановился в гостинице «Москва», где для меня был забронирован номер.

Двенадцать часов. Звоню в журнал «Знамя». Никого... Наконец созваниваюсь с ответственным секретарем, узнаю, что все дела, связан­ные с публикацией переписки Твардовского и Исаковского, Кожевни­ков поручил своему заместителю Валентину Осиповичу Осипову. «Но с Твардовскими утрясайте сами»,— передал ответственный секретарь слова главного.

Я хотел было уже положить трубку, как вдруг слышу:

— Одну минутку... Кажется, это Вадим Михайлович... Сейчас он с вами поговорит...

Трубку взял Кожевников. Да, это хорошо, что переписку предло­жили журналу «Знамя», мы будем печатать. Что касается деталей, то о них следует поговорить при встрече. Приходите к двум — будет Осипов, вот с ним и обговорим все, и условимся обо всем.

Я завожу разговор об условиях публикации. Если «Знамя» опубли­кует всю переписку, то «Неман» окажется в глупейшем положении: у читателей сложится впечатление, что мы просто-напросто перепеча­тали, причем, перепечатали неизвестно зачем и почему. Кожевников согласен — согласен, как я предлагаю, опубликовать часть переписки (примерно две трети), с тем чтобы мы опубликовали всю переписку, без каких-либо изъятий.

— А с Твардовскими все утрясайте сами,— снова напоминает Кожевников.

Два часа. Пушкинская площадь, Тверской бульвар... Вот и редакция журнала «Знамя». В коридорах мебель, какие-то доски — ремонт в полном разгаре. Поднимаюсь на второй этаж. Из кабинета ответствен­ного секретаря попадаю сразу к Осипову. Молодой, лет под сорок, сдержанный. Мне показалось, что в нем есть что-то от комсомоль­ского работника. Правильного комсомольского работника. Этот знает, что надо, а чего не надо печатать, подумалось мне.

Но и Осипов, при всей своей сдержанности, не может скрыть удовлетворения тем, что переписка попала в «Знамя». Как я понял из разговора, прозы нет, публицистика поневоле однообразна... Пере­писка — это тот «гвоздь», который укрепит престиж журнала, поднимет его в глазах читателей.

Снова завожу речь о том, чтобы «Знамя» опубликовало лишь часть переписки. Осипов соглашается. А немного спустя, когда приходит сам Кожевников, обговариваем и некоторые детали. В частности, я про­шу, чтобы «Знамя» хотя бы одной фразой отметило, что полностью переписка печатается в «Немане». Кожевников предлагает вариант: они, «знаменцы», закажут послесловие кому-либо из поэтов... ну, скажем, Николаю Тихонову, и тот скажет, подчеркнув при этом связи обоих поэтов с Белоруссией, с белорусской литературой.

6 января 1975 г.

С утра в Малом зале ЦДЛ собрался Совет по приключенческой и научно-фантастической литературе. Пришлось выступить и мне. Как только объявили перерыв, поспешил в гостиницу. Набираю номер. Жду... Трубку берет внук Твардовского. Прошу позвать бабушку. И — первый вопрос:

— Что случилось? Что могли найти в переписке?

Говорю, что по телефону обо всем не расскажешь, и договариваюсь о встрече. Мария Илларионовна долго объясняет, как найти их кварти­ру. Я записал основные координаты, быстро оделся и вышел.

Красная площадь, гостиница «Россия», дом на Котельнической набережной. Высотный дом, неуклюжий и тяжеловесный, типичный памятник своему времени... Вхожу во двор левого крыла, поднимаюсь на лифте на третий этаж, нажимаю на кнопку звонка квартиры. От­крывает Мария Илларионовна.

— А-а, проходите,— улыбается гостеприимно.

В прихожей раздеваюсь, прохожу в кабинет, довольно просторный, обставленный небогатой мебелью, которая показалась мне старомодной. Письменный стол, книжная полка во всю стену, мягкий диван, мягкое кресло, «кофейный» столик... Вот и все.

Сначала разговор идет о посторонних предметах. Мария Илларио­новна присаживается на диване и отвечает на мои скупые вопросы. Да, это и есть кабинет Александра Трифоновича. Впрочем, он не любил этого дома и этой квартиры и бывал здесь мало, лишь когда задержи­вался в Москве по случаю собрания, заседания или еще какого-нибудь дела. А так больше жил, да и работал, на даче, это километрах в тридцати от Москвы.

— Здесь ему и погулять-то негде было,— мельком замечает Ольга Александровна, входя в кабинет и спрашивая, что нам приготовить, чай или кофе.

Мы переходим к «кофейному» столику. Подбегает шестилетний Андрей, внук поэта, и сует нам — бабушке и мне — конфеты с елки. Мария Илларионовна замечает, что это ему подарили в кремлевском Дворце съездов. «Можно сказать, от себя отрывает!» — улыбнулась она. Ольга Александровна подает кофе, коржики, ватрушки, вазу с конфе­тами. — Сами пекли? — спрашиваю, показывая на ватрушки.

— Сама,— кивает Мария Илларионовна и, немного погодя, наконец приступает к главному: — Так что же случилось? Что помешало публикации переписки?

Объясняю — коротко — все по порядку. Какие возникли сомнения (переписка двух больших русских поэтов никого не заинтересовала в Москве, поэтому, мол, и печатается в Минске...), как Макаенок ездил сюда, в Москву, словом, все как было, упуская лишь некоторые подробности, совсем не существенные.

— Я так и знала! — улыбается Мария Илларионовна.

— А я что говорила? — вступает в разговор Ольга Александровна. Потом я перехожу к самому главному, то есть к «Знаменскому» варианту. Перед тем как изложить суть дела, замечаю, что этот вариант представляется мне вполне приемлемым, даже, может быть, выгодным. Журнал «Знамя» опубликует две трети переписки, а «Не­ман» — полностью. С Кожевниковым мы договорились, он согласен.

И тут, вижу, Мария Илларионовна меняется в лице, становится сухой, мне показалось, что на глаза у нее навернулись слезы. Не дав мне досказать, она возмущенно произносит:

— Кожевников... Этот...—- Она сделала паузу, чтобы перевести дух, и продолжала: — И он... он будет печатать письма Александра Трифо­новича и... Нет, этого я не допущу! Из уважения к памяти Твардов­ского и... из чувства собственного достоинства! — Она встала, про­шлась и снова подсела к столику.

Наступила неловкая пауза. Я сидел, ошарашенный, и не знал, что сказать. Дело принимало скверный оборот. Молчание нарушила Ольга Александровна.

— И — малограмотный к тому же! — мягко, с улыбкой сказала она, имея в виду Кожевникова.

Перевожу разговор в другое русло. Мол, Кожевниковы приходят и уходят, а журналы остаются. Да, в конце концов, главное в данном случае — опубликовать письма, а где, в каком журнале — разве это так важно?.. Я думал иначе, говорил не то, что думал, поэтому, на­верное, мои слова и казались неубедительными. Во всяком случае, мне самому они казались неубедительными.

— Когда Александр Трифонович ушел из «Нового мира»... а потом... заболел... За все время, представляете, Кожевников ни разу ему не позвонил, ни разу не поинтересовался, как он, что с ним... И вдруг — будет печатать! Нет, я на это не соглашусь! В конце концов, Твардов­ского еще знают и уважают, и я не сомневаюсь, что найдется журнал кроме «Знамени», который опубликует переписку.

В самом начале, когда речь зашла о даче, я сказал: «Тридцать километров — далековато!» Мария Илларионовна возразила: «Не так уж это и далеко. А от Переделкино так и совсем недалеко. Во всяком случае, Фадеев ходил к нам пешком!» Фадеев ходил, а Кожевников даже не позвонил... Впрочем, дело, наверное, не в этом. Дело в чем-то другом, что лежит глубже и о чем я могу только догадываться. Ясно одно: мы оказываем Твардовским медвежью услугу, ставим их в не­ловкое положение.

Разговор уже не клеится. Мария Илларионовна разволновалась, расстроилась... «Кожевников и Твардовский!.. Боже мой!» — воскли­цает то и дело.

Я попросил не спешить с окончательным ответом и стал собираться. Ольга Александровна поддержала меня: «Да, мама, ты успокойся, поду­май...» Условились, что они еще посоветуются с Валентиной Алек­сандровной, старшей для одной — дочерью, для другой — сестрой, а по­том уже скажут свое окончательное решение. Я должен буду позво­нить им через два дня, в пятницу.

Позвонил Ольге Александровне, чтобы договориться о встрече. Хо­рошо, она попросит бабушку (мать мужа) посидеть с Андреем и вый­дет. С Андреем? Андрей что-то прихворнул, его выпускать нельзя.

В моем распоряжении оставалось полтора часа. Вышел на Красную площадь, потолкался в публике возле Мавзолея, сходил в собор Василия Блаженного и наконец опять решил позвонить, напомнить. Телефон-автомат на улице Степана Разина как раз был свободен.

— К сожалению, не могу... Бабушке звонила — нет дома... Навер­ное, куда-то ушла...

— Хорошо. В таком случае выслушайте меня по телефону. Заме­ститель главного редактора журнала «Знамя» Осипов просил передать вам следующее...— И я коротко, в двух словах, пересказал содержа­ние разговора с Осиповым. Фамилий не называл, но заметил, что вопрос, связанный с публикацией переписки, насколько я понял, об­суждался в отделе культуры ЦК КПСС.— Поймите меня правильно,— добавил от себя,— я не хочу оказывать на вас давления, боже упаси, я просто передаю то, что меня просили передать, и не больше.

— Я понимаю,— слышу в трубке голос Ольги Александровны.

— И еще... Я считаю это дело третьестепенным, даже, может быть, десятистепенным... Но, опять же, меня просили поставить вас в известность... Речь идет об оплате... В редакции журнала «Знамя» обсуждали этот вопрос и решили дать Марии Илларионовне за вступ­ление и всем наследникам за письма высшую ставку, какую они только могут дать.

— Ну, это дело даже не десятистепенное, а тысячестепенное,— прерывает меня Ольга Александровна.— Да, тысячестепенное,— повто­ряет она.— Если бы «Неман», опубликовав переписку, не заплатил бы нам ни копейки, мы и тогда не были бы на вас в претензии.

Все. Разговор окончен. Договариваюсь, что позвоню в понедельник, 12 января, уже из Минска, и кладу трубку. Чувствую, что это почти отказ. Не «Неману», а «Знамени», но без «Знамени» не может печатать и «Неман». Так решили Марцелев, Кузьмин и Шауро. И смешно, и грустно. Но больше все-таки грустно.
И вот я в Минске. Звоню Макаенку. Тот в недоумении. И повторяет то, что говорил, когда напутствовал меня в дорогу: «Кожевников — одно, а журнал — другое!» В понедельник звоню в Москву Твардов­ским. К телефону подходит Ольга Александровна. Нет, еще ничего не решено. Мать на даче, телефонной связи с нею нет, а съездить туда к ней не удалось — муж вернулся из командировки,— поэтому давайте отложим разговор до среды. В среду звоню снова. И снова трубку берет Ольга Александровна. На этот раз она высказывает твердое общее (всех Твардовских) мнение: «Нет! Кожевников — не тот вариант! Мы будем искать другой журнал. Думаю, это займет не слишком много времени. Позвоните в понедельник... Кстати, когда вы сдаете в набор пятый номер?» Я называю число. Ольга Александровна заверяет, что все утрясется гораздо раньше.

Не утряслось. Канитель продолжалась еще почти год. Твардов­ские предложили переписку в «Дружбу народов». Там ее дали в сокра­щенном виде. Мы, как и было задумано, хотели опубликовать пере­писку полностью, без каких-либо изъятий. Но против этого восстали здесь, в Минске.

Я пишу эти строки пятнадцать лет спустя. Полагаться на память — дело рискованное. Поэтому снова прибегну к выпискам.

Вот запись, сделанная 27 января 1977 года: «Муки с публикацией переписки Твардовского и Исаковского про­должаются.

Казалось бы, все ясно. Указания опубликовать полностью исходят из верхов, от самого Зимянина. Ан нет! Дошло до Главлита, и все застопорилось. В мартовском номере вырезали десять (!) журнальных страниц, главным образом, письма Михаила Исаковского.

Главлиту (или еще кому, не знаю), видите ли, не нравится, что большой русский поэт в годы войны, живя в Чистополе, нуждался, нуждался в деньгах, в хлебе насущном и т. д. Твардовскому было легче — он находился в действующей армии, получал денежное содер­жание, которое и пересылал семье, к тому же много писал и печатал­ся. Исаковский же оказался на мели. Отсюда и бесконечные жалобы в письмах к другу».

И — последняя запись, касающаяся этой долгой истории,— от 3 апре­ля 1977 г.:

«Наконец завершили публикацию переписки Твардовского и Исаков­ского.

Все урезали, сократили, скомкали. В сущности, мы повторили то, что дала «Дружба народов», вот и все. Будущие историки литературы, если их заинтересует эта переписка, вынуждены будут обращаться в архив, куда, надо полагать, М. И. передаст оригиналы писем.

Нам же остается только вздохнуть с облегчением. Каждый из трех номеров, где публиковались письма, пришлось переверстывать. В ре­зультате эти номера получились не такими, какими нам хотелось их видеть,— в них поневоле попали случайные материалы. Да и перед Твардовскими (особенно перед М. И.) неловко. Мария Илларионовна справедливо хотела видеть всю переписку, как нечто целое и закончен­ное. Увы, это скромное желание осуществить оказалось невозмож­но».

Раз мы хотели опубликовать стихи Евгения Евтушенко. Среди них было и «В ста верстах от столицы всех надежд», одно из лучших у поэта. Стихи, увы, сняли. Макаенка в это время не было в редакции, и «на ковер» к Марцелеву опять пришлось идти мне. Станислав Викто­рович метал громы и молнии. Я хотел защитить журнал, сказать что-то в оправдание редакции, он сразил меня вот уж поистине сакра­ментальной фразой:

— В ЦК приходят, чтобы признавать свои ошибки, а не оправды­ваться!

Вот так-то!

И все-таки журнал и в этих условиях продолжал набирать силу. Его популярность росла из года в год. В разговоре с М. И. Твардов­ской я спросил, почему она предложила переписку в «Неман». Мария Илларионовна улыбнулась:

— Ваш журнал пользуется здесь доброй славой!

Да, «Неман» пользовался доброй славой. Иногда можно было даже услышать, что после «Нового мира» времен Твардовского наш журнал самый смелый. В этом была, конечно, известная, и немалая, доля преувеличения. Но уж одно то, что подобные мысли приходили людям в голову, говорит о многом.

Недаром же, не с бухты-барахты обратился в «Неман», например, и Александр Исаевич Солженицын, приславший нам несколько рассказов и пьесу. Мы их читали, вертели так и сяк, Макаенок опять ходил к А. Т. К. и опять — в который раз! — возвращался ни с чем.